Текст книги "Скажи это Богу"

Автор книги: Елена Черникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава восьмая

Эти строки из «Евгения Онегина» настолько на слуху, они такие родные, что мы особо и не вникаем. В дни празднования пушкинского двухсотлетия почти никто не вспомнил, что поэт сам во всем признался – в смысле как все начиналось. «Являться Муза стала мне...» – по-моему, это важное личное сообщение.

Солнце русской поэзии в садах Лицея начиталось Апулея. Очевидно, его проходили по курсу наук. Интересно, как именно преподавался древний философ и чародей юным русским дворянам?"

(Окончание в Приложении 4)

– О, да вы интересовались магией, дорогая? – с ехидцей спросил профессор.

– Магами, если точнее. Знаете, иногда очень хочется преступить...

– Зачем? – задал он дурацкий вопрос.

– Дурацкий вопрос, – ответила Алина.

Тут уж профессор не вытерпел. Выпрыгнув из рабочего кресла, он кинулся к пылающему камину и швырнул заметку в огонь. Алина с любопытством проследила путь приговоренных бумаг, достала из сумочки второй экземпляр заметки, точь-в-точь как первый, – и повторила жест профессора. Теперь огонь облизывал два экземпляра "Юбиляра любви", не причиняя бумажкам никакого ущерба.

Прекрасная волнистая седина доктора Неведрова вы?прямилась.

– Вы не понимаете, что делаете! Те самые бессмерт?ные боги, о которых вы рассуждаете с действительно ослиным упрямством, суть демоны. Пишутся с маленькой буквы, поскольку во множественном числе. Вы язычница? Вам какая помощь-то нужна? Вы провокатор или идиотка?

– Вы кричите? – удивилась Алина, безмятежно застегивая сумочку.

– Да вас отлупить следует, а не только кричать. Вы себе лично роете яму. Да забудьте вы вообще все свое прошлое – и книги, и людей! Вы сейчас должны писать нечто хрустальное, изящное, шелковое, как японский платок. Но при этом русское и христианское.

Профессор резко сел.

– Шелковое не может быть хрустальным и наоборот, – откликнулась Алина. – А русское христиан?ское – это православное, а на духовную литературу меня никто не благословлял, и вы лично – мне лично – врач, а не духовник. И вообще у меня своеобразные отношения с Богом, в которые мне никак не хотелось бы впутывать вас...

– Уже впутали, не беспокойтесь. Во все, во что могли, – уже впутали.

– Я очень постараюсь выпутаться, – пообещала Алина.

– Не получится, – пообещал ей профессор и выписал счет.

Контракт должен быть нарушен

"Дорогая Анна, как я рада! Дела пошли все лучше и быстрее. Я оторвала профессорский жгут, и теперь наш добрый доктор мечется как безумный. Потерял меня, бедняга, из, так сказать, ясновиду! Все это – благодаря тебе. Как только я начала рассказывать тебе ту самую историю, которую не хочет читать он, все-все сдвинулось. Я даже купила новую сумочку и плащ – а ведь три года не бывала в тряпичных магазинах! Все донашивала старье, боялась одеваться в красивое, чуть не с жизнью прощалась. Да не чуть, а вполне прощалась. Ты – даже если не дочитаешь мои бредни до конца, – ты уже сделала для меня две величайшие вещи: толкнула к доктору Неведрову, откуда меня отрикошетило к тебе же, – и разрешила написать все-все тебе втайне от него, колдуна доморощенного... Как много подарков! Как это прекрасно! Как я рада, что ты есть!

Не подумай, что я плохо выполняю контракт. Я и за послед?нюю встречу заплатила ему, несмотря на его... хм... неконтрактное поведение. Представляешь, он кинул в горящий камин мое эссе про Апулея. И все из-за того, что Апулей был маг! Вот какая профессиональная ревность. Даже на расстоянии почти двадцати веков! Потрясающе, правда? А заодно просветил меня, что язычество – это такая бяка, такая бяка!

