Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Автор книги: Элеонора Кременская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Сам ругаешься, а на остальных грешишь!

Мужик спохватился, залебезил:

– Да ладно тебе, Андрюшка! Баб не знаешь? Тьфу, бабы – дуры! Есть у нас тут одна, изба не мыта, сама не причесана, сидит перед телевизором и ревит, как не доеная корова, слезы в три ручья так и текут. Я уж думал, батюшки-святы, что случилось? А она мне про какого-то Альберта рассказывает, который бросил какую-то там Лауру!

– Опять по бабам таскаешься? – гневно прикрикнул Андрюшка.

С улицы послышались голоса двух женщин. Одна другой говорила с эмоциями и придыханием:

– Так и зовет взамуж, а что ему надо? Обстирать да обшить, в доме прибрать и все за бесплатно, за здорово живешь. Сам же будет сидеть на лавке да командовать: «Баба туда, баба сюда!»

А жрать готовить, намаешься! Мужики, что слоны, так и лопают! Зачем мне этакая напасть, мужик на шее? Мне и одной хорошо, кашки себе сварила и сыта, довольна. К чертям собачьим всякое рабство!

Вторая поддакнула.

Мужик досадливо передернул плечами, сплюнул и возмущенно уставился на молодого:

– Что, сын, а? Каково бабы нас воспринимают? Рабовладельцы мы!

– Ты – да! – кивнул молодой. – Я – нет!

– Это почему – я? – усмехнулся мужик.

– Маму эксплуатируешь, ничем ей не помогаешь, обращаешься с ней, как со служанкой, ни во что ее не ставишь! Давно ли ты ее в кино водил или в кафе приглашал? Давно ли цветы покупал?

– Что я, жених какой? – изумился мужик. – Да, я даже полюбовницам ничего не покупаю, разве что бутылку беленькой к столу.

Андрюшка смотрел с презрением:

– И изменяешь ей все время! Зачем?

– Все изменяют, – развел руками мужик.

– И мама тебе?

– Я бы ее тогда убил! – твердо решил мужик.

– Ишь ты, она должна терпеть и ждать, когда ты нагуляешься! – насмешливо хохотнул Андрюшка, махнул рукой и ушел в дом…

– Сам такой будешь, – растерянно проворчал мужик сыну вслед, – погоди только…

Оставшись один, мужик запрокинул голову и поглядел в высокое голубое небо:

– Не видно, – прошептал он, – звезд не видно. И там, поди-ка болеют да умирают, бедные глупые люди.

В калитку вошла жена и остановилась, увидев на лице мужа новое выражение.

Мужик вытер ладонями мокрое от слез лицо:

– Я-то, поди-ка первей тебя буду!

– Где это? – не поняла жена.

– Ты мне березку в изголовье посади, – прошептал плача мужик, – я страсть, как березки, люблю!

– О, Господи! – поняла она и, бросив сумки с продуктами, кинулась к мужу.

Долго они обнимались, стоя молча, у крыльца своего дома, а в доме слышался смех молодых и возня, и игра в догонялки…

Клад

Арсений Точилов, любитель страшных историй и сказаний, однажды, наткнулся на легенду про свой, ярославский край. Легенда, передаваемая, как это водится на Руси, из уст в уста, гласила, что, дескать, жил на ярославщине, в селе Никольском богатый колдун. Почуял он, однажды, свою смерть и запер сокровища, что скопил ворожбой да колдовством, в большом кованом сундуке, а сундук этот закопал на кладбище в пустую могилу. Многие пытались сундук достать, да так и не смогли, сторожили сундук злые черти…

Сеня вдохновился этой легендой и принялся разрабатывать план. Вообще надо сказать, что Арсений, несмотря на свою внушительную фигуру, выглядел необыкновенно юрким и подвижным человеком. Правда, недостатком его внешности были пьяные глаза и постоянные смешки, которые выдавали с головой степень его образованности и воспитания. Ночью он громоподобно храпел, раскинув руки и ноги на промятом старом диване, и поворачиваясь с боку на бок, непременно падал на пол. А упав, просыпался, хрипло ругался, почесывался, сидя на полу и ворочая в изумлении глазами, а после, опять забирался на диван, чтобы на утро не вспомнить о своем падении. Утром долго пил холодную воду из-под крана и глядел в окно. А напившись, наглядевшись, выходил из квартиры, прыгал на перила, скатывался вниз, на два этажа, подкрадывался к одной обшарпанной двери и орал, что есть мочи, прямо в замочную скважину:

– Просыпайся, ведьма старая! Перечница!

