Текст книги "Пианистка"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ребенок, об одаренности которого по-прежнему непрестанно говорят, но которому разрешают двигаться только так, словно он сидит в мешке, затянутом на шее, – этот ребенок со страшной беспомощностью падает, споткнувшись о низко натянутые шнуры. Он беспомощно хватает воздух руками и сучит ножонками. Проволока, о которую он споткнулся, – громко жалуется ребенок, – возникла на его пути из-за невнимательности других. ОНА никогда ни в чем не виновата. Учителя, заметившие это, хвалят и утешают ее, находящуюся под прессом музыкальных претензий, ее, которая, с одной стороны, жертвует все свое свободное время музыке, а с другой – выставляет себя на всеобщее посмешище. И все же учителя испытывают тихое отвращение, легкий ужас, когда сами же заявляют, будто ОНА – единственная, у кого после уроков не одни только глупости на уме. ЕЕ подвергают бессмысленным унижениям, на которые ОНА жалуется дома. Мать, устремляющаяся со всех ног в школу, во всю глотку жалуется на других учениц, которые хотят основательно испортить ее чудесного отпрыска . И вот тогда-то накопившаяся ярость окружающих обрушивается на Эрику по-настоящему. Возникает круговорот жалоб и основательных поводов для жалоб. Металлические ящики из-под молочных бутылок в школьном буфете заступают ЕЙ дорогу, требуя от нее внимательности, которой в ней нет. Все ее внимание тайком приковано к мальчишкам-соученикам, она тайно наблюдает за ними самым краешком глаза, а голова ее тем временем движется в совершенно другую сторону и не обращает никакого внимания на мужающих мальчиков. Или – на то, чего они хотят, упражняясь в мужании.

В вонючих классных комнатах ее повсюду подстерегают препятствия. По утрам там усердно потеет простоватый ученик-середняк, еле-еле справляющийся с заданиями, а родители вовсю нажимают на клавиатуру его умственных способностей, чтобы он оказался по меньшей мере в середине списка по итогам года. Во второй половине дня классная комната поступает в распоряжение необычайно талантливого ученика, готовящего себя к необычайным успехам на музыкальном поприще: он обучается по специальной программе и измывается над разместившейся в здании музыкальной школой. Инструменты, изрыгающие из себя звуки, словно саранча, врываются в прибежище духа, и весь день напролет школу переполняют вечные ценности, те ценности, которые пребудут вовек, – ценности знания и музыки. Такие ученики музыки представлены любым возрастом и любым размером, они есть даже среди старшеклассников и студентов! Все они едины в своем стремлении производить музыкальные звуки в одиночку или собравшись в группы.

Ее все сильнее притягивают к себе недостижимо маячащие перед ней воздушные пузыри внутренней жизни, о которой другие не имеют никакого представления. В самой своей сердцевине она по-неземному прекрасна, и эта сердцевина существует сама по себе в ее голове, другие этой сердцевины не видят. Она творит в своем мозгу собственную красоту, в своих фантазиях наделяя себя лицом красотки со страниц иллюстрированного журнала. Мать бы ей это запретила. Она меняет свои лица как захочет. Она то блондинка, то шатенка, мужчины ведь любят таких женщин. И она стремится этому соответствовать, ей ведь хочется, чтобы и ее любили. Сама по себе она все что угодно, только не красавица. Она талантлива, вежлива, воспитанна, но красотой тут и не пахнет. Она скорее невзрачна, и мать ей об этом постоянно напоминает, чтобы она не возомнила вдруг, что она красивая. Она может привязать к себе человека лишь СВОИМ умением и СВОИМИ знаниями, – грозит ей мать самым подлым образом. Она угрожает прибить ребенка, если когда-нибудь увидит его с мужчиной. Мамаша сидит у дверного глазка, все держит под контролем, ищет, подсчитывает, делает выводы, наказывает.

