Текст книги "Предание смерти. Кое-что о спорте"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

К сожалению, вы для меня нечто вроде исторического придорожного столба. Я слишком поздно вас заметил и слишком быстро отправился дальше. Прошу вас, расскажите о своих ощущениях, а потом прочтите о моих! К сожалению, я слишком поздно понял, что вы страдаете от недостатка эмоций. Отсюда ваше чувство неполноценности. Вместо того чтобы решительно перекрыть дорогу туда, где вам нечего делать, к моему черепу и моим почкам, к моей грудной клетке и моему животу, который я затянул после еды ремнем, эти ваши изъяны, похоже, лишь подстегивают вас. Вам бы честно признаться, что ваша истинная мотивация – желание стать главарем банды, так нет же… О господи! Вы словно нехотя набрасываете на меня горящий ковер, тьма кромешная, пуповину, которая нас связывает, вы тянете себе за спину, моя ночная рубашка с пятнами крови элегантно топорщится. Вам подавай только ваше удовольствие и вашу работу. Для меня же ваша работа – убийство, уж поверьте. Я для вас всего лишь доказательство того, что вы хорошо делаете свое дело. Похоже, вы находите успокоение только в глубине моего тела. Вы проникаете в меня, вместо того чтобы приняться за себя самого, ого, я вижу, как заметно ослабевает контакт между вами и вашими сообщниками, должно быть, ваши коллеги по ремеслу отваливают, заметив, что именно ваш контакт с моим телом послужит позже надежным доказательством в уголовном деле.

Ваша беременная жена или деревенская подружка, не важно, все еще прыгает вокруг и украшает свою первобытную пещеру цветными фонариками и гравюрами, чтобы подстегнуть вас еще больше и усилить натиск на меня. И впрямь все получается как нельзя лучше! Или вы другого мнения? Я все еще думаю, ну почему я не догадался обо всем по вашей физиономии, когда вы посмотрели на меня так, будто между нами есть какая-то связь. В вашем взгляде были отчужденность и симпатия. Просто я слишком поздно и слишком медленно отреагировал. Я далее представить себе не мог, что такое возможно. Что вы сжались в кулак, превратились в женщину, убивающую своего мужа, в мужчину, стреляющего в свою жену, в женщину, запихивающую своего ребенка в ящик и затыкающую отверстия в крышке, чтобы со временем он задохнулся в собственном дерьме. Но, опять же, осмотрительность и спокойствие подобает иметь Богу, а не смертному.

Едва вы сблизились со мной, контакт между нами стал улетучиваться с быстротой молнии. В то же время я заметил, как стремительно нарастает ваше отвращение ко мне, человеку постороннему. С чего бы это? Пожарную часть, то есть учреждение, которое не сравнишь с живым организмом, нельзя обойти, как нельзя обойти полицию или службу спасения. Но меня-то вы могли обойти без труда, неужели это не пришло вам в голову? Всего шажок в сторону, и вы бы прошли мимо, я бы для вас просто не существовал. Такое происходит с каждым из нас постоянно, в течение всей жизни. Я оказался бы у вас за спиной, вам пришлось бы замедлить шаг и резко повернуть назад. Еще немного, и вы спросили бы меня, который час. Но времена изменились. Теперь вы хотите во что бы то ни стало обзавестись новой кухней, выбирай любую! Когда дикие животные начинают жить в своих тесных квартирах-клетках, словно пчелы в улье, это штука отнюдь не безобидная. Все могла бы решить одна секунда – секунда между здесь и там, между сейчас и никогда! Увы! Ее-то и не хватило! Еще секунда-другая – и завеса над нашей почти непостижимой связью на мгновение поднялась бы. Не хватило одного шага между слишком мало и слишком много.