Профессорова ревность к древнему философу похожа на состязательность, захватывающую великих путешественников, покорителей заоблачных вершин, пересекателей океанов. Они соревнуются не с современниками, хотя такое тоже бывает, конечно. Они держат в памяти всех, кто шел на штурм недоступных органов Земли двадцать, пятьдесят, сто и так далее лет назад. И не важно, откуда стартовал покойный соперник. Планета остается бугристой, местами очень жаркой, местами жутко холодной? Остается. Вперед! "Отдайся мне, Земля!" – предлагает один. "Нет, мне!" – возражает другой. И – пошло-поехало. Мужские забавы. Робинзонада.

Теперь я поняла, почему профессор Неведров так взъелся на моего "Счастливого Робинзона". Он почувствовал приближение "Юбиляра любви". Наш добрый доктор очень быстро и точно понимает намеки.

Запретив мне выписывать мои прошлые боли, он забыл за?претить мне описывать его лично. Да я и не собиралась, но он сам, получается, подставился. Ведь он мужчина. А я, видя мужчину, рефлекторно берусь вчувствоваться в его образ. Это моя суть. Эти создания мне интересны. Тем более если я обязалась ему платить за общение с ним!

Словом, он мне грубит, и я считаю его миссию выполненной. Я не могу лечиться у врача, который так ослаб на работе, что швыряется рукописями в камины.

Извини, дорогая Анна, за очень некорректный во?прос: твои финансовые отношения с ним закончены? Формально – я знаю – он выполнил свои обещания: ты вновь на сцене, ноги в порядке, ты вышла замуж и прочее. Все отлично. Это – все? Или?.."

Сыр за мышеловку не отвечает

Хорошая балерина, Анна была и другом хорошим.

Получив записку Алины, она подумала-подумала и решилась.

Телефонный звонок.

– Алина, привет, буду лаконична: не закончены.

– Проценты?

– Да, – вздохнула Анна.

– Навсегда?!

– Да...

– Даже если он...

– Тогда по наследству – его жене, детям, внукам.

– Понятно. И механизм продуман так, что...

– ...не вырваться. Очень все грамотно.

– Мой контракт – тоже?

– Разумеется. Почитай еще раз, повнимательнее. В тех параграфах, где у тебя глаза устанут от терминов и ты естественно пропустишь тягомотные строки, вот там и зарыты все собаки. Василий Моисеевич – очень умный господин, а уж его коллеги-юристы – просто безупречны по крючкотворной части. Все они – тоже его клиенты. Сами на себе удавку и затянули. Каждый бывал в кризисе, каждому наш доктор помог взлететь. Никто никогда в жизни в этом никому не признается. Если бы наш доктор был простым психоаналитиком – никаких проблем не было бы. Поговорили, заплатили, разошлись. Но поскольку он – фигура синтетическая, безмерная, многоплановая и могучая, то... словом, удав. Но эффективный.

– А ты, когда давала мне его телефон, знала все это? Ты знала, что он и меня захочет проглотить? – полюбопытствовала Алина.

– Догадывалась. Знала. Но ты была именно в таком плохом состоянии, в котором за работу только Василий Моисеевич и берется. Когда ни медицина, ни друзья, ни личная воля уже не могут ничем помочь.

– Это было очень некрасиво? – спросила Алина, пытаясь представить себе ощущения Анны.

– Ты, милая, была живой труп. Чудом живой, случайно живой – называй как угодно. Ты опустилась даже внешне, потолстела, лицо серое, косметика забыта, одежда – что под руку попалось. Я тогда старалась при встрече с тобой смотреть, например, на твое ухо – его трудно испортить страданиями. Ухо было в порядке. Я и смотрела только на него, чтобы случайно не посмотреть тебе в глаза или не заметить дрожащих рук.

– Спасибо, Аннушка. Ты правильно сделала. Но это не по?следнее, что нам всем осталось, – загадочно пообещала Алина.

– Боже мой, Алина, ты хочешь с ним бороться? – с грустной иронией воскликнула Анна.

– Знаешь разницу между выигрышем и победой? – вопросом ответила Алина.

– Ну, наверное, если подумать...

– Вот и подумай. Целую. Пока. Пошла писать тебе спец?отчет.

