Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Автор книги: Элеонора Кременская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

О самом знахаре мало что было известно, говорили только, что он очень сильный колдун, что брался не за каждого, кто к нему обращался. Говорили еще, что денег не принимает, а только продукты. Говорили, что мало кто его видел, работать с людьми не любил, а все норовил болотную нежить лечить и те для прокорма ему приносили в качестве платы старинные захоронки именитых купцов, золото да драгоценности.

Может, что и правда, а может и нет, но все же чем черт не шутит? Взяли мы с Петрусем палку колбасы домашнего изготовления, взяли кусок сала, несколько банок тушенки и каравай домашнего хлеба, сложили в рюкзак. Петрусь мне его не доверил, с сомнением оглядев мою хлипкую фигурку восьмилетнего человечка, а хмыкнул и взвалил дары для знахаря на себя…

– Пошли, что ли? – неуверенно предложил Петрусь, потянув меня за рукав. – Боязно как-то…

– Ну, нет, – вспылила я, с ненавистью глядя на избу, где храпела раскатистым храпом злая старуха, – я не уйду, пока не узнаю, где мне ее сыночка отыскать!

Но на пути к дому, меня охватило сомнение, ну что можно добиться от сумасшедшего человека? Да и делиться ли с ней информацией сам знахарь, может он уходит себе спозаранку куда-нибудь в лес или к больному в дальнюю деревушку, а старуха, знай себе прыгает возле печки и стряпает какой-никакой да обед?.. И не успела я додумать свою мысль, как мягкий шелест у меня над головой заставил меня поднять взгляд вверх.

Прямо с неба, медленно, опускался на двор знахарь.

Неотрывно, смотрел он мне в лицо, и было в его глазах нечто повелительное, требовательное, жаждущее от меня каких-то действий.

И под этим взглядом мне захотелось опуститься на землю у ног его и тупо, ни о чем не думая, просидеть так всю жизнь. Зачарованно, не отрываясь от его глаз, я шагнула к нему, протягивая руки, как к самому родному существу на всей Земле и позабыв почему-то всю устную речь, не в силах была произнести ни слова, лишь грустная мелодия заполнила мою, враз, ослабевшую душу.

Он внял моей немой мольбе и, коснувшись прохладными пальцами моей щеки, наклонился, сгреб меня в охапку, посадив на сгиб своей правой руки, легко оторвался от земли.

Я только и заметила краем глаза, как роняя рюкзак с дарами, Петрусь, до того, семенивший за мной, остановился, словно вкопанный.

Губы у Петруся дрожали, глаза наполнились слезами и он, всплеснув руками, повалился на колени, с невыразимой тоской глядя на знахаря поднимающегося неторопливо и уверенно со мною в небо.

Душа у меня замирала в груди, дух захватывало так, как это бывает во время катания с горки. Я всегда боялась высоты и, проходя, однажды, через большой ярославский мост через Волгу вцепилась в руку отца мертвой хваткой, так что он был вынужден меня нести, но до самого конца моста я глаз не открывала, крепко зажмурясь и только слышала, что плеск воды где-то далеко внизу да гудение теплохода проплывающего у нас под ногами.

Теперь, под ногами шумело зеленоватое море бесконечной тайги. Изредка, ядовитыми пятнами мелькали маленькие болотца. Открывалось, вдруг, оконце ослепительной чистой воды лесного озерца. И снова, шумело зеленоватое море тайги, тянулись к солнцу сосны-великаны и старые ели, сговорившись, заслоняли свет унылым березкам.

Распустив черные крылья, хрипло вскрикивая, взлетели к нам грачи и вороны, но разглядев нас поближе, камнем упали вниз, с шумом обрушиваясь в густую зелень вершин деревьев, как бы испугавшись и отчаянно стремясь спрятаться от знахаря, не меня же они, в самом деле, боялись?

Мы летели, абсолютно молча, я уже давно обнимала его за шею, временами отваживаясь открыть глаза, чтобы оглядеться и заглянуть ему в лицо.