Зато хватило нескольких ударов, отмеренных вашим сердцем самому себе, прежде чем оно обратилось ко мне, чтобы, словно управляемое невидимым передатчиком, настроиться на нужное время и упрямо двигаться дальше. Ни один мускул не дрогнул на вашем лице, должно быть, на это у вас просто не нашлось времени, вас торопили ваши часы, которые вы носите со времен конфирмации, ведь вы еще совсем ребенок! Внутренне вы все теснее сближались со своей группой, а внешне все больше отдалялись от меня. Свое оружие – бутылку с отбитым донышком, дубинку, бейсбольную биту вы, вероятно, уж не знаю каким образом, стащили у блюстителей порядка, ах да, разумеется, вы теперь сами намерены наводить порядок, вот почему вы нарядились в этот костюм и сделали себе эту прическу! Хотели так искромсать мне лицо, чтобы мои ближайшие родственники узнали меня только по одежде. И что вы этим доказали?

Мне своевременно удалили пломбированные зубы, выбили из челюстей особым ударом, за то, видно, что были не из чистого золота. Вы специально для этого подобрали себе костюм. Самая ценная его принадлежность – сапоги с забавными оковками на носках. На вашей тенниске красуются надписи, сделанные огромными буквами, чтобы ошеломить того, кто на вас смотрит, хотя люди в известных ситуациях делаются отнюдь не свободнее, а скорее вжимают голову в плечи. Жаль, что все это вы потратили именно на меня. Поступи вы так с кем-нибудь другим, я бы понял, но со мной?! Кто я, собственно, такой? Я отношусь не к избранным, а скорее к отбракованным, я был таким еще до того, как попал к вам в лапы. Кстати, я вас хорошо понимаю, я ведь тоже не лишен тщеславия.

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ОТЧЕТ

На сцене вспыхивает сияющий ореол святости. В нем – своего рода изображение Девы Марии с телом Христа: на стуле сидит другая женщина в старомодном нижнем белье, в комбинации, в ортопедической обуви и т. п. Она держит на коленях мертвое тело своего сына Христа, которого в этой пьесе зовут Анди. На покойнике только трусики культуриста. Но его можно одеть и как младенца-грудничка. Эту роль может играть и женщина, так как Анди должен походить на бесполое существо. В глубине ярко освещенная фотография Арнольда Шварценеггера. Можно также проецировать на экран короткие отрывки из фильмов с его участием. Перед женщиной с сыном на коленях лежат траурные венки с лентами, уже полусгнившие. Монолог Анди женщина то и дело прерывает одними и теми же словами: «Алло, кто говорит? Алло, кто говорит?» При желании оба больших монолога можно давать вперебивку.

Пожилая женщина (ей примерно 65 лет, на ней старомодное нижнее белье, на коленях у нее Анди).Алло кто говорит что нового.