ОНА укутана паутиной повседневных забот, словно египетская мумия, но никто не горит желанием прийти на нее взглянуть. Вот уже три года, как она терпеливо ждет, когда исполнится ее желание и ей купят первые туфли на высоком каблуке. Она ни на секунду об этом не забывает. ЕЕ желание требует терпения. В ожидании туфелек она может приложить свое терпение к сольным сонатам Баха, с овладением которыми коварная мать связывает грядущее приобретение. Она никогда не получит этих туфелек. Когда-нибудь она купит их сама, когда станет зарабатывать. Туфельки постоянно маячат у нее перед носом, как морковка перед осликом. Используя эту приманку, мать выуживает из нее еще одну пьесу Хиндемита, а потом еще одну. Зато мамочка любит свое дитя, на что туфли уж никак не способны.

В любой момент она возвышается над всеми прочими, в любой момент мать стремится поднять ее над другими. Все они остаются далеко внизу, в компании таких же, как они сами.

Ее невинное желание с течением лет превращается в разрушительную алчность, в волю к уничтожению. Она хочет силой взять все, что имеют другие. Она хочет разрушить все, чего она не сможет иметь. Она начинает красть вещи. В ателье на самом верхнем этаже, куда она ходит на уроки рисования, начинают пропадать целые армады акварельных красок, карандашей, кисточек, линеек. Пропадают даже пластмассовые солнезащитные (sic!) очки, стекла которых – модная новинка – переливаются всеми цветами радуги! Все, что она крадет, она из страха сразу же выбрасывает на улице в первую попавшуюся мусорную урну (ворованное пользы не приносит), чтобы эти вещи у нее не обнаружили. Мать ее постоянно обыскивает и находит всегда одно и то же: плитку шоколада, купленную без спроса, или мороженое, купленное на сэкономленные трамвайные деньги.

Вместо солнечных очков она лучше бы позаимствовала новый фланелевый костюм серого цвета, принадлежащий другой девочке. Но костюм не так-то просто стащить, если его владелица из него никогда не вылезает. В отместку ЕЙ удается приложить поистине детективное старание и выяснить, что костюм милая девочка заработала собственным телом на панели. ОНА много дней подряд следовала за серой волчьей тенью владелицы костюма; консерватория и бар «Бристоль» находятся по соседству, вместе с его посетителями, коммерсантами средневекового возраста, которые как раз сегодня так одиноки, девочка, так одиноки. Ее однокласснице исполнилось всего-навсего шестнадцать нежных лет, и школа реагирует на ее поступок в соответствии с инструкциями. ОНА рассказывает матери о своей заветной мечте, о сером костюме, и о том, как на него можно самой заработать. Она лепечет эти слова с наигранной детской беззаботностью, чтобы мамочка порадовалась неосведомленности собственного ребенка и похвалила за это. Мамочка в тот же час вонзает шпоры в своего боевого скакуна. Кипя от возбуждения, с пеной у рта, запрокинув голову, мамочка врывается в школу, и ее появление приводит к тому, что одноклассницу вышвыривают вон. Серый костюм вылетает из школы вместе со своей обладательницей; костюм вылетает с глаз долой, но не из сердца вон, и в нем долго еще остаются кровоточащие борозды и трещины, напоминающие о костюме. Его владелица в качестве наказания станет продавщицей в парфюмерном магазине на одной из центральных улиц и останется там на всю жизнь, не пережив счастья от обретения аттестата зрелости. Она не станет тем, кем могла бы стать.

В качестве вознаграждения за немедленное сообщение о грозной опасности ЕЙ позволено собственноручно сшить себе из лоскутов дешевой кожи экстравагантную, совершенно невозможную сумку для школы. Мать при этом заботится, чтобы дочь со смыслом проводила свободное время, которого у нее не бывает. Проходит много времени, прежде чем сумка готова. Но зато ей удалось сотворить такое, что никто другой не назовет своей собственностью, да и не захочет назвать. Лишь ОНА решается выйти с этой сверхнеобычной сумкой на улицу!

