Текст книги "Перед закрытой дверью"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

***

– Кто это с тобой? – интересуется мать Анны. – Твой одноклассник? Пусть радуется, что и он ходит в школу, которая дает аттестат зрелости и право на высшее образование, потому что школьные годы – самое чудесная пора, и понимаешь это много лет спустя, когда чудесная пора остается, увы, позади. Много лет спустя настает пора обрести профессию, тебе, дорогая, – профессию академическую, а жизнь – вещь серьезная, и с этой серьезностью еще предстоит познакомиться.

Ханс объясняет, что он, к сожалению, не принадлежит к кругу, наслаждающемуся этой самой чудесной порой, он в гимназии не учится.

– Мне бы очень хотелось попасть в этот круг, и этого стремления достаточно, ведь главное – было бы желание. Была бы воля, а пути найдутся. Мой путь, к примеру, приведет к должности преподавателя физкультуры, что тоже требует усилий, но иных, чем от монтера по силовым установкам, на которого я выучился в «Элин-Юнион». Как раз теперь, в этот самый момент, Софи, моя девушка, внутренне готова к тому, чтобы обучить меня помимо тех видов спорта, которыми я уже владею, таких как баскетбол, бег и прыжки (все это – в Венском рабочем спортклубе), еще и другим, таким как теннис и верховая езда. Это самое прекрасное, что только есть на свете.

Мать Анны из всего сказанного поняла лишь то, что Ханс – простой работяга, а такой круг общения она не одобряет.

– Так вы, значит, не в гимназии. Одного хотения недостаточно. Хотеть мало, нужно добиваться. И просто добиваться – тоже недостаточно. Тут важно – чего добиваться. Лучше всего уже все иметь. Ступайте прочь и никогда больше здесь не появляйтесь, вы неподходящее общество для обоих моих детей.

Ханс говорит, что он продолжит свое образование по собственной инициативе, энергия для этого у него есть.

– Не для школы мы учимся, а для жизни, и кто как следует выучился, тот и живет по-настоящему.

– Так я-то ведь и хочу учиться для жизни, школа мне до лампочки, в конце концов. Ведь и в школе можно потерпеть неудачу и найти трагический конец. Поражения подстерегают и в школе, и в жизни.

Анна выслушивает все это на удивление терпеливо для своего характера. Она прикидывает, каким образом потом, в своей комнате, где им никто не помешает, снискать симпатию Ханса, продемонстрировав различные интеллектуальные способности. Свою игру на фортепьяно надо тоже умело бросить в бой как тяжелую артиллерию. Ханс начинает ценить искусство, еще не зная, что искусство может значить. Ясно как божий день, что они лягут вместе в постель, Софи ведь такого ему не позволяет. А она, Анна, позволит. Для начала переведет ему порнографический отрывок из Батая, а когда у него слюнки потекут, то там уже Бог да либидо в помощь! Она станет принимать самые разные позы, известные ей из новых французских фильмов, а ему и невдомек будет, он таких фильмов не смотрит. Только дребедень всякую. Она притворится суровой, но проявит достаточно мягкости, чтобы он не испугался. Она смотрит на твердые мускулы Ханса, скрытые пуловером. Он играет мускулами. В семейном окружении Анны настоящих бицепсов не встретишь, они растут не здесь, а в других местах. Ей нравится мысль о том, что Ханс, стоит его раздеть, станет одним лишь телом и больше ничем. Это новое ощущение, не такое, как обычно, когда еще и мозг присутствует и все время суется некстати. Уже по тому, как Ханс берется за предметы, видно, что руки его совершенно точно знают, как с ними обращаться. В ремесле он специалист. И с молотком, гвоздями или напильником он всегда справится; он вращается в совершенно иных кругах, Анна чувствует, что это ее привлекает. Пока молода, нужно отдаваться новым впечатлениям, приобретать опыт, узнавать, что там, за привычным горизонтом, ведь свое окружение и так хорошо известно.

