Текст книги "Скажи это Богу"

Автор книги: Елена Черникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Черникова Елена Вячеславовна
Скажи это Богу

А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

Мф., 5: 44

Пролог

В те дни я повстречала на Чистых прудах одного забавного человечка. Подстелив под себя огромную полиэтиленовую скатерть, он сидел на скамейке, укутанный в толстое шерстяное, черно-синими ромбами пальто, похожее на плед.

Я гуляла по аллее вдоль пруда – и вдруг вижу это. Сидит с книгой. Темно-малиновую вязаную шапочку надвинул на брови. Читает быстро-быстро страницы две-три, потом возвращается к началу, достает из кармана маленький круглый предмет с кнопкой – и опять перечитывает прочитанное.

Основную площадь его скатерти, расстеленной на скамейке, занимают большие прозрачные пакеты с книгами, а на меньшей, свободной от литературы, и скукожился этот сосредоточенный читатель в пальто-пледе с желтыми пуговицами. И такой он был милый, уютный, а пейзаж – столь странный, что я не выдержала и пошла с ним знакомиться.

– Добрый день, – говорю, – можно мне тут где-нибудь присесть?

– Да-да, добрый, можно, – торопливо отвечает он, не поднимая глаз, и опять хватается за круглый приборчик с кнопкой. И опять читает прочитанное.

– Как поживаете? – спрашиваю я, пристроившись на окраине литературного поля.

– Еще немного, еще чуть-чуть... – бормочет дяденька.

Ну, думаю, это вряд ли, что еще чуть-чуть. Скорее всего, трудная и важная работа у него, раз он весь такой углубленный, кончик носа дергается.

– Вы читали Чехова? – вдруг спрашивает он.

– Читала, – отвечаю я.

– Нравилось?

– И такое бывало, – улыбаюсь я и думаю: посмотрит ли он хоть раз в мою сторону?

– Говорят: гений, гений... – бурчит дяденька недовольно. – А где?

– Что – где? – не понимаю я.

– На какой странице? – И он вдруг резко повернул ко мне свое маленькое безусое лицо с аккуратными морщинками вокруг синих глаз. – Вы кто будете?

– Алина. Гуляю, воздухом дышу.

– Вот вы молодец, детка, что гуляете, а я вот битый час ломаюсь тут и уже дышать не могу. Воздухом... – И он с грустной миной полез в один из пакетов, пошарил и вытянул следующую книгу.

И все сначала. Читает, перечитывает, приборчик с кнопкой, тяжелый вздох.

– А что это у вас? – не на шутку заинтересовалась я. – Что вы делаете?

– Считаю. Это – секундомер. А это – Чехов. Я три?дцать раз просчитал "В овраге" и не могу поймать...

– А что вы... ловите? – удивляюсь я.

– Я ловлю момент истины, – грустно пояснил он мне, очевидно, полагая, что я его понимаю.

– Чехов никогда не описывал корриду, – пытаюсь я вернуть его на землю.

– При чем здесь коррида? – Он наконец вгляделся в меня внимательно и будто даже вынырнул из великих глубин, в коих барахтался до моего появления.

– А при том, что "момент истины" переведен с испанского: это когда специально обученный человек попадает острием своего смертоносного оружия в уязвимое место специально обученного быка и последний начинает умирать.

– Да что вы! – Дяденька потрясен. – А почему же все пишут книжки, статьи, делают телепередачи с таким... хм... убийственным названием? Вы замечали – сколько этих моментов истины в заголовках?

– Конечно, замечала. Но я не из тех, кто любит писать в дорогую редакцию. Образование – дело личное.

– А надо, надо писать! – Он вдруг совсем опечалился. – Писать!.. Это страшное дело.

– Почему же? – Я поняла, что он перескочил на другую тему. Мне стало еще интереснее.

– Вот мне заказали сценарий. Я их по жизни написал тучу. Но тут понадобился такой сценарий, чтобы все близко-близко к современной истории нашего дорогого Отечества, документально и реально, как у Чехова в рассказах о мужиках и бабах, но с элементами триллера, и чтобы все плакали от разных чувств. Понимаете?

