Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Автор книги: Элеонора Кременская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Впрочем, нет. Лихач крутанулся и пошел на таран преследователей. Раздался грохот, скрежет, пошел дым и все смолкло…

Елочная гирлянда наверху покореженного полицейского автомобиля продолжала сверкать.

– Ну, духи ночи! – пробормотал пешеход и огляделся. – С нами нечистая сила!

Дорога по-прежнему была пустынна. Дома по обеим сторонам дороги безучастны и темны.

И он решился, метнулся к месту аварии. Раскрыл, не без труда дверцу лихача. Водитель уткнулся в руль.

Дрожа от нетерпения, прохожий обшарил бесчувственное тело водилы, нашел толстый кошелек. Бегом кинулся к автомобилю полицаев. Раскрыл дверцу. Потерпевших оказалось двое. Один уже стонал, приходя в себя. Прохожий заторопился. Обшарил обоих. Добычей стали два пухлых бумажника и патрульный полосатый жезл.

Оставив раненых, а может и погибших, как есть, без помощи, пешеход торопливо покинул место события.

Скоро он шагал по узкой темной улочке и, размахивая жезлом, говорил сам с собой:

– Сами виноваты, незачем было передо мною биться. Зачем они гонки устроили? Вот и попались мне под руку. Да, да, ворую, но ворую для того, чтобы выжить!

И он, с вызовом глядя в звездное небо, воскликнул:

– Я есмь вор!

Скрипнул калиткой, входя во двор. В будке тут же завозилась, затявкала собака.

– А ты не бреши, раз врать не умеешь! – остановился прохожий. – Спишь, так и спи себе дальше!

Собака вылезла из будки, виновато помахивая хвостом и зевая.

– Спи, иди, тетеря! – ласково пожурил он ее.

И шагнул на крыльцо, оставив жезл на забаву собаке.

Дверь распахнулась, на грудь прохожему упала маленькая хрупкая женщина. Всхлипывая, обняла всего руками:

– Где же ты был, сыночек?

– Работал! – уверенно обманул он.

Сонно тикали ходики, а мать нервно смеясь, металась из кухни в гостиную, накрывая на стол.

Втихомолку он пересчитал содержимое трех кошельков, выходило, что-то около сорока тысяч рублей, две зарплаты заводских рабочих.

Без сожаления, протянул ценные бумажки матери:

– На, заработал!

Она обрадовалась, затряслась:

– Добытчик ты мой, ненаглядный!

Он кивнул, удовлетворенный.

Мелочь оставил себе, рублей сто, не больше, на курево хватит.

Мать заплела густые волосы в косу, а косу сложила вдвое, втрое и прицепила огромной железной заколкой к затылку.

– Ишь, красавица! – одобрил он и пошел переодеваться.

Одет он был по-дорожному: в спортивную куртку на молнии, старые рваные джинсы и кеды.

Целый месяц пропадал в запое у своего дружка, в доме. Пил, очухивался, снова пил, пока его с позором не выгнала родня дружка.

«Подфартило!» – подумал он про ограбленных им участников аварии. – «А то так бы «голяком» пришел!

Переодевшись в чистое, он вышел к матери. Она уже ждала, нарядившись как на праздник, только руки целиком выдавали ее крестьянское настоящее – темные, узловатые, с набухшими венами, с искореженными землей пальцами.

– Ну, как живешь мать? – весело подмигнул он ей.

– Тебя ждала! – тут же отозвалась она. – Вся душа у меня изболелась, хоть бы позвонил.

– Ну, ну, – нахмурился он, – извини, закрутился, заработался. Да и что там, знаешь ведь, водкой не балуюсь, мясом не обжираюсь, а тружусь, не покладая рук! Вот потому-то и живот плоский, будто у молоденького! А еще по бабам не таскаюсь! Видала, какие развратники бывают? Нет? А я тебе скажу, в основном, рыхлые, потные и грязные!

Грязные, говорю тебе! И, если не шея у паразита черна, так ногти! Не ногти, так ноги! Моются редко и то на скорую руку, чтобы не смердило от них! И одеколоном прыскаются, чтобы запах вони отбить, вот и вся недолга!