И тут же бросался прочь, потому что дверь почти сразу распахивалась, выскакивала взбешенная всклокоченная старуха, вслед озорнику летела табуретка или швабра, кинутая мстительной рукой соседки. Однажды, в порыве мщения, она схватила даже своего кота и швырнула Сеньке вслед.

Кот описав дугу, вцепился ему в спину, и, оставив глубокие царапины, упал на пол, отряхнулся, словно собака, негодующе фыркая, прыснул обратно в квартиру к старухе…

Рядом с пятиэтажкой Сеньки стояла церковь. И он, встречая на улице священников важно шествующих на службу, делался необыкновенно почтителен, смиренно кланялся и просил благословения, складывая подобающим образом ладошки. Но едва священники отворачивались, как Сенька тут же, корчил рожи, демонстрируя спинам церковников длинный желтоватый язык. Он часто крал пряники и яблоки с поминального стола, а украв, шел к себе домой, чрезвычайно довольный. Высшим шиком для него было угостить краденым яблоком того же священника или дьякона и еще получить от него же благодарность. Он тогда ехидно хихикал, пожимал плечами и чуть не в пляс пускался от своей проделки.

Был у Арсения приятель по прозванию Мох. Главным образом, прозванный так не за свою мохнатую внешность, хотя и этого было у него не отнять, а за поговорку, которую каждый день слышали от него приятели. Закуривая папиросу, он в обыкновении ворчал:

– Скоро мох курить начнем да торф, как поморы раньше курили…

Мох ворчал всегда, но был умен и не злобив. Именно ему Арсений поведал о своем плане в отношении клада. Мох, недоверчиво щурясь, выслушал азартные речи Сени и покачал головой, что, мол, придется, этак, все кладбище перерыть, колдун жил давно, по преданию лет сто назад и где уж тут найти? Но подумав немного, согласился посмотреть, что к чему. Вместе они отправились в село Никольское, ранним утром сели на электричку и прикатили спозаранку, когда местный народ еще только раскачивался, зевая и крестясь по своим дворам, между квохтающими курами да мычащими коровами. Быстро осмотрели кладбище с покореженной, полуразвалившейся пустой церковью. Нашли два или три старинных памятника и решили остаться до вечера, тем более, что неподалеку от кладбища росла прекрасная зеленая роща и текла маленькая светлая речушка, в которой плескалась серебристым светом рыба. Сеня тут же снял штаны, завязал брючины узлом и принялся черпать воду, некоторые рыбешки, действительно, не успевали выскользнуть и попадались в штаны, словно в сети. Мох сноровисто развел костерок на берегу речки. И друзья вкусно позавтракали поджаренной рыбкой, а потом расположились в мягкой мураве, наблюдать облака и вести не спешный разговор о том, о сем. Так и пролетело время, солнце почти село. Сеня успевший уже и поесть рыбки, и выкупаться, по нескольку раз, наконец, решил, что пора. Мох, подумав, с ним согласился.

Они вылезли к кладбищу и, пошарив вокруг да около, скоро нашли лопаты, которые предприимчивые селяне, чтобы не таскаться, прятали в высокой траве, возле могил дорогих им усопших.