– Наверное, понимаю. Но не вижу проблемы. Нормальный заказ. Надеюсь, вы вовремя сдадите текст, – утешаю я его.

– Нет, не понимаете, – вздохнул он. – Вы, наверное, никогда не писали ни прозу, ни драматургию.

Я промолчала и стала что-то искать в своей сумочке, чтобы отвлечь дяденьку от расспросов о моей профессии: в магазинах города активно продавалась моя очередная книга.

Он уже не мог остановиться. Какая-то беда переполняла его сердце и рвалась наружу.

– Я с секундомером, тридцать раз, очень внимательно прочитал гениальный, как сказал мне заказчик, рассказ Антона Павловича "В овраге", от которого я и без секундомера плачу, как обиженный ребенок, и ни разу не поймал момента, где у Чехова начинается драматургическое, каноническое, обязательное в любой завязке вдруг!.. Вы понимаете? Чехов пишет без вдруг! Или я полный идиот.

Дядечка поежился, поплотнее закутался в пальто-плед и устремил прямо в Чистый пруд загоревшийся взор. Видимо, надеялся остудить его в ближайшей проруби. День был теплый, лед пошел пятнами, похожими на проталины.

– Вы чересчур самокритичны, – встряла я в его мероприятие, опасаясь, что пруд растает раньше срока и выйдет из берегов, кипя и булькая.

– ...даже в "Даме с собачкой", даже в ней, – продолжал он свою невероятную исповедь, – нет никакого вдруг, потому что сначала появляется она, а потом он. Вот если бы сначала он, а потом вдруг она...

– Они появляются одновременно, в соседних предложениях. А на другой странице, при посредничестве белого шпица, начинается ваше вдруг, – попыталась я еще раз.

– Ничего подобного, уважаемая, ничего подобного! – воскликнул он и для достоверности протянул мне одну из книг, разбросанных по скатерти. – Вот, читайте!

Книга послушно раскрылась на "Даме с собачкой".

– Я уже читала, – сказала я, но книгу взяла и полистала. Томик был густо проложен белыми бумажками-за?кладками с неразборчивыми карандашными пометками.

– Ничего, кроме банального курортного романчика, там не начинается! – кипел дяденька. – И будь в те времена попроще с разводами и общественным мнением, то всю их новоявленную любовь в кратчайшие сроки можно было бы считать новопреставленной. Вот так-то!

– Вы уверены? – серьезно спросила я.

– Конечно. А вы сами, сами-то – что вы знаете о любви на курорте, о любви в семье, о вздохах на скамейке? Что в ней вообще осталось, кроме обычного везде и всегда сопротивления окружающей среды? Вы знаете хоть один сюжет, в котором интрига держалась бы на любви как таковой? – И он опять посмотрел мне в лицо, очень грозно.

– На курортах я пока не любила, в семье – было дело, даже несколько раз. На скамейке – не помню. Ах да, была и скамейка, – честно перечисляла я, не зная, чем успокоить несчастного сценариста, вдруг дошедшего до чудовищного открытия, что бывают гениальные произведения без правил.

– Мы с вами и сейчас – на скамейке, – сказал он и неожиданно улыбнулся.

– И никакого вдруг, – согласилась я.

– Опять вы меня не поняли. Да я старая развалина, а вы молодая и красивая, и между нами не может быть никакого вдруг, потому что вас явно интересует секс, а мне он не очень нравится как пустая трата времени и сил. Вот и вся любовь! – хихикнул он.

– Вот это да! – Я была потрясена. Он, оказывается, не только воду в пруду взорами кипятил, он, оказывается, успел рассмотреть меня и даже сделать верные выводы.

– Съели? – опять хихикнул он. – Вы небось из Храма топаете?

– Вот это да! – повторила я. – Небось. Топаю. Как вы догадались?

– Вот уж бином Ньютона... Явно брючная дама, но сегодня под пальто надета юбка, в сумке головной платочек: правила соблюдаете. Глаза как заплаканные. О! Я знаю, зачем вы туда ходили. – И дяденька поднял руку.

– Очень обяжете, если скажете – зачем, – попросила я.