Раз уж вы обращаетесь ко мне в таком доверительном тоне, мне остается только натянуть на свой голос коньки и без промедления въехать в вас! Что-то вы вдруг присмирели. Нет, вы не ошиблись: то, что так послушно витает в непосредственной близости от меня, да-да, то, что вечно задерживается, и вы начинаете верить, что оно вообще не придет, – это и есть смерть. У меня она выступает в виде богатства, в виде дарующего блаженство труда; у других – в виде бездеятельности. Ну, разве мне не повезло? Я тружусь беспрестанно. Как электрический ток: он кажется нам чем-то необычным, но вот он приводит в действие бытовые приборы – и мы воспринимаем его как нечто очень близкое и понятное. Если я не убиваю, то размышляю об умерщвлении или тренируюсь на самых простых предметах. Я убиваю, это та работа, которую я произвожу. Другие работают, чтобы поддерживать в форме свое тело, посредством еды или спорта, никогда посредством того и другого вместе. Чтобы исправить то, что не поддается исправлению с помощью одежды. Да, жизненные силы все еще есть, но они уже не переходят в силу духа. Ничего, кроме смерти, я вокруг себя не терплю, только ее, всепожирающую смерть, которая вычищает все кругом лучше самой трудолюбивой домохозяйки. Я не могу просто повесить своего Алоиса на бельевую веревку и ждать, когда он сам приведет себя в форму. У него ведь уже не осталось никаких желаний. Я, как женщина, больше даю, чем беру, а беру я, если не намечается ничего другого, – жизнь. Я выравниваю то, что другие имеют в избытке: природу. Природе подавай исключения из правил, но в конечном счете все должно проходить один и тот же путь. Большинство женщин раздают жизнь как чаевые, просто швыряют ее, как жетоны на ломберный стол. Или как куриный корм на поле битвы. Я же играю лучше! Правда, не в казино, где уже много лет постоянный клиент. Там я проигрываю, когда отдаю все. До чего неумело я играю! Но я выигрываю, когда отбираю. Большинство женщин считают, что умеют кое-что расточать. Они растрачивают все, вытряхивают из себя, оставляют за спиной. А потом на ушах у них снова повисает лапша. Правда, уже почти готовая к употреблению. Этих глупых баб интересует только жизнь. Пустая трата времени и саморасточительство. Каждый человек когда-нибудь начинает воспринимать свое тело как помеху. Тогда прихожу я. Отбирая жизнь, я отвоевываю пространство. Они кричат и зовут маму, мои милые старички, не понимая, что уже находятся на пути к ней. Бегут с распростертыми объятиями навстречу кому-то, например мне, стараются как можно скорее добраться до меня. Бросаются мне на грудь, украшают реку смерти, словно роскошно убранные пароходы, но капитан на этом пароходе только я и никто больше! Да, этим пароходом командую только я. Желанная профессия, увиденная глазами женщины. Должно быть, они любят свои страдания, мои ребятки. Мать всегда радуется движениям своего малыша, но если движение исходит от нуждающегося в уходе, это требует работы, работы и еще раз работы. Кто будет ее делать? Как они жаждут моих объятий, эти замечательные парни! Но я-то совсем не такая.

И все же, все же. Теперь я понимаю: я именно такая. Потому что продемонстрировала силу, о которой другие не догадывались. Вот если бы я могла стать своей собственной женой! Это единственное состояние, когда притязания другого тела, особенно уже превратившегося в развалину, не вызывали бы во мне дикой ярости. Тогда я стала бы работать только на себя, радовалась бы каждому дню. Готовила бы пищу. Да, моя специальность – слабые, больные, дряхлые. Чтобы убрать их с лица земли, я должна быть как можно ближе к месту событий, то есть к тому или иному телу, которым хочу заняться. Но приближаться ко мне не смеет никто. Вблизи себя я терплю только себя самое, свой импозантный образ, который я хочу передать другим и одновременно сохранить для себя. Мне, как женщине, надо бы настраиваться на чужие образы, позволять себя беспрерывно описывать и при этом вести себя спокойно. Но это не по мне. Меня пришлось бы вакцинировать образами, которым я никогда не смогла бы соответствовать. Признаю свое поражение. Лучше я буду отбирать. Моей болезни, имя которой женщина, никак из меня не вырваться! Потому что я ей этого не позволю. Я в дикой ярости оттого, что у меня самой отнюдь не безупречная идентичность, и раз уж она бестелесна, мне приходится разрушать другие тела, прежде всего слабые, дряхлые, но обязательно наделенные собственным разумом, я избавляю их от старости и страданий только в том случае, если они мне доверятся. Я женщина и одновременно ее противоположность, я одна имею право смотреть, причем мой взгляд должен быть направлен только на меня самое. Чужой взгляд, что смерит меня, и не чувствуя себя в полной безопасности, я решительно отвергаю. Чтобы избавить свою идентичность от последнего изъяна, я сегодня же помещу в газете объявление: отныне я не буду бродить по миру со своим зеркалом. Я сама стану зеркалом, которое будет показывать мне мое лицо. И я сама буду решать, смотреть мне на него или нет. Каждый раз, когда я кого-нибудь отправляю на тот свет, я как бы рождаюсь заново. Я хорошо себя знаю и только тогда бываю уверенной в себе, когда устраняю других, тех, что считают, будто подошла их очередь предстать передо мной. Вот этого я не допускаю! Эти господа ценят меня, но не им решать, когда мне появляться. Я каждый день гуляю в парке возле казино и жду, не подбросит ли мне случай кое-что в виде маленькой пули прямо в сердце. Но чаще всего я исключаю любую случайность. Никто не должен принимать решение за меня. Никаких помощников! Деньги для того и существуют, чтобы их проигрывать. Женщины для того и существуют, чтобы иметь что проигрывать. Вот так. И больше никаких инстанций, которые бы меня контролировали.