Созревающие мужчины и молодая музыкальная поросль, с которой ей вместе приходится заниматься камерной музыкой и играть в оркестре, пробуждают ту ноющую тоску, которая, кажется, в ней уже давно и глубоко таилась. Поэтому ОНА демонстрирует свою неизбывную гордость. Только вот чем гордиться? Мать умоляет и заклинает ее, чтобы она дорожила своей честью, потому что она себе «этого» потом никогда не простит. Она не может простить себе самой малейшей оплошности, которая и месяцы спустя свербит в ней и наносит уколы. Очень часто ей причиняет боль жестокая мысль о том, что следовало бы поступить совсем иначе, но, увы, уже поздно! Этот маленький оркестрик несбывшихся намерений находится под личным управлением учительницы-скрипачки, и первая скрипка в нем олицетворяет абсолютную власть. Она хотела бы держаться сильных, чтобы подняться вместе с ними. Она всегда делает ставку на силу с тех самых пор, как впервые увидела собственную мать. Молодой человек, на которого другие скрипки равняются, как флюгеры по ветру, в перерыве между музицированием читает серьезные книги, готовится к приближающемуся экзамену на аттестат зрелости. Он говорит, что скоро в его жизни начнется серьезная пора, начнется учеба. Он строит планы и смело говорит о них вслух. Порой он смотрит словно бы сквозь НЕЕ, вероятно повторяя то ли математические формулы, то ли формулы светского поведения. Ему никогда не удается поймать ее взгляд, ведь она уже давно заносчиво смотрит в потолок. Она не видит в нем человека, видит только музыканта. Она его в упор не видит, и он просто обязан заметить, что для нее он пустое место. Внутри у нее – раскаленный жар. Ее светильник ярче, чем тысяча солнц, льет свет на эту дохлую крысу, которая зовется ее половой принадлежностью. Однажды, чтобы обратить его взгляд на себя, она обрушивает крышку фанерного футляра скрипки на свою левую руку, которая ведь ей так необходима. Она громко вскрикивает от боли, чтобы обратить на себя его внимание. Быть может, он проявит к ней галантность, но куда там, он собирается пойти в армию – долг есть долг. Кроме того, он жаждет преподавать в гимназии природоведение, немецкий и музыку. С музыкой, единственным из этих предметов, он уже довольно хорошо справляется. Чтобы добиться у него признания как женщина, чтобы он внес ее в записную книжку своей памяти под рубрикой «женск.», она в перерывах между занятиями совершенно одна, соло, играет на рояле. С роялем она управляется очень ловко, однако он оценивает ее по ее жуткой неуклюжести в обыденной практической жизни. По ее неловкости, которая не даст ей проторить тропинку к его сердцу.

Она решила: никогда и никому не владеть ею до последней и крайней степени ее «я», до самого остатка! Она хочет иметь все и по возможности получить кое-что сверху. Мы есть то, чем мы владеем. Она громоздит крутые горы, ее знания и способности образуют вершину, укрытую утоптанным снежным настом. Лишь самый смелый лыжник справится с подъемом. Молодой человек в любую минуту может поскользнуться на ее склонах и съехать в бездонную ледяную трещину. ОНА кое-кому доверила ключ к своему драгоценному сердцу, к своей душе из отполированных ледяных сосулек, и она в любой момент может забрать ключ обратно.

Вот ОНА и ждет с нетерпением, что ее ценность как будущей музыкальной звезды на бирже жизни возрастет. Она ждет потихоньку, все тише и тише, что кто-нибудь выберет ее, и она после этого сразу же сделает счастливый выбор в его пользу. Это будет особый человек, исключительный, музыкально одаренный, лишенный тщеславия. Однако он давно уже сделал выбор: английский как специализация или немецкий как специализация. И гордость его оправданна.

Снаружи ей что-то зазывно машет, нечто, в чем она намеренно не участвует, чтобы потом хвастаться, что она в этом не участвовала. Она мечтает о медалях и памятных знаках за успешное неучастие, чтобы не быть измеренной, чтобы не быть взвешенной. Она, неуклюже барахтающийся зверек с дырчатыми перепонками между тупыми когтями, плывет, робко вытягивая вверх голову, в теплой материнской жиже, дергаясь в поисках исчезнувшего спасительного берега. Шаг наверх, в скрытое за туманом сухое пространство, слишком затруднителен, и очень часто она сползает вниз по гладкому откосу.

