Текст книги "Скажи это Богу"

Автор книги: Елена Черникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Жена еще не знала о чудовищных мучениях, переживаемых всесильным доктором, но чувствовала приближение каких-то перемен и побаивалась их. За двадцать пять лет супружеской жизни она настолько привыкла к его лидерству во всем, к его успехам и славе, что малейшие неожиданности казались зловещими, потому что были невозможны.

Профессор решил открыть в Тиме еще один талант. Именно тот, которого лишился сам – на время или навсегда, он не знал, и его страхи были куда мощнее, чем у его доверчивой и покорной жены.

Тима видела мозгом, но она не умела читать мысли других людей. Она даже не очень-то понимала свои собственные мысли: скорее всего их у нее не было. Она жила образами, ощущениями, думать ей, собственно, было не о чем.

Для развития этого недомогания – собственного мышления – нужен хотя бы минимальный практиче?ский опыт, и вот именно его ей долго специально не давали. Она без труда могла нарисовать карандашом позу, движения объекта, которым интересовался профессор, даже скопировать текст на любом расстоянии, но объяснить смысл увиденного она, естественно, не могла ни себе, ни другим. Объяснения – это была епархия профессора. В картинках, описываемых Тимой, он обживался после нее, вслушивался в нюансы, сопоставлял – и результат совместной работы этой пары был всегда шокирующим для клиентов. Один клиент-журналист как-то раз даже нанял частного детектива, чтобы выявить – где и как установлены столь точные прослушивающие и подглядывающие устройства. Почему доктор всегда все о нем знает – и так точно, что не вырвешься? Детектив честно отработал свои деньги, но не нашел ни единого признака какой-либо техники, чем был сильно обескуражен сам и очень озадачил журналиста, которому пришлось смириться с бесконечной осведомленностью профессора и продолжать выплачивать ему гонорар, а после решения всех проблем – проценты. Налог на обретенное процветание.

Теперь профессор решил рискнуть: научить Тиму думать. Если она научится думать – может, она научится и читать чужие мысли? Понятно, что лишь глубокое отчаяние могло бросить доктора на такой эксперимент, в котором ему пришлось бы поделиться с Тимой своей безграничной властью над людьми, но другого выхода он пока не видел. В преданности и молчании жены он был уверен, а прививать Тиме некоторые новые представления он собирался сам лично, и так, чтобы она никогда не узнала правды ни о себе, ни о нем, ни о его проблемах.

Обсуждая с женой начальный этап эксперимента, он внезапно, на один миг прозрел: в голове молнией пронеслось слово магазин. Это было лишь бледное подобие былых его озарений, когда он без напряжения отыскивал точные решения для своих клиентов. Обрадовавшись, он машинально переспросил – почему магазин? Но инстанция, подбросившая ему это слово, опять накрепко заперлась.

– Почему мне было сказано – магазин? – вбежав в комнату жены, спросил он.

Жена давно привыкла к подобным вопросам, муж часто перепроверял на ней свои догадки.

– Наверное, в магазине быстрее развивается одно из базовых женских качеств – любопытство, – предположила жена. – Но я боюсь отпускать ее одну. Я буду рядом.

– Она заметит тебя.

– Конечно, я и не буду скрывать, что тоже иду в магазин. От Тимы не спрячешься, уж я-то это лучше всех знаю. Но она первый раз в одиночном плавании – я буду рядом, – настойчиво повторила жена.

– Хорошо, продумай, под каким предлогом мы отправляем ее на прогулку, чтобы она не догадалась до правды, – распорядился профессор и вышел.

– Она не умеет гадать, – тихо сказала ему вслед жена. – Никогда не догадается...

И вот Тима пошла в супермаркет. Полдень, солнце, в магазине малолюдно. Прозрачные двери открылись сами и уплыли в стороны. Тима довольно уверенно взо?шла по маленькому пандусу на прорезиненное крыльцо, сделала еще пять шагов в глубь павильона и остановилась. Вчера мама сказала ей по буквам, что будет что-то интересное. Тима разобрала буквы в слове «интересное», однако никаких образов слово не вызвало. Бояться Тима не умела. Неведомое «интересное» предлагает мама – так называла она жену профессора. Пойти? Конечно. В гости – это слово она знала, у профессора бывали гости. Но в гости к интересному? Абсолютно непонятное, невидимое слово. Хорошо, пойду.