Так как женщина измеряется, во-первых, мужчиной, а во-вторых, любой другой женщиной, мне приходится стирать с лица земли все вокруг, чтобы не быть измеряемой другими, чтобы самой стать мерой всего. Кроме того, я и себя измеряю своей собственной мерой. Это значит: меня не устраивает никто, кроме меня самой! Тех, кто не довольствуется только собой – их называют вдовами – нужно безжалостно устранять, им нужно искать новые взгляды, как ищут грибы в лесу. Да, я профессиональная вдова. Мой первый муж тоже умер с моей помощью. Второго, смертельно больного, я на всю ночь заперла в комнате с открытым окном, а потом посадила в ванну. Я отказываюсь каждый раз быть другой, не такой, какая есть, поэтому мне плевать на желания других. Что я могу сказать по поводу смерти Пихлера? Я должна была просто убрать этого человека, как и всех других людей. Я должна их ликвидировать. У меня руки чешутся. Объявление уже в почтовом ящике. Одинокая. Добросердечная. Любит копаться в огороде. Водит автомобиль. С удовольствием занимается домашним хозяйством. Иногда встретишь и другое, но все же домашнее хозяйство прежде всего, разве нет? Кончиками пальцев я прикасаюсь к своей блестящей кофте из чистой синтетики, к своим вставным зубам, к своим очкам, наконец, к своей шестимесячной завивке, похоже, более податливой, чем я. Да, я вдова самой себя, поскольку не выношу рядом с собой никого другого. Я женщина, которая долго скрывала свою ранимость, но теперь решила говорить правду в глаза, чтобы каждый мог увидеть нанесенную мне рану Прямо в лицо. Теперь мне плевать на всё и на всех, теперь я забочусь только о себе самой, ведь никто другой обо мне не позаботится. Но я еще не до конца себя знаю! Тут один говорит, что готов сделать для меня все.

Мне-то что, раз готов, так пусть и делает. Они говорят, какой я должна бы быть: иллюзией, мечтой. Чем-то таким, чего в действительности не бывает. По крайней мере, деньги не должны лежать мертвым грузом. Есть еще приемные племянники, хотя лично я свою кандидатуру в эту приемную комиссию не выставляла. Они полагают, что имеют на что-то право! Стоят передо мной и оскорбляют меня и моего нотариуса! Обвиняют меня! Люди отказывают мне в поддержке, но моя память мне не изменяет. А тут еще какая-то монашка с претензиями на наследство, это же надо! Монашка! Она ведь и так ни в чем не нуждается! Пылая, как только что разожженный костер, я спускаюсь к своему Алоису, который умрет двадцать первого ноября из-за меня и моих помощников, Анафранила и Эвглюкона. Это лекарства. Я поджигаю себя своим же огнем, взметаюсь высоким пламенем. Бумага, в которую я завернула этих господ, с шипением сгорает, а мои белые циркулярные пилы – нет, мои циркулирующие по кругу глаза уже ищут поверх моей жертвы следующего одинокого мужчину. Чтобы разжечь новый пожар. И сразу швырнуть в огонь пожарное ведро. Вода в нем – это я сама, на разговорном языке – бензин. Материя, применимая в самых разных целях, что не торопятся признавать, особенно когда ей, бедняжке, приходится, вопреки собственной веселой природе, с натужным воем приводить в движение наши грузовики. Так она, эта материя, по ошибке, ненамеренно попадает не туда, куда надо.