Мамочка говорит, что сейчас припомнит, как это будет по-латыни, что учимся мы для жизни, а не для школы. У нее целый резервуар пословиц и всяких крылатых выражений. Он ни слова не поймет, будет совершенно раздавлен и унижен и впредь оставит ее дочь в покое. В ее семье образование имеет давнюю традицию и ни в коем случае не основывается на какой-то там собственной инициативе, слишком оно ценно. Да и вообще самое драгоценное на свете – то, чему научился. Собственность, которой обладаешь, является фактором риска, и лучше бы его совсем исключить. И кстати, она не одобряет, если оба они без присмотра пройдут в девичью комнату Анны, которую мамочка обставляла сама, собственноручно. Украсила занавесочками в цветочек, которые Анну просто бесят. В девичьей комнате женщине делать нечего, там место лишь девушке, недаром комната так зовется. Собственно, Анна ведь еще совсем ребенок. Ханс готов беспрекословно подчиниться, потому что мать Анны внушает ему уважение, но Анна заявляет, что пусть та катится куда подальше, в задницу. Какое ей дело, кто к Анне ходит. Чтобы загладить грубость Анны, Ханс говорит, что в следующий раз даже цветы принесет, большой букет. Мамаша тут же вставляет, что цветы о многом могут поведать. Этот работяга хотя бы вежлив. Есть настоящий язык цветов, который мать в свое время изучила. Розы обозначают любовь, при условии что они красные, а гвоздики символизируют социалистическую партию, при условии что они тоже красные. А потом, есть еще цветы, которые могут выражать постоянство, верность, доверие и тому подобную чепуху, их никак нельзя по ошибке перепутать, иначе это будет означать катастрофу для любимого человека. Да и в самом общем смысле существует язык природы, который можно услышать только в полной тишине. Он либо скрыт в глубине души человека, либо нет, и если он у человека в душе есть, то человек может его расслышать. Это так же важно, как и сухое книжное знание, хотя оно является весьма важной предпосылкой. Следует обращать внимание и на попадающиеся по пути коренья необычной формы, камни, переплетения сучьев, и сознательно ими пренебрегать нельзя.

– Я обязательно стану уделять больше внимания языку природы, фрау Витковски.

Анна: – Ну пойдем же, или ты собрался пустить на этом самом месте корни необычной формы? Нет? То-то же. Вход здесь.

Мать грозится сказать отцу. Это вызывает у Анны лишь улыбку, отнюдь не веселую. Она говорит, что папе больше всего хотелось бы проделать со мной то же самое, только он боится.

Мать успокаивает себя, пытаясь внушить, что они вдвоем будут только пластинки слушать, курить тайком и тайком же говорить об искусстве. Да разве поговоришь об искусстве с таким вот типом?

Хансу не по себе, он нервничает, ведь он впервые оказался с девушкой наедине, а тут уж не осрамиться гораздо труднее, чем в компании приятелей.

Анна с удовлетворением рассматривает в зеркале свое суровое лицо и думает, что теперь, когда дело становится серьезным, лучше быть ласковой, мягкой и блондинистой, вроде Софи, сухая и сдержанная манера требует напряжения и утомляет. Лучше всего прильнуть к нему нежно, но делать так нельзя ни в коем случае, а то они все сразу думают, что могут позволить все что угодно. Ее конек и сильная сторона – как раз суровая жесткость, именно такая, как у Джин Себерг. Она ужасно хочет Ханса и пытается представить, какой он из себя там, каким он сейчас пред ней предстанет. В трусах она его уже видела на тренировках в спортклубе и на футбольном поле. А без них он, наверное, еще лучше. Он – как дикий зверь, его разговорами об изящной словесности не проймешь, и это ее возбуждает. Как бы образованна она ни была, в данный момент она не что иное, как тело, придется снизойти до уровня всех остальных тел, она станет лишь одной из многих, а не самой лучшей, вообще-то везде и всюду она лучше других, потому что обладает интеллектом. А он-то в данном случае и не в счет, в чем и заключается для Анны трагизм положения: без головы, которую женщина обязана потерять в данной ситуации, чувствуешь себя совершенно голой. Анна отправляет свою голову на хранение в книжный шкаф и подвергает осмотру Ханса, который выглядит так, будто уверен, что он дикий и хищный, прекрасно сложенный зверь, например, настоящий волк. Он что есть силы стискивает челюсти (старый, испытанный трюк), что должно создать впечатление страсти, возбуждения и в то же время – одиночества, такое впечатление каждый раз производят на зрителя Джон Уэйн и Брайан Кейт, Ричард Уидмарк и Генри Фонда. Пользуются они такими же приемами, только у них это лучше получается, ясное дело. Эмаль на зубах Ханса скрежещет, протестуя против грубого обращения, слишком часто она подвергается такой вот непосильной нагрузке. Надо, чтобы желваки перекатывались под кожей, он репетировал дома, перед зеркалом, на девушек такой вид производит должное впечатление. Они млеют. Правда, даже после этого у тебя все равно духу не хватает, а у девчонки тем более.