Повесив трубки, подруги расселись по диванам – каждая в своем доме, закрыли глаза и стали смотреть. Невесть откуда прилетели образы, видения, воспоминания. Почему именно сейчас? А так, просто так.

Образы

Большая черепаха. Твердый овальный купол весь покрыт узорными вековыми колдобинками черепашьего жития.

Она встает на задние лапы, трогательно показывая ровное песочно-зеленоватое брюшко, и начинает вы?брасывать уйму беленьких беззащитных горошинок в ямку: у нее будут дети.

Отложив мокро-перламутровых детей в будущее, она вернулась на четыре лапы и пошла на запад.

"Алина, – говорит себе Алина, – где ты такое видела?"

"Во сне, – отвечает себе Алина. – Я сплю. Я восхищаюсь: даже очень беременная черепаха имеет плоский живот. У нее неизменно отрешенное выражение лица. Она не просит о помощи. И живет себе, живет..."

"Пока в суп не попадет", – завершает сентиментальный пассаж Алина.

"Хулиганка!.." – смеются переговаривающиеся стороны.

Видения, посетившие Анну, были, наоборот, из мира ?флоры.

Тяжелые цветы, которыми одарил ее жених перед венчанием, оттягивали руки, словно чугунные. Белизна восковых лепестков сияла, соперничая с чистыми окладами древних икон, и весь отраженный во всем вокруг свет лавинными потоками вливался в бескрайнюю душу невесты. Она не чувствовала ни счастья, ни любви, ни ног, ни рук.

Опустив утомленные сиянием мира глаза, невеста заметила, что стоит в третьей позиции. И едва удержалась, чтобы не расхохотаться.

Передавая чугунный букет подружке, она исправила положение стоп на непринужденно-человеческое. Балерина! В храме. Хорошо, что пора было отдавать букет, – и руки вздохнули, и ноги построились по-людски.

"Какие же это цветы?" – Целый час Анна не могла вспомнить их имя.

И когда батюшка обратился к ней с вопросом, согласна ли она взять жениха в мужья, Анна, измученная внезапной безымянностью любимых, очень знакомых цветов, случайно сказала: "Не помню..."

Слава Богу, это расслышали только жених и батюшка. А также, очевидно, и Господь Бог, потому что в сей же миг в голове подсказкой вспыхнуло: "Орхидея!"

– Да, да! – радостно сказала священнику Анна. – Согласна!

И добавила про себя: "Спасибо, Господи, что ты знаешь имена всех цветов..." И сама подивилась сказанному.

Личная тайна профессора

Как видите, сия пара подружек – дамы трепетные и немного странные. Профессор Неведров, затевая свою клинику, и мечтать в начале пути не мог, что на взлете карьеры ему будет так крупнокалиберно везти с клиентами.

Как говорится, шли годы. Профессор руководил своим здоровым коллективом: одна жена, два ассистента, бухгалтерия, санитарки, охрана, уборщицы.

И была еще неотразимая краса – секретарша. Вот кого он выбирал тщательнее, чем прочих. Вот кого искал он по всему свету, как царевич Елисей свою мертвую царевну – для благополучного оживления в счастливом финале. И это действительно была супернаходка.

Сейчас девушке было двадцать лет.

А двадцать лет назад ее, новорожденную, в пеленках без меток, ночью кто-то подбросил в захолустный деревенский дом.

Подагрическая, горбатая старуха с одним глазом, направляясь утром до ветру, споткнулась о беззвучный мягкий предмет. На крыльце что-то шевелилось, но наклониться бабуля не могла по техническим причинам. С трудом приподняв правую ногу, она легонько покатала сверток туда-сюда, ничего не поняла и забеспокоилась.

В рассуждении – что делать с неизвестным нелетаю?щим объектом – старуха взяла скалку и трижды стукнула в живот громадной латунной сковородке, подвешенной над ее крыльцом.

Это была отлаженная местная телесистема. В деревне оставалось три обитаемых дома: старухин, еще старухин – другой, и один дедов. В острых случаях соседи били в свои, так сказать, гонги. Что там ноги бить – по гостям ходить. Один бумс – я жив, жива, доброе утро! Два бумса: есть продовольственные проблемы! Три бумса: срочно требуется встреча!

