Текст книги "Перед закрытой дверью"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Знаешь, Софи, стоит тебе поставить себя над человеческой природой и, быть может, попытаться насильно добиться счастья и любви в так называемом свободном браке, то тогда ничего не добьешься, совершенно точно.

Вышеупомянутая Софи выходит из-под душа, искрится во все стороны брызгами, словно она родилась и выросла в этой влажной стихии, и такое впечатление складывается, когда видишь ее в любой стихии, все равно, на земле или в воздухе, – она уклоняется от затронутой темы, шлепает Райнера по плечу и идет одеваться. Райнер следует за нею повсюду, отсюда туда и оттуда сюда, что ее раздражает, как будто он не может один, сам по себе идти туда, куда ему хочется. Она шлепает его еще раз, как предмет меблировки или собачку, убирайся, не торчи у меня на пути, потому что это мой личный путь, да, я его купила, а ты ищи себе свой.

Райнер говорит, что, как в «Фаусте», – труд не сможет сделать тебя счастливой, самое большее, он принесет удовлетворение. Труд есть инструмент любящего, чтобы отвести или частично нейтрализовать скопившееся напряжение.

– Объясняю: думаю, не ошибусь в предположении, что ты любила, любишь или, по крайней мере, сможешь вжиться в чувства любящего человека. Лишь при этом условии ты узнаешь чувство, постигнешь, ощутишь его и проникнешься им, и в момент наивысшей сосредоточенности труд в состоянии освободить тебя от гнетущей тяжести, охватившей твое юное сердце. Но стоит тебе оказаться поблизости от любимого человека, как тобой овладевает ощущение глубочайшего покоя, чтобы тут же уступить место чувству сильнейшей тревоги, тревоги настолько сильной, что бледнеют руки и начинают подрагивать пальцы. Именно это происходит со мной.

Райнер вцепляется в перила, которые поставлены здесь, чтобы уберечь его от падения, так как он не является тренированным пловцом. Таким образом живешь, как бы одновременно пребывая в двух агрегатных состояниях, в двух постоянно сменяющих друг друга стадиях, они и есть счастье. Агрегатное состояние воды – текучее, агрегатное состояние Райнера – студенистое ни то ни се.

У ног его скорчилась сестра, пребывающая в скверном настроении, она ничего не говорит, ни о чем не спрашивает, лишь внутри себя, в своем мертвом безмолвии она принимает решение, что не так скоро теперь снова пойдет в бассейн, потому что ее стихия – не вода, но волны музыкальных звуков, которые то накатываются, то откатываются, то душат бурлением, то дают отдушину, но никогда не укатывают прочь и никогда не окатываются под душем. Она раскрывает рот, но ничего не пробивается наружу, ни слова, ни музыкального тона. Молчанье.

Вода не принимает, а отторгает ее. Пронзительно свистит тренер, один из спортсменов совершил слишком опасный прыжок, прямо в середину стоящей в воде группы, он всех свалил с ног, но те только смеются. Мокрые ступни близнецов ступают по немыслимо скользкой глади, по которой змейкой струится вода. Нет ничего, на чем эти ступни могли бы удержаться. А искусство, которое везде служит им поддержкой и опорой, вероятно, кто-то коварный предательски убрал отсюда и увез в неизвестное место.

Анна вновь открывает рот, но ничего, опять ничего не выходит. Если снова до того дойдет, что ей слова писать придется, она наложит на себя руки.

Райнер полагает, что счастье и любовь, которые идентичны друг другу, суть чувства или, лучше сказать, суть чувство того рода, что не поддается описанию.

– Любое изображение данного феномена обязательно будет неполным и никогда не сможет заместить истинное ощущение, дорогая моя Софи.