Я то разжигаю огонь, то затаптываю его как мне вздумается. Но я могу придать своему лицу милое выражение и откусить от пирога, который ни с кем не собираюсь делить. Я могу напустить на себя чопорный вид, меня можно показывать где хотите, хотя выросла я в самом что ни на есть непритязательном окружении. Я ни на шаг не отхожу от избранной мной жертвы. Мое окружение всегда признавало во мне свою, но не ту, какой я была на самом деле. Я сама сформировала себя. Женское тело должно нравиться, это требует работы. Что до меня, то к моим изъянам надо добавить еще и болезнь тазобедренного сустава, но это уже за пределами общей суммы. Без бедра я была бы в не до конца собранном виде, вы не находите? А сейчас я проверю, в порядке ли моя нога, ведь с деревянной ногой меня никто не возьмет. Притом что брать должна именно я! Победительнице достается все! Меня все ждут, но вместо того чтобы прибыть в виде пакета, я открываюсь и проглатываю покупателя. Я ненасытна, как вода, которая принимает в свои объятия пассажира, этого вечного безбилетника. Я в ванной долго не задерживаюсь. Вода не должна быть слишком теплой, и ее не должно быть слишком много. Я всегда смотрю, чтобы пробка находилась под рукой и ее в любой момент можно было выдернуть.

Предание смерти – дело в своем роде единственное, в отличие от работы над собственным телом, которая у женщины никогда не кончается. Общество ждет от меня признания. Ни хрена они не узнают об убийстве. И моего признания тоже не дождутся. У него нарушилось кровообращение. Как только он весь посинел, я поняла, что ему кранты. Никто не поддержит меня, поэтому мне самой надо держаться на высоте, чтобы они до меня не дотянулись. Было время, когда мера красоты человека определялась исключительно убийством, так как разглядывать живого человека не имело смысла: так быстро он исчезал из поля зрения. Человек прежних времен, изображенный таким могущественным, часто сдувался, едва выйдя за пределы фабрики. Это к вопросу о сверхчеловеке, который, как и следовало ожидать, вымер. Иное дело сегодня, сегодня мерой, весом и ценой всего является тело. Но мы больше не знаем, какой мерой мерить. Сегодня о несовершенном теле можно сказать, что каждый сам несет за это ответственность. Избавляйтесь от него как можно скорее! Или позвоните мне, если имеете наличные средства или недвижимость. Да-да, позвоните мне еще во время отправления! Я сама отправлю каждого из вас. Вы только позвоните! Слабые, несовершенные могут радоваться, что у них есть некто вроде меня, при условии, если вы способны заплатить. Разумеется мне. Я смотрю на своего парня и вижу: ой, он же мертв. Ничего не поделаешь. Если тело хилое, старое или больное, бремя доказательств лежит на нем самом, если ему позволено его иметь. Я снимаю с тебя это бремя, Алоис!

Потом ты еще будешь меня благодарить! Я мать, которая берет и никогда не дает. Да, моя первая заповедь: не отдавай то, что имеешь! Я снижаю процент содержания сахара в крови и комнатную температуру, пока они не встанут передо мной на колени. Алло, кто говорит? Да, доктор. Я должна сообщить вам печальную новость. Старый придурок вдруг оказался без тела! И куда я его засунула? Под конец он, вероятно, понял, чточувствует женщина, когда на карту поставлен вкус, к сожалению, не свой собственный. Он умер у меня на глазах! Все его тело было полно дерьма, оно-то и засорило слив. Я спустила дерьмо в ванне с помощью прокачки. Я была водяной невестой своего парня. Бестелесной и подавляющей. К счастью, он ничего не проглотил. Иначе участковый врач сказал бы: ага, в легких вода. Алоис просто лежал в ванне. Никто не заявил о своих правах на него, хотя нет, было дело, но позже, когда я одна сделала всю грязную работу. Я вообще человек честный, хотя нет, скорее шумный. Я воздействую своим видом, и люди не замечают, как воздействует и завораживает мой язык. Я просто обворожительная женщина. Я орудую своим голосом. Алоис наконец успокоился и почил. Человек может предъявлять права лишь до тех пор, пока его тело, представляющее дух, умеет жестикулировать. Иначе дух из тела провалится в штаны. Дерьмо! Здесь заявляет о себе тело, которое должно быть очень сильным, быстрым и ловким! Я добиваюсь того, что все тела вокруг вдруг умолкают. Здесь выражает себя человек, но у него это получается уже не так хорошо, как раньше. У него не осталось сил, чтобы выдавить что-то из тюбика. Или все же осталось?