Анна точно помнит, из какого кино он это позаимствовал. Ей мерещатся прерия, мустанги, бревенчатые хижины, кактусы, одинокие фигуры вооруженных мужчин. Головой она все понимает, но ее желание ничуть не убавляется.

Странно это. Кажется, что видишь все насквозь, но все-таки так и подмывает посмотреть, не кроется ли за этим еще что-нибудь. И даже если нет ничегошеньки, кроме сухожилий, мускулов и кожи, то и этого уже вполне достаточно. Не надо никакой болтовни. Мозги у нее имеются, но о них-то она сейчас и хочет целиком забыть и стать лишь телом для Ханса, которому вообще не позволено быть чем-либо иным, кроме как телом.

Анна нашла у Батая нужный отрывок и переводит Хансу, как мать Симоны вдруг заходит в больничную палату. Он спускает с себя брюки, потому что пришла мать и принесла яйца всмятку. В книге так прямо и написано. Нет, совсем без книжек ей все-таки никак не обойтись. Когда он обнажается (так в книге), то происходит это от желания, чтобы мать ушла, к тому же ему доставляет радость преступать границы. Здесь, в комнате Анны, по счастью, никакой матери нет в помине.

– Точь-в-точь, как и мы с тобой, – продолжает Анна. Мы сейчас же, немедленно перейдем все границы, это восхитительное чувство, в книге так и написано. Просто так, только для того, чтобы это сделать. Без цели, не желая ничего этим добиться.

Ханс ничего особенного добиваться и не хочет, кроме как просто лечь сейчас с Анной. Анной овладевает такое чувство, будто разрушились все границы, и чувство это головное, она о нем столько раз читала, и Анна следует ему, чтобы испытать то, что описывают в книгах. Без участия головы Анна и не знала бы теперь, что она сейчас есть лишь тело, и ничего более.

Резкими движениями дрожащих от нетерпения рук Анна расстегивает пуговицы на рубашке Ханса, она ведь читала, что руки должны дрожать от нетерпения. Дрожь охватывает и Ханса, но причина тут другая – белье на нем не слишком чистое, однако от возбуждения на это внимания не обращают.

– Только не подумай, что я в тебя влюбился, – торопится он заметить.

– Я тебя тоже не люблю, ни в коем случае, любовь для этого и не требуется, – говорит Анна.

– Вот новость, в первый раз такое слышу.

– Любовь порабощает, потому что постоянно приходится думать, где сейчас находится твой избранник, почему он не с тобою рядом. Человек лишается независимости, это ужасно.

Ханс раздумывает, как лучше всего приступить к делу, и наконец приступает. Как давешний волк, он набрасывается на Анну и впивается в ее губы. Он вовсю работает зубами и языком. Получилось не слишком умело, но, как-никак, достаточно необузданно, для настоящего мужчины подходяще. Анна жадно вцепляется в него, тискает, треплет всюду, пуская в ход зубы и ногти. Жалко, они не очень длинные, из-за фортепьяно их приходится коротко подстригать, недостаток, что поделаешь. Зато все идет в удвоенном темпе. Боли маловато, так наверстаем за счет темпа. А боль должно присутствовать, потому что по-настоящему здорово только извращение, а не то, чем все обычно занимаются. Хансу больно от того, как она этим занимается, и он страдальчески кривит лицо, сейчас же вспомнив, что и Гарри Купер часто кривит лицо будто под пыткой, когда играет любовную сцену. Нужно выглядеть так, будто это против твоей воли, а потом все же уложить добычу навзничь, потому что чувство одолело. Чувство должно захлестнуть тебя, оно и захлестывает без промедления, как багровая волна, или как ослепляющая вспышка, или как мрак забытья.

«Что же дальше делать-то, – спрашивает себя Ханс, – надо, чтобы действие все время развивалось, никакого холостого хода, все должно продолжаться непрерывно, не останавливаясь, а не то совсем с такта собьешься. Сейчас я должен сорвать с нее одежду, если она будет говорить "нет", внимания обращать нельзя». Ничего подобного, Анна вовсе не принимается умолять, что, дескать, пожалуйста, не надо, наоборот, она сама сбрасывает с себя все, потому что Ханс действует неуклюже.