Анна хочет ответить на это выражением любви к брату, но у нее не выходит, хотя ответ пришел ей в голову. Она плетется за братом к шкафчикам в раздевалку. Софи уже выскальзывает из своей кабинки, полностью одетая и причесанная, и так мило выглядят ее влажные пряди, прилипшие к вискам, что Райнеру хочется провести по ним пальцами, однако и этот ничтожный жест, вероятно, запятнал бы ее. Так мило она выглядит, эта Софи. Она на ходу говорит:

– Ну, ладно, до завтра, сегодня я тороплюсь.

– Завтра нам о многом нужно поговорить, я тут поразмыслил по поводу налетов.

Слова омрачают общее светлое впечатление, которое произвели сегодня Йоргеровские купальни; там, где сиял яркий свет, теперь кромешная темень, все оттого, что Софи ушла, быть может, ушла навсегда, но вероятнее – лишь до завтрашнего утра в школе.

***

Комнатки Райнера и Анны разделены тонкой самодельной перегородкой, сквозь которую проникает любой шум, совсем никакой личной жизни подросткам. Невозможно расти и взрослеть так, чтобы другой сразу же не заметил и тоже не принялся расти и взрослеть. Сегодня, к примеру, в Анне растет и зреет телесный аппетит к Хансу – и ухо Райнера тут как тут, уже прильнуло к отделяющей его от сестры перегородке, чтобы поучиться чему-нибудь такому, что он потом сможет применить к Софи. При этом важно не дать никому заметить, что Райнеру еще надо чему-то учиться. Дело в том, что в подростковом возрасте всегда так: молодые люди уверены, что учиться им больше нечему и не у кого. Само собой, Софи – это не сестра, это кое-что другое, Софи должна стать возлюбленной, которая по достижении определенного возраста заменит брату сестру. Будем надеяться, смена произойдет вовремя и молодой человек покинет родительский дом без особого ущерба.

– Сними с себя все, я хочу тебя сейчас же (Анна).

– Ладно, но потом обязательно послушаем новую пластинку (Ханс).

Теперь, после того как они несколько раз поупражнялись, дело идет куда лучше, чем в самом начале. Сперва осуществляется некое скудное подобие прелюдии, прежде чем Ханс оказывается в Анне и начинает шарить в ней, как в ящике со старыми носками, чтобы найти недостающий к паре.

– Не надо молотить во всю мочь без разбора, двигайся с умом, с фантазией, доставая повсюду. Ярость сделала меня немой, но все, что я не смогу произнести губами, я выскажу своим сердцем, произнесу всем своим телом (Анна, нервно).

Губы немы, шепчут скрипки: полюби. И Ханс тоже шепчет:

– Слушай, просто здорово, первый сорт, а станет еще лучше, коли вспомнить, как долго я этого дожидался, сейчас ты закричишь от страсти, завоешь, как корабельная сирена.

Райнер рассеянно смотрит на свое отражение в замызганном настенном зеркальце; как бывает с ним часто, сегодня он тоже упражняется в придании лицевым мышцам полной неподвижности, чтобы никто не смог ничего прочитать на его лице. Он придает лицу застывшую окаменелость, чтобы ни одного эмоционального движения нельзя было распознать и соответственно приспособиться к данному изменению. Его тетка говорит, что он вечно всем недоволен, недоволен он и родителями, которые приносят себя в жертву, ими-то как раз он недоволен больше всего, несмотря на то что те чересчур нянчатся со своими детьми и постоянно демонстрируют это перед посторонними. Ему только самые новейшие джазовые грампластинки подавай, он не может довольствоваться малым и вообще нескромен. Вы думаете, он согласился бы ходить в обычной обуви? Нет, ничего подобного, исключительно наимоднейшие туфли с острыми носами, которые только ногу портят. И не желает донашивать старые брюки от воскресного костюма, который ему на конфирмацию купили и который еще вполне прилично выглядит, как бы не так – только синие джинсы. Карманные деньги приходится экономить (в противном случае родители могли бы просто оставлять их себе), вот и выклянчиваешь на джинсы у бабушки или у вышеупомянутой тетки и за это служишь им на посылках, что унижает тебя как личность и прямо-таки подталкивает к разбойным нападениям с целью ограбления, потому что никакой иной возможности нет. И сейчас у Райнера нет иной возможности, ему приходится все снова и снова слушать, как Анна кричит «еще-еще-еще-еще, о, да, вот так, хорошо» и как Ханс тоже рычит «Анна, твоя пизда высший класс, как всегда», даже в рифму получается. Ханс считает, что этим делом надо бы заниматься все время, и жалко, что это так редко у них бывает. Что до него, он всегда готов, а вот ее родители к этому не готовы. «Неужели это моя сестра, которую я знаю, как свои пять пальцев, издает сейчас такие звуки?» – задается вопросом брат, и ни один мускул не дрогнул у него на лице, отражающемся в зеркале: «свет мой, зеркальце, скажи…».