Все происходит само собой? Стоило ему лечь в постель, как он оказывался в дерьме. Что поделаешь, мне каждый раз приходилось его мыть в ванне. В ванне он и умер. Тут ни прибавить, ни убавить. А он еще и грозил мне: я тебе покажу, я тебе покажу! Скажите на милость, что он такое мне покажет, чертяка несчастный? Я невиновна, а когда за тобой нет вины, ты можешь быть свободной. Это была самая обычная смерть. Хотя, впрочем… Скажите мне, какие мысли сейчас приходят вам в голову? Видите ли, все свойства Алоиса давно уже незаметно исчезли за занавесом, тем самым, перед которым склоняются другие, чьи фото нам хорошо известны. Благодаря мне вы теперь знаете и Алоиса, хотя и посмертно. Вот именно, только теперь все стало ясно, яснее, чем при жизни Алоиса. Все, что могло бы его представить: банковский счет, маленький дом с садом. Это все, что после смерти придает этому телу какой-то вес. А сейчас выходит и сам Алоис, так как он поверил, будто ваши аплодисменты предназначались исключительно ему. Минуточку, я вижу, теперь он благодаря мне и впрямь стал знаменитостью! Я этого не ожидала! Они толпятся вокруг него! Ну, и вокруг меня тоже. Они прикасаются ко мне, хотя я их об этом не просила. Сколько воды и воздуха пришлось мне потребить, чтобы Алоис наконец перестал дышать! Сколько яда и вредных веществ я потребила, чтобы не могли дышать все другие! В сравнении с этим уличное движение – ничто, а оно ведь требует гигантских расходов.

Я убиваю едой на колесах, я убиваю водой на полозьях! Убийство – мой любимый спорт, в нем пот смешивается с кровью и экскрементами. Позже я, вероятно, займусь другими видами спорта, такими, в которых можно остаться чистой. Но пока еще я врезаюсь в других, как торпеда. Раз уж в гольфе, в парусном спорте, в теннисе соприкосновение с другим телом стало совершенно ненужным, я занимаюсь своим любимым спортом – убийством, проникая внутрь чужого тела. Я плаваю в нем как рыба. Чужое тело обтекает меня, как вода, в которой я плескаюсь. Я терпеть не могу, когда ко мне прикасаются, и все же чужое тело обхватывает меня, словно вторая кожа. Прижимается ко мне. И я обхватываю его.

Вы в хорошем настроении, доктор? Сестра Жозефина уже испустила дух? Ну да плевать я на нее хотела. Сберегательных книжек нигде не оказалось. Не знаю, куда он их запрятал. Но помню, как он мне сказал: Мэди, ты увидишь, сколько приходится на твою долю. Ну и где же она, эта доля? Этот подлец взял и подох, а я, значит, ищи. Но я их все равно найду. В феврале ситуация с наследством прояснится. Что ж, Герта, подождем, чайку попьем. Если что меня и беспокоит, так это сберегательная книжка, ты же знаешь. Я не скрываю, что сняла деньги и передала ему. В приемной врача полно больных. Омерзительно. Я вхожу, но они не видят, что я их самодержавная властительница, что они – мои гости. Не узнают меня. Не целуют мне руку. У меня самый обычный вид, но я после своего триумфа возвращаюсь к себе в сопровождении фруктовых деревьев и зданий. Ну ладно, я, возможно, и похожа немножко на других женщин, на первый, поверхностный взгляд, но я все же отличаюсь от них, как день отличается от ночи. Я – своя собственная мера и свое мероприятие. Кого, кто моложе семидесяти, заинтересует именно мое тело? Они предпочитают разглядывать девиц в бикини. До последнего мгновения! Ну, они народ терпеливый! Я же правлю свой суд сама. Но из-за меня никто не должен голодать, чтобы влезть в свою одежду, когда настанет лето и придет пора окончательного раздевания. Судить об этом я предоставляю газетам, которые делают вид, будто ко всем относятся дружески, но, конечно же, далеко не все могут появиться на их страницах.