Разломив ломоть хлеба напополам, и обмакнув его в пюре, он горячо продолжил:

– А жрать любят, страсть как! Один такой, свинья свиньей, пять литров супа зараз выхлебает да еще мало ему, борову. Пойдет дальше жрать, пельменей наварит и полную миску умнет. А нажравшись, пойдет пузо отращивать, завалиться в кровать храпеть! Во сне же будет лыбиться, потому, как и сны у таких, исключительно блудливые, с голыми девками. Да вон, включи у такого компьютер, одну порнуху и найдешь, более ничего.

И ведь что странно, чем такой старше становится, тем развратнее. А уж глупеет прямо на глазах, мат на мате, матом погоняет, вот и весь его разговор. Ну и маразм со слабоумием тут как тут, поджидают, дождаться не могут. Потому как давно замечено, умница не станет размениваться, ему это не интересно, а интересно жить мыслями и делами своей семьи, строить дом, растить детей и внуков, любить жену. И это правильно, и это хорошо, потому как без хаоса и грязи, а целомудренно и целеустремленно. Такой не станет заводить любовниц или таскаться по порносайтам и не закончит свою жизнь одиноким, брошенным, покинутым родственниками и подругами, презирающими его.

– Жениться, что ли надумал, сыночек? – догадалась мать.

Он остановился, замер на полуслове:

– Да что ты, мать! Философствую я!

– Философ ты мой ненаглядный! – и посмотрела на него с надеждой в глазах. – Тебе бы ожениться, деточек народить!

Он кивнул неуверенно, и поскорее покончив с едой, убрался в свою комнату.

Улегшись в кровать, уставился в темный потолок:

– Безвинно страдаю, – всхлипнул и захрапел, погрузившись, как в воду, в сон без сновидений.

А его мать бесшумной тенью еще долго сновала по дому и, перебирая в уме всех потенциальных невест в округе, шептала:

– Вот уже оженишься, так и философствовать бросишь. Куда там, лишь бы до кровати добраться, так станешь уставать. Семья – это тебе не фунт изюма, натерпишься страху от деточек-то!

И уверенно принялась считать, сколько чего надо на свадьбу…

Вдали, на дороге, «скорые» отвозили раненых в аварии, людей, пропажу кошельков и денег никто так и не заметил, не до того было…

Рассказ ученика

Обычно дети приезжают к своим бабушкам лишь на лето, но мне пришлось переехать насовсем. Бабушка сильно заболела. На семейном совете долго не совещались, а решили, надо так надо. Мама принялась делать бабушке уколы, она обладала так называемой «легкой» рукой и работала медсестрой, а отца взяли хирургом в местную районную больницу. Все соседи тут же принялись у нас лечиться. Отец долго не мог дойти с работы до дома, его все время останавливали болящие старушки с вопросами о проблемах своих старых тел.

Таким образом, родители мои оказались востребованными и на новом месте жительства, в принципе, небольшом провинциальном городишке, слава про них, как про хороших лекарей, росла и росла. Дело оставалось за мной.

Две школы, современные, большие, но единственные средние учебные заведения на весь городок были переполнены. Дети учились в две смены, если бы можно было учиться в третью смену, то есть ночью, директрисы обеих учебных заведений так бы и сделали. Они искренне пожалели меня, но отказали.

В единственной гимназии на меня посмотрели как на сумасшедшего. Дети в этом учебном заведении ходили на цыпочках, старое здание двухсотлетней постройки осыпалось и грозило рухнуть совсем, похоронив под собой и усердных, и мало усердных учеников, не говоря уже об учителях.

Директор гимназии, встрепанный, пожилой учитель с диковатым блеском в глазах провел меня по классам и коридорам, рассказывая трагическим шепотом обо всех несчастьях вверенного ему здания. Закончилась наша экскурсия возле стены, где сверху, донизу прошла новая трещина, младшеклассники, не осознающие всю опасность своего положения, хихикали и совали в трещину кулаки. Директор взвыл, бросил меня и через несколько мину, закатав рукава, уже наводил в ведре воды цементный раствор, намереваясь со старшеклассниками и свободными от уроков учителями замазывать новую напасть многострадального здания старой гимназии.