Он не медля садится за письменный стол и записывает на листке бумаги экспромт, очередной хвастливый вымысел, который завтра распространит в своем классе. Его родители совсем недавно летали на Карибские острова отдыхать, где они здорово загорели и познакомились с очень интересными попутчиками. Они купались вволю и гуляли по белому пляжу вдоль синего моря, занимались серфингом в волнах прибоя. Путь туда и обратно они проделали на самолете. «Я сообщаю вам об этом в письменном виде, поскольку такова глубинная форма моего самовыражения, я ощущаю непреодолимо стремление сообщить вам об этих вещах, даже если они и должны оставаться в секрете». К сожалению, у Райнера нет друзей, одни приятели. И все же приятелям тоже будет позволено узнать о Карибских островах.

Рядом за перегородкой кричит Анна, впечатление омерзительное; хотя ментально брат разделяет ее отношение к происходящему, телесно он с ней не согласен, ее нечленораздельный вопль сладострастия липнет как смола, Анна кричит: «Даааа! Сейчас! Да!» По всей видимости, этот хвастливый амбал в данный момент изливается в ее нутро. И она тоже хороша, принимает в себя такую гадость, дерьмо, что закачивается ей внутрь, и органически перерабатывает то, что другим приходится тайком выплескивать из сжатой в кулак ладони, а потом крадучись отмывать запятнанную простыню в холодной воде. Никогда не привести одноклассника домой, потому что дом выглядит тошнотворно, да такой он и есть на самом деле. Стыдно за дом свой отчий. Райнер снова записывает на листке очередную ложь, теперь это любовное стихотворение, обращенное к Софи, процесс, понятное дело, весьма деликатный. Стихотворение называется «Любовь», и возникающие строчки столь же беспомощны, как и само название, потому что Райнер замкнут в себе самом. Стало быть, «Любовь».

«Облик твой денно и нощно витает пред взором моим, carissima… так начиналось письмо – в любви к тебе признаваясь… Зардевшись… внимала ты моей любви увереньям. Поцелуи… Я лобзал твои алые губы, свечи мерцали пред нами, и взоры мы погружали в ясное пламя, в хрустальные грани бокалов». Какие там хрустальные грани, здесь разве что какую-нибудь линзу от очков разыщешь, ничегошеньки нет, кроме выщербленных чашек. Райнер по-прежнему сохраняет контроль над своей мимикой.