Она тоскует по мужчине, который все знает и умеет играть на скрипке. Однако ему позволено будет ласкать ее лишь тогда, когда она его уложит наповал. Этот горный козлик, каждую секунду готовый броситься прочь, хотя уже и карабкается по каменистой осыпи, все же не обладает энергией, способной почуять ее женственность, засыпанную камнями. Он отстаивает мнение, что женщина это женщина. Потом он делает шутливое замечание о пресловутом слабом женском поле, произнося: «Эти женщины!» Когда он играет для НЕЕ вступление, чтобы она в свою очередь включилась в игру, он смотрит на нее, не видя ее как следует. Он ничего не имеет против НЕЕ, он ЕЕ просто не имеет в виду.

ОНА никогда не даст поместить себя в ситуацию, в которой будет выглядеть слабой или даже побежденной. Поэтому она остается там, где она находится. Она проходит лишь привычные стадии учебы и послушания, никаких новых сфер она не ищет. Издают скрип винты пресса, с помощью которого из-под ее ногтей выдавливают кровь. Учеба требует от нее уже сознательного отношения, ведь пока человек к чему-нибудь стремится, он живет, – как ей было сказано. Мать требует от нее послушания. И еще, поучает мать: повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить.

Когда дома никого больше нет, она нарочно делает надрезы на своей плоти. Она всегда ждет момента, чтобы, укрывшись от посторонних взоров, резать себя. Как только за матерью захлопывается дверь, она сразу достает отцовскую бритву, свой маленький талисман. ОНА вылущивает лезвие из его воскресного платьица, состоящего из пяти слоев девственной синтетической пленки. С бритвами она обращается умело, ей ведь приходилось брить отца, брить мягкую отцовскую щеку, над которой нависает совершенно пустой лоб, не омраченный более ни одной мыслью и не затронутый более ни одним желанием. Это лезвие предназначено для ЕЕ плоти. Тонкая, изящная пластинка из голубоватой стали, гибкая, эластичная. Широко раздвинув ноги, ОНА садится перед увеличивающим зеркалом для бритья и делает надрез, который должен увеличить отверстие, ведущее, словно дверь, в ее тело. У нее уже есть определенный опыт, она знает, что такой разрез с помощью лезвия не причиняет боли, – она часто использовала собственные руки и ноги как объект для испытания. Ее хобби – резьба по собственному телу.

Это входное и выходное отверстие в теле, как и полость рта, вряд ли можно назвать красивым, однако оно необходимо. Она полностью предоставлена самой себе, и это ведь лучше, чем быть полностью предоставленной другим. Она держит все в своей руке. И рука у нее очень чуткая. Она точно знает, сколько раз и как глубоко. Отверстие она растягивает с помощью крепежного винта на зеркале и делает надрез. Быстро, пока никто не пришел. Она вводит и выводит холодную сталь, мало разбираясь в анатомии, и еще меньше ей сопутствует удача, – вводит туда, где, как считает она, должно появиться отверстие. Края отверстия расходятся, она пугается этой резкой перемены. Кровь выступает наружу. Вид крови для нее – дело привычное, но привычка сейчас ее не выручает. Ей, как всегда, не больно. ОНА делает разрез не в том месте и отделяет друг от друга то, что Господь Бог и матушка природа свели вместе в редкостном единстве. Человеку это не позволено, и наказание не заставляет себя ждать. Она ничего не чувствует. Короткое мгновение две части плоти, разделенные разрезом, с недоумением созерцают друг друга, потому что неожиданно между ними возникло расстояние, которого прежде не было. Долгие годы они делили горе и радость, и вот их отделяют друг от друга! В зеркале эти половинки к тому же меняются местами, и ни одна из них не знает, какой же, собственно, половинкой она является. И потом напористо вырывается наружу кровь. Капли крови сочатся, струятся, смешиваются с другими, превращаются в стойкий ручеек. А затем – красный поток, текущий равномерно и успокаивающе, когда отдельные ручейки сливаются вместе. Она совершенно залита кровью и не видит, что она там себе разрезала. Это было ее собственное тело, однако оно для нее страшно чужое. Она и не могла предположить, что не сможет больше контролировать линию разреза, как это делала, когда кроила платье, проводя по ткани маленьким колесиком отдельные точечные, штриховые или штрихпунктирные линии и сохраняя контроль и обзор. ЕЙ нужно сначала остановить кровотечение, и ей становится страшно. Низ ее тела и страх – два близких союзника, они почти всегда появляются вместе. Если один из этих приятелей, не постучавшись, приходит ей в голову, она может быть уверена: другой где-нибудь неподалеку. Мать может проверить, держит ли ОНА ночью руки поверх одеяла или нет, однако чтобы взять под контроль страх, ей пришлось бы собственноручно вскрыть ребенку черепушку и выскоблить его оттуда.