...Вдруг перед ее взором замельтешили разноцветные пятна, их становилось все больше, они крутились все быстрее, и только температуры были разные. Одни накатывали горячечным жаром, другие кололи сухим инерт?ным холодом, но грубая общая схватка не имела никакого выраженного звука, общего тона.

Тима оставалась глухой ушами, но вибрации мира, высотный тон каждого оттенка любого цвета она еще с детства научилась различать безошибочно и даже записывать в числах. Звуки и запахи профессорского дома, окружавшие ее повсе?дневно, были выверены до, можно сказать, десятого знака, словно по личному внутреннему камертону. А здесь, в пятнистом помещении, куда ее зачем-то отправил самый заботливый, самый близкий ей человек – профессор, – было очень дискомфортно, все было наперекосяк – и у Тимы закружилась голова. Токи, выделяемые людьми в процессе торговли, оказались убийственно резкими для ее незащищенного сердца. Атмо?сфера купли-продажи, товаров и денег состояла из чер?но??го хаоса, который колол, кусал, резал, и Тима подняла руки, пытаясь защитить голову.

Она не знала, как называется ее внезапное новое состояние, она впервые испугалась и захотела позвать маму, но тут впервые в жизни она не смогла нащупать ее образ. Обычно лицо мамы возникало перед взором Тимы при малейшем импульсе, так быстро, что Тима даже не успевала мысленно позвать ее. Стоило только почувствовать – и мама была перед ней, где бы они ни была в тот миг на самом деле. И можно было сразу увидеть, чем занимается мама, и почувствовать, когда придет к Тиме в комнату и можно будет разговаривать. Тима давно усвоила, что мама не может читать по губам Тимы на расстоянии – даже таком близком, как соседняя комната. Трудно было понять, почему Тима может видеть мамино лицо всегда и везде, а та – только если находится на расстоянии вытянутой руки. Смирившись с этим неудобством, Тима еще подростком сделала свой первый и пока единственный логический вывод: я и она – разные. Не?одинаковые. У этого умозаключения не было никакого развития, никакой окраски, Тима не умела оценивать и судить, и пока это было ее единственное самостоятельное открытие в жизни: все – разные.

Сегодня, кажется, приближалось второе открытие: мама может исчезнуть. А еще бывают кривые колючие пятна, от круговерти которых можно закружиться самой. От них становится плохо, и мама пропадает из виду. Тима стремительно теряла свои чувства. Мозг пылает, боль – по всей коже, что-то невыносимое давит на грудь...

Со стороны все это выглядело еще хуже. Очень красивая девушка с золотыми волосами в растерянности стоит посреди вестибюля, мешая покупателям. Смотрит прямо перед собой очень красивыми изумрудными глазами – и бледнеет с каждой секундой. Поодаль, в пяти шагах, стоит ломая руки женщина средних лет с выражением безграничного ужаса в лице – и почему-то не двигается с места и на помощь не зовет.

Толстый потный гражданин с тележкой, доверху наполненной туалетной бумагой, пивом и минеральной водой, легонько толкнул Тиму локтем. Случайно, по рассеянности. Девушка пошатнулась, вскинула руки, как канатоходец, – толстый всполошился и прихватил девушку за талию. Тима почувствовала что-то небывалое: к ее телу прикоснулась чья-то рука, абсолютно неизвестная рука, довольно грубая (если бы Тима знала, что такое грубость), и что самое поразительное – Тима вдруг увидела эту громадную руку. Пятна вокруг продолжали свой мучительный танец, но из цветного месива разборчиво вырисовался один четкий объект: незнакомая рука в толстых желтых перстнях, обхватившая талию Тимы.