– Очередную головную боль себе выпрашивали. Уверен. Вы решили, что мужики все кончились, и пошли просить Всевышнего подбросить вам что-нибудь из неприкосновенного запаса, – торжественно объявил он.

– Да-а... – вздохнула я. – Вот как я, оказывается, выгляжу сегодня...

– И не скажите, что я ошибся.

– А я не знаю. Может, вы и правы. Начитались тут Чехова с секундомером. От таких литературно-математических занятий чего только не сделается с человеком. – Я поправила юбку, застегнула сумку и встала. – Спасибо, голубчик. От всей души желаю вашему сценарию вдруг появиться на свет.

– Берегите голову, – ответил он и привстал, прощаясь.

Необыкновенный контракт,

или Шаманское шампанское

Хрусталь хитренько звякнул. Собеседники медленно выпили шампанское.

– Очень хорошее, – сказала дама. – Шаманское!..

– Вы любите каламбуры? – спросил мужчина, поддевая устрицу.

– Нет-нет, не люблю. Любить каламбуры – удел физиков-теоретиков... Отставных полковников. Альпинистов с гитарами... Могут безболезненно острить сколько захотят, – ответила дама, разбирая королевскую креветку.

В ресторане было безлюдно и тихо. Пришел и ушел официант. Время спокойно стояло на месте, не мешая сотрапезникам общаться.

– А я врач, – сказал мужчина, – но тоже не люблю каламбуров.

– Это меня очень обнадеживает: значит, договоримся. Давайте сегодня питаться только рыбами и продуктами моря, ладно?

– Прекрасная мысль, – согласился мужчина. – Позвольте представиться полно: профессор, доктор, директор собственной клиники, обеспечен, женат, дети, машина, дача, квартира, книги, переводы, международные симпозиумы – словом, Василий Моисеевич Неведров.

– Я знаю. Очень приятно. Алина N, литературный ра?ботник.

– Я тоже знаю. Чудесно. Псевдоним?

– Конечно.

– Да-да, и благозвучный, – подтвердил Василий Мои?сеевич. – Чуть отдает Востоком, но в меру.

– Вот именно. В меру. На самом деле ничего особенно восточного ни во мне, ни в моем псевдониме нет. Там... а... впрочем, об этом позже. Вы не удивлены моим приглашением?

– Помилуйте, я же врач. Мы не удивляемся, особенно в моем возрасте.

– И я могу начать? "Буря протеста, переходящая в овации, данные нам в ощущениях..."

– Как угодно. Но ваши креветки остынут. Их лучше есть молча. Физический мир – это энергия, реагирующая на наши мысли.

– Вы правы, я неуместно спешу. Приятного аппетита.

– Да-да, приятного аппетита, – отозвался профессор и сосредоточился на своих устрицах.

Официант убрал первые тарелки. Дама сполоснула пальчики в стальной лоханочке с лимоном и сказала:

– Так вот, доктор: я – боюсь. Ведь этот недуг как раз по вашей части?

– В частности, и этот. Только вот ваш цветущий вид не выдает никакой болезненности или испуга.

– Доктор, я совершенно здорова и ничем не напугана. И никем. Дело в другом: я боюсь. Мне надо – по контракту – написать книгу. Издательство ждет, переводчики ждут. Я, понимаете ли, известна как сочинитель любовной прозы. Этот товар никогда не выходил и не выйдет из употребления. Но я боюсь...

– ...неужели чистого белого листа? – подхватил доктор с усмешкой. Он прекрасно знал, что почти все писатели прозы давно пересели на компьютер. Привилегию писать рукой, на настоящей бумаге, при свечах, пером и чернилами смогли сохранить за собой только поэты, и то не все.

– Представьте, да. Чистого и белого. Понимаю вашу иронию. Интересно, когда будет суп? – Дама повернулась в сторону зеркального коридора, откуда должен был появиться тихий официант.

– У нас очень большой и сложный суп. Один на двоих. В нем плавают самые разные крокодилы. Так что готовьте место.

– Странно, вы тоже называете морскую продукцию крокодилами. Как и я.

– Это странно? – переспросил доктор с легчайшей укоризной.

– Ах, простите. Вы же профессор. Так что же вы мне посоветуете?