Копали сразу под тремя старинными памятниками. Сеня, вертелся и крутился, и то тут копнет, то там, таким образом, увеличивая и увеличивая ямы. Мох угрюмо копал одну. На старинном памятнике, величиной с хорошую глыбу нельзя было уже разобрать ни имени, ни даты. А когда Мох увеличил подкоп, памятник едва не свалился ему на голову, окончательно подорванный этим вмешательством. Друзья вместе отвалили несговорчивую мятежную глыбу и тут же обнаружили под нею огромное ржавое кольцо. В свете сумерек быстро опускающихся на землю, кольцо это было очень даже подозрительно и наводило на всякие разные мысли. С натугой, но все же, они смогли, дергая за кольцо, поднять каменную плиту. Под плитой был ход. Вниз вели каменные ступени. Сеня, войдя в азарт, какой испытывают только охотники да воры, когда они идут на дело, одни убивать, другие грабить, клещами вцепился в плечо пораженного увиденным Мха и зашептал ему на ухо, чтобы он молчал, когда они спустятся и не матерился бы ни в коем случае. Бесы не любят мата. Мох кивнул, согласный изъясняться в случае чего только знаками. Молчать они решили так, на всякий случай, а, вдруг, в молчании и есть основная сила против бесовщины и заклятья колдуна?..

Включили фонарь, спустились под землю. Ход оказался небольшим. Под землю вели всего пять ступеней, дальше выложенный кирпичами полукруглый коридорчик вывел наших соискателей счастья в маленькую круглую комнатку, где почти все пространство занимал сундук. Сундук был заперт на внушительный и ржавый замок. Ключа нигде не было.

При тусклом свете фонаря, вначале, Сеня, а затем Мох принялись бить по замку лопатой, но замок не поддавался, тогда они принялись за дужку замка, результат оказался тот же. Оба вымокли, испачкались и разозлились. В какую-то минуту, Сеня забылся и громко ругнулся… Тут же произошло то, от чего черные волосы Мха, враз, поседели, а глаза Сени принялись беспрестанно подергиваться в нервном тике. Нечто вокруг взвыло радостными и визгливыми голосами, фонарь мигнул и погас, в кромешной тьме оглушительный свист задул, казалось, в самые уши кладоискателей и сильный вихрь подхватил обоих, как пушинок, выкинул вверх, закрутил под самыми облаками, а потом понес высоко в темных небесах, беспрестанно подбрасывая и подкидывая. Некие веселые рожи замелькали перед глазами испуганных людей, некие черные руки хватали и рвали одежду в клочки. И Сеню, и Мха переворачивали в воздухе кверху ногами, и трясли, вытрясая из них деньги и мелкие монеты, курево и ключи от дома, все, кувыркаясь, летело к далекой земле. Оба они решили, что уже пришла их смерть, и Мох охрипнув от беспрестанного крика, пытался перекреститься, хоть на прощание души с телом, но у него ничего не получалось. Черти каждый раз с радостным гоготом разводили его руки в стороны и не давали совершить крест ни правой, ни левой рукой, сколько Мох не пытался. А Сеня сорвав голос до шепота, все вспоминал молитвы, какие слыхал в церкви и, икая от страха, шептал:

«Господи, помилуй!»

А ему в уши тут же несколько визгливых голосов кричали:

– Не помилует! Он не слышит таких, как ты!

Наконец, под ними показался город, родной Ярославль и наши друзья спикировали вниз, на клумбу, передавив с десяток-другой цветов. Крикливый вихрь из бесов крутанулся и помчался обратно, охранять сокровища колдуна.

Сеня, дрожа, словно в лихорадке, проводил их тоскующим взглядом. Мох только и смог пораженно прохрипеть:

– Зато не надо в электричке трястись!

И оба тут же залились слезами.

А на следующий день они уже пришли в себя, и горделиво демонстрируя свои синяки и царапины, нанесенные им стражами сундука, рассказывали потрясенным слушателям о своих приключениях. Им верили и не верили. И разглядывали в страхе неожиданную седину Мха и нервный тик, поразивший сразу оба глаза Сени. Конечно, потом находились смельчаки и ездили в село Никольское, и копали на кладбище, пытаясь докопаться до сундука колдуна, но каждый раз, почему-то кто-то невидимый, день ни день, но упорно и незаметно для кладоискателя как-то весьма быстро закапывал только что отрытую землю и сраженные нешуточной борьбой да и страхом тоже, смельчаки покидали заколдованную могилу.