Он не возражал против моих объятий, а только, изредка, озарял меня ласковым светом голубых глаз. Ресницы, такие длинные и пушистые, что любая девчонка обзавидовалась бы, бросали тени на его щеки.

На пышные белые волосы, вздымающиеся мягкими волнами на его голове, падал яркий свет солнца, и казалось, что цвет волос отдает чуть-чуть в желтизну, но это даже радовало меня, так как знахарь из-за этого преломления света не представлялся мне не земным.

К тому же, верхние пуговицы белой рубашки были расстегнуты, и видно было, как на шее у него бьется некая жилка, отражая равномерные удары сердца.

Однако, все же тело его, облаченное в белую одежду, безо всякого сомнения, светилось ровным, не ослабевающим ни на секунду, золотистым светом.

Знахарь в ореоле этого света выглядел очень красивым, наверное, немало женских сердец он бы погубил…

Временами, он смотрел мне в глаза так пристально, что у меня кружилась голова, и я в прямом смысле этого слова чувствовала, что вот-вот потеряю сознание.

Ветер не оказывал нам никакого сопротивления, напротив, когда мы только поднялись в воздух, крепкий ветер кинулся к нам, намереваясь сдуть нас с облаков на землю, но наткнувшись на упрямый взгляд знахаря, сразу же переменил направление и теперь подпирал ступни наших ног, ощутимо помогая и служа нам. Порою, он с шумом, как бы в восторге, носился вокруг нас шаловливым, но преданным щенком, обе мои косы с бантиками он вздымал кверху, а бантики, в конце концов, развязал. Я смеялась. Увлеченная этой непонятной игрой даже как-то подзабыла о своей высотобоязни. Ветер распустил мои косы и, превратив их вначале во «взрыв на макаронной фабрике», затем бережно, воздушными пальчиками, расчесал, присвоив, правда, себе бантики.

Знахарь взглянул на меня благосклонно, как видно, одобряя мою новую прическу.

Куда мы летели, я не знала, да и не хотела знать. Далеко позади, остались воспоминания о родителях и больной прабабушке. Ничто не мучило меня больше. Мне только хотелось стать тенью знахаря, следовать за ним повсюду и чувствовать себя счастливой лишь от того, что он рядом.

Я не могла точно определить его возраст, но выглядел он молодым, хотя в глазах его, как у древних стариков, нет-нет, да и мелькали тени грустных воспоминаний о прожитых бесконечных десятках лет, многих лет.

Мы обогнули весь земной шар. Я видела, как заходило огромное красное солнце, опускаясь за горизонт серых волн беспокойного океана, и я видела, как солнце восходит, отражаясь в стеклах окон небоскребов большого города. Иногда мы опускались низко-низко и проносились над поверхностью некоего моря, из воды тогда выскакивали дельфины и, стремясь обогнать нас, летели ласточками вперед, ныряли, уходя торпедами под воду, и снова взлетали. Но знахарь, невольно улыбнувшись и помахав им на прощание свободной рукой, все же оставил их позади. До моего слуха донеслось их запоздалое стрекотание, я оглянулась и увидела, как прощаясь с нами, дельфины весело танцуют на кончиках своих хвостов, кивают своими большими головами и машут нам вслед ластами. Выглядели они при этом, ну совсем, как люди…

Миновав на большой высоте города и селения, мы снова опустились к зеленому морю тайги.

Перед Вычегодским мы стали снижаться и мягко приземлились посреди березовой рощи рядом с крайними домами.

Ни слова не говоря, он опустил меня со сгиба своей правой руки, поставил на землю и, взяв за руку, легонько сжав мою ладонь своими прохладными, тонкими пальцами повел меня к дому.

Поселок, залитый светом вечернего заката, гудел. Много народа волновалось возле нашего дома. Все еще пребывая под впечатлением обаяния знахаря, я ни на что не обращала внимания, а тихо шла, увлекаемая своим чудесным проводником и спокойно, как бы со стороны, наблюдала за происходящим.

Посреди толпы стоял старый мужик, толстый, рыхлый, весь налитой самогоном и жирными щами. Маленькими, заплывшими глазками он зорко следил за нами. От квадратной его фигуры исходила некая угроза.