Не имея не только подобного, но и вообще никакого опыта общения с мужчинами (профессор и его коллеги не в счет, они – часть Тимы), девушка совершила не?ожиданное: она быстро ощупала лицо и плечи толстяка руками и понюхала его рубашку. Никогда раньше она не опускалась до этого приема всех слепых – ощупывать неизвестное, изучать что-то руками. Она всегда сначала разглядывала любую новинку – своим уникальным способом – и только потом позволяла себе, очень бережно и вежливо, прикоснуться к цветку, букашке, листу бумаги, компьютеру...

Толстяк оторопел и вгляделся в ее лицо. Тима по-прежнему видела только его руку – и не успела замаскироваться, то есть повернуть свое лицо к лицу толстяка. Пятна вокруг разрастались, сливались в пугающий поток фиолетового, с черными вихревыми лентами неистового кручения. На неподвижных глазах у Тимы появились какие-то горячие соленые капли. Это были ее первые слезы, и это было очень страшно.

Толстяк догадался, что девушка слепа, и испугался не меньше. Ничто в ее облике не выдало бы слепоты, если бы не столкновение с его локтем и тележкой. Но тогда где поводырь? Где сигнальные темные очки или белая палочка? Как может такая красавица безнадзорно бродить по супермаркету – он оглядел ее наряд – в легком платье без карманов, без сумочки и вообще без опо?знавательных знаков?

– Девушка, послушайте меня... – начал было толстяк, оттолкнув свою тележку к стене.

Пятна вокруг Тимы завертелись с удесятеренной скоро?стью, фиолетовый поток стал светло-лиловым, свернулся в тугую трубу, в которой Тиму словно зажало – и не продохнуть.

– Девушка, вы меня слышите? – Толстяк тряс ее за плечи и уже оглядывался по сторонам в поисках охранников.

Тима начала медленно оседать на пол.

– Девушка, вы что – глухая?

Охранник подбежал к толстяку:

– Кто такая?

– Не знаю. – Толстяк был очень удивлен. – Я задел ее случайно, но очень легонько, а с ней вот что началось. Помогите мне! – Толстяк почувствовал, что девушка вот-вот упадет.

Охранник подхватил Тиму на руки и тоже разглядел некоторые странности: красивые глаза открыты и непо?движны, девушка явно в полуобморочном состоянии, никаких реакций на внешний мир. Одета очень изящно, чисто. Это не бродяга. Но кто это, и как такое могло попасть в магазин самостоятельно?

В то же время жена профессора, с ужасом наблюдавшая сцену со стороны входа в магазин, лихорадочно соображала, как отнять Тиму у внезапных спасателей. Подбежать и объявить, что это ее дочь – но как доказать? Никаких формальных документов с собой нет. Да и какая мать могла бросить столь не?обычную дочь в таком месте?

Охранник, все еще поддерживая бесчувственную Тиму, попросил толстяка вызвать администратора зала и скорую помощь. Толстяк, чуть очухавшись, полез было в карман за мобильным телефоном, но администратор зала, рослый дядька в темно-сером костюме, сам вынырнул откуда-то и тут же развил бурную деятельность. И вот уже бегут другие мощные охранники, столпились покупатели. Никто не знает эту девушку. Все удивляются, переживают, все очень странно.

Мама решилась. Придав лицу как можно более невозмутимое выражение, она подошла к взволнованной группе, протиснулась к Тиме и твердо взяла девушку за руку.

– А вы откуда? Вы ее знаете? – нервно поинтересовался администратор. – А документы есть?

Вместе ответа мама принялась быстро тереть лицо Тимы, приговаривая: "Детка, проснись!"

Еще более удивившиеся участники сцены наперебой залопотали, заспрашивали, и тут маму осенило.

– Тише, пожалуйста, тише! – шепнула она. – Лунатиков нельзя пугать, когда они просыпаются не в своей постели...

– Настоящий лунатик? Вот это да! А почему ходит днем? – посыпались вопросы. Толпа явно не собиралась расходиться, а охранники с администратором от удивления забыли про документы.

– Пожалуйста, потихоньку отнесите ее в такси! – как можно жалобнее попросила жена профессора. – Я очень боюсь таких ее приступов, дневных...