Скоро моя очередь! А пока я в хорошем настроении снова возвращаюсь со своих встреч с людьми, которых я – и это исключительно моя заслуга – в этой жизни никогда больше не встречу. Возвращаюсь туда, откуда вышла. Но теперь я на пару сотен тысяч богаче. Скоро, когда свет проектора будет направлен на меня и я часами буду греться в его лучах, все будут смотреть на меня. Я субъект и объект в одном, стрелка и часы, то, что показывают, и воплощение скупости, которое раздает себя обеими руками. Безо всякой пользы. И все же я несу ответственность за то, чтобы не соответствовать никакому образу, а самой стать образом, фотографией в иллюстрированном в журнале. Глянцевой. Цветной. Гламурной. Парадокс! Другие могут сколько угодно оживлять собой журнальные страницы, но образом женщины им не стать никогда! Их никогда не будут снимать так часто, как меня. Извините. К сожалению, мне пора возвращаться. Что меня там ждет? Крохотная темная комнатка. Прежде чем войти, я задую последний огонек жизни, ибо при свете вижу границы своих возможностей. Этого я не выношу. Тогда бы я просто не смогла заснуть!

Анди.Послушайте! Едва я дал выгравировать в своем теле иероглифы спорта, как спорт тут же начал пожирать изнутри мое тело, своего хозяина, да-да, именно его, хранящего добрую память о родном доме. Спорт сделал из меня человека, на бегу отсчитывающего метры, которые, словно ковер, расстилались передо мной, уводя в неизвестность. Там я сейчас и оказался. Известно мне было всегда лишь одно: финиш, цель. И где она теперь, эта цель? Я ее почти не вижу. Сплошной туман. Во мне все вызывает боль! Родные высокогорные луга давно уж мне надоели. Я вырос среди них и был счастлив, но оставаться там вечно – не для меня. Так ничего не добьешься. Скука невыносимая. Чувство довольства, что сформировалось во мне за многие часы труда, вдруг превратилось в злобного пса и погнало меня из тихого домика. Прощай, родина! И где я теперь? Первым делом мне, конечно же, надо было разрушить это довольство собой. Я медленно, как жидкость в сосуде – а я и был своим собственным сосудом – поднимался до самых краев. А потом как-то незаметно перерос самого себя. Кто бы мог подумать, что я, бедный крестьянский паренек, смогу это сделать? Я отдал себя в распоряжение своего кумира – Арни. Он считал меня своим сыном и своим учеником. Но строить себя по его образцу мне пришлось самому. Теперь Арни может сохранить лицо. Он может представить себя миру человеком, который сам себя сделал. Но что делать мне? Хотя… мой Арни раньше очень естественно изображал искусственного человека. Это был иностранец, которого произвели на свет на фабрике. Естественно, на сверхчеловеческой фабрике по производству неестественных вещей. Я сам, естественно, всегда оставался естественным. Какая мне от этого польза? Мы, нормальные бессмертные, тоже решаем сами, кому быть нам чужим, а кому стать нашим богом.

Я всегда все делал сам, в отличие от Арни, этого удивительного человека, что так нравится мне. Расправившись с другими, он отдает себя по частям. Чем больше он говорит о своей маме, тем менее очевидно, что он произошел именно от нее. Но он, черт возьми, имел успех! Чем больше он богатеет, тем лучше становится. Не то, что я. Он сперва разозлится, а потом опять добр с нами. Бог да и только, по-другому назвать его я не могу. Молния, сверкающая в его собственном лбу, крайняя грань, с которой человек еще может спрыгнуть и не разбиться о собственный балкон, который он сверху принял за две груди. По меньшей мере два метра вниз и полметра вширь, вот и вся глубина. Значит, только вниз! Есть еще и горы, они для того и существуют, чтобы на них взбираться. Только успех мог до такой степени изменить моего Арни. Подумать только, что мог бы сделать успех из меня! Я ведь куда более послушен и пластичен! Чтобы стать сильнее, я готов был следовать всякому указанию.