За перегородкой, в маленькой каморке, Ханс, похрюкивая, лепечет всякий вздор. Ханс круглый болван, и больше ничего. Сестру, вероятно, его тупость достала, вот она и молчит в ответ. Сестра читает Батая в оригинале. Сейчас она, кажется, и думать об этом забыла. Стенка Райнерова закутка, именуемого молодежной комнатой, как и почти все стены этой убогой квартиры, сплошь уставлена всяческим громоздким хламом, потому что здесь никогда ничего не выбрасывают, – сплошь ненужные более вещи, которые все же имеют хоть какую-то ценность либо когда-нибудь – кто знает, через сколько лет – вновь могут пригодиться. В непосредственном поле его зрения старый холодильник, дверцу которого какой-то жестокосердый человек сорвал много лет тому назад. Внутри холодильника – яблоки, свинья-копилка, отслужившие свое часы с одной стрелкой, несколько (сломанных) оправ очков, цветочный горшок, различные моющие средства, вилки и ложки в пластиковой коробке, станок для безопасной бритвы, разнородные туалетные принадлежности в пестреньком целлофановом мешочке, пепельница, пустой кошелек, пара растрепанных книжек, несколько карт с маршрутами пеших прогулок, фаянсовая миска, в которой хранятся иголки и нитки. В голове Райнера шумит море, набегающие волны омывают загорелые щиколотки, продолжающиеся выше парой стройных ног, хозяйка которых – Софи, еще одна пара ног, тоже загорелых, попадает в поле зрения, это ноги Райнера, и они тоже направляются вглубь соленой влаги. Перед морем все равны, и бедные, и богатые. Плавание есть самый естественный и непринужденный процесс, ведь на водную стихию в этом Райнеровом сне наяву можно положиться так же точно, как и на сушу, на которой он обычно пребывает.

– О-о-о-о-о, – стонут Ханс и Анна на два голоса; не сказать, чтобы это было особо интеллигентное замечание по поводу сложившейся ситуации, считает Райнер. Сейчас Ханс наверняка заглядывает ей в лицо и убеждается, что оно полностью размягчилось. В старом фибровом чемодане хранится не менее старый штык времен Первой мировой войны. Вещь дорога как память, длина лезвия составляет двадцать пять сантиметров. Вполне достаточно, длиннее и не надо. Райнеру очень хотелось бы, чтобы Анна сфотографировала его со штыком в руках, просто так, для смеху. Он бы держал штык как шпагу в фехтовальной позитуре, но, увы, выглядеть он будет нескладно, тут можно ручаться, он выглядит неуклюже всегда, когда не рассуждает на философские темы. Сейчас штык мирно покоится в предназначенной для него коробке, в чемодане. А еще там – сломанные игрушки, диапроектор, предназначенный для просмотра отснятых во время отпуска диапозитивов, но самих диапозитивов нет, потому что отпуска не бывает, и еще – целая куча войлока. Внутренне Райнер уже совершенно отрешился от семьи, внешне же он еще только будет отдаляться от нее, участвуя в разбойных нападениях на людей, ни в чем не повинных, с целью ограбления.

– А-а-а-а, – раздается из-за стены, что оказывается вариацией на ту же тему и не содержит ничего нового. Райнер продолжает упражняться, сохраняя неподвижное лицо (несмотря на ненависть), свободно расслабляя мускулы руки (несмотря на крайнюю враждебность) и не закусывая губы (несмотря на алчность и гнев).

– И-и-и-и-и, – неистовствует Анна, снова достигнув оргазма, кто знает, которого уже по счету, вот диво какое. Сегодня ночью Райнер наверняка прибегнет к онанированию, чтобы снять возникшую в нем напряженность, но делать он это будет исключительно против воли и в полной темноте, ведь именно так он, собственно, и привык жить.

Райнер является – и это объединяет его с бесчисленными юнцами его поколения – подростком, которому никогда не достается того, чего хочется, и оттого хочется все сильнее и больше, чем он может достать, быть может, удастся добиться этого, когда он не будет уже больше подростком, а совсем повзрослеет. Положение безвыходное. Так он сам его оценивает. Однажды он доверился своему учителю физкультуры, дав ему для прочтения несколько стихотворений собственного сочинения, что представляло собой робкую попытку сближения с ДРУГИМ, которая время от времени имеет место между людьми. Но учитель физкультуры с громким смехом продекламировал эти короткие и, надо признаться, совсем незрелые опусы в учительской, и остальные учителя после этого не раз выводили юного творца из себя, цитируя поэтические строчки, произвольно и безо всякой связи выхваченные из контекста.