Неосведомленные в повадках лунатиков, но достаточно перепуганные работники супермаркета обрадовались компетентному подкреплению и без разговоров понесли Тиму к выходу, осторожно погрузили в машину и с облегчением пошли по своим делам, обсуждая чудеса человеческой психики. Покупатели убедились, что самое интересное закончилось, и тоже пошли своей дорогой.

Слушая отчет жены, профессор мрачнел с каждой минутой. Рядом, на тахте, с открытыми глазами лежала Тима, не подававшая признаков жизни, только дышала, как спящая. И ни на что не реагировала.

– Что будем делать? – шепотом спросила жена. Было ясно, что первый эксперимент провалился и что глубинные тайны Тимы пока закрыты от вторжения даже самых близких людей. Навсегда?

Профессор гораздо лучше, чем его жена, понимал тяжесть ситуации, но признаться вслух не мог, не имел права. Он сам себе до сих пор не признался, что за?трещало все здание, весь замысел. Он клял себя, ругал идиотом, но внешне был лишь сдержанно-озабочен. Сейчас он не столько переживал за Тиму, сколько боялся показать жене, что ему тоже что-то непонятно. Ему всегда все было понятно – так воспринимала его жена все двадцать пять лет, на этом держалось многое, почти все, и потерять ее безоговорочное подчинение он не мог.

– Василий, что будем делать? – повторила жена, поглаживая Тиму по щеке.

– Попробуй закрыть ей глаза, – вдруг сказал профессор.

– Ой! – Жена вздрогнула от зловещей формулы.

– Попробуй! – властно повторил профессор, не надеясь ни на что.

– Может, ты сам? – Жена убрала руку от лица девушки.

– Лучше ты. Она лучше знает твои руки, чем мои. Я прикасался к ней только в детстве, когда учил, исцелял, прикладывал кристаллы. А все остальное – только твои руки. Даже буквы в ее память вводила только ты. За?крой, попробуй, я прошу тебя...

Никогда во властном голосе профессора не мелькали такие нотки – затаенная мольба. Жена почувствовала эту слабость, скрытый страх, мельком взглянула на серо-бело-зеленое лицо мужа и отважилась:

– Василий!.. Мы погубили ангела?..

Из папки "Показать Анне"

Только один взгляд неверен, а именно: что один взгляд верен.

Альфонс Ламартин

Было так.

Февраль и март 2001 года. Я стою у окна и смотрю на деревья. По небу слоняется солнце. Я вижу его то там то сям, и это длится веками. Надо бы отойти от стекла, лечь в постель, уснуть – может, солнце остановится? Ну почему оно так бесхозно шатается по небу?..

Дочь говорит, что я опять плакала во сне. А разве я была в постели? Я бы и рада отойти от окна, которое не отпускает меня, уснуть, отдохнуть. Какая большая, несбыточная мечта!

Да хватит, мама, говорит опять моя дочь, сколько можно смотреть на улицу!

Да не могу я отойти! не могу. Я не понимаю, почему солнце так себя ведет!

Мама, солнце ведет себя нормально. Это абсолютно нормальное солнце: восход-закат, восход-закат. Все как надо. Это ты заболела и смотришь в окно каждый день. Ты сходишь с ума. У тебя тяжелое сотрясение мозга. У тебя контузия. А по ночам ты жалуешься, что редко видишь луну. Уйди от окна.

Не могу. Пусть солнце уйдет от окна – тогда и я пойду спать!

Не капризничай, говорит дочь. Оно только что ушло – ты разве не заметила? Вот смотри – ночь, звезды, никакого солнца.

А почему оно опять вылезло из-за той серо-зеленой крыши?

Потому что опять наступило утро, объясняет дочь.

Этого не может быть, чтобы утро. Я же прекрасно разбираюсь во времени: вот часы, вот стрелки, вот циферблат.

Я еле дожила до вечера, а ты говоришь – опять утро! Что ты несешь!..

Мама, мама, уйди от окна...