Каждый из троих поселян был почти в мафусаиловом возрасте, отчего заподозрить их в грехе детопроизводства с тяжкими последствиями было бы очень смело.

На сходке, состоявшейся незамедлительно – три бумса! – объект был идентифицирован как грудной младенец женского пола неизвестного роду-племени. На свет и звуки дитя не реагировало, а плакало или бесшумно, или страшно-утробно. Старики не сразу, но поняли ситуацию – и заплакали в голос. Каждый о своем, стариковском.

На их счастье, в деревне была разрешена купля-продажа брошенных домов. Так уж получилось, что именно в тот день явились покупатели: красивый щеголеватый мужчина с мягкими волнистыми волосами и весьма заметной цепочкой на карманных часах, а с ним – тихая, молчаливая женщина в роговых очках, без косметики, с очень аккуратными бледными ногтями. Выбирая дом покрепче, молодой мужчина на блестящей синей "Волге" остановился у дома горбатой старушки в самый разгар собрания.

Потолковав о внезапной проблеме, он сделал поселянам крайне внезапное, немыслимое предложение: ребенок остается в этой деревне. Жить будет в том доме, который он, пришелец, сейчас выберет и купит. Дитя останется под присмотром опытной сиделки, которую он завтра же пришлет сюда на жительство. Не возражают ли почтенные аборигены против чего-нибудь в таковом раскладе? Соседство устраивает?

Изумленные до крайности аборигены немедленно согласились на расширение их деревенского контингента, весьма ограниченного жизнью. По настоятельной просьбе странно чадолюбивого покупателя, они тут же поклялись во всем содействовать сиделке и младенцу, а также хранить эту тайну до гробовой доски – то есть не очень долго, если принять во внимание ряд объективных обстоятельств.

В последнем – в обстоятельстве возраста – покупатель несколько ошибся, что выяснилось, конечно, не сразу. Как минимум лет по десять – двенадцать дубленые старики еще прожили в этой деревне, видимо, воодушевленные и внезапностью счаст?ливого события, и крайней молодостью героини оного.

Словом, девочка росла в деревне под постоянным присмотром сиделки интеллигентного вида и неусыпным любознательным вниманием двух старух и одного старика. Всю тягомотину обыденности как сдуло.

Сиделкой оказалась та самая женщина без косметики, которая приезжала вместе с красавцем мужчиной в первый, исторический день. Она покорно приняла на себя оригинальную ношу: выхаживать чужого слепоглухонемого ребенка, в медвежьем углу, в обществе троих мафусаилов, в отсутствие цивилизации.

Один раз в неделю красавец с золотой часовой цепочкой приезжал в деревню, заполнял продуктами им же привезенные холодильники – в том числе стариков?ские, – выслушивал тихий отчет сиделки о событиях минувшей недели (такой тихий, что старикам ни разу не удалось подслушать, как ни старались; обхитрить этого господина было невозможно), потом сам кормил девочку с ложечки, а затем удалялся в специальную комнату на втором этаже дома – и запирался на засов.

Через два-три часа он спускался со спящей девочкой на руках, вручал ее сиделке и уезжал. И так несколько лет подряд.

Первые чудеса начались года через два. Однажды он и сиделка гуляли с младенцем по пустынным деревен?ским улицам. Девочка уже уверенно ходила, держась за палец взрослого. Мафусаилы радостно насторожились: идут!

Солнце было жаркое, майская природа цвела и сияла, птички, речка – все как надо. Райское место была эта недовымершая деревуха – особенно с тех пор, как новый поселенец взял моду регулярно привозить с собой бригаду добрых молодцев. Ребятки быстро привели мест?ность в товарный вид: пруды были вычищены, фасады небезнадежных домов подновлены, улицы укреплены где щебнем, где асфальтом, а на речном берегу появилась очаровательная, как будто старинная, пристань и маленький песочный пляжик. И если бы старики проявили чуть больше любопытства, то за километр от географического центра деревни они обнаружили бы колышки с колючей проволокой, уверенно окольцевавшей округу. Но так далеко старички не заходили. По техническим и объективным обстоятельствам.