За стеной вопит Анна, как будто у нее что-то сильно болит. Наверняка она это от совершенно непереносимой страсти, оттого ее крики напоминают о боли. И Ханс принимается вопить за компанию. Как будто два волка воют. Совсем по-звериному, забыв о человеческом достоинстве. Уж теперь-то, надо надеяться, они это дело закончили, у Ханс внутри ничего больше не осталось, стало быть, прекратят кувыркаться и сменят наконец пластинку.

Райнер неподвижно таращится в зеркало, и такой же Райнер неподвижно таращится на него из зеркала, только правое и левое поменялись местами. Райнер всегда становится на сторону правого, то есть самого себя. Он никого не представляет, и никому не охота, чтобы Райнер его представлял, даже его собственные одноклассники выбрали другого соученика своим представителем в совете школы, хотя наш Витковски очень настойчиво предлагал себя. Они считают, что он хвастун и воображала, который всегда хочет казаться больше, чем он есть на самом деле, и постоянно врет. Это не по-товарищески по отношению к другим, потому что нужно говорить правду, как бы трудно ни было, даже если тебя могут побить за это. Такими побоями нужно только гордиться, ведь ты все-таки не соврал, не испугался кулаков.

«Сам бы я с огнем играть не стал, все это очень сомнительно», – соображает Райнер. В воображаемых мирах творятся многие события, и человек становится от этого богаче, однако кое-что приходится делать на самом деле.

В футляре у отца, в коробке высотой 7–8 см, длиной 30 см и шириной 15 см, лежит пистолет. Под ним откровенные фотографии матери Райнера. На некоторых ее гениталии, снятые крупным планом. Ключ отец всегда носит при себе. В школьном сочинении по пьесе «Атласный башмачок» Поля Клоделя Райнер излагает принципиальную точку зрения: раскаяние не спасет от возмездия, и свободу можно обрести только через наказание.

Тем временем Анна и Ханс в несколько растрепанном виде выходят из Анниной комнаты и утверждают, что было здорово. «Слышно было достаточно громко», – отвечает Райнер. Сестра всем телом прижимается к брату, словно готова совершить инцест. На самом-то деле ничего такого она не хочет, она ведь свое уже получила. Ханс заводит разговор на спортивную тему. Его недавние завывания за стеной были гораздо приятнее.

На кухне в раковине громоздятся горы загаженной посуды, затянутой снизу, словно меховым покровом, зеленоватым и пушистым слоем плесени, когда-то бывшим яичницей с ветчиной. Юное растущее создание нередко путается у себя под ногами, создает для самого себя непреодолимые препятствия. На мебели толстым слоем лежит пыль, вытирать которую – обязанность матери. Ее нет дома, ушла. Сюда в самом деле стыдно кого-нибудь привести. Подросток оказывается для себя самого большим препятствием, чем даже взрослые, а с другой стороны, препятствием для него являются жизненные условия. Обоим, и брату, и сестре, к примеру, взять бы сейчас по тряпке и навести порядок.

– Давайте обсудим толком наши преступные планы, – напоминает Райнер.

– Ну ты загнул, дай передохнуть после таких сильных ощущений, – Ханс с трудом переводит свое легкоатлетическое дыхание и строит многозначительную мину. – Тебе бы кого-нибудь трахнуть, сразу такие мысли исчезнут.

И хотя забеременеть могла только Анна, тошнить начинает почему-то именно Райнера, что с биологической точки зрения в высшей степени странно. Сейчас папаша с мамашей домой заявятся, чего доброго, застанут здесь нежелательного приятеля.

А вот и мамаша собственной персоной, а за ней и папаша вприпрыжку ковыляет.

– Ну, поцелуй своего родного папочку, – призывает отец любимого сынка. Тот краснеет и говорит, что не хочет, что ты-де сам знаешь, почему.

– Ну, и почему же? – дивится отец.

– Потому что тетушка на днях говорила, что только гомосексуалисты целуются с людьми своего пола.