Чтобы остановить кровь, она извлекает на свет свой любимый целлюлозный пакет, известный и ценимый любой женщиной за его достоинства, особенно когда занимаешься спортом или вообще активно двигаешься. Пакет быстро заменяет позолоченную корону маленькой девочки, отправленной на детский бал в наряде принцессы. ОНА никогда не ходила на детские масленичные балы, она никогда не знала, что такое корона. И вот вдруг украшение королевы оказалось в ее трусиках, и женщина снова знает свое место в жизни. То, что детская гордость водружала себе на голову, очутилось теперь там, где женский ствол тихо ждет, когда его коснется топор. Принцесса стала взрослой, и тут уже возникают противоречия: одному подавай неброскую мебель с изящной фурнитурой, другому – гарнитур из настоящего кавказского орехового дерева, а третьему достаточно высокой поленницы дров. Но и в этом случае будущий хозяин может отличиться, он может сложить свою поленницу и очень компактно, и очень функционально. В один угольный подвал входит дров больше, чем в другой, в который поленья набросаны кое-как. Один домашний очаг горит дольше, чем другой, потому что и дров в него положено больше.

Прямо за дверью ее дома Эрику К. ждет широко распахнутый мир, который непременно хочет навязаться ей в провожатые. Чем больше Эрика его от себя отталкивает, тем суетливее мир ей навязывается. Ее подхватил сильный порыв весеннего ветра. Он раздул ее юбку-колокол, которая затем сразу безвольно опала. Поток воздуха, насыщенного бензиновыми выхлопами, накрыл ее как толстым одеялом, так что стало трудно дышать. Ветер со звоном и грохотом швырнул что-то об стену.

В маленьких магазинчиках ярко одетые по последней моде матери, серьезно относящиеся к своим обязанностям, склонялись над товарами, колеблясь за стеной теплого южного ветра. Детей держат на длинном поводке, пока молодые мамаши на невинных баклажанах и других экзотических плодах испытывают свои познания, почерпнутые в журналах по изысканной кухне. От плохого качества этих женщин бросает в дрожь, как от гадюки, вдруг выставившей свою голову из зеленого кабачка. В это время ни один нормальный взрослый мужчина не ходит по улице, ему там нечего искать. Продавцы овощных лавок выставили на углах штабеля ящиков с разноцветными продуктами, насыщенными витаминами и пребывающими на разных стадиях гниения и разложения. Покупательница с большим знанием дела роется в ящиках. Она брезгливо ощупывает каждый плод, чтобы определить его свежесть и упругость. Или установить наличие химических консервантов и средств борьбы с вредителями на кожуре, что вызывает у молодой и образованной женщины отвращение. На этой вот кисти винограда отчетливо виден грибкообразный зеленоватый налет, очень ядовитый, эту гроздь обильно и грубо опрыскали, когда она еще росла на лозе. Гроздь с гримасой отвращения суют под нос зеленщице в темно-синем переднике – в доказательство того, что химия снова одержала победу над природой и что ребенок с молоком матери может впитать в себя раковую клетку. Результаты опросов недвусмысленно свидетельствуют: тот факт, что продукты питания в этой стране проверяют на наличие в них вредных веществ, много известнее, чем имя старого и вредного канцлера, ею управляющего. И покупательница средних лет интересуется качеством почвы, в которой вырос картофель. К сожалению, покупательница уже находится в возрасте, чреватом опасностями. И теперь опасность, которая ее поджидает, резко увеличилась. В конце концов она покупает апельсины, ведь их можно очистить от кожуры, тем самым явно ограничив воздействие вредоносной окружающей среды. Домохозяйке не принесет пользы то, что она интересничает в овощной лавке, демонстрируя свои познания в области ядохимикатов, ведь Эрика уже прошла мимо нее, не удостоив и взглядом, а вечером, дома, ее не удостоит взглядом собственный муж, занятый чтением завтрашней газеты, которую он купил по пути домой, чтобы быть впереди своего времени в плане информации. И дети не отдадут должную дань заботливо приготовленному обеду, потому что они уже взрослые и давно живут отдельно от родителей. Они давно уже завели собственные семьи и сами усердно покупают отравленные овощи и фрукты. Когда-нибудь они будут стоять у края ее могилы и прольют несколько слез, а потом время примется за них. Они освободились теперь от заботы о своей матери, настал черед их детям заботиться о них.