«И для этого-то я всего Сартра прочла в свободное от уроков время, все "Бытие" и все "Ничто"? – проносится в ее голове, пока она стягивает с себя трусики. – А теперь куда мне девать все это? На моем месте сейчас вполне могла бы оказаться и другая, которая вообще ничегошеньки никогда не читала, кроме журнала "Браво". Да иного здесь и не требуется». Анна внутренне все понимает, и это отличает ее от миллионов других девушек, но снаружи, к сожалению, Ханс видит лишь точь-в-точь такую же девушку, как и миллион других. И обращается с ней соответственным образом. Ведь она, как и все другие, состоит из кожи, мяса, жил, мышц и костей. Анну ужасает мысль, что здесь вместо нее могла бы лежать и любая другая (и посимпатичнее, чем она). Внутренне она все понимает и оценивает все, что происходит, а вот другие просто летят на это, как мухи на мед, и ей от этого худо.

– О Ханс, Ханс, о-о-о, – вырывается у нее против воли, Ханс этот возглас воспринимает как должное. Именно так его и зовут. Тут он весь. Собственной персоной. Пора ей раздвинуть ножки.

«Может, она хоть тогда наконец-то попридержит язык, всегда болтает без умолку, что она, что ее братец». Ханс уверен, что их треп начинает потихоньку раздражать и Софи. Ей больше нравится молчаливый Ханс, одинокий волк, чем какой-то там трепач Райнер, которому постоянно нужно окружение, возносящее ему хвалу.

– Иди ко мне, иди ко мне, ну иди же, иди, – шепчет Анна, как будто он и так вовсю не старается, чтобы войти. Но у него всякий раз опадает, это все от волнения перед знаменательным событием, у него это первый раз, и, при известных обстоятельствах, последствия неудачи будут сказываться долго. Она ласкает его, шепча слова любви, довольно банальные, кстати сказать, случалось ей произносить слова и поинтересней, она совершенно изменилась оттого, что в настоящий момент она только лишь женщина и потому неоригинальна. Анна говорит о том, как сильно она его хочет, что он такой красивый, что только для нее он такой красивый, даже если для других он, быть может, и не такой вовсе, потому что она видит его глазами любви, которая нередко обманчива, но не все ли равно. Ее тянет к нему, он проник в ее сердце и занозой засел там, ей от него никуда теперь не уйти. Хансу вполне достаточно было бы просто проникнуть в нее, войти между ног, только вот он все еще не очень твердый, такая незадача. Ханс обливается потом, и поскольку все идет не так, как ему бы хотелось, он прибегает к грубым приемам, нет, не по отношению к себе, а к Анне.

Он прогибает ее в пояснице, подминает под себя, заламывает шею назад, так что хруст раздается, ой, что ты делаешь, мне же больно, да, да, я делаю тебе больно, потому что я такой сильный, что даже не замечаю, что причиняю тебе боль. «Ты очень сильный». Ну наконец-то, вот оно, спасительное слово. И все сразу получается, словно назван правильный пароль, – и пошло дело. Анна в этой ситуации обычно говорит: «Ну слава богу! Отелился все-таки!» – но сейчас эти слова застревают у нее в глотке, столь грандиозно творящееся событие, называемое любовью, и оно готово упасть на любую почву, куда приведется, на благодатную ли пашню или на залитую бетоном поверхность, где все засохнет и будет выброшено за ненадобностью. Анна и сама не понимает, как это случилось. Такое вот событие. Она тараторит без умолку, как хорошо ей было, что теперь им надо делать так почаще, потому что ей очень понравилось, и ему тоже, правда, а со временем будет все лучше и лучше, сейчас было только начало, а уж если в начале так хорошо, то как будет под конец, можно себе представить: еще лучше. Любимый, любимый мой, и она так стискивает Ханса, что у того перехватывает дыхание, но самое главное, что он кончил и вышло у него все это более или менее прилично. Хотя были трудности на старте.