Возле мужика вьюном вился Петрусь, конечно, за целый день, а были мы у избушки знахаря утром, он успел добраться от Виляди до Вычегодского. В руках у Петруся болтался рюкзак с дарами, по всей вероятности он пытался всучить их толстому мужику. Я глядела, недоумевая.

Мы подошли. Мужик молчал, изучая недоверчиво лицо знахаря. Наконец, посреди перешептываний и переглядываний толпы, мужик, внезапно, охнул и грузно шлепнулся на колени, прогудел едва слышно и очень сконфуженно:

– Прости, Хозяин, не признал!

А после, резво вскочив, принялся ретиво отталкивать удивленную толпу, давая дорогу знахарю. Мужик этот все успевал, он и кланялся перед знахарем, и замахивался на неповоротливых поселковых мужиков, и отпихивал любопытных баб. Впрочем, его услужливые увертки знахарь, кажется и не замечал вовсе, он даже бровью не повел, а только вошел в дом, взглянул строго в глаза моей прабабушки, наложил свои прекрасные белые руки на ее почерневшие истекающие гноем ноги и на глазах у всех вычегодцев, повисших даже на подоконнике окна, ноги у нее посветлели, раны затянулись, разбухшие вены сузились и спрятались под кожей, сделавшись почти незаметными.

Прабабушка без страданий и слез встала на ноги и прошлась под всеобщее ликование толпы. Кинулись, было, качать знахаря, но он, как в воду канул, исчез и никто не понял, куда. Искали, искали, так и не нашли.

И только толстый мужик прояснил ситуацию. Он уронил странные слова, которые пушечным ядром ударили всех присутствующих:

– Тот, кого вы видели, кто ее исцелил, – и он ткнул пальцем в мою прабабушку, – не человек вовсе, а ангел!

И замолчал, ощупывая придирчивым взглядом мое лицо.

А народ вокруг громко и как-то одновременно вскрикнул. Заголосили старухи. Повсюду замельтешили крестные знамения, которыми осеняли себя в великой радости, люди.

Церкви в поселке закрыли еще на заре советской власти, и они теперь использовались под разные склады, а в одной даже клуб соорудили, в алтаре сколотили сцену и принялись играть спектакли, проводить собрания, исполнять концертные номера. Естественно, в клуб ходили только молодые, а старые люди упирались и ругались с начальством, нипочем не соглашаясь войти в опозоренную церковь. Бывало даже начальство вынуждено было проводить общие собрания с упрямыми вычегодцами прямо перед клубом, во дворе.

Население поселка успело еще до разграбления церквей большевиками, как-то так, по-звериному, все припрятать. Не досталось красным комиссарам золото иконостасов.

Нередко, заходя с бабушкою, к кому-нибудь в гости я видела огоньки свечей, зажженные перед стеклом киотов с темными, не различимыми ликами святых. У некоторых хранились поистине драгоценные произведения русской иконописи – иконы, украшенные жемчугом.

В сундуках, бережно завернутые в холстины, наряду с юбками и платками сберегались одеяния священнослужителей. И старинные толстые книги на церковно-славянском языке лежали тут же, заботливо пересыпанные нафталином, чтобы моль не пожрала. Сберегались они до тех счастливых времен, когда в церквах снова начнутся службы и веселые звонари пустят над поселком малиновый колокольный звон…

Весной, под жаркими лучами мартовского солнышка и вещи священников, и книги можно было увидеть развешанными на бельевых веревках вычегодцев. И странное же это было зрелище…

Конечно, привычные поселяне проходили мимо, а вот только что освободившиеся из зон, а зоны, надо сказать, окружали поселок со всех сторон, новички разевали рты, надолго застревая столбами и разглядывая, словно чудо, сияющую парчу облачения попов и блестящие застежки церковных книг.

Порой, из бывших политических заключенных находился один, знающий церковно-славянский язык и его приглашали в чей-нибудь дом. При полном собрании верующих, он читал скороговоркой непонятные слова из книг, а собрание тяжело вздыхало, плакало и, крестясь, вставало на колени, отчаянно тоскуя по церкви и молитвенным бдениям.