– Откуда что берется у этого парня, такие вещи говорит, мы в его возрасте и слов-то таких не знали!

– От твоей родной сестрички, разве ты не слышал?

И потолок нахлобучивается на Райнера и на его сокровенные желания, давит сверху вместе с люстрой, в которой не хватает двух стеклянных рожков. Убить его желания не удается, их просто загоняют в темницу, из которой нет выхода.

***

Вот уже несколько лет улица Кохгассе дает Хансу пристанище, помогая забыть о деревенском детстве. Длинные вереницы мужчин в рабочих комбинезонах, застиранных брюках или халатах, ничто в них не напоминает ни о зеленых лугах, ни о веселых ручейках. Город слезам не верит, лишь с большим трудом здесь можно выделиться настолько, чтобы другие увидели тебя и признали, спорт в этом большое подспорье, там что есть силы стараешься для своей команды и можно даже выиграть! Суглинистые большаки с отпечатанным следом шин, сельская местность, населяющие ее люди и животные – все вернулось туда, где ему место. На Кохгассе царит городской воздух, улица втягивает его в свои легкие и выдыхает в парадное правильно устроенного дома, функционально оборудованного настолько, чтобы рабочий человек чувствовал себя в нем хорошо и не обнаружил бы там ничего излишнего, чему взгляд мог бы порадоваться, а то, глядишь, он пожелает иметь эти излишества в житейском пользовании.

Ничего декоративного, никаких фронтонов, эркеров, башенок или рельефной лепнины, все это – для безнадежно почившего буржуа, которого, собственно говоря, больше не существует. Трезвость – следствие трезвой строгости, которая присуща эпохе восстановления страны, осуществляемого в течение уже долгого времени теми самыми рабочими, которые ютятся здесь. Поэзию создают ажурные салфеточки, семейные фотографии, картинки с оленями и стильная мебель фабрики «Зюдверке», из которой раздаются временами диковинные звуки нового времени, при том, однако, условии, что это модная ныне мебель со встроенными радиолами. Приобретают ее в кредит. Каждому обитателю позволено производить поэзию самому для себя, для чего архитектор оставил место на стенах и потолках для картин и статуй, все зависит от самих людей и степени их личной зрелости, в каком виде им хочется иметь эту самую поэзию, сверху, сбоку или снизу.

Ханс входит в дом, где его сразу встречает неприхотливость в чистом виде. Она совершенно безлика, отпечаток на ней оставляет одна только работа, которую мать берет на дом; повсюду громоздятся кипы бумажных конвертов, похабящие все впечатление. Хансу уже знакомы дома, на которых не лежит позорное пятно пользы, дома, из глубины которых, словно льдины, выплывают острова меблировки, Софи владеет таким вот домом, Ханс не раз в нем бывал, всякий раз отвлекая Софи от чего-то важного, чем она как раз намеревалась заняться. Она охотно жертвует этим ради него, потому что что-то такое между ними намечается, растет не по дням, а по часам. Софи отличается от других девушек, с которыми он знаком, не только благодаря своей домашней обстановке, она и сама есть нечто особенное, он узнал бы ее среди тысяч других, будь она даже в рабочем халате, все равно бы между ними тотчас искорка проскочила, как говорится в модной песенке.

Ханс хочет сказать: если бы и она была одета в рабочий халат, а не только он один. В квартире Ханс застает двух товарищей из союза рабочей молодежи, к которой и он сам относится, хочется ли ему того или нет, с собой у них плакаты и ведерко с клеем, который они как раз разводят. Ханса такие вещи не заводят ни капельки. С недавнего времени он каждый раз переодевается на работе перед тем, как пойти домой. На улице показывается исключительно в брюках и джемпере. Раньше он катил домой на велосипеде, не снимая спецовки, нынче его мускулатура обтянута подаренными Софи одежками. Вещи уже слегка растянулись и заметно помялись на сгибах, хотя Ханс очень бережно с ними обходится и то и дело гоняет мать к гладильной доске, и с каждым разом вещи все больше теряют форму, приспосабливаясь к Хансу.

