Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Автор книги: Элеонора Кременская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

«Зинаида Михайловна!»

А надо сказать, деревенский народ с трудом признает отчества и величает уважительно только начальство, фельдшеров да школьных учителей. Остальных всех прочих предпочитает обзывать либо прозвищами, либо сокращенными именами, вроде Васьки да Маньки.

Зинаида Михайловна, старушка, худенькая и маленькая ростиком, особо и не напрашивалась на такое проявление уважения со стороны людей. Но как-то так пошло, тон задали пьяницы.

Они уважали ее за твердость характера и за кукиши, которые она всякий раз бесцеремонно совала им под нос, когда они поодиночке, а то и всей толпой слонялись между домами, жалобно умоляя обывателей о денежке на бутылку.

Деда своего она, впрочем, не притесняла, тем более, пил он всегда весьма умеренно, стопарик, другой, не больше. Он вообще считал, что именно в умеренности секрет его здоровья и долголетия. Всегда ровный и приветливый, он и свою супружницу усмирял способностью к рассуждению. И обсуждал действия иных пьянчуг, охотников за чужим добром, особенно много безобразничающих по осени, в связи со сбором урожая на картофельных грядках, философски рассматривая их поступки и даже оправдывая их грабительские наклонности. Зинаида Михайловна под натиском его неторопливых доводов сдавалась и только изредка испускала некие фырканья, похожие на перекипяченный самовар, который остывая, все же, нет-нет, да и поплевывает вверх и в стороны едкими каплями кипятка.

Частенько, с утра пораньше, они робили вместе в огороде, окапывая бесконечные гряды с картошкой. Правда, одной картошкой не ограничивались. Перед домом у них росли всевозможные цветы и гудели деловитые мохнатые шмели да пчелы. Возле дома покачивали задумчиво зелеными головами плодовые деревья, тут были и яблони, и вишни, и черешни. За домом раскинулись кусты черной смородины, весьма любимой хозяевами. Крупные красные ягоды колючего крыжовника так и бросались в глаза любому гостю, вздумавшему заглянуть на огонек. По забору тянулись кусты садовой малины, гроздья сладких ягод привлекали детвору и они, саранчой прилипнув к забору, нередко тянулись полакомиться вкусными ягодками. Впрочем, старики им не препятствовали, а даже сами угощали сладкоежек, каждый раз вынося им большую миску крупной малины и других ягод со своего ухоженного домашнего царства-государства.

Перед забором, вдоль по улице, по старинной русской традиции супруги посадили деревья красной рябины, чтобы птицам было чем подкрепиться в холодные зимние месяцы.

Иногда, какой-нибудь пьяница, пробираясь зигзагами в свое неприютное жилище, останавливался и вытягивая шею, наподобие любопытного гусака, заглядывал с жадностью за забор. И охваченный завистью вздыхал о житье-бытье деда Леши и Зинаиды Михайловны стародавнее, русское, свойственное всем лентяям да злыдням:

«Живут же люди!»

А повздыхав, утомленный раздумьем о собственной несчастливой доле, топал себе дальше…

Мир без ангелов

Горячий ветер буйно свистел в уши людей. Свирепо шипел посреди пересохшей травы. Вздымал кверху охваченные пожаром прошлогодние листья, обгорелые сучья деревьев, крутил мусор, оплавливая пластиковые бутылки и жадно пожирал этикетки.

Люди метались по своей деревне с подходящим к происшествию названием «Гарь», фуфайками сбивали огонь. Многие надсадно кашляли, подавившись дымом.

Веселый гуляка Степка-разгуляй, худой и длинный, пробежал рысцой на окраину деревни. Сбросил бесцеремонно детей, напуганных и перемазанных сажей, человек семь и, пригрозив им оставаться на месте, бросился обратно, за новой партией детей, которых он собирал по загоревшимся избам, отнимал у обезумевших матерей и стаскивал в безопасное место.

На окраине деревни был вырыт пруд. И постепенно все деревенские, сдавая позиции и отступая, оказались возле него.