Конечно, все жаждали заполучить настоящего священника, но даже последнего псаломщика России высылали на далекие Соловки, где для них были уже вырыты могилы и, где под каждым деревом покоились останки какого-нибудь безобидного батюшки, преступление которого только в том и заключалось, что он служил Богу.

Услыхав об ангеле, исцелившем мою прабабушку, вычегодские, не сговариваясь, со слезами на глазах, сбежались к нашему дому в большом количестве.

Мужик оглядев все нарастающую толпу, взял меня за плечо, быстрым шагом, решительно вытащил из прабабушкиного дома и, двигаясь в ту же сторону, откуда я пришла, увлекаемая знахарем, кинул взгляд назад. Вся толпа на почтительном расстоянии последовала за нами.

После недолгого напряженного молчания он сказал, зачем-то растягивая слова:

– А ведь знахарь-то я! И это я живу с сумасшедшею матерью в лесу, за Вилядью.

Я остановилась, потрясенно вглядываясь в него, нет, мужик не врал, глядел честно и открыто.

– Кто же тогда был со мной? Неужели все-таки, ангел?

Настоящий знахарь кивнул и настойчиво, даже требовательно заглядывая мне в глаза, спросил:

– А какой ангел, ты знаешь?

Я покачала головой. Он же оглядел на меня с удивлением:

– И что ты такое, раз сам Хозяин обратил на тебя внимание?

Я пожала плечами, не догадываясь пока, о чем, собственно, идет речь…

Это событие надолго выбило меня из колеи. И я замкнулась в себе, часто покидая поселок, забиралась на деревья, вглядываясь в небо, надеясь увидеть его, летящего высоко в облаках. Но видела, разве только во снах…

Прабабушка моя после чудесного исцеления выздоровела настолько, что даже никогда не простужалась. Ноги у нее не болели вовсе и до конца своей жизни, а прожила она до девяносто девяти лет, резво бегала в тайгу за ягодами и грибами, робила на огороде, плясала на поселковых танцульках и все норовила перепеть Петруся.

Петрусь? Перестал плакать и думать забыл о предательстве жены и друга, он выкинул их из своей памяти раз и навсегда. И на юбилей, когда ему стукнуло шестьдесят, взял да и женился, поразив всех вычегодцев, в самое сердце. Жена, ему под стать, легкая и веселая Зинява, вдовица, имела уже пятерых деточек. Петрусь моментально стал их любимцем и они, наперебой, спеша друг друга перекричать, моментально принялись называть его папкой. Частенько он рассказывал им об ангеле, и бережно вытаскивая из сундука жены одну из толстых книг, спасенных из церкви от ига большевиков еще матерью Зинявы, раскрывал и вместе с детворой пытался прочитать что-то, неумело складывая причудливые буквы в понятные русские слова. Он стал очень набожным и, молясь, вслух упоминал о чудесном видении ангела, не догадываясь об истинной сущности этого ангела, а самому Ангелу какое было дело до его молитв?.

Каланча

Он был очень высок ростом, медлителен и задумчив. Взгляд серых глаз всегда как бы подернутый слезой от постоянного пьянства, руки от вечного похмелья дрожат. С ним нелегко приходилось собутыльникам. И пока он, надолго задумываясь над вопросом, мычал что-то про себя, они уже хором нетерпеливо отвечали за него. Одно он делал хорошо – играл на гармони. Каланча тогда оживал, пальцы его переставали дрожать, глаза больше не слезились и он все норовил показать собутыльникам, какие переборы может взять, но никогда не брал, пьянство не давало ему повода похвастаться своими школьными успехами. Тогда он весь, сотрясаясь от желания, доказать свою правоту, лез в шкаф, рылся там посреди разнообразного хлама и ненужных, затасканных до дыр вещей, наконец издавал победный вопль и тыкал в нос сомневающимся папкой с грамотами и прочими бумагами о давних своих музыкальных достижениях. По его словам выходило, что он бы сейчас играл на большой сцене с оркестром народных инструментов, ходил бы в костюмчике и вообще… На вполне уместный вопрос, отчего же этого с ним не произошло? Каланча надолго замолкал, погружаясь все более и более в некое небытие, и уже не понимал, и не слышал, кто тут с ним рядом сидит, на его же диване, и кто пьет водку из его посуды, да и вообще понимал ли он тогда, где он и кто он? Можно было бы оскорбиться на такое странное поведение Каланчи, но собутыльники, давно привыкшие к нему, только махали руками и говорили между собой о своем, не забывая «освежить» стопочку за стопочкой…