Их прежний владелец учится теперь в Оксфорде и наверняка купил себе что-нибудь новое. Есть разница в том, откуда мускулы происходят и к чему их прилагают.

Ханс прилагает мускулы к электрическому току, и они распадаются там, превращаясь в чистую энергию. Ханс частенько жует снежно-белую четырехугольную таблетку глюкозы, чтобы восполнить израсходованную энергию, последнее время он, можно сказать, только этим и жив, таблетки чисты и совершенны, как его Софи, их повсюду рекламируют спортсмены, они называются «Декстро Энерген». Горнолыжники и теннисисты знают их предназначение и пользуются ими.

Ханс входит в дом и мгновенно катапультируется в свою каморку, чтобы снять парадные вещи и, аккуратно сложив, убрать их; в обычной домашней одежде он появляется в общей с матерью комнате, где по углам жмутся его товарищи, хотя, по всей вероятности, самое позднее через полчаса он снова покинет дом, облачившись в кашемировые одежды. Вот уже несколько недель, как, благодаря новому кругу знакомых, он обрел большую уверенность в общении с людьми всех рас, классов и наций, не то что раньше, когда он не знал ничего, кроме собственной расы и собственного класса. Присутствие молодых рабочих парней в его доме означает шаг назад, в прошлую жизнь, потому что происходят они из его же собственного класса, да так в нем навсегда и останутся, сразу видно, в люди они выйти не смогут. Мать сварила им кофе, на столе лежат густо намазанные ломти хлеба, сын ее тоже получает такой ломоть. Молодые люди с ведерком для клея сохраняют энтузиазм и веру в социализм, у Ханса осталось одно тщеславие, такое сильное, что на нем одном можно плыть против течения, справиться с любым стремительным потоком, даже с электическим током можно справиться, а это противник невидимый; Ханс готов сразиться с любым, кто захочет преградить ему путь в будущее. Ханс ставит новую пластинку, чтобы не слушать музыку старую и обрыдлую – про компартию, например, – ведь эта старая пластинка давно треснула и звучит фальшиво, оба парня твердят одно и то же, хотя они и разные люди, собственной личной жизни у них нет, нет индивидуальности. Они не замечают, что Ханс исключил себя из длинной живой цепочки, передающей ведра с водой все дальше вперед, к полыхающему пожаром дому (дома этого не видать, но он есть, совершенно точно, ведь иначе не было бы и ведра), Ханс отделился и запросто ушел прочь, теперь тому, кто стоял в цепочке за ним, придется делать замах пошире, чтобы перекрыть пустующее место, всего-то и делов. Парни говорят, что настала пора сделать правильный выбор и объединиться с правильными союзниками.

Ханс хочет когда-нибудь, когда он созреет для этого, объединиться в брачном союзе с Софи.

Руки Ханса совершенно изношены работой, он трудится с четырнадцатилетнего возраста. Под ногтями у него грязь и пот, составляющие единое целое, как составляют единое целое тело и душа; Ханс жаждет познакомиться с этой двоицей с тех пор, как он познакомился с Софи. На ногтях у нее нет лака, он не нужен, скрывать под ногтями нечего, и они ничего не скрывают.

Мать знакома с родителями обоих парней по совместной автобусной экскурсии и хочет, чтобы и Ханс познакомился с ними, так как они обнаруживают благоразумие, каковое ее сын не проявляет. Необходимо сплотиться в группу, лишь объединившись, мы станем сильны, Ханс говорит, что уже нашел такую группу и в ней добился признания благодаря своим необыкновенным способностям, которые нигде больше признания не находят, только там. В группе этой никто его не заменит и ни с кем не перепутает.