Анна, ведь так все и было! Помнишь дядечку на скамейке у пруда? Ну, который Чехова читал с секундомером?

Весной 2001 года, всего через три года после нашей случайной встречи на бульваре, я и оказалась у своего окна с контуженной головой, разорванным лицом и разбитым коленом. Швы, бальзамы, примочки, таблетки, – еще тот Эрос!

Как сказал тот дядечка? Просишь новую головную боль? Выпросила. Степана Фомича выпросила и прожила с ним, спасателем и повелителем, долгую, смертельно счастливую жизнь. То есть три года.

Разбор постфактум был спешен. Дешевая детективщина. Выглядело это так. Протокол ночью. Еще один – утром, в институте Склифосовского. Еще протокол – через месяц. И даже через три. Справки, показания, бумага, много бумаги – и никакого смысла. Ни свидетелей, ни налетчиков. Даже в дежурных журналах тех станций метро, где я теоретически могла пребывать, проезжать мимо, взывать о помощи, да что угодно, – никаких следов моего бытия в ночь с 14 на 15 февраля нет.

Следователь сказал, что не будь мое лицо так... хм... преобразовано и что не будь у меня карточки метро с четким указанием – куда и когда вошла вечером в День святого Валентина, то можно было бы подумать, что мне померещилось.

Потом, еще раз всмотревшись в мое абсолютно приветливое лицо, на котором было отчетливо написано полное доверие к следственным способностям всех причаст?ных органов района, города и страны, он вздохнул и тихо сказал:

– Ну, вы же не помните, значит, и узнать никого не сможете... Бывает, что амнезия так и не проходит после контузии.

Amen!

Дочь, в метро: «Может быть, ты знала о нем что-то такое, чего тебе не надо было знать?»

Ничего себе предположеньице из уст тринадцатилетнего ребеночка. Кстати, дитя само покрутило мозгами на тему: "Кто знал, где я буду именно 14 февраля 2001 го?да вечером и в каком, возможно, состоянии?" – и вздрогнуло, само удивившись пролезшей в юную голову мысли.

Раньше, когда мы рассматривали версию милицей?ского нападения, ей ничего подобного в голову не приходило. Но вчера мы вдруг с большой ясностью увидели, что все странности пора свести к основным:

одежда не была испачкана ничем, кроме крови, а на улице было очень слякотно, а ушиб колена был такой, что в Склифе его сначала приняли за давленый перелом, – то есть я не соприкасалась с улицей, не падала на асфальт и даже не спотыкалась, черные сапожки тоже были чистые, как новенькие;

первая лужа крови находилась на лестничной площадке нашего дома вблизи лестницы, вдали от лифта, а это пятый этаж, и летать я не умею;

стеклянная дверь в четырехквартирный отсек была открыта, но ключи – чистые – от своей квартиры я гораздо позже нашла глубоко в кармане собственных джинсов, значит, я ими не пользовалась, кто-то другой имел мои вторые ключи;

шубу не взяли (хотя если она уже была в крови, то зачем ее брать, ведь сбыть невозможно, а носить опасно; только чистая шуба вполне тянула бы на настоящее ограбление), я теперь умею спасать пушистые шубы, насквозь пропитанные кровью, подручными домашними средствами, поскольку в химчистку вещи в таком виде не принимаются;

мобильник тоже остался при мне, да вдобавок я успела повводить в него какие-то судорожные осколки экс?тренных телефонов типа службы спасения, – футляр окровавлен, следовательно, я пыталась куда-то звонить уже после экзекуции;

тот, кто столь аккуратно доставил меня домой в 3.40 утра, знал слишком много: код замка в подъезде, этаж (а у нас лифт не строго на, а между этажами останавливается), знал и про отсутствие звонка непосредственно у моей двери;

знал о наличии в доме живого существа, которое откроет дверь, но которому лучше не попадаться на глаза (следовательно, моему экспедитору было очевидно, за кого его примут; значит, экспедитор – из участников меро?приятия);