В целом получилось, что во всем городе мне более некуда было податься, кроме как православной школы при большом женском монастыре.

Школа в два этажа с квадратными чистыми окнами, занавешенными воздушными прозрачными кружевами очень мне понравилась. В просторном вестибюле при входе сидела строгая монашка в очках. Она следила за сменой обуви и тишиной в гардеробной. Пальто, плащи, куртки ученики вешали на плечики, как это делают дома с костюмами и платьями, и после только плечики цепляли за крючки, протянувшиеся длинными рядами во всю гардеробную с указанием номера класса. Мой класс – восьмой, был на четвертом месте от одиннадцатого, последнего, где висели пальто строгого покроя, без подростковых фантазий и наворотов.

В школе было очень чисто, покойно и уютно. Мальчики одетые в костюма-тройки, с жилетами и белыми рубашками, увенчанными классическими галстуками чинно беседовали, объединившись в кружки. Девочки, все как одна, с длинными волосами, перевязанными шелковыми лентами, ходили по коридорам парами или небольшими группками. Их платья удивили меня. Я все старался принять равнодушный вид, но так и тянуло взглянуть еще разок. Темного, насыщенно-синего цвета платья девочек были длинны и скрывали даже щиколотки ног. И только младшеклассницам, видимо было дано послабление. Одетые в светлые нарядные платьица они выглядели так, будто собрались на новогоднюю елку.

Директриса гимназии, она же настоятельница женского монастыря, в первый же день моей учебы, провела меня по всей школе. С большим достоинством она, обращаясь ко мне на «вы», продемонстрировала мне детские рисунки, висевшие по всей стене коридора первого этажа и точно также, будто великие реликвии показала дипломы и грамоты учеников бравших призы на разных творческих конкурсах православных школ, где главное предпочтение отдавалось, конечно же, песнопению. Эти цветные бумаги с печатями были заключены в рамочки и виднелись на протяжении всей длины стены второго этажа. Директриса смотрела на меня с надеждой, явно ожидая от меня новых побед для своей школы. Я постарался ободрить ее самой оптимистичной улыбкой, на какую только был способен, в душе сильно сомневаясь в своих певческих способностях.

Я был средним учеником, твердым троечником. Получить пятерку долгое время старался изо всех сил, учил, зубрил, старательно выписывал предложения и математические примеры. Но к классу пятому понял, что – не судьба, а троечники – тоже люди. Зато в школе я занимался спокойно, без сдвигов, скачков, истерик и рыданий, и глядел только с удивлением на убивающихся по поводу четверки отличников, и искренне жалел двоечников, которые не хотели учиться, а учились в школе разве что ненависти к людям. Школа несла и отличникам, и двоечникам одно мучение. Для отличников надо было бы вообще отменить систему отметок, выявлять их склонности к наукам и обучать усиленно одних математике, а других не менее, усиленно, скажем, биологии. Вместо этого отличники рыдали и страшась получить низкую для себя оценку тратили время на бесполезную зубрежку в каком-нибудь предмете, где они были не очень сильны.

Двоечников, как правило, вовсе не ленивых людей, следовало бы разделить. Тупых и ограниченных в мышлении обучать грамотно писать, читать, считать. Большую информацию они не воспринимают, а начинают хулиганить, прогуливать школу, курить, пить и оказываются в исправительных колониях. Зачем? Они – работники простых профессий. Их дело – слесарить или тупо сверлить одну и ту же деталь на заводском станке. Стало быть, и обучать их по общепринятой системе образования ни к чему, они – необучаемы!