Эрика так фантазирует.

По дороге в школу и обратно Эрика почти вынужденно видит повсюду следы умирания людей и продуктов питания, она редко видит что-нибудь, что растет и процветает. Разве что в Ратушном парке или в Народном саду, где пышно тянутся вверх розы и тюльпаны. Но и они слишком рано радуются, потому что время увядания уже таится в них. Эрика так фантазирует. Все укрепляет ее в этих фантазиях. По ее мнению, лишь искусство способно на длительное существование. Эрика за ним ухаживает, подрезает его, подвязывает, пропалывает и, наконец, собирает урожай. Однако сколько всего в искусстве уже исчезло и отзвучало без всякого тому оправдания. Ежедневно умирает по музыкальной пьесе, по новелле или по стихотворению, потому что они в наше время не имеют никакого оправдания. И якобы непреходящее снова вопреки всему проходит, никому оно больше не известно. Хотя оно и заслуживает того, чтобы существовать длительно. В музыкальном классе у Эрики даже дети способны выколачивать Моцарта и Гайдна из инструмента, а более продвинутые скользят на полозьях Брамса и Шумана, покрывая собственной улиточной слизью лесную почву музыкальной литературы.

Эрика К. решительно бросается навстречу порывам весенней бури, надеясь вынырнуть целой и невредимой на другом конце. Ей предстоит пересечь пустынную площадь перед ратушей. Собака рядом с ней тоже чувствует первое дыхание весны. Все тварно-телесное для Эрики отвратительно и предстает постоянным препятствием на ее прямо начертанном пути. Она, пожалуй, не страдает такой немощью, как какой-нибудь инвалид, но все же свобода ее движений ограничена. Ведь большинство людей с симпатией движутся в сторону «ты», в сторону партнера. Это все, о чем они только могут мечтать. Если когда-нибудь кто-то из сотрудниц по консерватории берет ее под руку, она вздрагивает от этой развязности. Никто не имеет права прислоняться к Эрике, на Эрику может опускаться лишь легкое как пух искусство, готовое при каждом дуновении ветра вновь взлететь и опуститься где-нибудь в другом месте. Эрика так плотно прижимает свою руку к телу, что рука ее знакомой-музыкантши не может преодолеть эту стену и безвольно опускается. О таких людях, как она, говорят обычно: к ней не подступишься. И никто к ней не подступается. Ее обходят стороной. Знакомые готовы терпеливо ждать и тянуть время, лишь бы не столкнуться с Эрикой. Некоторые из них привлекают к себе внимание, громко разговаривая, Эрика – никогда. Некоторые приветливо машут рукой, Эрика – никогда. Есть и те, и другие. Кто-то из них ни секунды не стоит на месте, распевает во все горло, громко кричит. Эрика – никогда. Ведь им ведомо, чего они хотят. Эрике – никогда.

Две девчонки, по возрасту – школьницы или ученицы где-нибудь на производстве, идут ей навстречу, громко хихикая и тесно обнявшись, головы прижаты друг к другу, как две бусины. Они висят друг на друге, эти ягодки. Наверняка их сплетенность сразу разрушится, когда подойдет приятель одной из них. Они мгновенно дадут вызволить себя из теплых и дружеских объятий, чтобы направить свои присоски в его сторону и, словно дисковые мины, пробрать его до костей. Когда-нибудь позже произойдет так, что неприязнь оглушительно взорвется и женщина расстанется с мужчиной, чтобы дать выход своему запоздалому таланту, лежавшему под спудом.