Огонь злобно плюясь, как живой, скакал по верхушкам испуганных деревьев, окружал со всех сторон, угрожая и потрескивая.

Люди отступали в пруд. Огонь нависал над водой, заглядывал разгневанно в утопающие лица деревенских, опаливал волосы и брови. Даже дети перестали плакать и, затаив дыхание сразу подчинялись громким командам Степки-разгуляя, захватив для дыхания немного горячего воздуха и погружаясь с головой в воду, зажмуривались крепко от жуткого страха. Тем более, что вода в пруду заметно потеплела, грозя и вовсе закипеть, сварив людей заживо.

Высоченный, красивый, с опухшими от дыма, глазами, священник Димитрий завел густым басом: «Да воскреснет Бог!». Нестройным хором ему вторили мужики и подвывали, охрипшие от криков, бабы.

Огонь, пугая, наскакивал вначале, а затем, как бы испугавшись слов молитвы, отступил, оставляя после себя черные обугленные деревья и тлеющие угли.

Священник вылез на горячий берег и, сложив щепотью, темные пальцы крестил уходящую стену пожара, будто это был не огонь вовсе, а скажем, стадо чертей.

Он глядел на пляшущее пламя дерзко, с вызовом, так и казалось, что он сейчас толкнет какую-нибудь проповедь.

Но бабы вылезли из пруда и, голося, облапили священника, закрывая ему рот мокрыми ладонями: «Молчи, не то черти вернутся и сожгут нас всех!»

Священник им поддался и сник.

Зато Степка-разгуляй тут же выскочил на противоположный берег, осыпая чертей крепкой руганью стал пританцовывать на черной опаленной траве и показывать огню фиги.

Огонь тут же оскорблено взметнулся кверху, к темному закопченному небу и бросился назад, лизнув Степку широким обжигающим оранжевым языком по волосам.

Степка взвыл и прыгнул в пруд, уходя с головой под воду.

А огонь, потрескивая и подскакивая, весело понесся дальше, уходя вглубь притаившегося леса.

Степка-разгуляй, правда, еще выскочил и запомахивал пылающей палкой, размахивая ею и сея огненные искры вокруг, но бабы живо метнувшись через пруд, быстро его осадили.

И огненные черти ничего не заметив ушли губить все живое дальше, в лес, а может еще дальше, в поселок и в город.

Деревня сгорела дотла, в этом все быстро убедились. А убедившись, опять собрались на прогорелом берегу пруда. Слез уже не осталось, бабы потеряли голос, и окончательно охрипнув от воя, только немото показывали пальцами, чего хотят. Усталые дети уснули на коленях матерей.

Степка нашел у кого-то в обгорелом подполье целую корзину чудом не запекшейся сырой картошки.

Вместе со священником Димитрием дотащил до пруда. Развели костер.

Все молчали, подавленные случившимся горем.

Костер быстро прогорел и алел теперь вспыхивающими и переливающимися углями.

Степка глядел, глядел и закемарил, пока его не толкнул в бок священник. Обгоревшей веточкой они выгребли черные катышки картошки одну за другою. Разбудили деревенских. Обжигаясь, начали есть. Оголодав, дети ели картошку вместе с кожурой. Немного утолив голод, деревенские придвинулись поближе к догоравшему костру, прижались друг к другу для тепла и, уткнувшись носами в плечи и спины соседей, беспокойно заснули.

Степка несколько раз просыпался, все ему казалось, что со всех сторон подползают, готовые напасть на них, огненные черти.

Наконец, не выдержав напряжения, проснулся окончательно.

В темноте наступившей ночи, вдали, разбойничал лесной пожар, треск и хруст погибающих деревьев отчетливо был слышен.

Проснулся и священник Димитрий.

Оба они долго глядели на полыхающее зарево.

– И чего будем делать теперь, непонятно… – вздохнул отец Димитрий.