«В баскетболе я незаменим и как нападающий, и как защитник, а вот работу мою может выполнять любой другой точно так же, как и я, и в жизни все так же, – это пример из жизни вообще, где работа есть зло, и меня со всех сторон убеждают, что это неизбежное и необходимое зло, а я бы и без работы вполне мог прожить. Необходима мне только одна Софи. Когда она меня полюбит, мне даже на работу наплевать будет».

Выразившись так, он с презрением отвергает несчастный бутерброд с маргарином, специально для него потолще намазанный, опять этот маргарин, колбасы, что ли, нет, тьфу, тошниловка, и бросает обоим коллегам в лицо, что добиваться свободы должна индивидуальность, а никакая не группа, бесчувственная и безымянная, в которую погружаются, чтобы никогда уже больше не выплыть, разве что если стать ее предводителем, или если эта группа скроена специально для тебя, каковой и является его собственная группа, он тоже приложил руку к ее формированию.

Все это время к хлебу он так и не притрагивается.

– Я ведь достаточно денег тебе приношу, могла бы уж купить и приличного масла или колбасы. Нужно, в конце-то концов, стать отдельным, единичным, это и есть новый тип рабочего, которым я все равно скоро уже перестану быть. Рабочий старого типа навеки останется рабочим. Обособленному рабочему-одиночке требуется много света, воздуха, солнца и места, где произрастают цветы, травы и деревья, которые такой рабочий тогда наконец научится ценить. Всем этим он раньше пренебрегал в своей политической борьбе. Опять же спорт для современного человека пишется с заглавной буквы.

Мать в этот момент совершает решающий промах, а именно она – как и всякий раз, когда разъяряется и не может больше сдерживаться по отношению к своему сыну, – принимается рассказывать о концлагере, о евшем яблоко ребенке, которого били головой о стену до тех пор, пока он не умер, после чего яблоко доел его убийца. О детях, которых сбрасывали с третьего этажа, просто так, чтоб помучились. О молодой матери, ее вместе с ребенком, которому только два дня исполнилась, отправили в газовую камеру, потому что раньше она упросила врача дать ей родить. И врач ей позволил.

– Многим моим товарищам и товарищам твоего отца отрубили головы в казематах окружного суда. Я помню о них постоянно.

«Э-э-ы-ых», – притворно зевает Ханс во весь рот, он слышал это достаточно часто и полагает, что времена изменились, а вместе с ними и люди, у которых теперь другие заботы. И прежде всего – у молодежи, которой принадлежит будущее, ведь его она, в конце-то концов, тоже созидает своими руками.

Оба товарища с заскоком в мозгах на этом деле смущенно помешивают в ведерке, чтобы клей оставался жидким и не затвердевал. Для этого клею необходимо тепло, на улице ведь холодно, а здесь его согревает духовка кухонной плиты. Они никак не поймут, с какой стороны подступиться к Хансу, он кажется таким уверенным в себе, по всей вероятности, к нему уже подступились другие и используют в своих целях. Снаружи холодный ветер как плетью хлещет по улицам холодными потоками ливня. Гнутся деревья, свиваясь в мокрые петли. Бушует природная стихия. Бесчисленные невидимые руки, берущие начало в рабочем движении, хватают двух молодых парней с ведерком клея и выталкивают их вперед, чтобы они выложили перед Хансом свои весомые аргументы. Наконец-то они начинают открывать рот. Он, однако, прислушивается не к ним, а к внутреннему голосу, который говорит, что нужно достичь корней бытия, чтобы понять самого себя, тогда сможешь понять и остальных. «Коли вам кажется, что вы можете сделать что-то для других, не познав сперва по-настоящему самих себя, то оба вы болваны набитые. Ведь это и есть первейшее условие. Иногда при этом совершаются поступки, которые на первый взгляд могут даже показаться нелепыми и бессмысленными, но это вовсе не так, поскольку они для тебя необычайно важны. Моего нового друга зовут Райнер и он будет почище, чем все здесь». Говоря объективно, последнее не соответствует действительности, потому что квартира у Витковски невероятно запущена, однако ослепленный молодой человек этого не замечает.