Люди не в состоянии ходить и стоять поодиночке, они появляются толпами, хотя и в одиночку они уже слишком большая нагрузка для земной поверхности, – думает Эрика, которая гуляет сама по себе. Бесформенные голые черви, лишенные опоры и позвоночника, лишенные всякого соображения! Их никогда не касалось волшебство, оно никогда не овладевало ими – волшебство музыки. Они сцепляются друг с другом своей дикой растительностью, которую не тронет никакое дуновение.

Эрика чистит перышки, похлопывая себя руками. Легкими скользящими ударами она проходится по юбке и пиджаку из дешевого сукна. При таких бурях и ветрах пыль наверняка к ним пристала. Прохожих Эрика обходит стороной, едва завидев их издали.

–

Был один из весенних дней, залитых тягостно колеблющимся освещением, когда обе дамы Кохут сдали слабоумного отца, уже полностью утратившего способность ориентироваться во времени и пространстве, в специальный санаторий в Нижней Австрии, прежде чем его перевели в государственную психлечебницу «Штайнхоф» – это печальное название даже чужеземцам знакомо по мрачным преданиям – и навсегда там оставили. На столько, на сколько ему хотелось! Совершенно по его желанию.

Колбасный торговец, знаменитый тем, что всегда забивает скотину сам, хотя ему никогда бы и в голову не пришло забить себя самого, вызвался отвезти их на сером микроавтобусе-«фольксвагене», в котором обычно болтались подвешенные на крючках половинки телячьих туш. Папуля едет среди весеннего пейзажа и дышит полной грудью. Он везет с собой багаж, в котором каждый предмет снабжен аккуратной монограммой, на каждом носке собственноручно вышита буква «К», кропотливая ручная работа, однако ни восхищаться ею, ни просто оценить ее он давно уже не в состоянии, хотя эти ловкие пальцы принесут ему пользу, не дав воспользоваться его носками безо всякого злого умысла господину Новотному или господину Витвару, таким же чокнутым, как он сам. Их фамилии начинаются с других букв, а что делать с престарелым господином Келлером, который ходит под себя? Ну, он помещен в другую палату, как удовлетворенно установят Эрика с матерью. Они едут и едут и скоро будут на месте. Они скоро доберутся до цели! Они едут мимо возвышенности Рудольфсхёе, мимо замка Фойерштайн, мимо озера Винервальдзее, мимо гор Кайзер-брунненберг, Йохграбенберг. Едут мимо горы Кольрайтберг, на которую в старые, но не добрые времена они совершали восхождение вместе с отцом, почти доезжают до горы Бухберг, однако здесь им предстоит свернуть. А за горами их наверняка ждет Белоснежка! На ней изящная одежда, и она смеется от радости, что в ее царство снова кто-то забрел. Она ждет в сельском доме на две семьи, полностью перестроенном, принадлежащем теперь хозяевам с сельскими корнями и с источниками дохода, укрываемыми от налогов, в доме, оборудованном с благородной целью для ухода за нервнобольными и для извлечения финансовой выгоды из их душевного нездоровья. Таким вот образом дом служит не двум семьям, как прежде, а многим и многим сумасшедшим, давая им прибежище и защиту от себя и от других людей. Пациентам позволено заниматься поделками или совершать прогулки. И в том, и в другом случае за ними установлен надзор. Когда они мастерят что-нибудь, вокруг скапливаются отходы и всякий мусор, когда совершают прогулки вокруг дома, везде таятся разные опасности (побег, травма, укус животного), а вот с хорошим деревенским воздухом не возникает никаких проблем – он здесь бесплатный. Каждому позволено дышать столько, сколько ему нужно и захочется, за каждого пациента официальный опекун вносит солидную плату, чтобы больного приняли и оставили в санатории, а это связано еще и с дополнительными расходами и чаевыми для обслуги в зависимости от того, насколько пациент труден и нечистоплотен. Женщины размещаются на третьем этаже и в мансарде, мужчины – на втором этаже и в боковом флигеле, который представляет собой перестроенный гараж, хотя теперь выглядит как настоящий маленький домик с проведенной в него холодной водой и с протекающей крышей. Легковушки, принадлежащие персоналу, в эту гниль и плесень никто не ставит. Их паркуют прямо во дворе. Пациент, за которого заплатили по льготной цене, иногда находит пристанище в кухне и читает при свете карманного фонарика. Пристройка имеет размеры, достаточные для «опель-кадета», а вот «опель-коммодор» здесь бы застрял и не сдвинулся ни вперед, ни назад. Сколько хватает взгляда, все обнесено добротным забором из толстой проволоки. Родственники не могут ведь сразу забрать назад только что доставленного пациента, они с таким трудом его сюда привезли и заплатили уйму денег. На доходы, которые владельцы дома получают от своих маленьких гостей, они наверняка приобрели себе какой-нибудь замок там, где им не будут мозолить глаза эти идиоты. И в этом замке семья владельцев уж точно будет жить сама по себе, без соседей, чтобы отдохнуть от забот по дому призрения.