Зло лишено свойств, оно как рабочий среди миллионов себе подобных. Оно просто творится, без цели, без желания, без чего бы то ни было. Напротив, у добра, у морали свой собственный, неповторимый тон. Мой кумир Арни уже простирает крылья и готовится к высокому полету, сверху он может считать своей собственностью любые виды. Теперь ему уже не надо быть злым! Он почти обрел свое лицо! Он то и дело терся крыльями о свой образ, и когда он и его образ впрыгивали друг в друга, раздавался скрипучий, как у сверчка, звук. Словно раскалившаяся автошина трется о другую такую же шину. Да, такой звук производят и образы, снимки, если их потереть друг о друга. Скоро они смогут делать это и без посторонней помощи. Но мы все еще пялимся на них, вдохновляем их, пока наши глаза не нальются кровью. Стекло перед телевизором лопается от ярости. Если я пытался сделать что-то подобное, тут же раздавался сердитый, насмешливый голос матери. Она вечно недовольна. То слишком рано, то слишком быстро, то слишком медленно. Я слишком похож на себя и очень мало на других. Она постоянно делает мне замечания. Стань другим! Марш! Притом что она вовсе не моя мать. Эта женщина меня не любит! Не любит того, кого произвела на свет, хочет чего-то большего, все время требует чего-то большего. Она хочет, чтобы ее единственный принадлежал всем! Как Арни. Да уж, такого единственного, как он, не удержать при себе никому. Но я думаю, моей маме он бы понравился. Что ж, чего хотела, то и получила!

Стоп, теперь мне понятно, что я оказался внизу и стал корнями Арни! Но они не смогли его удержать, однажды он вырвался из матушки-земли. Могу ли я считать землю и своей собственной матушкой? Сейчас я с ней и в ней. Я вижу инстинкты! Верные ли они? Арни показывает их мне, только мне он позволяет увидеть эти непосредственные побуждения плоти. Свою гордую осанку он получил после тридцатилетнего пребывания на любимой земле в качестве дара за верность! Я пытаюсь ему подражать, мои корни наконец тоже оказались в этой сочной земле, но почему я не могу снова вырвать их из нее? Меня ввели в заблуждение! Я по пояс торчу в своем гробу и пытаюсь из него выбраться. Кручусь и верчусь до посинения. Все напрасно. Смерть – вот единственная возможность мужчины заявить о себе. Пропитанные злобой представления о жизни, вражда, война. У женщин все наоборот: материнство. Но почему эти матери хотят иметь других сыновей, не таких, как они сами? Как я ни сучу ногами, как ни потею, я давно застрял в матушке-земле, застрял в тот самый момент, когда, как Одиссей, решил отправиться в путешествие по чужим краям. В сущности, мне так и не удалось избавиться от своих убогих представлений о родине.

Так как ни одна женщина не ждала меня годами в кругу поклонников, мне пришлось повсюду таскать за собой в качестве провианта свою подругу. Мы поженились только тогда, когда она стала чемпионкой мира. Да, и она тоже, после многолетних упорных тренировок! Но и это не помогло. Я так и не нашел в ней стимула к тому, чтобы стать неукротимо буйным.

Где бы я ни был, меня всегда, словно девочку из сказки, накрывал колокольный звон тоски по родине. Почему мужчина должен уходить из дома? Это удалось только одному-единственному, моему Арни: быть любимым и все же уйти. Правда, я, как и он, тоже привязан к своим славным родителям, к кусочку земли и маленькому домику в горах. Я тянусь за ним, за терминатором, он назначает очень много встреч. Где только он не выступает! О, если бы я мог делать то же самое! Но я должен лежать здесь, под землей. Его тело – это его униформа. Его собственный знак, который означает: ничто. Ничто, противостоящее тому, что сделано.