Степка тоже вздохнул:

– Погибать будем, чего же еще? Вот сейчас проспятся все, встанем и пойдем туда, где дыма побольше, глядишь и задохнемся на веки…

Священник замахал руками:

– Что ты, что ты, Степка! Утром власти приедут, оценят ущерб, помогут, наверное, как-нибудь…

Степка только сплюнул:

– Ага! Помогут! Держи карман шире! Будто на дворе Советская власть или государство появилось? Запомни, батюшка, в России сытый голодному не товарищ. Чуть только человек живет получше, чем прежде, так все, зазнается, нос кверху, а прежних товарищей по несчастью бросает. Так у всех русских заведено, про другие народы не знаю, врать не хочу. А у русских точно, именно так все и заведено.

Он помолчал, ковыряя землю обгорелым и еще сырым после купания в пруду, ботинком:

– У меня товарищ был, дружили мы с ним, водочку иногда попивали, жили, не так, не сяк, никак. У него развод и девичья фамилия и у меня та же история. Он оказался после развода в комнате коммуналки и я тоже, это уже после, я сюда, в родительский дом переехал.

У обоих зарплаты маленькие, оба бюджетники, учителя, какой с нас спрос? Одеты кое-как, без форсу, средненько. Питание в школьных столовых, суп горячий, второе, салатик, компот. А дома пустой холодильник и пустой чай с засохшими баранками. И тут, случись же, его родители померли, а перед смертью завещание составили, что так, мол, и так, все наше добро оставляем единственному сыночку. Квартиру родительскую он тут же продал за большущие деньги, она была трехкомнатной, огромной, построенной еще при Сталине. Купил себе маленькую квартирку, однокомнатную, как говорится, хрущевку. Купил хорошую мебель, одежду, дубленку с меховой шапкой. А вдобавок приобрел джип.

И, что ты думаешь? Изменился человек, как есть, изменился. Стал самоуверенным таким, глядит на всех свысока и еще поучает, дескать и тебе, Степан, надо бы подняться из грязи… да и говорит-то он так, будто в забое шахтером на свое нынешнее житье зарабатывал…

Купил себе дорогой сотовый телефон и говорит в трубку, куда как важно, сквозь зубы, а разговор начинает всегда с одной фразы: «Я слушаю!»

И тут, сдуру, пригласил я его в гости, по-старому, по-приятельски, отдохнуть в деревне, в отпуск, летом. Так он мне ответил, что, дескать, чего ради я поеду? У меня, вот, теперь квартира есть, мне куда как хорошо и паузу выдерживает, чувствуется, с напряжением выдерживает, злобно так и отрешенно. Ну, я с ним не попрощался, не сдержался да и трубку бросил.

– Обидно тебе?

– Обидно! – кивнул Степка и рассердился. – Да и черт с ним, показал он мне свое истинное лицо, так что же с этим делать теперь?

– Да вот и у тебя жизнь – не сахар! – продолжил Степка. – Жена у тебя умерла и ребенка врачи не спасли. Хорошенькое дело – люди мрут, словно мухи! И не успеешь нарадоваться рождению ребенка, как глядь, он умер от стафилококка в крови. Или жена умирает родами, а все, почему? Потому что нет государства, нет медицины, ничего нет. Даже похоронить стало невозможно дорого, люди кредиты берут в банках, чтобы только достойно проводить на тот свет родного человека. Убожество, а не страна! Никакого желания жить и гордиться Россией, больше нету! Ушел бы я отсюда, куда глаза глядят ушел и даже не оглянулся…

Они помолчали, всякий о своем горе. Люди у их ног спали плохо, вскрикивая и всплакивая во сне.

– Ничего! И на нашей улице будет праздник, – оптимистично произнес священник.

– Эх, целую бы бутыль самогона найти! – мечтательно вздохнул Степка, – вот где праздник был бы!

– Будешь пить, пропадешь ни за коврижку! – назидательно сказал батюшка.

Степка состроил презрительную гримасу. Но священник продолжил:

– Ты вот что, – он, вдруг, тихонько засмеялся, – давай-ка лучше людей разбудим да и уведем в другой мир!

Степка обрадовался:

– Я же говорю, лучше задохнуться от дыма, чем терпеть нужду в этой чертовой стране!

Людей разбудили и в начинающемся свете серого утра, вслед за священником, тронулись в путь.

– Я иногда хожу туда, – объяснял по дороге отец Димитрий ничего не понимающим деревенским, – там никого нет, только зелень да птицы. Солнце, как наше, только так, одно заходит, а другое восходит. Целые сутки тепло и светло.

Люди шли, по привычке подчиняясь зову батюшки и также по привычке почти не слушали его проповедей.

В глубоких колеях раскисшей по весне дороги стояли лужи грязной воды. Грязь хватала за ноги, заглатывала, с усилием, вытаскивая ноги, люди шли вперед, чувствуя только безразличие от постигшего их горя и холод, сковавший их сердца.

Но вот они свернули с дороги и удивились, заметив островок нетронутой зелени. Полянка покрытая душистой травой довольно дико смотрелась посреди черной, разоренной огнем земли.

– Идите все сюда! – звал их священник.

Люди безропотно ступили на полянку, столпились в тесную кучу. И тут же, стена тумана обступила их со всех сторон, так, что на маленьких ладошках детей появились капельки, схожие с капельками росы…

Прошло минуты две, не больше, туман расступился, свежий ветер обдал людей запахом дождя, умытой травы и погорельцы обнаружили себя на прежней поляне, но, вот, лес вокруг… шумел зелеными вершинами. В ясном воздухе задумчивого утра заливались в счастливом чириканье, невидимые для глаз, веселые пичужки.

Недоумевая и оглядываясь в испуге вокруг, деревенские потянулись вслед за своим батюшкой.

А он, размахивая руками, веселый, продвигался вперед, идя по узкой, едва заметной тропинке и говорил, оглядываясь на свою паству:

– У меня, здесь, домик построен, кое-что я успел сюда перетащить и из мебели. Огород разбил.

– А звери тут есть? – испуганно цепляясь за рукав Димитрия, спросил Степка.

– Никого! Только маленькие птицы, безобидные козявки и бабочки!

Они пришли. Дом, как дом. Огород, как огород. Все оглядели.

Бабы быстро разобрались с печью. Наварили каши из припасенных священником круп. Поели и задумались над своим положением.

Было тепло и интересно. Степка, между делом, обстругал для себя посох. Старый дедок, единственный старик на всю деревню, не без успеха, вспоминал, как плетут лапти, и примерялся уже к деревьям вокруг, благо они были такими же, как и в прошлом мире.

Сам отец Димитрий искусно плел уже начатую им когда-то корзину из ивовых прутьев.

Бабы прибирались, стирали, что-то подшивали и даже затопили маленькую баньку, приткнувшуюся позади дома, возле светлого говорливого ручейка, как, вдруг, мальчишки, влезшие на самую высокую сосну, слезли оттуда и с криками восторга заявили, что вокруг виден на много-много миль один лишь лес, но немного в стороне темнеют самые, что ни на есть настоящие горы.

Степка весело пристукнул почти готовым посошком и Димитрий улыбнулся.

– Никогда гор не видал, – сказал Степка, кивая и подмигивая, весь в предвкушении великолепного похода, – а за горами, кто знает, может и море есть?

– Море есть! – уверенно подтвердил священник, – я ходил! Горы пешком преодолеть можно, не больно высоки, покрыты травой и кустарниками. А у моря песчаный берег, весь из белого песка, пересыпанный перламутровыми раковинами и некими прозрачными камушками.

На его сообщение тут же радостно среагировали дети, известные охотники до разного рода чудес природы.

– В море есть рыба, акул не видал, медуз тоже. Рыба не пуганая, жирная, похожая на наших карасей и такая же вкусная. Я ставил сети, так столько наловил, что сети едва-едва вытащил, а рыбу, почти всю отпустил, куда мне ее столько?

– Вот и еда! – обрадовался Степка.

– А недалеко отсюда, – продолжил священник, – растет большой сад из плодоносных яблонь, груш, слив, вишен, даже кокосовые пальмы есть!

– Откуда же сад? – заметила одна из женщин. – Люди посадили?

– Людей, здесь, нет! – уверенно заявил Димитрий, глаза его сверкнули упрямым огнем. – Нигде нет!

– Как же так? – не поверили ему деревенские. – Ведь где-то есть, может далеко отсюда?

Димитрий покачал головой, не соглашаясь.

– Да, это же рай! – воскликнул воодушевленный новой информацией Степка и повернулся к сельчанам. – Вы только представьте себе, нет злобных правителей с их дурацкими реформами, нет высасывающих всю душу денег, нет налогов на землю, на лапти, на воздух! Нет оплаты за коммунальные услуги, которые и услугами-то назвать нельзя! Нет никаких людей и, стало быть, нет лживых друзей, готовых только на словах прийти тебе на помощь, а на деле… Нет коварных родственничков, мечтающих закопать тебя живьем за дом, за квартиру. Здесь, только мы и есть!

И он оглядел с нескрываемым восхищением всю маленькую компанию деревенских погорельцев: девять недоверчивых и угрюмых мужиков; пятнадцать женщин всякого возраста, от шестнадцати до шестидесяти лет; одного старика, свидетеля смертей всех своих сверстников и сверстниц, умерших не столько от старости, сколько от болезней и отсутствия медицинской помощи; двенадцать разнополых детей, от года до пятнадцати лет.

Степка-разгуляй издал восторженный вопль.

– Так, где же мы? – остановил его старик.

– Я, где-то слышал, – вмешался Димитрий, задумчиво оглядывая всех людей и задерживая взгляд на открытых лицах молоденьких девушек, – что давным-давно, несколько тысячелетий назад, более разумная цивилизация, чем та, в которой мучились мы, создала альтернативную Землю, в параллельном мире.

– Для чего? – выкрикнул кто-то из мужиков.

– По-моему, тогда была война с ангелами, – поморщился Димитрий, – мне, как священнослужителю неудобно об этом говорить, в это трудно поверить, я знаю, но, это правда, люди воевали со всеми ангелами, и с темными, и светлыми. Вот тогда-то люди создали мир без ангелов, этот мир.

И он широко повел рукой вокруг.

Деревенские недоверчиво огляделись, с претензией рассматривая даже перистые облака, неторопливо плывущие по голубому океану неба.

– И, что же стало с теми людьми? – допытывался кто-то из мужиков.

– Я слышал, их распылили, – вздохнул Димитрий, – а этот мир остался и чудом портал для перехода сюда, открылся именно в нашем лесу, вы сами видели.

– И мы можем тут остаться? – опять-таки не поверил кто-то из угрюмых деревенских мужиков.

– Ну, конечно! – Димитрий взмахнул руками, впрочем, тут же провел пальцами по растрепанной гриве волос, прихорашиваясь, улыбнулся, как бы, между делом, одной из девчушек.

– Тут даже воздух другой! А какая вкусная вода течет в ручье! Но главное, нет тяжести грехов, отсутствует тотальный контроль со стороны ангелов, никто не внушает ежесекундно о том, что ты великий грешник! Ангелов, здесь, действительно, нет, я вам, как священник говорю!

– А Бог? – охнула какая-то баба.

– А Богу, какое до нас дело? – возразил священник со знанием дела. – Мы для него всего лишь песчинки в миллиарде песчинок. Может и ангел смерти с духами болезней до нас не доберется.

– Мир без ангелов, – задумчиво протянул Степка и потянул носом воздух.

Только сейчас они все ощутили небывалую легкость, будто камень с души упал. И с удовольствием, пружиня шаг, отправились на изучение небывалого мира, созданного легендарными людьми, невиданными для нынешней техногенной цивилизации, магами и чародеями. В их походе не происходило никаких особых приключений, новый мир оказался безопасен и прост. И даже Степка, испытывая некое разочарование к отсутствию опасностей, пристукнул посохом, желая привычных для русских людей ужасов и страхов.

Однако, подавляющее большинство деревенских все же были довольны новой жизнью, с их лиц не сходили блаженные улыбки и они осчастливленные нежданным счастьем, порой, позабыв обо всем на свете, валялись себе в райском саду, вкушая тающие во рту небывалые по сладости плоды, с удовольствием наблюдая неспешную жизнь голубых небес и не помышляя о том, что, вот, завтра надо снова на ненавистную работу, снова впрягаться. Нет, не лень тут была причиной, а обыкновенное неприятие действительности. Не любовь к работе, которая, как правило, плохо оплачивается, и мало, кто из «дорогих россиян» может похвастаться тем, что он занимается любимой работой, а не каторгой для выживания, в прямом смысле этого слова.

Конечно, спасатели и пожарники добрались до обгорелой деревни и, сбрасывая друг с друга ответственность, отписались не нужными бумажками, которые они обзывали, почему-то документами, что, так, мол, и так, в золе сгоревших домов не обнаружено ни одного трупа, кроме не успевших спастись домашних животных. Люди исчезли и, поискав их немного, для отписки, службисты уехали.

Почернелые останки деревни «Гарь» постепенно заросли диким бурьяном и репейником. Глухие места не нужными оказались для продажи всяким-яким обладателям толстых кошельков, а бедняки разве пойдут строиться на таком гиблом месте? И пошли по краю, кстати, предбайкалью, гулять легенды, одна другой, хлеще.

Говорили, что видели изредка погорельцев в соседнем с горелой деревней городке Асино, на рынке, где они, продав фрукты и рыбу, покупали что-то из одежды и потом куда-то исчезали, почти никому не сказав ни единого слова. Говорили, что погорельцы веселы и румяны, что вид имеют такой, будто отдохнули на берегах южных морей. Но всегда информация эта не подтверждалась, была расплывчата и не имела крепких оснований. И уже никто из покупателей на городском рынке не удивлялся на веселого старичка в лаптях, который продавал вместе с длинным, но не худым, мужичком по имени Степка, разные крупные яблоки, на вкус такие сладкие, что закачаешься. Никто не обращал внимания на красивенного высокого мужика, чем-то смахивающего на священника, под руку с юной девицей, который бойко торговал жирной толстой рыбой, похожей чем-то на карасей.

А ангелы? Да они просто не заметили перехода горстки людей на альтернативную Землю. На фоне многомиллионных очередей в туннель смерти, львиную долю, которых, составляют, как раз, русские, пропажа маленькой деревни прошла совершенно не замеченной…

Убивец

Это был плотный коренастый человек с копной серых от пыли волос, с темными глазами. Взгляд этих глаз пронизывал собеседника насквозь и казался порой свирепым.

За что он сидел в зоне никто не знал, известно было только, что он политический, а стало быть, невинно осужденный.

Знакомое дело, в поселке Вычегодском, что под Котласом, окруженном зонами, вообще в большом количестве оседали политические, уже отсидевшие. Люди, которым некуда было деваться. Их никто не ждал, родные от них отвернулись, имущество их было конфисковано в пользу власти, да и чего греха таить, им гораздо легче жилось посреди таких же бедолаг, как и они сами.

Убивец, из политических, оказался с дипломом учителя и его взяли в местную школу преподавателем труда. Звали его Остап, но поселяне называли либо Убивец, либо Стровский, упуская из виду первую букву фамилии О. Виной тому был сам Остап, это он так себя называл и невнимательные люди, записывая его в какие-нибудь бумаги, вроде беспартийных членов собрания, каждый месяц для чего-то собирающегося в клубе, писали именно Стровский.

Стровский любил детей, и дети отвечали ему взаимностью. Вечно за ним ходили толпы и он, демонстрируя мозолистые ладони, говорил им проникновенные речи, постоянно забываясь и переходя на малопонятный украинский язык. Много новых слов вошло в оборот речи школяров и много вошло в оборот речи взрослых с легкой руки Стровского.

– Ласун какой! – гладил он, бывало по голове лакомку, перемазавшего щеки и рот в шоколадных конфетках.

И детвора, без слов, понимала, что ласун – это сластена.

Обучая любознательных детей ловле рыбы, он указывал на спешащие по реке лодки и коротко бросал про них: «Чайки!» Так по поселку и пошло все лодки, какие бы они ни были, вплоть до катеров с моторами, называть «чайками».