паспорт был не просто на месте, а на своем родном, то есть чтоб доставить меня на место, в него, очевидно, не заглядывали, то есть адрес был известен априори; или, надо полагать, я в бреду попросила моих убийц быть столь любезными и доставить домой по точному адресу, а то метро уже не ходит, а я пешком не дойду – далековато, очень больно, ничего не вижу без очков и вообще я без сознания и вся в крови, так что сделайте одолжение;

совсем непонятно с кровью: засохшая у меня на руках и волосах, но свежая на лбу, шубе и, что совсем интересно, на стенах отсека и коврике у двери; когда кровь успела пропитать волосы, да так, что три дня вымывать пришлось, – ведь рваная рана была над глазом, а не на "волосистой части головы", так как же кровь натекла мне в волосы? Я что, успела где-то полежать на спине, да так полежать, что хватило на все возможные направления истекания: и на шубу, и на волосы, и на коврик, и на стены? Разве может человек четыре часа фонтанировать кровью во все стороны, причем с антрактами?

из очков вылетело левое стекло, оправа была расплющена, но сами-то очки как предмет острой для меня необходимости, – они-то при мне были! На мне. Заботливые бандиты? И вторая сумка, и пакет с продуктами для ребенка, и так далее – все при мне осталось. И совсем уж для иронии – в руке у меня, говорит дочь, был пластиковый стаканчик. Она нашла меня на коврике под нашей дверью. Сумки вокруг валяются, и я сижу в беспамятстве, а в руке держу белый одноразовый стаканчик, пустой. Что за фарс?

Дочь сказала, что весь вечер 14 февраля 2001 года Степан Фомич особо судорожно вопрошал: "Мама не пришла? Мама не пришла?" Потом она, устав отвечать на этот вопрос, легла спать, но телефон продолжал звонить...

Все это стало вспоминаться в новом свете, когда вдруг выплыло предположение, что нападение случилось не в метро, не на улице, а в родном доме. На эту мысль наводила неокровавленность лифта и первых четырех этажей. Но с этой мыслью – с другой стороны – в лоб сталкивается вопрос: где же я была целых четыре часа – у соседей? Тогда почему не сработал мобильный телефон? А куда же я рвалась, если была в безопасности? Понятно, что безопасностью и не пахло. У меня хорошие соседи. Случись что странное – мигом вызвали бы всех врачей на свете и всех милиционеров, а может, и пожарных, на всякий случай.

Почему я в бессознательном состоянии вообще могла пользоваться телефоном и у меня никто его не отбирал? Как и зачем чья-то аккуратная рука попала ко мне в сумку, на самое дно, за кошельком, не переворошив ничего более? Что было в моем кошельке такого, чего там не должно было быть?

Деньги? Не очень уж большие. Мои талисманы и легко дублируемые документы? Кому они нужны на фиг.

В тайных складках кошелька жила завернутая в пять долларов маленькая фотография Степана Фомича, надписанная его рукой: "С любовью". И вот уж об этом действительно знал только он.

Следующий вопрос: ну и чем этот крошечный снимок опаснее тучи разнообразнейших документов, иллюстрирующих три года нашей совместной жизни и деятельности? Билеты на самолеты, буклеты разных стран и городов, счета из банков и ресторанов, сертификат о пребывании на краю света, фотографии, прочую дребедень – я все трепетно хранила, это было священно. Правда, на билетах не написано: "С любовью". И все-таки: что случилось?

Вот и не знаю, как связать несвязуемое.

Зачем меня били в лицо, а не, например, по затылку? Оставить, если выживу, метку, изуродовать? И откуда я знала, что меня ограбили: ведь это было первое, что я сказала дочери, когда она открыла дверь на чей-то настойчивый звонок, не мой. «Меня избили и ограбили». Конкретно. Я тогда еще не поняла, что это было покушение на убийство. Я еще надеялась, что это хулиганы понервничали. Но, как объяснил мне следователь, они нервничают по-другому. Во всяком случае, не развозят жертв по домам.

Итого: где я находилась в промежутке между 23.35, когда вошла в метро "Кузнецкий мост" через турникет ? 256, и 3.40 утра, когда кто-то стал трезвонить в мою квартиру, так чтобы дочь проснулась и открыла дверь – и обнаружила подброшенную к двери окровавленную мать?

Самое трудное для маленького индивида – при обнаружении рваной раны на голове внятно ответить на простой вопрос: «Что с вами произошло?»

Невероятно трудно. Варианты?

"На меня упал кирпич". Назовем это так.

"Я нечаянно прошла мимо дома, с крыши которого время от времени падают кирпичи".

"Мне наглядно продемонстрировали, что кирпичи летают".

Или как?

И вот я стою, смотрю в окно, надеясь, что солнце наконец догадается восстановить свой обычный ход. Но оно слоняется по небу, и не видно конца-края странностям жизни солнца.

Однажды мне удается отвернуться от окна, и тут мозги делают сальто-мортале. Следующий кадр: я в постели. Наконец-то я вижу потолок, стены – ну хоть что-то, кроме окна и блудного солнца. Наверное, в тот день я начала выздоравливать, потому что после того сальто я начинаю плакать и потом еще почти год лью слезы почти без перерыва. Опухают глаза. Вечная молодость дает сбои, растут мешки под глазами, я толстею и прочая гадость.

Через месяц после контузии ручки зачесались: опять книжек понаписать захотелось. Профессия у меня такая.

Хвать бумагу – а руки не работают. Ни на компь?ютере, ни от руки, ни от задней левой ноги, – никак не могу сочинять. Почерка ручного – просто нету. Буквы пляшут так, что любой графолог обрадуется: редкая патология, просто чудо! Компьютер не поддается, поскольку все клавиши стали похожими, как близнецы, и даже мое вековечное умение печатать вслепую не спасает, поскольку "близнецы" разбегаются абсолютно и своевольно. И все буквы – одинаковые.

Интуиция разбушевалась так, что пришлось выпить очень много водки, дабы заткнуть фонтан. О, в нем не было золотых рыбок!..

Что делать?

Деньги кончаются, здоровья нет, работать не могу, любовничек, драгоценный Степан Фомич, завел себе гаремчик и похваляется им предо мной; дочь в панике, лицо изуродовано, мозги желеобразно трясутся от малейшего шага, подруги говорят глупо-утешительные речи, бессонница лютая, милиция никак не может найти невообразимых бандитов с уникальными манерами, все-все в жизни покосилось и упало в тартарары.

Кроме того – наступила весна, от которой мне и раньше доставалось по первое число, а тут уж она и во?все некстати нагрянула со всем своим природопробуждением, и все веселые хрустальные ручейки, полные чужих подснежников, потекли сквозь мое сердце мутной лавой с гвоздями.

Это, Анна, я сейчас могу столь чеканно живописать то состояние и даже благодарить то состояние за экс?терн-обучение меня уму-разуму. А тогда я могла только воздух глотать и бояться каждой ночи.

Был февраль, потом был март... В тесной эколого-филармонической нише нашего двора соперничали коты и вороны. Первые, понятно, больше по ночам, вторые – как повезет. Вороны почему-то не решались каркать, покуда вопили охваченные истомой коты.

Наверное, я все-таки иногда засыпала, потому что я помню сновидения: яркие до рези в глазах бирюзовые картины моря. Вкупе с хвостатыми дворовыми вокалистами они помогли мне принять одно немаловажное решение: остаться в живых. Море, коты, вороны – чем только не утешаешься, когда очень прижмет!..

(См. Приложение 7)

Доктор выxодит на тропу

Профессор, замерев всем телом, следил за руками жены: левая на пульсе Тимы, правая очень медленно легла на ее лоб и чуть сдвинулась на брови и вот уже накрыла глаза девушки мягкой ладонью.

– Не закрываются, – прошептала жена, повернув изумленное лицо к мужу. – Веки очень твердые.

– Хорошо, хватит, пересядь на мое место. Главное, она жива...

Профессор решил попробовать сам. Уж его-то руки дрожали, как у лихорадочного, а деваться все равно некуда: Тиму надо привести в чувство – хоть в какое-нибудь из известных ей. Или придется – в неизвестное.