Каланче не везло с женщинами. Они его жалели, но с ним не жили. Он пил горькую и много мычал, задумываясь над простейшими вопросами жизни. Рождались от Каланчи, неведомо как, дети и оставались сиротами при живом отце. Каланча умудрялся алиментов не платить. При всем этом, он питал нечеловеческую любовь к детям в огромном коридоре коммуналки. А жил Каланча именно в коммуналке, в большом четырехэтажном доме, построенном в Ярославле на Красном Перекопе, лет сто назад для рабочих табачной фабрики. Еще молоденьким, получил он комнату в двенадцать квадратных метров, обставил ее по минимуму и зажил, едва помещаясь на диване и подставляя под свои длинные нескладные ноги табуретку. Вечно, в его карманах для чужих ребятишек были заготовлены конфетки. Дети прибегали к нему, в его одинокую холостяцкую комнатуху, бесцеремонно съедали все пряники, выпивали чай и разрисовывали все чистые листки забавными рожицами. А Каланча умилялся… Время шло. Каланча пил, потерял работу и как-то подобрал на зимней улице замерзающую пьяную бабу, привел к себе в комнату, отмыл ее, накупил на барахолке одежонки. Баба осталась с Каланчой и никуда не уходила. Они пили вместе, шастали вместе, собирали бутылки, чтобы сдавать за деньги, так и жили, и оба были страшны и корявы, как страшна и корява темная ненастная осенняя ночь… Между тем, ползли месяцы, годы. И вот в один из осенних деньков в двери его комнаты, вдруг, постучали. На пороге Каланча увидел двух одинаковых парней. Оказалось, да, сыновья-близнецы, Владимир и Роберт, от первого брака, приехали увидеть своего родителя. Каланча затрясся, целые вихри непривычных эмоций захлестнули его в один миг. А сыновья осмотрели пьяненькую женщину, его самого, осмотрели с головы до пят, оставили подарки и уехали, унося за собой, целую жизнь и запахи дома, которого у Каланчи не было, а мог бы быть… Каланча всю ночь прорыдал. На следующее утро испытание продолжилось. К Каланче в комнату заявился паренек лет семнадцати. Оказалось, младший сын Сашка, которого он прижил со второй женой, приехал также узнать, что у него за отец такой, какой он? Оглядел страшную комнату с ободранными обоями и облупленным подоконником, оглядел трясущегося то ли от болезни, то ли от пьянства отца, хмыкнул, тряхнул головой, что с таким водиться, какой он отец? Так, папашка… И ушел, унес за собой целую жизнь и не переделанные с сыном скворечники, не сделанные вместе уроки, не забитые гвозди, не починенные краны, не, не… Давило Каланчу еще и то обстоятельство, что сын выучился на аккордеониста, а Каланча ведь в свое время был, куда каким музыкантом! Играл он, конечно же, но так, только для пьяных горлопанов разухабистые песенки, а ведь когда-то мог переборы такие выделывать пальцами, закачаешься! А сын-то, сын, оказалось, не просто музыкалку закончил, как в свое время, Каланча, но еще и в Гнесинку поступил! Серьезный парень! С ума сойти можно, рыдал Каланча, дико завидуя и уже отчетливо видя, как его сын, а не он сам сидит на сцене под лучами прожекторов и ловко играет вместе с оркестром. От этого видения стало Каланче совсем плохо с сердцем, и увезли сердечного в больничку. Там он долго и трудно лечился, удивленный собственной глупостью, что помешала ему жить нормально, как все мужики живут с женами и детьми всю жизнь? Пускай, одна семья была бы, пускай, но вырастить деточек самому. Эх, кабы знать, кабы не пить, кабы повернуть время вспять, кабы, кабы…

Ужасно смешные истории

Гомосапиенс – человек разумный; гомобухиенс – человек пьющий; бухосапиенс – пьянь разумная.

Русский анекдот

История первая

Пьяница Васька Глаголев шёл по вечерней улице. Он никуда не торопился. Его никто не ждал, жил он один, как и свойственно, в большинстве случаев пьющему человеку.

Васька выпил по собственным меркам совсем немного, всего лишь бутылку портвейна. На пути у него возник журчащий фонтан. Две статуи изображающие девушек буквально заворожили Ваську, так что он немедленно залез в фонтан. Через полчаса продолжительных объятий и объяснений с девушками он немного протрезвел, всё-таки ледяная вода фонтана оказала своё активное воздействие.

Мокрый, но счастливый и по уши влюбленный, Глаголев продолжил своё триумфальное шествие к дому. Народ на улице отсутствовал, по телевизору шёл хороший концерт. Одновременно с ним по другому каналу показывали чемпионат мира по футболу.

Но неожиданно перед Васькой возникла проблема. На перекрёстке пешеходных дорожек он увидел фигуру.

Одетая в белое, она держала перед собой большую черную свечу, которая страшно коптила и испускала чрезвычайно большие языки пламени. Фигура бормотала что-то нечленораздельное и раскачивалась.

Васька не отличался особой смелостью, поэтому постояв-постояв, решил обойти далеко, подальше непонятное для себя явление. Но только он повернул с намерением проследовать мимо, как фигура тоже тронулась за ним вослед. Пьяница ускорил шаги, и фигура ускорила, языки пламени от свечи превратились в факел. Васька, отбросив всякие сомнения, бросился бежать. Стук каблуков его ботинок явственно раздавался в вечерней тишине пустынных улиц. И только по временам из-за освещенных окон квартир доносились крики: «Гол!» и слышалась музыка концерта.

Наконец, перед Васькой возник подъезд его дома. Проклятые домофоны, и кто только их выдумал, какой идиот? Васька не мог найти ключа и потому принялся жать на кнопки всех квартир. Ему отвечали, и он не в силах сдержать страх, орал прямо в микрофон домофона:

– Откройте!

Напуганные его истеричным криком жильцы тут же отключали свои аппараты, а двери оставляли закрытыми.

И тут фигура накинулась на Ваську сзади. Она обхватила его костлявыми руками и завыла вместе с напуганным пьяницей в один голос, протяжно и звонко. Свеча выпала у нее из рук ему под ноги, пламя погасло. Васька осмелел, скорее инстинктивно, чем осознавая, что делает, он постарался вывернуться из рук фигуры, но она держала его крепко. Тогда изо всех он сил лягнул ее ногой и она, негодующе взвизгнув, отпустила несчастного пьянчужку. Васька обернулся, сдернул простыню с фигуры и увидал взлохмаченную, очень увлеченную своею ролью старуху. Она была знакома Глаголеву. Давно сошедшая с ума бабулька из соседнего подъезда.

Васька постарался дать ей по шее, бабулька шутя, увернулась и, подпрыгивая высоко вверх, поскакала не хуже хорошей скаковой лошади по улице, а простыня осталась у протрезвевшего с испугу Васьки в качестве трофея…

История вторая

Семен Иванович, богатый и положительный мужик прибыл к своему другу на свадьбу. Друг его Денис Иванович, тоже положительный и богатый человек справлял свадьбу своей единственной дочери. Тут же присутствовали два великовозрастных сына-оболтуса из разгульной холостежи. Оба они весело взирали на невиданное диво – свадьбу. В России явление это становится все редкостнее и редкостнее. Во-первых, дорого праздновать такое удовольствие, а во-вторых, молодые, как правило, через год-два разбегаются. И потому венчаются более пары уже ожидающие ребенка. Так и тут. Дочь у Дениса Ивановича, пухленькая и розовощекенькая, была на последнем месяце беременности. Занимала сразу два стула. Водку не пила, а только компот, который ей усердно подливала ее состоявшаяся уже свекровь. Свекровь, тощая и очень голодная, выглядела довольной, губы ее лоснились от жирной пищи, которую она пожирала в огромных количествах, глаза сияли от удовольствия. И Денис Иванович, глядя на нее, морщился, думая, что вместо четырех лоботрясов и перечислял в уме жену, двух сыновей и дочь, он завел еще двух – вот эту тощую и ее сыночка, теперешнего своего зятя. Зять, впрочем, находился тут же, глядел затравленно и угрюмо. Он не хотел жениться, но живот у его ненаглядной лез на глаза, деваться было некуда. Зять – гулена и ветреник, учился так сяк, никак. Не закончил училища, бросил институт. Устроился, правда и зарабатывал так себе, копейки по нынешним «демократическим» «кризисным» временам, чиня чужие сотовые телефоны. Жили они с дочерью Дениса Ивановича, каждый по своим углам, но встречались изредка и вот довстречались…

Денис Иванович с досадой отодвинул от себя рюмку с водкой, он давно не пил, был, как говорят русские, в глубокой завязке. Семен Иванович, горячий друг юности Дениса Ивановича тоже не пил, но прибыл на свадьбу не с пустыми руками. Он привез с собой большую редкость, бутыль вина особой крепости из самой Италии, вино едва ли не сто пятидесятилетней выдержки. Оба бывших пропойцы, глядя на внушительную зеленую бутылку с деревянной пробкой почувствовали некое шевеление в своих уснувших было душах. Они уединились. Оставили свадьбу гулять в четырех стенах дома, а сами отправились на природу. Очень уж им захотелось попробовать заморского вина.

Невдалеке от дома текла величавая Волга, проплывали по ней неторопливые баржи и белели величественные теплоходы. Друзья уселись на бережку, на небольшую скамейку, расстелили между собою газетку, положили сверху свежие огурцы, черного хлеба. Их не заботило, что такое вино в цивилизованных странах мира заедают цитрусовыми или, по крайней мере, горьким шоколадом. Им дела не было до цивилизованных стран. Денис Иванович прихватил еще пучок зеленого лука и баночку солененьких помидорков со свадебного стола. Бутылку откупорили, налили в стаканы, выпили. Вино оказалось сладковатым, терпким, но обоим показалось совсем даже не крепким. По этому поводу друзья не особенно расстроились. Они решили вслух, что просто отдыхают. Так и уговорили всю бутылку, заедая не хитрой закуской, а потом Семен Иванович как-то сразу отключился и очнулся уже в мчащейся на бешеной скорости машине. Он подскочил, ударился о потолок и, помотав головой, в тяжелом дурмане, окутавшем его сознание, увидел своего друга Дениса Ивановича за рулем. Денис Иванович сроду не водивший автомобиля, у него даже прав никаких не было, всегда за рулем его шикарного БМВ сидел молодой водитель… Так вот, на сей раз Денис Иванович рулил, вел он весело и азартно. На ходу кричал нечто неразборчивое и смеялся, когда на дороге попадались кочки или выбоины, на которые так богаты русские дороги. Куда они мчались, Семен Иванович никак не мог разобрать, мимо, сплошной полосой мелькали дома и фонари. Наступил вечер или может даже ночь, кто знает. Семен Иванович отчаянно пытался протрезветь и взять бразды правления в свои руки, потому как состояние Дениса Ивановича не внушало ему доверия. Он сильно тер себе уши, вспоминая один из способов вернуться в реальную жизнь. Но тут его внимание привлекли сверкающие всеми цветами радуги кнопки и экран, похожий на телевизор, а еще рация, по которой кто-то громко ругался и беспрестанно вызывал номер патрульной машины. Семена Ивановича эта ругань стала раздражать, и он принялся нажимать на все кнопки подряд, пытаясь отключить рацию. Тут же взревела сирена, от неожиданности Денис Иванович нажал на тормоза, машина резко клюнула вперед и встала, а перед капотом, внезапно, взревела толпа. Семену Ивановичу стало страшно, чужие перекошенные рожи лезли прямо в лобовое стекло и, размахивая дубинами, призывали к избиению. Двери открылись, несколько сильных рук схватили и Семена Ивановича, и Дениса Ивановича, но тут же отпустили, веселые голоса сообщили толпе, что – это наши и они, как видно угнали машину ментов. Толпа ответила радостным ревом и обоих пьяниц подняв на руки, вынесли из машины как неких победителей. А в машину, мигающую всеми огнями радуги, тут же залезли в великом множестве люди из толпы. Толпа была фанатична и двигалась в одном направлении, бить болельщиков приезжей футбольной команды, неважно какого города, фанатики и есть фанатики, им все равно кого бить, лишь бы бить. Денис Иванович скоро принял их сторону, а Семен Иванович с ужасом подчинился, он никак не мог сбросить с себя тяжелый хмель коварного вина и двигался вперед все больше на плечах и на спинах своих сотоварищей по борьбе, потому как земля его пьяное тело держала плохо.