В тот сияющий день, когда старики рассматривали гуляющих, а умеющие говорить гуляющие негромко обсуждали свои дела, девочка, лишенная всех этих возможностей, ровно шла с ними рядом, не мельтеша и не пытаясь привлечь к себе чьего-либо внимания. Она, понятно, не знала, что капризы – это мощное и обычное оружие всех детей и женщин, – что и ей оно дано тоже. Во многих смыслах это был идеально удобный ребенок.

У обочины покачивались крупные ромашки. Мужчина наклонился, сорвал один цветок и подарил его женщине. Принимая подарок, женщина на секунду выпустила ручку ребенка. Мужчина приобнял женщину за плечи и поцеловал в щеку. Старики с блаженством наблюдали сцену. В это мгновение девочка, оставленная без присмотра, вдруг сделала шаг в сторону обочины и присела, повернув лицо к ромашкам. Вся публика замерла.

Девочка протянула руку и уверенно вцепилась в стебель ближайшей ромашки. И дернула. И плюхнулась на спину – с цветком в руке. Живо перевернувшись, она встала – и точно таким жестом подарила свою добычу мужчине, глядя на женщину!

Немая сцена. Старики, не стесняясь быть замеченными, принялись креститься, а мужчина, опомнившийся первым, очень аккуратно взял девочку на руки. Цветок передал женщине. В ответ девочка потянулась к женщине, выхватила ромашку из ее рук – и вернула мужчине.

"Господи! Чудо! – залопотали старики. – Что же такое? Да святится имя Твое..."

Казалось, что менее всех потрясена сиделка. Она лишь поправила очки, словно вспомнила, что дети очень любят хватать очки – если оказываются на достаточном расстоянии. Она без особого экстаза, быстро и прагматично восприняла новейшее и чудеснейшее обстоятельство: дитя прозрело! Для сиделки это означало удесятерение бдительности и пересмотр деталей интерьера в комнате девочки.

Как ни были впечатлены старики, они успели смекнуть, что все предварительные преобразования, осуществленные красивым мужчиной в их деревне, направлялись именно к этому моменту: когда девочка научится видеть, она должна обнаружить мир прекрасным. Значит, он – надеялся. Или, может, он даже точно знал, что зрение откроется?.. Кто же он?

И лишь одного никогда не узнали старики: к девочке вернулось не физическое зрение. Дитя научилось абсолютно ясно видеть все – мозгом. Без посредничества своих прекрасных зеленых глаз.

Не меньшее потрясение пережили старики еще года через три, когда прогуливались – и застали девочку на берегу речки одну, за странным занятием: тщательно ощупав большую пластмассовую букву, она повторяла ее контуры пальчиком на песке. Потом перепроверяла себя, еще раз ощупывая букву, и вычерчивала ее на песке – уже другой рукой. Старики подивились трем обстоятельствам: ощупыванию, равноумелому владению руками и спокойному одиночеству ребенка на пустынном берегу. Объяснить себе всего этого не сумели и отправились во?свояси.

Надо заметить, что их собственное здоровье за эти годы почему-то укрепилось, меньше ныли суставы, нормализовалось давление, а подагрическая горбунья – та, что обнаружила подкидыша на своем крыльце, – научилась довольно проворно двигать ногами и шеей.

Гуманитарную помощь в их деревню подвозили все те же добры молодцы, что ухаживали за райской окрест?ностью, похорошевшими домами, их уютными садами и богатыми огородами. Овощи-фрукты росли весело и изобильно, хватало на всю колонию плюс на добрых молодцев, причем, очевидно, вместе с их городскими семьями.

Однажды дедуля, почитывая на веранде свежую прессу помолодевшими глазами, услышал один бумс своего собственного гонга. Как вы помните, в местной звукознаковой телесистеме это означало: "Жив, жива, доброе утро".

Дед обернулся и увидел, что в метре за его спиной с палкой в руке стоит соседское дитя, неизвестно как проникшее на веранду через запертую калитку.