Другое дело – творческие двоечники. Это люди сложные, с непростыми характерами и судьбами. Они – взрывоопасны, в руках и за пазухой у них шипят шаровые молнии. С этими учениками трудно сладить, их надо обучать не так как всех. Они мыслят образно, их сознание – яркий мир переполненный фантазиями. Обучение таких детей – дело нешуточное, со временем из них вырастают творческие личности, способные создавать мировые шедевры музыки, живописи, скульптуры, литературы. Практически, все великие мастера прошлого созидающие нашу цивилизацию плохо учились в школе.

Однако, как говорят русские, воз и ныне там! Глупость и ограниченное мышление присущее российскому министерству образования делают свое «черное» дело. Школы отупляют, оболванивают, приводят многих к такому результату, что вчерашний выпускник забрасывает надолго книги, отравленный едва ли не навсегда ядом всевозможных изложений и сочинений. Выпускники едва умеют писать. Безграмотные, глупые идут они в мир и становятся тупыми продавцами всевозможных гипермаркетов заполонивших города России, понастроенных, где попало и как попало…

Поэтому, я с большой надеждой и даже охотой смотрел на невиданную мною православную школу, надеясь, что всеобщее оболванивание сюда не добралось. Однако, меня удивило не обучение, а сами учащиеся.

Учительница указала мне место за свободной партой. Я уселся. За мною сидел какой-то ученик, но что, же это был за ученик! Весь будто на шарнирах, ни секунды покоя!

Он вертелся, подносил к губам трубочку, чтобы плюнуть бумажными пульками то в одного школьника, то в другого. Тут же запускал самолетики в классную доску. Один приземлился на учительский стол, и учительница сразу прервав обычную перекличку принятую, наверное, во всех школах страны, загремела:

– Серафим!

Серафим спрятался за раскрытым учебником и только выглядывал из-под книжки, делая невинные глаза.

Вообще в классе оказалось много мальчиков и девочек со странными непривычными для моего слуха, именами. В мире, из которого пришел я, было как-то не принято так называть детей, но для учителей школы вероятно очень удобно, они совершенно не использовали фамилии. Ну-ка пойди, отыщи еще одного ученика с именем Серафим! К чему тогда его фамилия?

На переменке мои одноклассники обступили меня со всех сторон. По очереди, очень вежливо назвались, рассказав мне, как бы, между прочим, и о своих занятиях после школы:

– Феодосия, – выступила первою одна рыженькая, вся в веснушках, девочка и присела передо мной в реверансе, – после школы я плету кружева!

– Какие кружева? – не понял я, пораженный еще и ее странным приветствием, вроде бы так приседали барышни в девятнадцатом веке?!

Феодосия вежливо пояснила мне, что кружева плетутся на коклюшках

– У них вся семья плетет! – бесцеремонно вмешался Серафим.

– Зачем? – чувствуя собственную тупость, спросил я.

– Кормятся они так! – закричал, будто глухому, неугомонный Серафим. – Лавку держат в центре города, продают кружева иностранным туристам!

И он для пущей убедительности потряс Феодосию за руки, призывая меня хорошенько рассмотреть ее ладони.

Я уважительно пожал ее пальчики, оказавшиеся хрупкими, такими маленькими и тонюсенькими, что куда там коклюшками орудовать!

Следующим в очереди был Лука, маленький малыш с большой головой, оттопыренными ушами и лаконичной прической – ежиком.

Лука застенчиво мне улыбнулся, но ничего не сказал. За него принялся рассказывать Серафим.

– Он у нас молчун! – жестикулировал энергичный оратор. – И еще реставратор! Вместе с родителями в антикварном магазине трудится, чистит и паяет старые самовары, промывает почернелые иконы. Мечтает после школы поступить в художественное училище, ведь верно, Лука?

Лука тут же поспешно закивал и, устыдившись устремленных на него взоров, скрылся за спинами своих товарищей.

Далее, я со все более нарастающим изумлением вслушивался в звучание старорусских, давным-давно вышедших из обихода, будто инопланетных имен и всматривался в простые курносые лица русских ребят. Мне подавали руки, кланялись передо мной и приседали в реверансе. И как же было жалко всех этих Иустинианий, Харитонов, Дионисиев, Фекл, Варфоломеев! Всю жизнь с такими именами! Детям своим дать такие отчества!..