Анна ощущает внутри себя тепло, больше ничего. В голове Ханса одна только мысль о Софи, которая даст ему завтра первый урок тенниса. Он рассеянно целует Анну, касаясь своим рылом то одного, то другого места на ее теле. Анна ошибочно принимает это за так называемую посткоитальную нежность, чем это не является, да и с чего бы вдруг. Это лишь маневр, отвлекающий от того, что в действительности никакой нежности он к ней не испытывает, хотя и рад в душе, что вполне прилично с делом справился. Конечно, Софи не захочется быть с неопытным мужчиной, вполне достаточно, чтобы из них двоих неопытен был один, а именно – она сама. Спортсмену это дело, впрочем, может нанести вред, ухудшить его физическую форму, необходимую Хансу, чтобы взять над Софи верх по спортивной части. Уж разумеется, Анне захочется заниматься этим почаще, надо будет сказать, что тут у нее ошибочка в расчетах вышла. Она не учитывает потребностей большого спорта.

– Ханс, Ханс, Ханс, – тихо повторяет Анна.

– Так точно, это меня так звать, – смеется Ханс в ответ, довольный своей остроумной шуткой.

***

С тем, чтобы в действие вступила еще и природа, на фоне которой можно было бы выделиться в качестве чужеродного тела, компания направляется в знаменитый Венский лес, где этой самой природы сколько угодно, собственно говоря, ничего, кроме нее, там и нет. Разве что отдыхающая публика, ищущая близкий к природе образ жизни, ведь индустриализация в наше время мощно шагает вперед, так что и гуляющим тоже приходится вышагивать по дорожкам.

Последние клочья утренней дымки ползут вверх по склонам, поросшим лиственным лесом; молодых людей тоже тянет к вершинам, на которых располагаются смотровая вышка и кафе-ресторан, там природа и находит свое вполне уютное завершение, потому что люди лакомятся там пирожными и надежно укрыты стеклом. Лучи солнца падают наискосок, образуя световые столбы, между которыми лавирует их группа. Листва с деревьев лиственной породы и всякая гниль образуют ковер, который шуршит под ногами. Эту компанию от других компаний, расхаживающих здесь в туристском облачении, отличает то, что они одеты не по-походному, зато несут с собой корзинку, внутри которой – завязанный мешок. Мешок царапается и взвизгивает, так как в нем находится кошка. Кошку они поймали. В «Возмужании» Жана-Поля Сартра один герой собирается утопить своих кошек, вот и их компания хочет сегодня утопить кошку, хотя и кошка тоже имеет право на существование. Райнер говорит, что сам он в той же мере имеет право на не-существование, как и кошка, которую он отправит в не-существование так, что та и моргнуть не успеет. Кошка чует неладное, оттого и ведет себя неспокойно.

На Софи – вязаное платье спортивного покроя, купленное в модном доме Адльмюллера. Демисезонное пальто Анны сшито на материнской швейной машинке, сразу видно. Софи перышком перепархивает через корни, еловые шишки, веточки и буковые орешки. Именно Софи надлежит утопить кошку в каком-нибудь подходящем ручье Венского леса, который они как раз ищут. Ей единственной осталось еще пройти проверку на смелость, иначе она им не подходит. Когда они всерьез займутся налетами, нельзя будет нюнить и хлюпать, как кисейная барышня, надо реагировать холодно и сдержанно. Райнер особенно заинтересован в участии Софи, потому что это свяжет их одной веревочкой.

Венский лес раскинулся, как известно (какое там как известно, никому это не известно!), на многочисленных холмах; между холмами долины, изрезанные овражками, в которых текут ручьи. Здесь бьют чистые роднички, и путники утоляют жажду, коли таковая их мучит. К сожалению, большинство ручейков мелководно. Разве что в весенний период вода повыше, а сейчас как раз весна. В сухой листве возятся мелкие зверьки, занятые поисками пропитания.

Компания разыскивает русло, где воды было бы побольше, а не то целую вечность возиться придется. И кто знает, как отнесется к этой затее сама кошка. У Софи длинные светлые волосы, которые вдруг начинают светиться, когда в них запутываются солнечные лучики; когда же на них падает лесная тень, они отсвечивают матовой желтизной, словно латунь. Райнер смирился с тем, что здесь он не производит такого выигрышного впечатления, как в подвальчике джаз-клуба, и даже с тем, что в этих зеленых кущах кому-то может показаться, что Ханс в чем-то превосходит его, хотя он обычно ничем Райнера не превосходит. Хорошо еще, что Софи наконец-то согласилась утопить животное. Анна держится поодаль и всецело поглощена тем, чтобы не обнаружить, что теперь они с Хансом связаны неразрывными узами, и ее деланное равнодушие есть результат долгих упражнений. Только что ей вдруг захотелось поцеловать его. Ни в коем разе. Никаких нежностей, это незрелое ребячество.