Отец, с потухшим взором, надежно ведомый под руки, устремляется к своему грядущему дому, только что покинув свой родимый дом. Ему выделили милую комнатку, она его уже дожидается. Чтобы освободить новому жильцу место, старому пришлось умереть после продолжительной болезни. И новому пациенту когда-нибудь придется очистить место. Ущербные духом требуют больше места, чем люди нормального облика. Их не накормишь отговорками, им нужно по меньшей мере столько же места, сколько овчарке средних размеров. Владельцы уверяют: все комнаты полностью заняты, и количество койко-мест можно бы даже увеличить! Однако отдельно взятый пациент, по большей части соблюдающий постельный режим, поскольку так от него меньше грязи и больше экономии места, вполне заменим любым другим пациентом. Жаль, конечно, что нельзя получать двойную плату за каждого, а то бы владельцы постарались. За всех, кто здесь лежит и разевает клюв, платят, и эта плата для владельцев вполне оправдывает себя. Все, кто здесь лежит, здесь и останутся, потому что так распорядились их близкие. Ситуация постояльца в крайнем случае может только ухудшиться, и тогда ему предстоит перевод в «Штайнхоф» или в «Гуггинг»! Комната аккуратно поделена между отдельными койками, у каждого пациента есть своя постель, кроватки очень маленькие, зато в каждую комнату их помещается больше. Между лежаками оставлено расстояние сантиметров в тридцать, только-только для того, чтобы лежачий пациент мог при необходимости встать и опростаться, что запрещено делать прямо в постели, поскольку связано с дополнительными трудовыми затратами со стороны персонала. Если пациент себе такое позволяет, он обходится дороже, чем его тюфячок, и его отправляют в более страшное место. Часто у него бывает повод спросить, кто лежал на его постельке, кто ел с его блюдца или кто рылся в его сундучке. Ах, эти гномики! Как только раздается гонг, возвещающий о долгожданном обеде, гномы беспорядочной толпой, толкаясь и наступая друг другу на ноги, устремляются в помещение, в котором Белоснежка со всей присущей ей нежностью ждет каждого из них. Она любит их всех, каждого прижимает к своей груди, она – воплощение давно забытой женственности, с кожей, белой как снег, и с волосами, черными как эбеновое дерево. На самом деле в этом помещении их ждет лишь огромных размеров стол из монастырской трапезной, специально для этих свиней покрытый кислотоустойчивой, моющейся, защищенной от механических повреждений пластиной, ведь им неведомо, как следует вести себя за столом. И посуда тоже из пластмассы, чтобы один идиот не отколошматил ею себя или другого идиота; обходятся и без ножичка, и без вилочки, есть только маленькие ложечки. Если бы подали мясо, чего и в заводе (sic!) не бывает, его бы пришлось предварительно разрезать на маленькие кусочки. Их тела прижимаются друг к другу, они вертятся, толкаются и щиплются, и каждый стремится защитить свое крохотное местечко от других.