– Здравствуй, соседушка! – сказал дед и – насколько мог – наклонил голову, памятуя, что соседушка слепа, нема и глуха от рождения, но был какой-то прогресс: ромашки, буквы на песке... Словом, дед поздоровался всерьез.

– Здравствуйте, – странно-плывущим, мелодичным голосом медленно проговорила немая.

Тут уже онемел дед. Девочка изящно поправила золотые локоны, положила палку на полочку, прибитую под гонгом, то есть под латунной сковородкой, и спросила:

– Можно в гости? Я – Тима.

Ошарашенный, дед кивнул и показал на табуретку, стоявшую за спиной у девочки. Не оборачиваясь, она сделала два шага назад и села точно на табуретку, не промахнувшись.

– Ты... в-в-выздоровела? – пролепетал дед.

– Я здорова... всегда, – таким же странным голосом ответила девочка, глядя прямо перед собой, но чуть мимо деда.

– Ты гуляешь? – Дед принялся поддерживать фантастический разговор.

– Я гуляю, – ответила девочка. – Сегодня хорошая погода, правда?

– Очень хорошая, это точно, погодка просто чудо, – затараторил дед.

– Слишком быстро, – с просьбой в голосе сказала девочка.

– Что – быстро? – удивился дед.

– Губы... Я вижу губы, когда медленно...

Она закрыла глаза и сказала:

– Повторите, пожалуйста.

– Что повторить? – спросил вконец растерявшийся дед. – Ты слышишь?

Не открывая глаз, девочка терпеливо объяснила:

– Говорите, пожалуйста, медленно. Я вижу ваши губы.

– У тебя золотые волосы, – неожиданно сказал дед.

– Что такое "золотые"? – спросила девочка, продолжая разговор с закрытыми глазами.

– Не знаю... – оторопел еще больше дед. – Ты видишь мои губы с закрытыми глазами?

– Да, мне так удобнее, – сказала девочка.

– А мой голос, ушами, ты слышишь? – проявил нездоровое любопытство дед.

– Мне неудобно ушами.

– А как ты говоришь? Откуда ты знаешь слова?

– Я узнала буквы. Я знаю много слов. Я вижу ниточки...

– Какие ниточки? – не понял дед.

– Тонкие...

– Не понимаю...

– Одна буква привязана к другой букве, к небу, а потом к ромашке или к березе. И ко всему лесу, – терпеливо объяснила девочка.

– Ты закрыла глаза и видишь ромашку?

– Я очень люблю ромашки. Глаза можно открыть или за?крыть, а ромашка все такая же. Понимаете?

Дед перекрестился и честно ответил:

– Нет.

По случаю в это утро в гости к деду наведалась и другая соседка – горбунья. Пришла угостить пирожком. Подойдя к калитке, она подивилась – заперто.

– Эй, сосед! Чего закрылся-то? У нас не воруют! – крикнула бабка и с прищуром посмотрела на веранду.

– Я открою, – сказала девочка, – вы посидите.

Она встала и, забыв открыть глаза, пошла прямехонько к калитке и откинула крючок. Бабуля, расслышавшая детский голос, попятилась. Без подготовки это было слишком сильно. Слепоглухонемая девочка говорила и двигалась, как обычный человек, у которого нет проблем.

Словно спохватившись, девочка открыла глаза, потом калитку и пригласила бабку войти.

– Вот... пирожки принесла, – промямлила бабка, боком-боком ковыляя к веранде.

Дед, которому уже удалось прийти в себя, с удовольствием наблюдал бабулькино смятение.

– Что же это, а, дед? – зашептала бабка, выкладывая пирожки на деревянную тарелку. – Это как же?

Дед зыркнул в сторону калитки: девочка невозмутимо нюхала розовый куст.

– Чудо, бабка, чудо небесное. Только ты зря шепчешь: она тебя поймет по губам и даже с закрытыми глазами...

– Что ты несешь, старый? – рассердилась бабка.

– Чудо, говорю. А ты – "несешь"!..

Девочка вернулась к старикам и попросила пирожок. Получив дружное разрешение, взяла не глядя и аккуратно, неторопливо съела.