И все же, когда она смотрит на него, ее охватывает озноб, озноб, связанный с памятью о пережитом наслаждении. А если при одном воспоминании так трепещешь, то как же будет, когда все по-настоящему? «А что это был за крик, какой-то зверь голос подавал?» Нет, ликующие клики издавали резвящиеся туристы. Эгей! Эге-гей! Воплями своими они распугивают зверей, дебелые мужчины и женщины, добившиеся солидного положения в жизни, могущие себе позволить безо всякой надобности заниматься делом, не имеющим никакого смысла: карабкаться по горам и холмам. Софиенальпе, Шепфль, Затцберг. Одеты по-спортивному, чаще всего с деревенски-фольклорным колоритом Штирии. И все же все они – горожане, сельский колорит – лишь свидетельство изобилия, ведь жить в деревне им больше ни к чему, и бедность им давно уже не грозит. Тирольские шляпы и без этого весьма им к лицу.

Они расшвыривают вокруг себя объедки, разрушая естественно сложившуюся окружающую среду, которую они превращают в среду искусственную, что для Анны и Райнера проблемы не составляет, ведь где бы брат с сестрой ни были, они, как могут, распространяют вокруг искусственность. Их бледные, утомленные из-за бессонных ночей лица скрываются за дешевыми солнечными очками, никотинно-желтые Райнеровы пальцы тянутся к сигаретной пачке, чтобы устроить лесной пожар. Пронзительно кричат птицы. Сухие листья падают на землю. Издалека доносятся гудки поездов. Выходной день, одним словом.

Анна говорит о «Просветленной ночи» Шенберга.

Неподходящее место, неподходящее время.

– Ты говоришь о ночи при восхитительном свете дня, причем даже не о настоящей ночи, а о ночи, созданной музыкой, – удивленно улыбается Софи. Ханс все это время боксирует с тенью, инсценирует воображаемые борцовские схватки, гоняет в воображаемый футбол, он мыслит не дальше собственного носа или вытянутой вперед руки. Он без остатка погряз в настоящем времени, человек, живущий лишь сегодняшним днем. И киска в мешке для него означает не «сейчас», но «потом». Только не задумываться об этом. Он показывает, какими финтами обвести противника на футбольном поле, играя одновременно и за себя, и за противника, Софи, понятное дело, от него без ума, а как же иначе. Софи наслаждается солнцем и чистым воздухом, хотя ими-то она может наслаждаться каждый день по нескольку часов кряду, разъезжая верхом на лошади или двигаясь по корту. Чтобы чем-то наслаждаться, надо прежде всего знать чем. Близнецы чувствуют себя не совсем в своей тарелке. Легкие их хрипят, никакой физической формы, которой у Ханса хоть отбавляй. Слишком много алкоголя и курева, бахвалится Райнер и начинает было диспут о Камю, чтобы вновь оказаться в лучах умственного превосходства. Софи ищет прогалину, чтобы оказаться под лучами солнца и позагорать. Хансу хочется продемонстрировать Софи несколько захватов дзю-до, которые ему один друг показал. И вот они, заливаясь хохотом, катаются по траве, а в желудках Райнера и Анны разливается желчь. Анна спешит внушить себе, что как раз занята тем, что разучивает на фортепьяно сонату Берга, эту цель она давно перед собой поставила, и что теперь эта цель будет достигнута. От нее требуются неимоверные усилия, но она в конечном счете справится.

– А с чем это едят? – спрашивает Ханс и ржет, как жеребец. – Ты такую-то и такую-то или вот такую-то пластинку слушала?

– Нет, это несерьезная музыка, Ханс, тебе нужно еще учиться и учиться, а то ты так и будешь топтаться на месте, чего в твоем теперешнем положении нельзя ни в коем случае, потому что ты пока еще находишься на том уровне, который и уровнем-то не назовешь.

У родителей Софи есть абонемент в филармонию. Софи часто ходит туда вдвоем с матерью. Мать Софи – признанная в свете красавица, каждый ее знает, каждый раскланивается, конечно же, только лишь в том обществе, где все знакомы со всеми.