И только Сеня радовался на неудачные попытки кладоискателей, втайне надеясь когда-нибудь вернуться за кладом и сорвать все-таки злополучный замок, а Мох, глубокомысленно затягиваясь папиросой, кивал, вполне, согласный подождать, пока бесы да кладоискатели не угомонятся и повторить попытку, ежели чего…

Отец и дитя…

В один обыкновенный, почти солнечный день невезунчику, плаксе по своей жизни Сереге Белому повезло. Он встретил бывшую жену и сына. Случайно натолкнулся на них, на улице.

Жена не стала отпираться, а поехала с Серегой, к нему домой. По дороге он испуганно разглагольствовал о чем-то пустом, разглядывая жену. Она худенькая, как и раньше, этакая мышка с куцым хвостом каштановых волос закрепленных черным бантом, все молчала и его не слушала. По непроницаемому, как бы отсутствующему ее виду было непонятно, как она к нему относится. Но сын, двенадцатилетний мальчуган, по имени Алешка видевший отца разве что в раннем детстве, рассматривал его с большим любопытством и на лице у него отчетливо читалось удивление, брезгливость, недоумение и прочее…

Сереге шел уже тридцать четвертый год, но несмотря на такой солидный возраст, он совершенно не умел жить. Бриться ленился и потому оброс неровной черной щетиной, под стать ей выросли у него волосы на голове, не стриженные, они спускались, как попало и висели, топорщась на ушах. На длинном носу он носил очки, всегда треснутые, дужки несколько раз бывали обмотаны либо нитками, либо белым пластырем. Стекла очков непременно бывали разбиты или покрыты мелкими трещинами. Иногда, он раскошеливался на покупку новых очков, но их хватало ненадолго. Он носил рубашки по нескольку месяцев, не стирая. Ходил в спортивных штанах, местами уже продранных. Ко всему прочему таскал по нескольку лет коротенький пиджачок на два размера меньше своего собственного размера, ну, о его состоянии, и говорить нечего, итак все понятно, не чищенный, в пятнах, грязный, засаленный спереди да на рукавах, просто ужас. В ходьбе он вечно опирался на трость с железным набалдашником, хотя в этом и не было уже нужды, трость у него появилась после перелома ноги и костылей. Ногу он сломал весьма своеобразно, просто бросился на проезжую часть, не вынеся мук ожидания разрешающего зеленого света светофора. И угодил под проезжающую мимо машину, сразу вызвали «скорую», потом он лежал в больнице, где специализировался на покраже медицинского спирта. Но вылечился и уже не хромал, однако трость оставил, этой тростью он дрался, всегда побеждая врагов. Многие принимали Серегу за опустившегося пьяницу и оглядывались на него с удивлением и недоумением, разглядывая его неряшливую противную личность.

Выпив, он наглел, лез ко всем прямо так, задирался и начинал вдохновенно врать про свою значимую натуру.

Работал он терапевтом в поликлинике, отовсюду за пьянство его выгоняли. Он успел исколесить весь город, кстати, Архангельск, повсюду набедокурил. В одной поликлинике украл печатную машинку; в крупной больнице города избил главного врача за то, что тот резко осадил понравившуюся Сереге ленивую и вальяжную медсестру. Беззастенчиво, у своих же воровал авторучки и карандаши. Запасался пишущей бумагой, присваивал в больницах, куда устраивался обыкновенным санитаром, лекарства и шприцы. А сколько раз срывал прием больных в поликлиниках, где главный врач возымел глупость поверить Сереге, как терапевту, не счесть!

Жена с ним прожила три года и сбежала. Сама растила сына. Алименты Серега не платил, даже не собирался. Ему казалось, что детство, отрочество Алеши его самого не касаются. Когда люди спрашивали, почему Серега не помогает жене растить сына, он делал страшные глаза и неистово врал, что, дескать, жена его обокрала, утащила все его имущество… О том, что он-то и есть вор, Белый, конечно же умалчивал, скромно упоминая только о так называемых подарках от разных людей!.. По его словам выходило, что ему подарили за некие особые «заслуги» все то, что «стянула» столь нагло жена и вообще он больше ничего ей не должен. Для того, чтобы ему верили, он подделал несколько десятков справок, их он беспрестанно таскал с собой, всем показывал, агрессивно доказывая, что он чист перед законом, а вот жена-то…