– Спасибо. Вкусно, очень вкусно. До свидания. – И пошла. Закрыла за собой калитку, на ощупь накинула крючок и удалилась в сторону речки.

Старики выждали приличную паузу и побежали к треть?ей поселянке – отчитываться об увиденном чуде невозможного исцеления с необъяснимыми особенностями.

Вот так и появилась в клинике доктора Василия Мои?сеевича Неведрова удивительная секретарша Тима, видевшая все и всех с закрытыми глазами, абсолютно без?ошибочно печатавшая любые тексты на любой клавиатуре и слышавшая любой разговор на любом расстоянии, потому что для нее не существовало расстояний. Держать глаза открытыми она могла так же легко. Ей вообще все было легко: весь мир всегда был в ней, она рас?творилась в нем, а обычные чувства не могли причинить ей вреда, поскольку их у нее по-прежнему не было. И главное – Тима не имела ни малейшей потребности думать.

Из истории свободы

"Дорогая Анна!" – написала Алина и остановилась, внезапно подивившись точному в этом контексте слову дорогая. Уйдет много дней на выписывание сгустившихся мук и очень много денег на возню с профессором. Но и не сделать всего этого – нельзя.

Алина подошла к окну. Тополь, изуродованный позапрошлогодним ураганом, воспрял и подтянулся, он опять – высокое дерево. Только чуть кривое. "До чего живуч!" – восхитилась Алина, очень давно не обращавшая внимания ни на деревья, ни на людей. "А теперь – обращаю. Может, и они теперь лучше видят меня?" И радость, и надежда, и выпрямляется спина, и дышится свободнее.

От свободы мы прячемся. Анна, ты всю жизнь была теплый домашний ребенок. Ты так рассказывала. Может, ошибалась? Тебе не приходилось грызть этот промерзлый твердокаменный пирог по имени свобода? Ты напросилась к профессору лишь тогда, когда хрустнули зубы, впервые попробовавшие только один, самый маленький, кусочек пирога. Ноги поломались, они же – душа. И профессор понял, что спасать тебя надо не свободой, а самым сладостным из вообразимых тобой заточений, – и дал тебе мужа. Обычно балерине ни мужа нормального, ни ребенка своевременного – не видать. А у тебя теперь все есть и еще много будет.

Ко мне у него другой подход, местами очень даже правильный – теперь я это понимаю. Но вот деньги – это очень настораживает. Почему он боится отпустить от себя своих клиентов? зачем ему эта пожизненная веревка? Ведь он богат неимоверно, хватит на несколько поколений.

Колдует помаленьку. Так, получается?

Я и подумала: не дамся, вырвусь. Иначе посмертные долги перейдут и на наших детей. Даже если они не будут знать ничего из пережитого нами. Надо оторваться от профессора, надо. Я решила твердо.

На ледяном ветру свободы я стояла много раз. Все болит, руки-ноги крутит судорожными иголками – а не хочется ничего иного, и все тут. Высочайшая цена независимости, непривязанности, – ее такую платить мало охотников. Да и не всем, далеко не всем нужна свобода. Кому-то лишь один глоток ледяного ветра напрочь отжигает легкие. А кто-то, вдохнув раз, больше и не посмеет, не позволит себе дышать чем-то другим, как отравой. Звучит почти банально.

Впрочем, если уж совсем по-русски, то свободу можно и получить, и потерять, а вот воля – неотъемлема. Воля вольная. Непереводимое русское слово.

Та история свободы, моей свободы, которая началась осенью 1993 года с моим приходом на разговорное радио "Р", абсолютно уникальна. В моей судьбе вообще так много уникального, что впору никогда не писать никаких книжек. Ну кому он сдался, уникальный опыт? Шахтеры хотят читать книгу про шахтеров, как известно. Узнаваемость типического в типичных обстоятельствах – на этой священной корове выезжал не только социалистический реализм из учебника.