Впрочем, ребята вроде как понимали необыкновенную сложность своей судьбы и потому, наверное, относились друг к другу уважительно, не обзывались, не коверкали имен.

В обыкновенной школе, скорее всего Феодосию оскорбили бы, обозвав Федькой. И не исключено, что эта Федька так бы и перешла дальше, в институт и на работу. А уж о Серафиме и говорить нечего, человеку с таким невероятным именем плохо пришлось бы посреди циничной и распущенной толпы нынешних школяров.

– Ну, а ты? – обратился я к нему, когда последний в очереди одноклассников заявил мне, что он после занятий в школе лепит фигурки из глины, затем обжигает в печи, расписывает красками и выставляет для продажи в магазине сувениров, что держит его семья.

– Я? – удивился Серафим, глядя на меня с полным непониманием, и повторил. – Я?!

В этом его «Я?!» прозвучало нарастающее как? Неужели нашелся человек, не имеющий представления о роде его занятий?!

За задохнувшегося в изумлении Серафима ответила вежливая Феодосия:

– Он сын священника, – заговорщецки подмигнула мне она, – ему труднее любого из нас.

– Почему? – сглупил я.

Лучше бы я ничего не спрашивал, вокруг тут же загудели возмущенные моею неосведомленностью, ребята.

А Феодосия принялась загибать передо мной пальцы:

– Он в церковном хоре поет, раз! – и загнула первый палец.

– С подносом для приношений по храму ходит, два! – и загнула второй палец.

– Каждое воскресенье выносит на паперть чашу с причастием, три!

– Помогает облачаться в церковное одеяние своему отцу, четыре!

– Когда заболевает дьякон, а он запойный и потому болеет часто, Серафима снимают с уроков и ставят заместо дьякона. Службы в церкви должны проводиться каждый день, утром и вечером, потому что отец у Серафима служит в кафедральном, то есть, центральном соборе города, – пояснила она, видя мою неосведомленность. Пять!

– Когда заболевает его мать, Серафим встает за свечной прилавок и продает прихожанам свечки, иконки, принимает от них поминальные записки. Шесть!

– А, когда напивается звонарь, его, спаивает дьякон, Серафим в любую погоду вынужден лезть на колокольню звонить в колокола к заутрене, – почти сердито закончила она загибать пальцы.

– Ну, это, если знаешь, как звонить, – пробормотал я, вконец добитый всеми перечисленными невиданными для меня занятиями подростка.

– Знает! – хором прокричали ребята.

А Феодосия прибавила:

– У него абсолютный слух, он еще маленьким сам потребовал, чтобы его обучил звонарь.

Я смотрел с сочувствием на Серафима, поглядывавшего на сверстников с некоторым превосходством, но тут наступила моя очередь исповедываться.

Вздохнув, я произнес первое, что пришло мне в голову:

– А я люблю читать, вот только что прочитал «Дети капитана Гранта» и приступил к «Робинзону Крузо».

Молчание было мне ответом и взгляды, в которых я наблюдал удивление, недоумение, даже страх.

– А еще я люблю качаться на качелях, – с отчаянием заявил я.

– Качели? – задумчиво протянул кто-то.

Мне даже показалось, что вот сейчас они спросят меня, а что такое качели?

– И, если качели без ограничений, я могу сделать «солнышко»! – расхвастался я.

Они смотрели на меня во все глаза.

– А еще, – продолжал я, чувствуя прилив тщеславия, такой наверняка испытывают успешные артисты эстрады, – я с папой иногда хожу в киноаттракцион 5«D». Мы плаваем и летаем. На нас налетает самый настоящий ветер и брызжет брызгами океан. Кресла, в которых мы сидим, двигаются, наклоняются, имитируя быстрый полет. Я люблю летать на драконе, так здорово сидеть у него на спине! Думаю, будущее именно за таким кино, очень реалистичным, в котором принимают участие сами зрители!