А жена молчала безразлично и никак не оправдывалась перед общественностью города, не в чем было оправдываться. На алименты она не подавала, считая это бессмысленной тратой времени, такой, как Белый никогда не содержит своих детей, никчемушный человек. Пустотень, который думает о здесь и сейчас, а за дальнейшие последствия не несет никакой ответственности. Работала она на всех мыслимых и не мыслимых работах вместе с сыном, ни в ясли, ни в детсад ребенок ходить не смог, оказался очень восприимчив к болезням детей. Никто им не помогал, родственники, самовлюбленные людишки, быстренько отвернулись от них. Ребенок на фоне такой жизни, рано повзрослел, это было неизбежно. И в двенадцать лет он имел, совершенно не детский взгляд на многие вещи, в которых и многие взрослые-то не могут разобраться. С первого взгляда Алеша понял, что папашка его – трепло и пьянь. Есть такие мужики – болтуны, и поют про себя, что хорошие и пригожие, а копни поглубже и окажется, детей наплодил да бросил, а жены-то, по их словам, все сплошь мегеры да воровки. Кошмар, а не мужики! Серега, конечно же, никогда не думал, что он такой болтун. Он вообще наивно решил, что понравился сыну. Черной завистью завозилось в груди у него чувство собственности, захотелось ему, до боли захотелось, чтобы мальчуган стал жить с ним, о последствиях такого тандема он и не думал. Даже не задумался о необходимости денежной заботы о сыне, об его вскармливании, одевании и прочем. В данном случае Серега хотел завести себе игрушку и только…

Он, конечно же, купил жене бутылку белого вина, еще помнил как-то ее любимую марку. А она выпивать не стала, только равнодушно уселась на краешек стула, в уголке, стараясь даже случайно не задеть грязь, буквально пропитавшую все пространство комнаты бывшего мужа. Сыну же Серега купил самые дорогие конфеты, самую дорогую шоколадку, самый дорогой сок. Гордость распирала его. Он успел сообщить паре-тройке соседей по коммунальной квартире, что, вот, мол, к нему приехал жить сын. Недоумению соседей не было предела…

Долго ли, коротко ли, но на следующий день Алеша приехал к отцу сам, маму он оставил дома. Главным образом, в комнате у Сереги его привлекал цветной телевизор, дома у него был телевизор, но черно-белый. Однако поведение отца оказалось невыносимым. Во-первых, Серега пил и на радостях долгожданной встречи выпил бутылку портвейна. Во-вторых, часто Серега повторял одно и то же. Расскажет историю, помолчит, улыбаясь своим воспоминаниям, а потом снова примется рассказывать эту же историю, совершенно не помня, что уже рассказывал ее только что. Собутыльники его, кое-как, терпели это удивительное психическое отклонение Белого, но Алеши, двенадцатилетнего человека с юным максимализмом подобное долготерпение не касалось. Он стал папашу передразнивать, скажет Серега фразу, Алеша с теми же интонациями ее повторит. Наконец, Серега заметил, что сын его передразнивает, а поняв, вскочил, вспылил и сжимая кулаки, закричал:

– Что? Так ты меня передразнивать?

Алеша тотчас также точно вскочил, так же бешено закричал ту же фразу. Серега кинулся туда-сюда, неуправляемая ярость душила его и, чтобы не ударить сына, он бросился бежать, вон, на улицу. А сын вслед за ним. Серега влетел в магазин, в соседнем доме и на глазах у многочисленной очереди развернулся к своему преследователю:

– Ну, знаешь, меня еще никто не передразнивал! Я ухожу от тебя!

И слыша, точка в точку свои же слова в ответ, закричал, срываясь на фальцет:

– Меня? Меня? Своего отца, не уважать!»

Алеша также привстал на цыпочки, сжимая кулачки и весь, трясясь, также подпрыгнул в порыве возмущения, все повторил. Люди в магазине вначале замерли от удивления, не каждый день такое увидишь, а потом покатились от смеха, показывая пальцами на взрослого мужика с поведением подростка.