– Наверняка у нее отсутствуют ценностные ориентиры, – выносит свое суждение Райнер, который пару раз видел мать Софи издалека, ему кажется, что у нее и вообще никаких ориентиров нет, да и зачем они ей вообще нужны. Она словно движется в стерильной студенистой массе. Ничто ее не держит, однако эта прозрачная масса постоянно удерживает ее в парении, не давая коснуться земли. И Софи станет когда-нибудь похожей на нее, если своевременно не воспрепятствовать. Воспрепятствовать этому сможет любовь.

– В филармонии играют одну только реакционную дребедень, всяких там шубертов, моцартов и бетховенов, – брызжет слюной Анна. – Стоило им в прошлое воскресенье услышать Веберна, так они начали хлопать как недоразвитые, а ведь на самом деле они такую музыку презирают.

– Публика, посещающая филармонию, слишком хорошо воспитана, чтобы освистывать Веберна, ей известно, какое место занимает Веберн, и место это – высокое, – возражает Софи. – Понравиться же он ей, безусловно, не может. Все творчество Веберна – это ведь смех, да и только.

Ханс в полном восторге показывает пальцем на рыжую белочку. Совершенно рыжая, как огонь, правда. Такая лапочка. Она быстро снует вверх-вниз по стволу, блестя бусинками живых глазок. Солнце пробивает себе дорогу по небу. Полуденные облачка следуют за ним. Будем надеяться, они не разрастутся в плотную облачную массу. Вот наконец и большой ручей, в котором удастся утопить кошку, да, он совершенно точно подходит.

Так что же, давай, Софи. Полезай в трясину, чтобы подобраться к самой воде или, по крайней мере, достаточно близко.

– Я не стану этого делать, – говорит Софи, – ведь я люблю животных.

– Ты должна пройти через это, иначе окажешься исключенной из команды еще до того, как мы тебя примем.

– Вы просто как дети малые с этой вашей игрой в индейцев. Бедная киска, ну в чем она провинилась.

– Как ни крути, а придется. И поторапливайся, а то на автобус опоздаем.

– Ну ладно. Согласна. Слава богу, у меня лейкопластырь с собой. Мне наверняка вспомнится при этом Терчи, моя любимая лошадка. Ведь и она тоже животное.

– Малодушных и бесхарактерных мы терпеть не собираемся, Софи, ты же знаешь.

Софи вытаскивает из мешка орущую благим матом и бешено шипящую кошку, которая первым делом вцепляется ей когтями в руку так, что сразу кровь выступает.

– Ой, вы что, не нашли какую-нибудь другую скотину, чтобы не было так больно?!

– Что нашли, то нашли, давай, чего возишься?

Софи в своем шикарном платье становится на колени прямо в грязь, вся вымазавшись в тине. Она погружает в воду преданное домашнее животное, которое так привыкло к людям, и удерживает его под водой, для чего требуется приложить значительное усилие. В воде рявканье, фырканье, барахтанье, захлебывающееся бульканье.

Софи приходится почти всем телом навалиться на эту бестию. «Я ведь насквозь промокну и схвачу воспаление легких».

Еще до наступления смерти животного Ханс, который и раньше вел себя странно, тогда, с белкой, вдруг отшвырнул Софи в сторону, мокрое животное с трудом выкарабкалось на берег и, чихая, понеслось от них прочь. Наверняка она лисице достанется, тоже не самая прекрасная смерть.

Ханс влепляет Софи оплеуху, да так, что из уголка губ бежит струйка крови. Ох! Вся компания замирает, как вкопанная, этакое святое семейство, у которого вдруг сорвало с хлева крышу и в ясли хлещет дождь.

Софи ошарашена. Что-то с ней такое приключилось, только она еще не знает, что. «Лишь бы у нее внутри все цело осталось после такого приключения», – думает Райнер в ужасе.

Ханс, который насмотрелся по-настоящему остросюжетных фильмов, а не тягомотины всякой, где только сопли жуют, рывком прижимает ее к себе и целует так, что кровь размазывается по его губам. Кровь на вкус сладкая. Сладкая она, эта Софи. Как будто ее выстирали со специальным порошком для стирки шерсти, да нет, ее и вообще стирать не надо, потому что грязь к ней никогда не пристанет, некуда. Настоящая ангорская шерсть.

Сладкие девичьи губки нужно просто целовать без всякого спросу – поется в народной песне, вдруг испуганно обрывающейся, потому что так оно и случилось.

Эта короткая сценка для двоих завершается удовлетворением, а для двоих других – недовольством. Так вот и в жизни всегда, серединка туда, половинка обратно, да так оно, верно, и справедливо.