Одноклассники мои затаили дыхание, даже Серафим не сводил с меня зачарованного взора. Мне было ясно, что ни один из них никогда не переступал порог киноаттракциона 5«D» да что там, бывали ли они хоть раз в обыкновенном кинотеатре? Сомневаюсь!

Между тем, от меня ждали продолжения речи, и я вдохновенно говорил:

– Мама предпочитает карусели в городском парке. Мы любим автодром, где крутимся и гоняемся на электромашинках друг за другом!

– А летом, в каникулы, ты что делаешь? – тихо спросила у меня Феодосия.

– Еду к тете, на Азовское море. Она живет почти на самом берегу, в небольшом поселке. Меня там всегда ждет небольшой уютный домик тетки, старый добрый пес, дорожный велосипед и надувной матрац.

– А море? – спросил кто-то. – Какое оно, море?

– Море? – задумался я на минутку. – Очень ласковое и очень мелкое, можно с километр пройти по колено в воде, а после только погрузиться по грудь и быть хотя бы этим довольным. Никто не боится утонуть в Азовском море, разве в луже по колено можно захлебнуться?

Мой рассказ произвел на ребят сильное впечатление. Печально вздохнув, они разбрелись по классу. И только один Серафим азартно блестя глазами, все расспрашивал меня, задавая настолько чудные вопросы, что я, право, терялся, недоумевая.

– А море, какое цветом? – спрашивал он.

– В плохую погоду темное, в хорошую синее!

– Медузы кусаются? – нетерпеливо теребил он меня за рукав.

– Не знаю, по-моему, они жгутся, – рассеянно отвечал я, провожая взглядом Феодосию.

Я любовался, глядя на точеный профиль девушки, ее прямой аккуратный носик, припухлые алые губы, пушистые ресницы, прикрывающие большие выразительные глаза.

– А акулы в море есть? – приставал неугомонный Серафим.

– Куда там! – отмахнулся я от него и решительным шагом направился к Феодосии.

– Послушай, я видел, в вашем городке построили мегамол с киноаттракционом 5«D» и прочими чудесами. Пойдем вместе в эти выходные, хочешь? – спросил я у нее.

Она, сидя за партой, чуть привстала, глаза ее радостно засверкали, лицо просветлело так, что ярче сделались веснушки, покрывавшие особенно густо зардевшиеся в смущенном румянце, щеки.

– Ты приглашаешь? – удивленно, недоверчиво спросила она и подчеркнула. – Одну лишь меня?

– Да! – подтвердил я. – Одну лишь тебя!

Она доверчиво протянула мне свою легкую ручку и засмеялась так счастливо, что и остальные подростки застывшие было при моем поступке, следом за нею заулыбались.

Клянусь, они впервые услышали о свидании и впервые задумались о таком знакомом для всех тинейджеров страны деле, как провести время вместе с любимым человеком и не за верстаком в душной мастерской родителей, а в кино или в парке.

С удовольствием оглядел я эти теперь вполне нормальные лица всего лишь юношей и девушек четырнадцати-пятнадцати лет, моих теперешних одноклассников…

Партизанка

Двор, плотно заставленный автомобилями и ввиду позднего времени опустевший, вдруг, разразился отвратительным воем сигнализации. В темных окнах четырех многоэтажных домов окружавших квадрат двора со всех сторон так и не мелькнуло ни одного огонька. Сонные обыватели обреченно вздохнули, перевернулись с боку на бок и, прикрывшись от воя подушками, опять заснули. Одни только автолюбители, владельцы автомобилей, бодро бросились на балконы, уже привыкнув почти не спать, вероятно, из таких людей вышли бы хорошие сторожа или охранники, что, впрочем, одно и то же. Хозяин воющей машины нашелся и через минуту вой утих. Возможно, причиной нарушения тишины была кошка, вскочившая на капот автомобиля, с тем и уснули все, прочие встревоженные жители.

И тут скрипнула входная дверь подъезда одного из домов и во двор черной тенью метнулась фигура.

Фигура, похожая на большую летучую мышь, заметалась между темными очертаниями машин. Повсюду, за ней слышался некий звук, весьма напоминающий звук сдуваемой шины. Тихий свист, наполнивший тишину ночи не смог разбудить измученных жителей и усталых обывателей.