Не зная, как избавиться от сына, сгорая от негодования за свое прилюдное унижение, Серега бегом вернулся в комнату, Алеша за ним. Здесь, Серега еще покричал, что не намерен терпеть издевательств, Алеша также повторил. Серега ринулся по коридору в ванную, заперся, прижался пылающим, ничего не понимающим лбом к холодной стенке. То, что он поступал не правильно в общении с ребенком, он понимал, но свести все к шутке не мог, не умел. Пропитый мозг с остатками уцелевших клеток знал только одно: тщеславие, самолюбование, самозабвенное вранье про значимость своей натуры, «уважение» в обществе, в которое глупый Серега верил вполне… А тут! Вместо ожидаемого восхищения со стороны маленького сына такое отношение…

А Алеша, между тем, посмеиваясь над безумным папашкой, вернулся в комнату, сел, как ни в чем не бывало смотреть мультики по цветному телевизору. Серега же потихоньку выбрался из ванной, прокрался по коридору мимо двери своей комнаты, скатился вниз, по лестнице и бросился бежать, только пыль столбом поднялась за ним, по улице. Через час марафонского забега он постучался в двери квартиры жены, благо, накануне узнал, где она с сыном живет. Она безразлично выслушала муки его души и поехала за сыном.

Больше Серега не горел желанием даже увидеть своего ребенка, а уж о том, чтобы жить с ним в одной комнате он и помыслить не мог. Ну, а Алеша, конечно же, куда как спокойнее отнесся к отсутствию в своей жизни отца, такого отца ему точно было не надо…

Деловой

Возле дома, вылезая из блестящей иномарки, едва кивает поздоровавшейся с ним соседке и тут же дежурная улыбка как по волшебству появившаяся при виде народного избирателя, исчезает, сменяясь на хмурую, озабоченную маску делового человека. Раздается звонок, мелодия звонка напоминает кошачье мяуканье. Из кожаного портфеля он вытаскивает тонкий широкий планшет, по которому начинает разговаривать, приложив планшет к уху.

Это видит маленький мальчик лет пяти и, обращаясь к своей бабушке, говорит:

– Бабушка, а что же дядя по ноутбуку разговаривает, есть же сотовые телефоны?

Бабушка, женщина лет шестидесяти, подтянутая, накрашенная, модно одетая, кивает внуку:

– Эх ты, молодо-зелено, а еще геймером себя считаешь, из-за компьютера тебя не вытащишь. Это у дяди не ноутбук, а ультрабук, который может быть, одновременно и ноутбуком, и телефоном, и видеомагнитофоном.

Мальчик уважительно смотрит на делового, все еще ведущего телефонные переговоры:

– Бабушка, значит этот дядя продвинутый?

– Ну, еще бы! – кивает бабушка. – Он – депутат!

Мальчик прилежно изучает, старательно запоминая черное короткое пальто депутата, темные брюки из хорошей качественной ткани. Запоминает виднеющийся из-под воротника пальто строгий ворот белоснежной рубашки и серенький галстук.

Депутат резко сгибает руку, чтобы увидеть время на часах и малыш ахает, часы поражают его воображение, круглые, золотые, с черными стрелками и римскими цифрами. Еще замечает мальчик золотую печатку на безымянном пальце делового и все, его кумир входит в подъезд дома.

Мальчик вздыхает и, зажмурившись, мечтает о таких же часах для себя, а еще он хочет такой костюм и черное пальто, хочет такой же ультрабук и блестящую иномарку, мечтает о золотой печатке.

– Бабушка, – раскрывая глаза, говорит он, – я решил, буду, как он!

Тычет он пальцем вслед депутату.

– Посмотрим, – сомневается бабушка, – для того, чтобы стать таковым надо душу свою потерять, превратиться в алчного, жестокого душегуба, а у тебя душа нежная, ты семью свою любишь!