А у меня все – как платье от дорогого портного, в единственном экземпляре. Даже былые мужья носили фамилии, которых в справочнике по городу – только по одной семье. А уж такого радио, как мое бывшее, любимое, больше нет и не может быть. Такого вообще не бывает, чтобы человек семь лет говорил в прямой микрофон только то, что на самом деле думает по всем темам.

От этого беспредельно искреннего говорения летели красивейшие искры: возникали теснейшие дружбы, любови, счастье распирало, голос обогащался мягчайшими обертонами – и никогда не срывался.

Иногда спонсоры начинали встревать в редакционную жизнь, и тогда главный редактор в два счета посылал их, как выражался администратор Боря, по длинному пешему эротическому маршруту. Естественно, через пару дней станцию отключали от эфира, ведущие задыхались от горя и плакали. Там все до единого были сумасшедшие от микрофона.

Слушатели звонили в редакцию с категорическими требованиями возобновить вещание. Мы клялись им, что вот-вот приступим.

Эта маленькая команда была готова умереть от голода, но в студии. Лишь бы перед угасающим взором горела надпись: "Микрофон включен". Особенные люди – Вика, Жанна, Леша, Зина, Валера, Ира, Абов, – таких не будет больше...

Потом главный редактор находил новых спонсоров. Наши радиопсихи наконец получали зарплату, микрофон включался – и счастье возвращалось в сердца. Представить нельзя, чем мы занимались, пока не работал микрофон! Мы приходили на работу и хорошо поставленными голосами по кругу читали друг другу какой-нибудь эротический гороскоп! Это было безумие профессионализма. Лишь бы жить, лишь бы говорить и смеяться, даже краснея...

После вынужденных перерывов первые часы вещания – о чем бы ни шла речь в какой угодно программе – всегда сначала наполнялись восторженными криками слушателей, оголтело дозванивавшихся до прямого эфира с бесконечными благодарностями: "Вы вернулись! Ура!" Дня через три волна восторга утихомиривалась, работа входила в тематическое русло, жизнь продолжалась и радовала нас.

Однажды ранней весной 1994 года я устроила "круглый стол" с дядечками из очень серьезного института. Пришли трое. Все в штатском, все с конспектами, то есть не брякнуть бы лишнего. Один был просто зеленый от страха и жалобно потел. Импровизировать с такими гостями – это как безрукого заставить рубить дрова. Точно так же легко. Измучилась я с ними до крайности и дала себе слово: никогда не позволять гостям прямого эфира приходить в студию с заготовленными бумажками. Вот делай что хочешь, песни пой, анекдоты рассказывай, но если тебе страшно говорить о своей работе, то мы с тобой, дорогой гость, видимся в этой обстановке последний раз.

Мне потом рассказывали, что те серо-зеленые оборонные дядечки, вернувшись на работу из эфира, дружно напились и себе тоже дали слово: никогда. Ни ногой. Никаких прямых "круглых столов". Слух об этом казусе долетел до руководства института, которое очень повеселилось при прослушивании жалобно-похмельных офицерских отчетов.

В мае того же года мне позвонил человек, представившийся бывшим заместителем директора злополучного института, и сказал, что он теперь совсем на другой работе, о которой говорить в прямом эфире гораздо приятнее. Никаких секретов, а одна лишь информация, жгуче интересная. И что он, Степан Фомич, готов поставлять ее мне тоннами.

Давайте, сказала я, поставляйте. Что у вас там, как вас там? И назначила время на один прекрасный понедельник.

Пришел. Точнее, пришло странное существо. Из-под рукавов серого безликого костюма торчат потрепанные по краям манжеты несвежей рубашки. Заговорил – и аромат дешевого перегара наполнил студию. Лицо красное, сосуды синие – красавец!

Слушая уважаемого гостя с затаенным дыханием (понятно, почему я старалась дышать пореже), я все время думала одну дурацкую думу: "Неужели у этого чучела есть жена? Кто же может спать с ним? И почему его одежда в таком состоянии?"

Чересчур увлекшись внешним обзором, я не сразу заметила, что он вещает тоже по бумажке! Вот она, лежит на столе; текст красиво отпечатан струйным принтером. Я обиделась. Ведь я же запретила и себе, и людям приходить на эфир с заготовленными речами!