Сделав свое черное дело и обежав абсолютно все автомобили во дворе, фигура вернулась в подъезд и на цыпочках, прислушиваясь к каждому шороху, взобралась по лестнице на верхний этаж, тихонько вставила ключ в замочную скважину, неслышно провернула, толкнула дверь и опять-таки бесшумно проскользнула к себе в квартиру.

Дома уже, фигура перевела дыхание, скинула свой камуфляж и мстительно улыбаясь, потерла с удовлетворением руки.

В свете уличного фонаря бросавшего тусклые взгляды в свободное от занавесок окно стало видно, что под фигурою выступала сухонькая маленькая старушоночка. Такая, как говорят в народе, жилистая. Этакая русская старушка, которая коня на скаку остановит, тяжелый рюкзак с картошкой донесет. Летом подобных старушек много пасется в лесах России. Они, без конца, таскают в дом корзины и короба с ягодами да грибами. В доме дары леса старушки превращают в варенья, соленья и закатывают в трехлитровые банки для своих прожорливых деточек да внуков.

Вездесущие старушки живо обегают в процессе года всякие там гипермаркеты в поисках акций и дешевого сахарного песка. И находят-таки! Мешки и мешочки продовольственных запасов наполняют у таких старушечек все шкафы и шкафчики.

В прихожей у них всегда стоит верная багажная тележка с крепкими колесами. На тележке крепко-накрепко пристегнутая кожаными ремнями и ремешками ждет своего звездного часа товарная сумка.

Возле тележки стоят, не слышно переминаясь, мягкие кожаные туфли или верные затасканные кроссовки, не натирающие пятки до мозолей, не напрягающие больных косточек.

В тумбочке или в серванте у таких старушек устроена аптечка, где наряду с нашатырным спиртом на случай обморока во время жары обязательно есть тюбик с мазью от ревматизма и радикулита.

Эти старушки не хуже наркоманов знают, где можно купить лекарства без рецепта и злобно ухмыляясь, показывают кукиши министру здравоохранения, глубокомысленно вещающему с экрана телевизора о необходимости ввести ограничения на некоторые лекарственные препараты.

Они не гнушаются воровством. И запросто могут оказаться со своими тележками на совхозных картофельных полях, не считая свои действия воровством, всегда уверенно заявляют:

– Иные и больше воруют, – и кивают в сторону телевизора, намекая на известных воров в законе, облеченных не только богатством, но и властью.

Правда, подобные старушонки ревниво следят за исполнением законов где-нибудь на улице или в транспорте. И всегда укажут раззяве на раскрытую сумку, откуда выглядывает кошелек. Всегда осудят пьяницу и отругают его, беззаботного, за жену, за детей. Они – первые борцы, с засилием кавказцев, окопавшихся в городах России, и будут собачиться с плохо говорящими «черными», советуя им катиться: «колбаской по Малой Спасской» в свою Чечню, Дагестан, Абхазию… От них достается даже безобидным гастробайтерам, как правило, казахам, киргизам, таджикам, просто чукчам…

Старушки эти – верные последователи коммунистов и принципиально участвуют во всех демонстрациях и манифестациях. Они – партизанки и занимают крайне агрессивную позицию по отношению к действующему правительству единороссов, которых считают врагами народа, а их законы и постановления – реальным вызовом к благополучию страны.

Соседи их величают по имени и отчеству, но за глаза обзывают: «Перекати-поле», «Сорока-воровка», «Ворона». Презирая и завидуя, одновременно.

Особенно старушкам достается от рыхлых отяжелевших матрон годами не слезающих с насиженных приподъездных скамеек.