Нажав кнопку дверного звонка, деловой еще долго продолжает нажимать, пока жена, выскочив, как есть вся в мыле от стираного белья, не снимает его руку со звонка. Он ничего не замечает. Торопливо входит в квартиру, едва вытерев черные узконосые ботинки о коврик, и встает истуканом. В другой руке у него ультрабук и он сыпет непонятные слова: «Инициализация», «Демократизация», «Мониторинг» и прочие, так, что приходится удивляться, как он вообще знает, о чем говорит.

Жена молчаливо и привычно снимает с него пальто. Он все говорит сухо, деловито, требовательно. Жена стаскивает с него ботинки. Он, ничего не замечая, тем не менее, проходит в кабинет, где продолжает непонятную словесную дуэль.

Жена развязывает галстук, стаскивает пиджак и брюки. Все еще взъерошенный, деловой послушно поворачивается в ее умелых руках. Наконец, она снимает с него рубашку, разоблачение закончено.

Деловой орет уже потише, в нотках его голоса, в его словах появляется нечто человеческое. Он стоит посреди кабинета в трусах, майке и в черных носках.

Наконец, жена надевает на него домашний махровый халат и подает мягкие тапочки. Преображение завершено.

– Ну, что у нас на ужин? – вопрошает он, немедленно выключая ультрабук.

И жена ведет своего мужа на кухню, где быстренько накрывает на стол и не по-вечернему здоровенная тарелка борща ждет своего едока.

Едок ест жадно, много. Постепенно наливается жиром и толстеет прямо-таки на глазах. Выпячивая живот и поддерживая снизу, будто беременный, он едва благодарит жену за сытный ужин, бредет в гостиную, где вскоре с дивана доносится его храп.

Жена спокойно возвращается в ванну, к прерванной было стирке белья.

Между тем, мальчик нагулявшись, со вкусом поужинав оладьями со сгущенкой вместе с бабушкой смотрит фильм, где Джекки Чан выполняя невероятные кульбиты побеждает врагов человечества. С восторгом тогда мальчик обращается к бабушке:

– Ба, не хочу больше быть депутатом.

– Почему?

– Скучно! – поясняет мальчик. – Вот, Джекки Чан – другое дело!

– Это почему же?

– А он живой человек! – кувыркаясь на ковре, говорит мальчик – Он людей спасает!..

Знахарь

Жил он глубоко в лесу, аж за Вилядью. Дом у него, говорят, был здоровенный, каменный, окруженный со всех сторон не забором, а частоколом. Перед частоколом вырыт был глубокий ров с водой, а в воде брюхом кверху плавали мертвые волки с оскаленными пастями и навсегда застывшими в ненависти мутными глазами.

Говорят, не ладил знахарь с волчьими стаями и они, объединяясь, охотились на него.

А еще говорят, что у знахаря мать – ведьма, ну последнее может, и было правдой…

Долго стучаться не пришлось. Дверь скрипнула и распахнулась сама собою.

Я заглянула. Внутри, изба выглядела совершенно такой же, как в сказках про Бабу-ягу. В углах черными тряпками свисали лохмотья многолетней паутины. Посуда на не крашеном столе стояла деревянная, с деревянными ложками. Печь не беленая, потемневшая, жарко трещала дровами, а с печи сверкал на меня желтыми глазами большущий черный кот. Повсюду лежал толстый слой пыли. На серой стене с вылинявшими обоями виднелись масляные пятна со следами рук и затылков хозяев дома. И размахивая маятником, отстукивали время тусклые часы со стершимся, неразличимым уже, рисунком.

С одной стороны печки виднелся железный рукомойник, с другой, стояла, заваленная лоскутными одеялами, деревянная кровать.

Жилище знахаря напоминало о бедности, а может о скупости или, возможно, речь шла и вовсе об откровенном безумии, когда хозяевам не до приличий и, уносясь мыслями в придуманные миры, они не в состоянии заботиться о чистоте и порядке, куда уж им до элементарных приборок!

Ярким доказательством моей последней версии тут же и послужила сама хозяйка дома.

У раскаленной печи тяжело возилась сгорбленная старуха. Она резко обернулась на нас, застрявших в дверях, и крикнула почему-то мужицким басом:

– Войдите!

И зарычала, размахивая над головою шипящею от жара, сковородкою:

– А, черти, явились! Ну, я вас сейчас!