Болельщики встретились, начался бой. Денис Иванович, в юности отчаянный бузотер и драчун, и тут отличился. Враги получали от него по всем местам и скоро с позором бежали, а Семен Иванович, хоронившийся за спиной своего товарища и, по сути, не участвовавший в драке был вынужден тоже, как и все преследовать врагов. Он очень боялся потерять Дениса Ивановича, потому как к стыду своему никак не мог вспомнить, где он живет, ну кто он такой, он вспомнил, правда, с трудом, да и, то вспомнил разве что свое имя да отчество, фамилию же забыл напрочь. Денис Иванович был гораздо больше ему знаком, чем он сам самому себе.

Но тут, неожиданно из какого-то двора вынырнула огромная толпа бронированых ментов. Толпа без предупреждения ринулась на разгоряченных болельщиков и Денис Иванович всегда отличавшийся лисьим умом, схватил Семена Ивановича за шиворот и бегом вынырнул из самой гущи свалки. Они бежали дворами, задыхаясь и хватаясь за селезенки. Наконец, перед ними возник темный микроавтобус, дверцы его были распахнуты, в салоне никого, а в ключе зажигания торчал ключ. Денис Иванович не раздумывая, бросил обессиленного забегом Семена Ивановича в салон, а сам прыгнул за руль. Автобус лихо рванул с места и скрылся в темных переулках города.

Семен Иванович от пережитого потрясения как-то сразу отключился, а очнулся в мчащемся, без разбора, автобусе. За окном сияла полная Луна, и быстро мелькали обширные поля, на которые весьма богата наша страна.

В салоне Семен Иванович с удивлением обнаружил с десяток весьма веселых людей. Они пили за его здоровье и за здоровье водилы. Денис Иванович сосредоточенный и злой только ухмылялся и милостиво отпивал глоток-другой из горла, а потом отдавал обратно своим собутыльникам бутылку водки. На робкие вопросы напуганного Семена Ивановича, а куда собственно мы едем, пьяницы беспечно махали рукой, а не все ли равно. Никто, решительно никто, даже Денис Иванович не знал, куда они едут.

Семену Ивановичу сунули под нос бутылку водки, еще с десяток уже пустых катались с грохотом под ногами. Автобус подпрыгивал и резво летел куда-то, непонятно куда.

После нескольких глотков Семен Иванович развеселился и перестал замечать бешеную скорость, с которой неугомонный Денис Иванович вел автобус. Его уже не поражало, что Денис Иванович, в принципе даже никогда не водивший машинку на автодроме ведет теперь микроавтобус. Вдруг, взревела сирена. Денис Иванович нажал на тормоза, микроавтобус резко клюнул и затормозил. Все вывалились наружу и встретили мигалку на крыше автобуса радостным криком, оказалось Денис Иванович угнал омоновский микроавтобус, как до этого угнал патрульную машину.