В магазине русскоязычные продавщицы научились понимать малопонятные фразы Стровского.

Он требовал буханец, и ему подавали буханку черного хлеба. Цибулю и получал лук. Горилку и тут же ставили на прилавок бутылку столичной водки. Говорил, пундики для хлопцев. И тут же свешивали, каких он указывал сладостей для детворы.

В поселке влияние Стровского оказалось настолько громадным, что русские поселяне перешли на украинский, даже не заметив этого.

Вино перестали называть вином, а говорили – сивуха. Про настойки на клюкве, рябине и прочих ягодах упоминали не иначе, как о варенухе.

И уже повсюду слышалось: не что, а це? Не за что, а за що?

Бывало, какой-нибудь русский размахай, получив в пьяной драке в ухо, орал, умываясь слезами:

– Мене побито!

Вместо русского:

– Меня побили!

Сколько раз поселяне из русских мгновенно превращались в украинцев, не специально, а так просто, по привычке… и, упирая руки в бока, одобрительно прищелкивая языками, говорили про что-нибудь особенно понравившееся им:

– От добре!

Сам Стровский сердясь на непонятливого школьника, махал в сердцах рукой:

– Вот бейбас какой!

Что означало:

«Вот балбес какой!».

Стровский умел многое. Иногда он получал специфические заказы. Его просили ни много, ни мало – убить кнура. Свое прозвище Убивец и получил в поселке именно за это занятие.

Поселяне вели его в хлев, который сами уже называли чисто по-украински – саж и, указывая на огромного борова, ворочавшегося за хлипкой дощатой перегородкой, говорили, что кнур, то есть боров уже откормлен и готов на заклание.

Убивец убивал хряка одним ударом огромного ножа, величиною чуть ли не с саблю, прямо в сердце. Убив, подставлял кухоль, то есть, кружку, под струю горячей крови и выпивал всю до дна. Это он научил вычегодских наполнять таз кровью и потом жарить кровь на противне, а после уже жареной кровью кормить малокровных людей. Бывало, особо настырные гонялись за бледными худосочными людьми по всему поселку, как правило, жертвами были бывшие политические, еще не оклемавшиеся после тюремных казематов. Попадало и детям. Дети с криками ужаса скрывались, сбегаясь на лобное место поселка, на стадион, где их ловили и кормили насильно жареной кровью.

И дети, плача, уже переев, кричали взрослым:

– Бис знаэ що!

Им грозили и ругались, так как по-русски выходило, что дети кричали:

«Черт знает что!»

Ругательства подобного рода, да и вообще какие угодно ругательства, в поселке были недопустимы.

Резали свиней всегда чуть ли не в один день, поселяне привыкли к стадному образу жизни, то есть, шагать строем и делать все вместе.

И Стровский ходил от одного сажа к другому неумолимым палачом, а освежеванные и обескровленные кнуры, подвешенные за ноги, качались на перекладинах, будто висельники. Дух опаленной кожи и жареной крови несся из двора во двор.

Когда же все успокаивалось, и наступал новый день, Стровский, окруженный детворой, объяснял, сердито поблескивая глазами, непонятливым школярам, преимущества жареной крови. И увлеченные его речами некоторые из детей, играя мускулами, кивали в сторону слабосильных, с презрением цедя сквозь зубы:

– Тендитный какой!

И это означало маломощный.

А дома эти некоторые громко стучали по столу, требуя, сей же час кухоль свежей крови и поднос жареной, имея в виду, что хотят всенепременно стать такими же сильными, как и их учитель.

Задавая тон детворе, Стровский демонстрировал огромный стусан, то есть кулак. И поднимал на вытянутых руках безо всяких усилий с десяток-другой маленьких счастливцев, визжащих от восторга, так и ходил с ними по поселку, будто некий отец, облепленный драгоценными отпрысками.

Девчонкам он часто покупал стрички, так он называл цветные ленточки в косы и сам любил заплести девочкам косички, осторожно прикасаясь к их тоненьким волосенкам своими загрубелыми пальцами. Косы он обзывал дрибушками.

Все уже в поселке говорили вместо девушек – дивчата. Вместо мальчиков – хлопцы. Вместо юношей – парубки.

И вздыхая вслед ладной девушке, веснушчатый белоголовый русский паренек говорил:

– Дивчина красна, неначе з неба!

Что означало:

«Красивая девушка, как будто с неба!»

Стровский вносил особое настроение в жизнь поселка. У него был дар, трудно поддающийся пониманию атеистов, но русский народ никогда особенно и не был верующим, так, на всякий случай, перекрестятся, а уж молиться специально, время тратить по церквам – забота стариков и старушек, страшащихся близкой смерти. Ну, еще может быть, сумасшедших…

Стровского называли знахор, то есть знахарь. Тому были причины. Мог он, просто бросив случайный взгляд, сказать о болезни, какая она и всегда оказывался прав. Знал, как лечить и какой надо сварить декохт, отвар из лекарственных трав…

Бывало также, изнывающие от зноя, усталые от бесконечных ведер воды, которые надо было черпать из колодцев для пересыхающих огородов, вычегодцы вздыхали, когда же дождь? И Стровский, тут же, бездумно отвечал:

– Тильки через два дня!

И через два дня действительно наползали тучи с громом и ливнем.

Но особенно прославился Стровский на весь Вычегодский и соседнюю, таежную Вилядь тем, что точно указал место, где и нашли заблудившегося мальчика, отбившегося от большой компании грибников. С тайгой, как известно, шутки плохи. Мальчика искали двое суток, вертолеты упорно треща, реяли над самыми вершинами сосен и елок, пока люди не догадались спросить у Стровского. Он не подумав ни минутки, только расстелив на столе подробную карту местности, тут же и ткнул пальцем в одну точку рядом с гиблым болотом и топью, коротко сказал, что хлопец сидит на дереве, весь в бодяках, стало быть, в колючках чертополоха. Так оно и оказалось.

Стровского стали побаиваться. При встрече ему кланялись, словно колдуны, прикладывали правую руку с растопыренными пальцами к левой стороне груди, к сердцу. Стровский кивал им, но не зазнавался.

А когда кто-нибудь, подобострастно, начинал юлить перед ним, он сердито зыркая глазами, кидал:

– Мовчи, дурень!

И вытирал пот со лба широким носовым платком, который называл хусткой.

Неизвестно был ли Стровский ранее женат. Только однажды, он всерьез увлекся одной молодицей. Красивая, стройная, белокурая женщина одним своим появлением на улице или в магазине, будто освещала путь, напоминая некое солнышко. Всегда ласковая и нежная она обнимала за плечи бесприютную детвору, брошенную на целый день занятыми работой, родителями. И дети к ней тянулись, в особенности, девочки.

За Стровским ходили мальчики, а за Настенькой, так ее звали люди по поселку, ходили девочки.

Настенька преподавала русский язык и литературу. Частенько она устраивала домашние чтения и читала детям рассказы северных сказителей, таких, как Павел Бажов, Степан Писахов, Борис Шергин, не вошедшие в школьную программу.

В поселке она появилась не случайно, ее муж попал в зону. И она, словно жена декабриста, приехала вслед за ним.

В грустных голубых глазах ее порою скапливались, до краев, слезы, но никогда не проливались, она не позволяла пролиться, ни одной слезинке, слезы как-то так исчезали… И это сильно беспокоило девочек. Они любили поплакать, но плакать так, чтобы, ни одна слезинка не скатилась по щеке? Невозможно! Многие старались подражать удивительному дару Настеньки, однако почти никому не удавалось затмить учительницу.

Стровский влюбился в Настеньку без памяти. Но понимая, что она замужняя женщина, любил ее на расстоянии, истаивая потихоньку. Дети, чуткие создания, сразу поняли, в чем дело.

Бывало, прибежав в кулинарию и подавая пивкопы продавщице, которую на манер своего учителя называли перекупкой, просили большого шоколадного пирожного.

Пирожное стоило двадцать пять копеек.