Мы задом полезли в двери. А старуха, злобно скаля искусственные белые ровные зубы, которые как-то не вязались с ее обликом Бабы-яги, с засаленными, не чесаными космами седых волос небрежно рассыпавшихся у нее по плечам, все наступала, плюя нам вслед, стремясь, непременно, доплюнуть до нас:

– Тьфу на вас, проклятые! – кричала она и было видно, что она принимает нас именно за чертей.

Оплеванные, мы вывалились, наконец, из избы, совсем не похожей на каменный дом, кубарем скатились с шаткого крыльца и выскочив со двора, разом драпанули в лес.

А безумная горбунья выскочив из дверей, неутомимо заплясала, строя насмешливые рожи и показывая нам вслед дули.

Отбежав на безопасное расстояние, мы спрятались за толстым стволом сосны и оттуда выглядывали, рассматривая со страхом и недоумением беснующуюся ведьму.

Конечно же, никакого забора из кольев и рва с мертвыми волками и в помине не было. Разве что изба из бревен, поросшая зеленым мхом, ряд сараев да загон для скотины, где паслись два теленка и парочка грязных худых коз. Перед домом заросшая травой была кое-какая полянка, а позади, виднелся небольшой огородик. Вот и все, довольно скучно и прозаично.

Если бы не ведьма. Она, наконец, угомонилась, убралась в избу и оттуда иногда вскрикивала визгливым голосом, повторяя что-то о чертях. Но прошло еще немного времени и мы услышали ее густой храп и, переведя дух, воспользовавшись временным затишьем, смогли обсудить дальнейшие наши действия.

Мы – это Петрусь и я.

Петрусь, из политических заключенных, родом из Белоруссии. Когда он вспоминал о жене, оставшейся на родине, его грустные светло-карие глаза наполнялись слезами, веки краснели, и он плакал беззвучно, роняя крупные слезы на исковерканные старостью и ревматизмом, темные руки.

Жена после его ареста сошлась с человеком, которому Петрусь безгранично доверял, с его лучшим другом. Предательство близких людей каленым железом выжгло его душу и он, чтобы уйти от душевной боли стал попивать горькую, а выпив, веселел, принимался шататься по дворам Вычегодского, впрочем, далеко подальше обходя дома, где жили охранники сталинских концлагерей.

Широко разводя руками, будто для объятий, он принимался плясать, сам себе подпевая. Пел он высоким тоненьким голоском, смахивающим на мальчишеский. Знал прорву блатных песен и мог, без передышки, ни разу не повторившись, спеть их одну за другою, правда большинство все же были похабные, но Петрусь только отмахивался, говоря возмущенным блюстителям приличного поведения в обществе, что песенки эти народные и, стало быть, чего тут…

Впрочем, Петрусь не пел плохих песен при детях, детей он очень любил, своих не успел народить и цеплялся за поселковых. Дети чувствовали искренность со стороны Петруся и нередко даже приглашали его равноправным участником в свои игры. Он был незаменим. Мог на ходу починить сломанные санки, мог развести драчунов, мог справедливо разобраться в любом конфликте, нередко возникающем посреди детских компаний просто так, на пустом месте. Мог утешить плачущих и одарить их великолепной белорусской сказкой. За его спиной детвора чувствовала себя счастливой.

Именно потому и мне он вызвался помочь. Мы с ним непременно должны были найти знахаря. Прабабушка моя сильно страдала, из почерневших ног у нее сочился гной, а врачи только руками разводили, утверждая, что – это тромбофлебит и что же тут поделаешь?

Целители? Приходили во множестве, отовсюду, бойкие старушонки приезжали из Котласа, приходили пешком бабы с хитрющими глазами из соседней Коряжмы. Все они что-то делали такое, катали соль по столу, брызгали святой водой на прабабушку, просто талдычили старинные заговоры, шептали по углам, но толку, естественно, не было.

И вот, вычегодские вспомнили о знахаре, живущем глубоко в тайге, за Вилядью. К жилищу его вела заросшая травой лесная дорога вся в рытвинах и колдобинах наполненных зеленой водой.