– А вы возьмите лист, то есть включите компьютер, и начните примерно так: "Они встретились на золотистом пляже ранним утром. У нее были огромные голубые глаза, а у него – крепкая круглая задница..." Можно наоборот.

– Потрясающе, – рассмеялась Алина. – И что дальше?

– Ну... дальше они вошли в ласковую, можно – шелковую, воду моря, реки или озера – в зависимости от их материального положения, – но это вы продумаете отдельно... Только не пишите, что они вошли в океан.

– Интересно почему?

– Это на вас креветки так действуют?

– Да.

– Поясняю: обычно океан от озера отличается силой и буйством. Там не поплаваешь просто так, за здорово живешь. Вы плавали в каком-нибудь океане? Да подождите, плакать будете потом, дома... Продолжим. Они вошли в воду. Дальше два варианта. Первый. Они прекрасные пловцы – оба. За минуту они удалились от берега на чемпионское расстояние. Потом легли отдохнуть на спины. Отдохнули. Потом сами понимаете...

– Каждый сильно удивился, что в воде это возможно.

– Правильно! – воодушевился профессор. – А подобное удивление выдает крайнюю молодость наших героев – с точностью до года рождения. Они еще не знают, как это прекрасно в воде, значит, вся их любовная истома пока только теоретическая и впереди у них тернистый путь познания друг друга и этого. И так далее...

– Немножко Колетт, капелька Саган... А второй вариант? – подбодрила Алина.

– Пожалуйста. Он умеет, а она не умеет плавать. Или наоборот. Под ее ногой вдруг камушек – оступилась, закричала, он спасает ее, далее со всеми остановками.

– Спасибо, доктор, – кивнула Алина с удовлетворением. – К выносу сложного супа готова.

– Официант, суп!

– Вы мне очень помогли. А то было так страшно, так страшно начать...

– Ну ладно. Не нравится в воде, давайте начнем ваш роман на суше. Например... да, спасибо, поставьте, пожалуйста, сюда. – Доктор передвинул свой бокал в сторону.

Официант сказал по-французски: «Наслаждайтесь, мсье!» – и удалился.

– Что он сказал? – удивилась Алина.

– Велел наслаждаться.

– Почему он так сказал? – еще больше удивилась Алина, рассматривая громадную керамическую емкость с огнедышащим бурым варевом.

– Шутка. Он образованный.

– У нас две тарелки?

– Ни одной. Сейчас он быстренько догадается их принести. Это блюдо даже на двоих избыточно, а ведь это – одна порция.

– Как хорошо, что я пригласила вас именно в этот ресторан. Вы очевидный гурман. Ах да, симпозиумы, путешествия. Вы знаете мировые кухни.

– Разумеется. Иначе я был бы плохим врачом и не возглавлял бы собственную клинику, – объяснил профессор.

Официант принес две тарелки и разливную ложку.

– Странный официант, – заметила Алина. – В таком шикарном ресторане – и вдруг такое... хм... синкопированное обслуживание!

– Молодой еще, – пояснил профессор, разливая суп. – Ну прямо как наши, то есть ваши, любовные герои. Может, вам именно такого охламона и вывести? Ну может, не в главные герои, а на вторые роли?

– Ну конечно, – мигом согласилась Алина. – И в капле официанта отразится Вселенная.

– Действительно, а какая разница? Вы говорите, что часто пишете. Вам что, до сих пор не все равно про кого?

– Да в общем-то все равно. Все романы автор пишет про себя. Помните: "Мадам Бовари – это я". Флобер, – уточнила Алина.

– Спасибо за науку. – Профессор сосредоточился на супе.

Литературная дама с удовольствием последовала его положительному примеру.

– Понравилось? – спросил профессор через десять минут, вытирая усы.

– Вы про суп?

– Да с супом все ясно, он гениален. Я про мою консультацию.

– Очень, – горячо согласилась Алина. – Суп бесподобен. Сколько я вам должна? У вас почасовая оплата?

– Это зависит, как говорят англичане. Бывает поресторанная. Бывает пороманная. Покантатная, пооперная, попесенная. Смотря кто обращается за помощью. Ваша приятельница, направившая вас ко мне, платила, так сказать, побалетно. Как получит новую партию в новом спектакле, так и платит. Балерина она способная, получает неплохо... Кстати, у нас еще десерт впереди.

– Я не смогу.

– Сможете. Горячие, обжаренные во фритюре бананы с двумя шариками хрустящего, ледяного сливочного мороженого, – от этого еще никто не мог отказаться.

– И все-таки: как мне расплатиться со знаменито?стью?

– Обед оплачиваю, разумеется, я. Так будет естественнее. Роман, придя домой, начинаете сочинять вы. Это менее естественно, но я уже привык, что современные женщины постоянно занимаются не своим делом. Далее: время от времени вы мне звоните, я назначаю встречу в клинике, вы приносите очередную главу или что у вас там получится; я читаю и комментирую ваш труд, назначаю цену – за каждую новую порцию отдельно и вне зависимости от качества труда. Вы возвращаетесь к письменному столу и так далее. И пока ваше творение не обретет приличный вид, вы платите мне гонорар.

– Вы сумасшедший или прохвост? – осведомилась Алина. – Меня даже знаете на какую премию выдвигали?!

– Догадываюсь. Так вот: чтобы в следующий раз не задвинули обратно, вам нужен я. Собственно, вы с самого начала это знали. Деньги у вас есть, я уточнял. Храбрость подрастеряли – это понятно. Все, что вы написали доныне, сбылось, включая гадости и мерзости. Это тоже понятно. Слово сильнее камня. Падает на голову. А вот и бананчики! – Профессор очень обрадовался официанту, поскольку уже утомился играть с дамой в прятки-непонятки.

Сказочный десерт еще на пять минут вывел собеседников за скобки всех искусств, кроме важнейшего, то есть кулинарного.

– Ух ты! – выдохнула Алина, по-детски облизываясь. – Невероятный прилив творческих сил! Как это вам в голову пришло?

– Грубить – в вашем интересном положении – это нормально. Но могу и пояснить: голова – она на то и голова, чтобы ею есть и грубить.

– Доктор, я вам доверяю! – легкомысленно воскликнула дама. – Если уж вы сумели так накормить меня! Крылья режутся!

– Да, осталось захлопать в ладоши и сплясать. Подпишем контракт? – Он открыл саквояжик и достал документ.

Алина прочитала. В бумаге были проставлены все до единого реквизиты, включая точный домашний адрес клиента Алины N, вплоть до этажа и кода в подъезде. Писательница притихла.

– Я, дорогая писательница, очень большой педант, – сообщил ей профессор. – И суюсь в воду, только зная броду.

– Ничего себе! – сказала она. – А как?.. Почему?.. Слов нет.

– Будут, – пообещал профессор. – Подписываете? Заметьте, что мой автограф там уже есть, на обоих экземплярах. И печати, и счет в банке, и – я уважаю закон – пункт об обстоятельствах непреодолимой силы.

Алина внимательно изучила упомянутый профессором пункт: война, революция, стихийное бедствие...

– Но тут нет еще одного обстоятельства! – воскликнула бедная женщина.

– Вы имеете в виду вашу безвременную...

– Вот именно. Мою. И вашу. А контракт считается выполненным только после окончания произведения!

– Извольте, мадам, поясню. На белом свете нет ни одного реально незаконченного произведения. Как и безвременной кончины. Если автор, так сказать, не успел (как пишут невежественные литературоведы, перо выпало из похолодевших рук) – значит, больше не мог. Все. Его отключили. Кончилось небесное топливо. Хотите с десяток примеров?

– Нет, – вздрогнула Алина. – В другой раз.

Она взяла протянутую ей ручку с золотым пером и расписалась на обоих экземплярах контракта.

– Спасибо, мадам. И не думайте, пожалуйста, что я мефистофельствую на ваших простодушных костях. Nil actum credens, dum quid superesset agendum. Латынь: "Если осталось еще что-нибудь доделать, считай, что ничего не сделано".

– И не думаю... о моих костях, – согласилась Алина. – Я тоже так считаю. Как и ваш Цезарь...

– Я рад, что вы знакомы с древними источниками. Они отменно помогают пониманию современности. Так вот: мотив моего поведения, а также причина процветания моей клиники очень современны. Очень своевременны, если угодно.

– Буду рада... – приготовилась измученная писательница.

– Буду краток. Все – понимаете? – все уже написано. И пером и топором. И если у кого-то где-то еще что-то свербит в одном месте, то остановить этого несчастного можно только силой. Нужно остановить.

– "Я – часть той силы..." – начала было Алина.

– Перестаньте. То было написано во времена культуры. А теперь у нас цивилизация. Культура еще может быть, все еще живы. Но позволить гражданам бесцельно, из пустого тщеславия марать бумагу, холсты, топать по сцене и так далее – это уже... непозволительно. Я не превышаю своих человеческих полномочий. Не лезу в состав высшей администрации. Я просто врач. И обратились вы ко мне совершенно добровольно. А поскольку вы талантливы, – я все ваше читал, – то именно от таких, как вы, может выйти наибольший вред человечеству. Вибрации одной талантливой книги могут осушить болото, остановить взвод солдат, уронить кирпич с крыши, вы?звать наводнение и так далее. Но особенно страшны действия так называемых недоделанных великих произведений. Ну тех, которых не бывает в принципе...

– Моя подруга, балетная, говорила, что вы очень симпатичный мужчина, – вдруг сказала Алина.

– Она тоже ничего, – ответил профессор, позвал тихого официанта и попросил счет. – Но запомните: с этого дня, Алина, – как бы ни сложилась жизнь – умирать нам с вами придется вместе.

– Это, видимо, образное выражение, да, доктор?

– Да, больная...

Шаг вперед, сто шагов назад

Алина с удовольствием проснулась и с неприязнью посмотрела на часы. Потом на календарь – с ужасом. Сегодня – день первого визита к профессору. "Господи помилуй, – подумала она, – во что же я влезла? Дописалась, милая, досочинялась. Собираюсь советоваться за свои же деньги – с врачом! И о чем? О сохранении меня – в литературе, в здравом уме, в твердой памяти... Впрочем, контракты надо выполнять. Уговор дороже денег... Назвался груздем – полезай... Не в свои сани не садись..." Продолжая брюзжать, она залегла в горячую ванну и за?крыла глаза.

"Что бы такое выдумать, чтоб не пойти к нему сего?дня?" – вот к каковой нечестной цели устремились ее помыслы.

Отговориться нездоровьем невозможно. Она здорова, и доктор это знает, – вчера беседовали по телефону. Сказать, что не написала ничего путного, – это вообще бессмысленно: в контракте записано, что нести в клинику надо все подряд, что ни напишется. Отказаться от контракта – запрещено контрактом. Плюс жесткий штраф по неотменяемой схеме: у профессора есть доверенность на ее банковский вклад.

"Может, притащить что-нибудь чужое?" – вкралась негодная идейка. У Алины издавна хранились кипы рукописей непризнанных гениев, временами советовавшихся с нею – с нею! – по поводу. По тому же поводу.

"Заодно и посмотрим, что скажет великий врачеватель исписавшихся, истанцевавшихся, испевшихся и прочих..." С хулиганским выражением лица, еле успев вытереться, Алина босиком побежала к шкафу, где хранились пожелтевшие шедевры.

Мгновенно нашлась папка с безжалостным названием: "Возвраты". Первая порция: "...Она любила витой узор из бивней и бус". Нет, это не пойдет. Доктор мигом раскусит подлог, потому что Алина никогда не любила красивые вещи до такой витой степени. Штраф.

Следующий автор: "Сашенька вынула замерзшими ручками из кармана шубки морковку..." Ну а это уж был бы первосортный блеф. Суффиксы-то – уменьшительно-ласкательные. А умиление любыми действиями любого ребенка Алина никогда в жизни не описала бы в собственных сочинениях. И это профессор тоже поймет с первого же слова и выпишет штраф.

Так. Кто у нас еще тут завалялся? "Перед зарей в августе тучи заволокли звездное небо..." Ага, конечно. Осталось только воспеть радости грибного дождя, и все дела. Полная близость с родной природой. Оно, конечно, бывает, но не с Алиной, точнее, не сейчас. Штраф.

Переворошив первую папку, она все-таки нашла одно вполне пристойное сочинение про любовь – без суффиксов, детей и немотивированных звезд. Вспомнила имя и лицо автора. Вообще-то очень приличный человек. Богатый, с благотворительными фондами, с хорошим, чистым голосом. Меценат, русский, похож на красивого, доброго медведя. Нет, не подходит. У него не было своего стиля, но была совесть. Правда, он путал Пятикнижие с двуперстием: он очень любил числа, все равно какие, но пользоваться ими умел только в своих коммерческих операциях. А прозу свою писал как в глубоком счастливом обмороке. Отпадает. Штраф.

Алина оделась, выпила кофе и пошла на второй штурм шкафа. Вынырнула громадная рукопись в крепком кустарном переплете, с пожелтевшими листами. Страница с именем была вырезана неаккуратно, словно автор навек решил избавиться от самого себя: волнистый край обреза измягчился, истрепался – видать, давно это было.

На второй же странице Алина дрожа обнаружила: "Он как никто знал, что в самом себе он умер давно и ничего нового сотворить уже никогда не сможет. Он помнил, что когда-то написал какую-то книжицу, но о чем она была, он совершенно не мог вспомнить. Иногда он даже начинал думать, что его самого вовсе и не существует, а его просто выдумали люди. Но, спо?хватившись, он усилием воли заставлял себя верить в свое существование".

Алина поежилась от неприятного совпадения чувств – своих и героя из цитаты. Она ясно увидела этого анонима, вспомнила свои встречи с ним – и вдруг поняла, кто заразил ее бессилием и смертью. Очень давно она не вспоминала этого человека, вытеснив его другими и разными. Но рукопись, мирно валявшаяся в шкафу, оказывается, все эти годы излучала, излучала, излучала.

Об этой жуткой радиации таланта и говорил профессор тогда, в ресторане. Убийственные вибрации гения, переполненного злодейством. Вернуть ему рукопись? Так просто? И тогда что – шкаф, вся квартира, вся душа Алины, наконец, – все это очистится? И вред многолетнего лежания этого текста уйдет? А куда уйдет? Может, данный автор вообще забыл, где хранится его старый роман...

Алина, как выражаются графоманы, физически почувствовала яростное, непотускневшее присутствие этого автора – кругом, везде, по всем радиусам ее бытия. "Прочь, собака!" – некрасиво подумала сочинительница. Но было поздно. Она его вспомнила целиком, от ушей до хвостей. Когда-то она его любила до смерти. Точнее, так: любила, но только до смерти. Потом разлюбила. Или?

Она запрятала его рукопись в глубину шкафа. Пусть пока поспит.

Прыгнув за компьютер, она быстренько вытащила коротенький текст из собственного дневника, очень старую запись, подредактировала, подобессмыслила, напустила туману, втиснула пару красивостей и облегченно откинулась на спинку своего любимого вертлявого рабочего кресла. Начинаем!

– Доктор, здравствуйте! – Вопреки договоренности Алина позвонила Василию Моисеевичу в день визита. – Я...

– Э-э, нет. На воре шапка горит? – усмехнулся доктор.

– Ах, какой умный доктор попался, – с досадой сказала Алина.

– Не выйдет, дорогая. Первый же визит пытаетесь испортить! Нехорошо. Единственное, что я могу вам сего?дня разрешить, – это перенос времени. Мы на полдень договорились? Не успели? Давайте в пять. Ладно? Успеете? Успеете. Закройте все ваши архивные шкафы – и за дело. Не в моих же, в конце концов, интересах ваше творчество. Впрочем, в литературе все есть цитата, сами знаете.

– Доктор, к пяти я только и успею что процитировать, – пожаловалась Алина, потрясенная осведомленностью доктора.

– Ничего страшного. Главное, чтоб поприличнее, с чувством. Или, знаете, напишите мне какую-нибудь сексуальную сцену. По памяти, но без документалистики. Вы еще помните что-нибудь из этой области?

– С трудом, – призналась Алина.

– Чудесно. Вот и напишите, почему это вдруг вы – и с трудом, – посоветовал профессор.

– Хорошо, уважаемый любитель чудесного, – пообещала Алина и положила трубку.

Не верю!

По дороге в клинику Алина купила шоколадное мороженое, которое терпеть не могла. Тут же пошел мелкий дождь, который она очень любила.

"Тьфу ты, – вздохнула Алина, – и никакой, даже мелкой, гадости не могу сама себе сделать. Всеблагая Природа сразу кидается все уравновесить..."

Прикончив мороженое, она подозвала такси. Машина мгновенно остановилась, а водитель даже не назначил цену. "Продолжается", – констатировала Алина, втайне надеявшаяся, что все такси будут заняты, а все водители глубоко корыстны, и она опоздает в клинику, а еще лучше – заблудится.

Но ровно в пять она вошла в кабинет профессора и положила на стол несколько листков. Доктор, посмотрев на листки с хорошо скрытым омерзением, начал читать.

"Григорий, как и предполагалось, не звонит. Золото, а не мужик. Умрет, но счастлив не будет. Ни за что! Не заставите! Почему мне так везет на одиноких гениев!.. А ведь я могла бы рассказать ему об адриатическом розовом триптихе! Он бы понял!.. Сколько ж можно крошить текст восклицательными знаками...

Триптих. В одном адриатическом саду, рядышком, стоят: бутон на длинной ноге – вот-вот лопнет, переполненный соком и жизнью; рядом роза – просто распущенная, чуть вяловатая роза, но еще вполне, вполне... А по другую сторону бутона, на своих отдельных ногах, покачиваются плоды. Толстые, кругло-приплюснутые, набитые розиными детишками, с милыми темно-зелеными хохолками на макушках. Как гиперболизированные шиповники. И так везде: бутоны, цветы, плоды. Все рядом, все соседствует. Кругорозоворот в местной природе. Красота.

Странен мир моих ассоциаций. Сказала красоту, а вспомнила красные трассы за моим темно-синим вечерним окном в октябре 1993 года на Пресне. Почему особо страшные, трагические, умопомрачительные воспоминания суть самые легкие? Может быть, так только у меня? А может, просто разум не в силах задерживаться на огневых точках и со свистом пролетает вроде как по-над минным полем, чтоб не коснуться еще раз? Не знаю.

Да, но и в приятные воспоминания погрузиться – именно погружением, с головой, – я не могу. Там нечего делать. Мужчины... Я не припомню ни одного полового акта, в котором мне хотелось бы поучаствовать еще раз. Меня мои акты не волнуют. Возможно, для такового волнения нужна старость? Настоящая, с сединами, морщинами, суставным хрустом?

Кто знает...

Эти очаровательные итальянские старушки в норковых манто, с низкими голосами, ну те, что отдыхали в январе на Адриатике, – они совсем не походили на воспоминательниц. Живые, искрящиеся, под руку, точнее, за руку со своими холеными буржуазными стариками, они были такими настоящими синьорами, такими настояв?шимися, выдержанными в темных бутылках...

Наши отечественные бабушки на синьор, даже на сударынь, – не тянут. Умирают заживо, кляня скупой пенсионный комитет.

Выходят на митинги, с флагами. Как я устала от невеселых лиц моих соотечественников. И ведь что печально: нет никакой надежды увидеть другие лица окрест. Чтобы увидеть другие, надо покинуть эту окрест?ность и полетать на самолетах иноземных авиакомпаний...

Да где же этот чертов Григорий! Я не могу больше ждать. Ему одному все можно, а он так редко пользуется этим. То есть мной. Хотя и любит.

От Григория всегда идет волна. Он весь убран широко распахнутыми воронками, из которых хлещет эрос. Касаешься его тела – и все. Любовь пошла. Полетела тонкая энергия по изящной параболе ввысь, на небеса. Такой вот мерзавец, этот гений. Солнышко мое, твою мать..."

– Спасибо, сударыня, – сказал доктор и бесстраст?но выписал счет. – Полный бред, осколочные ранения в абсолютно разные места. Но вы явились – все-таки явились, как ни крутились, – строго в назначенный день, поэтому сегодня обойдемся без штрафа. Тем более это действительно ваш собственный текст, а не ворованный из шкафа. И не спрашивайте, откуда я знаю про шкаф!