В омертвевшей тишине клиники раздался звонок. Профессор подскочил. Он напрочь забыл, что сегодня – день очередного визита Алины.

– Этого только не хватало! – Он заметался.

– Что? – испуганно воскликнула жена.

– Клиентка, – прошипел профессор.

– Отложи, – вздохнула жена. – Хочешь, я выйду, скажу, что ты уехал, заболел, ушел на неотложный вызов, мало ли что...

– Нельзя. Не тот случай, – очень мрачно ответил он.

– Почему? – Жена не знала подробностей.

– Нельзя! – заорал профессор, окончательно сорвавшись. – Вот совсем нельзя!!! Впусти ее и веди в кабинет, быстро!

Ошарашенная, женщина с тоской взглянула на непо?движную Тиму и поскакала на первый этаж.

Профессор запер дверь на ключ, вернулся к Тиме, лег на диван рядом с ней и совершил то, чего никогда не собирался делать с этой девушкой: раздвинул ее ноги и положил руку на девственный орган. Отыскал неприметный клитор и принялся гладить, чувствуя себя почти некрофилом. Но очень нежным и заботливым. Если в магазин он послал ее за любопытством, то сейчас он бессознательно попытался включить любострастие. Но результаты!..

Маска покоя на лице Тимы вдруг резко исказилась: гримаса вульгарной насмешки – и хохот, вырвавшийся из глубины горла, при неподвижных глазах и крепко сжатых губах! Если бы профессор не был сед, то уж сейчас он поседел бы точно. Никогда в жизни он не видел такого страшного, невероятного выражения не то что на вечно безмятежном личике лучезарной Тимы, но и вообще ни у кого в мире. Он отдернул руку и поспешно поправил одежду. И услышал неизвестный ему хриплый, развязный, гадостный голос, чревовещательно заявивший:

– На клиторальном оргазме светлого будущего не построишь! Рекомендую вагинальный марш-бросок!

Прежняя, еще вчерашняя Тима не знала, конечно, ни одного из этих слов. Прежняя Тима всегда говорила странно-мелодичным голосом, старательно работая губами, как обучила ее жена профессора.

Эта же Тима говорила, не разжимая искривленных ухмылкой губ и вдобавок абсолютно не своим голосом. Профессору вообще не был известен этот замогильный, крайне пошлый голос. Все это было настолько невозможно, что в докторе разыгрался исследовательский раж.

– Моя дорогая, – сказал он громко. – Что ты предлагаешь?

– А ты не понял? – еще хуже ухмыльнулась дорогая, закинула руки за голову, сладострастно потянулась, словно пантера со сна, и наконец закрыла неподатливые глаза.

– Господи... – в смятении пробормотал профессор.

– А вот эту инстанцию попрошу не трогать, – кокетливо мурлыкнула девица, повернулась на бок, подсунула руки под щеку и посоветовала: – Иди поработай, гуру хренов... А я наконец посплю по-человечески.

И все это так же – не разжимая губ. Только гримаску чуть подкорректировала – теперь лицо просто улыбалось, но как бы своим, тайным мыслям, до коих собеседнику не должно быть никакого дела.

Профессор встал – и вдруг чуть не упал: какая-то круглая сила уверенно толкнула его в солнечное сплетение. Не больно, мягко, но вразумительно.

Тима спала. По-человечески, как выразился ее чревовещательный рупор. Свернулась клубочком – и все дела. Словно и не было этого кошмара.

В дверь тихонько постучали. Профессор открыл, впустил жену и показал результат, изо всех сил стараясь казаться победителем.

– Ну и чудненько, ну и слава Богу, – зашептала жена, разглядывая мирную картину девичьего сна.

– Я тебя умоляю, – в самое ухо сказал ей профессор. – Не говори здесь этого слова.

– Какого? – не поняла жена.

– Бог, – беззвучно ответил профессор, гневно глянул еще раз на Тиму и пошел на встречу с клиенткой Алиной N.

Energeia

...однако думать и говорить о книгах всегда прекрасно, к чему бы это ни привело.