«Ишь, поскакала!» – шипит такая матрона вслед бойкой старушонке и злобно хрустит вставными челюстями, вспоминая с тоской, что сама то она, вот, с трудом добредает разве что до соседнего магазина да аптеки. Сырое рыхлое тело уже не слушается, рука дрожит от напряжения, приходится матроне опираться на крепкую трость и тащится она, бедная, долго, постоянно останавливаясь и отдыхиваясь так громко, что крупные растолстевшие голуби, которых такие матроны очень любят кормить, взлетают испуганно из-под ног и некоторые обязательно садятся на голову кормилице. Она испуганно машет руками, забывая, что сама же прикормила и птицы, в принципе, ее узнали. Голуби разлетаются, чтобы вернуться, как ни в чем не бывало, когда такая матрона выползет их кормить свежими булками, призывая порой, весьма своеобразно: «Гуси, гуси!» И гуси бегут, переваливаясь с боку на бок, и сильно при этом напоминают саму матрону, растолстевшую от вечных каш на молоке да кефиров с пряниками.

С утра именно матроны подняли крик. У большинства, толстые неопределенного возраста сыновья, во всем похожие на своих мамаш, имели автомобили.

Правда мечущиеся в поисках вредителя, проколовшего шины их любимых железных коней, автолюбители нашли-таки козлов отпущения.

Себе на горе, во двор, ранним утром забрела компания и устроилась на ночлег, облюбовав детскую площадку. Одного стащили за ноги с горки, где он уютно свернувшись калачиком, умудрился заснуть в нестойком положении.

После застолья с посошками, вышедши из кабака, вся компания мертвецки пьяная долго моталась, ничего не соображая и ничего не узнавая по тихим ночным улицам города.

Гуляки даже не поняли, за что их бьют и только отмахивались неуверенно от разъяренных автолюбителей, пока не подоспели суровые полицаи, да и тут еще получили, кто пинка, кто затрещины.

Вслед за одной полицейской буханкой примчалась другая и скоро двор опустел, всех, и буянов и растерянных пьяниц запихнули в машины, чтобы в отделение уж разобраться…

Наша партизанка тогда отважилась выглянуть в приоткрытое окно, до ее слуха донеслись предположения и догадки, высказываемые матронами и взбудораженными шумом жительницами домов высыпавшими, как есть в халатах и в тапочках, некоторые с грудными детьми на руках, во двор. Все это сборище гудело, шумело и размахивало руками, но никто не подумал на старушку и наша хулиганка, обозревая дело своих рук, мстительно улыбнулась, уверенная в продолжение боевых действий, до полной победы. Есть же в самом деле автостоянки и гаражи, и двор свободный от засилия бесконечных бензиновых выхлопов и воя сирен автосигнализации, наконец, вздохнет свободно, чего уж греха таить, многие безлошадные жители все-таки, втайне, обрадовались диверсии партизанки с проткнутыми шинами…

Разговоры

– Ишь, какую харю наела! А живот, а задница?

– На себя посмотри, толстый дурень! – огрызнулась женщина и ушла, хлопнув калиткой, оставив после себя стойкий аромат сирени.

– Надушилась! – скривился мужик лет шестидесяти. – Смердит, как скунс!

– Пять минут с ним и никакая тюрьма не страшна, – послышался голос женщины с улицы, – ведь этакая зануда, быть столь скучным, какое убожество!

Из дверей дома выскочила молодая женщина:

– Мама, мама, купи мне шоколадных конфет!

– Ладно, доченька, – донеслось уже издалека, – куплю!

– Ишь ты, не евши, не пивши, а за конфеты, – мрачно прокомментировал мужик.

– Вы бы, Василь Сергеич перестали злобиться, – остановилась молодуха, – жизнь – не вечна.

Мужик аж поперхнулся, закашлялся. Молодуха поспешно упорхнула в комнаты. Из дома тут же вышел молодой мужчина, крепкий, мускулистый, неторопливо жуя корку черного хлеба, уставился на мужика.

– Чего глядишь? – взъярился мужик. – Разве я не прав? Они по очереди готовят. Моя, к примеру, завтра будет обед варить, а твоя сегодня. И каждый раз все равно спокою нет. А кто их перекрестил, кто заставил поочередно готовить? Я! А ведь ругань, свят-пересвят, каждодневно была.

Молодой дожевал корку: