Текст книги "Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия"

Автор книги: Елена Лаврентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Потом начал он свои заклинанья. Пол дворца поколебался, и из средины залы возник великолепный трон. Муж, одетый порфирою, воссел на оный: это был Генрих I, супруг Екатерины. Но не долго оставался он на престоле и внезапно низвергнулся с оного на пол (последствие подтвердило справедливость сего предсказания: граф Монгоммери без намерения нанес королю сильную рану на одном турнире, и сей последний от нее скончался). За сим появился Франциск I, старший из сыновей королевы. Сей также не долго оставался на троне и вскоре исчез с оного без всякого шума. Таким образом один государь являлся за другим. Некоторые из них пребывали на престоле продолжительнейшее время, иные тихо исчезали с оного, а другие ниспадали с шумом; наконец какая-то малорослая фигура с великим трудом взошла на трон, и королева невольно воскликнула: "Ах, вот и маленькой Беарнец!" Сие восклицанье, неизвестно почему, весьма смутило чернокнижника. Малорослый король также сидел недолго и наконец низринулся с шумом. Гаурико продолжал поназывать его преемников; но после Людовика XIV убедительнейше просил королеву отложить дальнейшее любопытство и удовольствоваться тем, что она уже видела. Он предупреждал, что отныне представятся ей столь ужасные явления, что она не в состоянии будет их снести. Королева была однако ж непоколебима и хотела видеть все до конца.

После того явился король, который также не долго был обладателем своего престола. Он вдруг исчез, и за ним представился последний из его преемников. Вскоре произошла жестокая буря; все окна залы дрожали; какая-то враждебная сила низринула короля с престола, а сей последний превратился в развалины; ужаснейшие чудовища, с ожесточением раздиравшие друг друга, рассекали воздух с диким свистом, сильный запах серы наполнил всю залу, и королева упала в обмороке!»

Сей отрывок из записок г-на Галльйона помещен в одной немецкой книге, изданной в Лемго 1730 года, следовательно, за 60 лет прежде революции. Книга сия сохраняется у издателя «Минденских ведомостей», который и приглашает любопытных сограждан лично удостовериться в справедливости сей статьи ^{3}.

Чудесное приключение, бывшее в Германии в 1821 году

В письмах с Майна и во всех немецких ведомостях повествуется следующее, столь же невероятное, как и ужасное происшествие. Близ Эрбаха, что в Оденвальде, находится древний развалившийся замок Шнеллерт. В народе давно существовало предание, будто бы в нем обитает дух, который от времени до времени посещает все окрестности. Пришествие сего незваного гостя обыкновенно сопровождается громом и бурею. Жители ближних деревень, и особенно Обер-Кейнсбаха, уверяют, что они неоднократно были уже свидетелями сего непонятного явления; но никогда дух не выходил из замка в столь страшном виде, как в ночи с 8 на 9 августа. В протоколе, сочиненном по сему поводу, сказано следующее: «Около полуночи раздался по всем окрестностям ужасный шум, происходивший, по-видимому, из развалин замка Шнеллерта. Шум беспрестанно увеличивался, и весьма ясно можно было различить гром, похожий на пушечную пальбу, и стук, производимый, как казалось, скорою ездою артиллерийских орудий, запасных фур или других тяжелых экипажей. Сверх того слышан был в воздухе некоторый вой и свист, как будто бы все ветры дули вместе и ужаснейший вихрь свирепствовал со всех сторон. Это казалось тем удивительнее, что ни одно деревце не колебалось. Посреди сего грома и шума раздавались также радостные и жалобные крики, происходившие, как казалось, от тысячи голосов. По временам были также слышны звуки, подобные трубам и литаврам. С ними смешивался барабанный бой, лай собак, рев и стенания. Всего яснее слышно было ржание лошадей и стук оружия. Сии ужасы продолжались почти целые два часа и достигли наконец до такой степени, что многие из поселян вообразили наступающее преставление света. Все жители Обер-Кейнсбаха, Лангенбробаха, Геймлаха и проч. были свидетелями сих ужасов; да и в отдаленнейших селениях, как то в Асгольдере и Вольбахе, слышан был сей страшный шум. Когда грозный дух вступил в Ротенштейн, бывающий, как говорит предание, обыкновенною целью его путешествий, то появился на восточной стороне горизонта кровавый крест, окруженный пламенными всадниками, и множество черных облаков, кои имели вид гробниц. Потом всё сие превратилось в кровавое и огненное море, покрывшее всё небо, и наконец исчезло и сие последнее со страшным треском, подобным тому, который происходит при падении горы. За сим небо появилось в прежней своей ясности, и все звёзды блистали прекраснейшим светом. Повторяем, что более тысячи человек были свидетелями сего ужасного и чудесного явления» ^{4}.

Иозефина и предсказательница

Императрица Иозефина была суеверна, но не в такой степени, как утверждали. Точно она не любила, чтобы в ее обществе говорили о пророчествах, ибо ей самой была некогда предсказана скорая смерть. Несмотря на то, она удовлетворила нашему пламенному желанию узнать, что ей было предсказано на Мартинике, и сообщила следующее. Бывши еще в девицах, во время одной прогулки увидела она многих невольниц, стоявших вокруг старой женщины, которая предвещала им будущее. Любопытство заставило ее остановиться. Пророчица, увидевши ее, испустила громкий крик, бросилась к ней, схватила ее за руку и, по-видимому, была в сильном волнении. Девица Таше смеялась над этими глупостями и не противилась. «Итак, вы замечаете в моих чертах что-нибудь необыкновенное?» – спросила она. «Да!» – «Несчастия или счастия должна ожидать я?» – «Несчастия! – да! – а также и счастия!» – «Вы отвечаете очень умно, любезная сивилла, ваши прорицания не слишком ясны…» – «Я не смею говорить яснее», – сказала женщина, возводя с странным выражением глаза свои к небу. – «Что же видите вы в моем будущем?» – сказала Иозефина, которой любопытство пробудилось. «Что я там вижу?! Вы не поверите мне, когда я вам скажу!» – «Я поверю, точно поверю. Скажите же, любезная старушка, чего я должна страшиться или надеяться!» – «Вы хотите знать это; хорошо! Так слушайте же! Вы скоро выйдете замуж. Союз ваш будет несчастлив. Вы сделаетесь вдовою и потом… потом – королевою Франции. Вы проживете несколько лет счастливо, но потом потеряете жизнь в одном возмущении». Сказавши сии слова, старуха бросилась из толпы так скоро, как позволили ей лета. Иозефина запретила беспокоить мнимую чародейку за ее смешное пророчество, объявив, что это вздор, желая показать тем негритянкам, как мало верит она словам ее. Рассказывая это происшествие своим знакомым, она всегда смеялась над ним. Действительно, никак нельзя было ожидать того странного переворота, который мы видели, и девица Таше, вероятно, вышла бы за какого-нибудь креола и провела жизнь свою на месте своего рождения. Она точно совершенно забыла о сем происшествии и вспомнила об нем только тогда, когда потеряла своего супруга г. Богарне, искренно ею любимого. Он подавал ей весьма основательные причины к ревности, и она сначала жаловалась на сие весьма кротко; видя же, что это нисколько не переменяет его поступков, которые приписывала непреодолимой страсти, она стала осыпать его упреками; но это, вместо того, чтобы возвратить его ей, еще более отдалило его, и совершенная разлука была, по-видимому, неизбежна. В это время произошла революция. Г. Богарне был посажен в тюрьму. Узнавши о том, она забыла все его слабости и употребляла все свои старания, чтобы как-нибудь улучшить его положение. Такие благородные поступки сильно на него подействовали, и он писал к ней несколько писем, в которых поручал ей детей своих. Он весьма сожалел об отсутствии своего брата, который мог бы служить защитником его, пред столь сильно оскорбленною супругою. В последние минуты своей жизни он был исключительно занят ею. Будучи сама посажена в темницу, она узнала там об ужасной смерти г. Богарне. «Против воли своей, – говорила она нам, – я непрестанно думала о своем пророчестве, и наконец оно казалось мне совсем не так смешным, как прежде; я даже стала почитать это весьма естественным и простым. В одно утро тюремщик вошел в комнату, где я спала с герцогинею Эгильон и двумя другими дамами; он сказал нам, что пришел взять мою постель и отнести ее другому заключенному. "Как? – спросила герцогиня. – И так госпоже Богарне будет дана лучшая?" – "Нет, нет, ей уже никакой больше не нужно, – возразил он с диким смехом, – потому что ее отведут в Консьержери, а оттуда под гильотину". – При сих словах подруги мои испустили горестный вопль. Я старалась их утешить, сколько могла; но наконец, когда их стенания и жалобы наскучили мне, я объявила им, что их горесть совершенно безрассудна; что я не только не буду отведена на казнь, но даже сделаюсь французскою королевой. "Почему же не назначите вы своих придворных?" – спросила герцогиня Эгильон сердито. – "Ах! Ваша правда; я об этом и не подумала. Вас, моя любезная, я назначаю своею почетною дамою; я обещаю вам это". Дамы начали плакать еще сильнее, ибо, видя мое спокойствие в такую ужасную минуту, они полагали, что я лишилась рассудка. Между тем спокойствие мое точно было неподдельное, и я твердо была уверена, что мое прорицание исполнится. Так как герцогиня Эгильон находилась почти без чувств, то я притащила ее к окну и отворила его, чтобы освежить ее несколько воздухом. В это время заметила я в толпе народа одну женщину, подававшую нам разные знаки, которых я не понимала. Она непрестанно брала в руки свою одежду, но мы никак не догадывались, что это означало. Видя, что она продолжает делать то же, я закричала: Robe? Она сделала утвердительный знак, потом схватила камень, положила его в свое платье и указывала нам на него другою рукою; Pierre? – вскричала я опять. Радость ее была неизъяснима, когда она увидела, что мы ее понимаем; держа вместе камень и платье, она делала нам знак отсечения головы и потом начала плясать и хлопать в ладоши. Этот странный пантомим произвел на нас сильное впечатление, ибо мы осмелились думать, что он предвещает нам смерть Робеспьера. В эту самую минуту, когда мы колебались между страхом и надеждою, услышали мы в коридоре большой шум и странный голос нашего тюремщика, который, ударив свою собаку ногою, воскликнул: «Марш, ты робеспьеровская каналья!» Это выражение уверило нас, что нам нечего более бояться и что Франция спасена. Действительно, чрез несколько минут вошли к нам товарищи нашего несчастия и сообщили это важное происшествие. Тогда было 9-е Термидора. Мне опять принесли мою койку, на которой я провела лучшую ночь в жизни; ложась спать, я повторила моим подругам: «Вы видите, что меня не казнили, и я точно буду французскою королевою». Сделавшись императрицею, я хотела сдержать свое слово; я просила, чтобы г-жа Жирарден была сделана моею почетною дамою, но император не согласился на это потому, что она отделилась от нас. Вот, – продолжала Иозефина, – настоящая справедливая история сего, столь славного пророчества. Конец мой мало беспокоит меня; я живу здесь так покойно, так уединенно, не вмешиваюсь ни в какие политические дела, и делаю столько добра, сколько могу. И так я надеюсь умереть тихо на своей постели.

Правда, что Мария Антуанетта!» – Тут Иозефина остановилась, и мы поспешили обратить разговор на другой предмет ^{5}.

Парижские сказки

Люди имеют природную склонность ко всему чудесному, необычайному. Суеверие господствует особенно во времена несчастий и беспокойств, по приближении важных политических перемен и по распространении устрашающих слухов. Таким образом, Вергилий в прекрасных стихах передал потомству описание чудесных случаев, предшествовавших умерщвлению Кесаря. Смерть Монтезумы и разрушение его царства предсказаны были мексиканцам появлением кометы. Известно, что Генрих IV за несколько дней до смерти предчувствовал, что его умертвят, и сообщил свое опасение герцогу Сюлли. О смерти кровожадного Нерона распространился суеверный страх между христианами, которых он преследовал. Они думали несколько времени, что Нерон еще не умер, но что он, по велению Предвечного, явится вновь и распространит по земле новые ужасы.

Таким же образом разные народные предания и басни распространяемы были до совершения новых достопамятных происшествий во Франции. Большая их часть происходит из предместий парижских и не заслуживает чести распространяться вне оных, но в некоторых встречаются странные обстоятельства и подробности, которые могут занять читателя на несколько минут. Первая из сих сказок есть повесть о красном человеке, которую в начале 1814 года рассказывали во многих парижских обществах. Вот она. Красный человек явился в первый раз перед Бонапартом в Египте накануне сражения при пирамидах. Бонапарте, в сопровождении немногих офицеров, ехал верхом неподалеку от сих памятников древности. Вдруг вышел из одной пирамиды человек, закутанный в красном плаще, приблизился к Бонапарту, попросил его сойти с лошади и пойти за ним вслед. Бонапарте согласился, и они оба вошли во внутренность пирамиды. Прошел час. Офицеры начали беспокоиться, видя, что генерал не возвращается, и хотели пойти в пирамиду, но в самое то время он вышел один. На лице его написано было удовольствие. До свидания с красным человеком он отнюдь не хотел дать сражения, но теперь отдал приказания немедленно изготовиться к бою и на другой день одержал победу при пирамидах. Бонапарте, так гласит предание, заключил с красным человеком союз на десять лет. Срок сей кончился за несколько дней до Ваграмского сражения. Он просил отсрочки. Красный человек согласился на усиленные просьбы своего питомца и заключил с ним новый союз на пять лет. Правда, что он в течение последних двух лет худо исполнял свое обещание, но многие хорошие должники также под конец становятся неисправны; да и кто вздумает считаться с таким адским союзником? Сему второму трактату надлежало кончиться 1 апреля (н. ст.) 1814 года, и уже в январе месяце, на несколько времени до отъезда Бонапартова к армии, красный человек явился у входа в Тюильрийский дворец и требовал допуска к императору. Видно, что он хотел напомнить ему о приближении второго конечного срока. Часовой не пропускал его. Красный человек дотронулся до него – и солдат (как говорят некоторые) сгорел и превратился в прах, а по рассказам других, окостенел и не мог двинуться с места. Красный человек вошел во дворец. Дежурный камергер, к которому он обратился, спросил, есть ли у него письмо. «Нет, – отвечал он, – только доложите вашему государю, что человек в красном платье хочет с ним видеться». Камергер, думая, что повелитель его позабавится сим случаем, поспешил доложить, но крайне изумился, когда Наполеон, взглянув на него сурово, приказал немедленно ввести красного гостя и замкнулся с ним в своем кабинете. Любопытный камергер начал прислушиваться сквозь замочную щелку и услышал разговор Наполеона с таинственным человеком, который, между прочим, сказал следующее: «Не забывайте, что с 1 апреля я вовсе не буду иметь участия в ваших делах; это последний срок нашего договора, который я хочу сохранить во всей точности. До сего срока вы должны или победить своих неприятелей, или заключить мир. Повторяю, что 1 апреля отниму руку свою от вас, и вы знаете, что тогда последует…» Тщетно Бонапарте старался доказать невозможность справиться со всею Европою до истечения назначенного срока, тщетно просил об отсрочке трактата. Красный был неумолим, как и все существа сего рода, и вдруг исчез. Некоторые говорят, что он провалился сквозь пол.

В Париже говорили, что сие посещение ускорило отъезд Бонапарта, который видел, что не должно терять времени. Между тем предречение красного человека исполнялось во всей точности, и с того времени все знавшие сию историю увидели, что красный сдержал последнее свое слово гораздо исправнее, нежели контракт.

Другой анекдот наделал не менее шуму в Париже. Один францисканский монах, известный в околотке своею благодетельностью, говорил всем в начале марта 1814 года, что Наполеон будет низринут с трона между 23 и 30 числами марта (н. ст.). Министр полиции (в ведении которого находились, по-видимому, такие прорицатели) приказал позвать его к себе и грозил, что посадит его в тюрьму. «Извольте, – отвечал старец, – я умру 16 марта, и потому мне все равно, где проведу остальные дни моей жизни». Министр, услышав сей ответ, назвал его сумасшедшим и отпустил. 17 числа вспомнил он о нем и из любопытства послал проведать, что он делает: он лежал в гробу. Второе его предсказание исполнилось взятием Парижа.

Должно заметить, что, по свидетельству многих людей, сказки сии сочинены не после происшествий, но первая из них за несколько месяцев, а последняя за несколько дней до взятия Парижа носилась в парижской публике ^{6}.

Странное предсказание

_{(Из записок Людовика XVIII)}

Замешательство в государственных доходах не уменьшалось. Отставка Неккера не только не поправила ничего, но даже причинила значительный ущерб казне. Государственный кредит и доверенность публики, которую умел заслужить отставной министр, исчезли невозвратно. Его преемник не находил никакого средства поправить зло, беспрестанно увеличивающееся. Впрочем, несбыточные мечты еще обольщали многих; оттого наше разочарование было тем ужаснее. Но я, к несчастию, не был ослеплен сими мечтами.

Королева была близка к разрешению. Сие обстоятельство должно было причинить новые издержки особливо в случае рождения дофина. Мария Антуанетта почувствовала первые припадки родов 22 октября 1781 года в девять часов утра. Вся королевская фамилия тотчас была извещена о том. Я отправился из своего жилища с твердым намерением скрыть в себе чувствования, которые возникнут в моем сердце при рождении младенца, какого бы ни был он пола. Впрочем, несмотря на то, в Версале и в Париже распустили слух, будто лицо мое изменилось, когда возвестили о рождении дофина.

Принц Конде не присутствовал при рождении сына Людовика XVI. Его не было дома. Он приехал спустя несколько времени. Мария Антуанетта разрешилась в час и двадцать три минуты пополудни.

Новорожденного отдали в руки г. Миромениля, хранителя Государственной печати, для удостоверения в поле. Все молчали, притаив дыхание, ожидая, что он скажет. Беспокойство короля и королевы достигло высочайшей степени; мое сердце билось стремительно; граф д'Артуа также был очень растроган. Мы ожидали решения вопроса, который должен был иметь великое влияние на судьбу нашу. Вдруг лицо Миромениля прояснилось. Он бросил торжественный взгляд на короля, наблюдавшего малейшие его движения. Чело Людовика XVI также озарилось радостию; я отгадал причину ея. Я принял вид, приличный обстоятельствам. Граф д'Артуа, которому я сообщил свою догадку, невольно вздрогнул.

Одна королева находилась в мучительной неизвестности. Король шепотом просил совета у акушера, который отвечал ему с привычною грубостию:

– Ваше Величество! От радости не умирают!

Сии слова ободрили Людовика XVI; он приблизился к королеве и сказал:

– Ваше Величество, вы исполнили наши желания и желания Франции. Вы дали жизнь дофину.

Гермонт был прав: от радости точно не умирают. Мария Антуанетта, узнав о сем благополучии, забыла свои страдания, приказала принести сына и сквозь слезы, струившиеся по лицу ея, облобызала его несколько раз с любовью и гордостию.

Король был упоен радостию. Он ходил по залам, говорил со всеми и хотел перелить свое восхищение в сердце каждого.

– Надеюсь, – сказал он, оборотясь к нам, – что и вы, как братья и принцы, радуетесь счастливому умножению нашей фамилии.

Блаженство, которым наслаждался король, сообщилось мне: я от чистого сердца отвечал, что разделяю радость Его Величества. Слезы, брызнувшие из глаз моих, подтвердили сие.

Граф д' Артуа обнаружил также свое участие. Тогда король, пожимая наши руки, сказал с трогательным добродушием:

– Будьте уверены, что я буду признателен за такое бескорыстие.

Дофина крестили в тот же день. Я был его восприемником. Ему дали имя: Людовик-Иосиф-Ксаверий-Франциск.

Королева, отдавая сына своего принцессе Гемене, сказала:

– Мне не нужно напоминать вам о попечительности, какой требует сей драгоценный залог, на который обращено внимание всего королевства. Он находится в самых лучших руках: я могу облегчить заботы ваши, разделив с вами попечение о воспитании моей дочери.

Сии слова не очень понравились г-же Гемене. Она догадалась, что Мария Антуанетта под сим предлогом намеревалась поручить кому-нибудь другому воспитание принцессы. В самом деле, королева знала, что сия гувернантка совершенно неспособна к исполнению своих высоких обязанностей. Г-жа Гемене, легкомысленная, ветреная, непросвещенная, не заслуживала сама по себе никакого уважения и была обязана им только своей фамилии и должности, ею занимаемой.

Она не имела ни одного из тех качеств, которые украшали графиню Марсан, и должна была, по собственной опрометчивости и неосмотрительности, потерять все.

В тот же вечер я нашел на ночном своем столике письмо, весьма тщательно завернутое в два куверта, с такою надписью: «Его Высочеству по секрету!»

Я старался разведать, как оно доставлено; но ни один из моих прислужников не знал того. Я дал знак Аваре, стоявшему близ меня, разорвать первый куверт; на втором была та же самая надпись. Любопытство мое увеличилось; я сам пожелал вскрыть остальное. Какое-то тайное предчувствие заставило меня повернуться на постели, дабы никто не мог видеть содержания записки. Раскрыв, я увидел лист черной бумаги, исписанный белыми чернилами… Неизъяснимое чувство овладело мною. Но я обуздал себя и, вложив листок в обертку, отпустил прислужников.

Оставшись один и горя нетерпением, я открыл таинственное письмо и при свете лампы прочитал следующее:

«Утешься! Я рассматривал гороскоп новорожденного; он не похитит у тебя короны; он умрет, как скоро отец его перестанет царствовать. Другой, а не ты, наследует Людовику XVI; но и ты некогда будешь королем Франции. Горе тому, кто вступит на престол после тебя!.. Радуйся, что ты не имеешь детей! Величайшие бедствия угрожают жизни сыновей твоих. Фамилия твоя должна выпить до дна весь фиал горестей, приготовленный ей судьбою.

Прости! Трепещи за жизнь свою, ежели вздумаешь делать обо мне розыски!.. Имя мое: Смерть!!!»

Приведенный в замешательство, даже в ужас, чтением письма сего, я уже не думал о сне и начал размышлять, как поступить в сем случае. Предать ли забвению, открыть ли г-ну Морепа или начальнику полиции? Угрозы, помещенные в записке, не страшили меня; я знал, что оне не разразятся надо мною. Несмотря на все усилия, сии зловещие предсказания, сделанные столь дерзко, смущали меня. Я боялся также, чтобы сие таинственное извещение не было сетью, которую бросили враги мои, дабы привести меня в затруднительное положение. Утомясь и не могши заснуть, я встал потихоньку и списал копию с рокового письма, дабы сохранить ее, в случае, когда представлю подлинник. По краткости письма, я скоро кончил переписку.

Но, устремив взоры мои на белые буквы, я приметил в них движение, подобное кипению. Я обратил на сие происшествие все мое внимание: движение увеличилось, и буквы исчезли. Я видел в сем явлении химическое действие состава, который, после известного времени, должен был поглотить таинственные буквы. С любопытством наблюдал я сей опыт; буквы сначала побледнели, потом пожелтели, наконец постепенно исчезли, не оставя на бумаге ничего, кроме пятен. Благоразумная предосторожность виновника сего поступка причинила мне смертельную досаду; я не мог ничем изобличить его, следы преступления исчезли. Но действие сим еще не кончилось: в следующее утро оказалось, что бумага была продырена в нескольких местах и почти совершенно истлела. Сие служило доказательством, что она была напитана едким составом, который восприял свое действие спустя несколько времени.

Это принудило меня к молчанию. Я уверился, что сочинитель письма не имел намерения вредить мне: его предосторожности показывали, что он боялся быть открытым. Я, подражая его благоразумию, умолчал о таинственном письме и никому не сказывал о нем, кроме д'Аваре, и то уже после нашего изгнания.

Утром я почувствовал большую тягость от беспокойств протекшей ночи. В продолжение нескольких дней я старался наблюдать лица особ, ко мне приближавшихся, с намерением открыть преступника, но все мои старания остались тщетными ^{7}.

Четыре Генриха

_{(Предание шестнадцатого столетия)}

Однажды вечером, во время сильного дождя, кто-то постучался в дверь к старушке, жившей среди огромного леса. Она отворила дверь и увидела молодого всадника, который просил позволение у ней переночевать. Она поставила его лошадь в стойло и ввела незнакомца в хижину. Старуха, слывшая в народе чародейкою, зажгла свечу и спросила молодого всадника, не хочет ли он поужинать. Молодой человек не отказался, и старуха подала ему кусок сыра и черного хлеба. «Вот все, что могу вам дать, – сказала она, – по милости налогов и того, что соседи, называя меня колдуньей, обирают у меня все произведения поля».

– Черт побери! – сказал молодой человек. – Если бы я когда-нибудь сделался королем Франции, то я приказал бы уменьшить налоги и образовать народ.

– Да услышит вас Господь Бог! – сказала старуха.

Молодой человек хотел было ужинать, как вдруг кто-то постучался у дверей.

Старуха отворила и увидела всадника, с которого струились капли дождя.

Старуха его впустила: и этот всадник был такой же молодой человек и такой же дворянин, как и первый.

– Это вы, Генрих? – сказал первый.

– Это вы, Генрих? – сказал другой.

Они оба назывались одним именем, и старуха узнала из их разговора, что они оба были на охоте с королем Карлом IX и что гроза заставила их всех разъехаться.

– Старуха, – сказал второй всадник, – нет ли у тебя чего другого поесть?

– Ничего, – отвечала она.

– Ну, так мы и этот скудный ужин разделим между собою.

Эти слова заставили поморщиться первого Генриха, но делать было нечего; он горестно повторил: «Разделим, пожалуй».

Они сели друг против друга, уже начали резать хлеб, как опять постучались в дверь; но тот незваный гость был также Генрих, также дворянин. Старуха на них глядела с удивлением. Первый Генрих хотел спрятать ужин, но второй поставил его опять на стол и положил возле свою шпагу. Третий Генрих улыбнулся.

– Вы, значит, не хотите разделить со мною вашего ужина; впрочем, я могу и поголодать.

– Этот ужин принадлежит тому кто первый сюда пришел, – сказал первый Генрих.

– Этот ужин принадлежит тому, кто лучше сумеет его защитить.

Третий Генрих покраснел от досады и с гордостью сказал: «Он принадлежит тому, кто будет в состоянии его взять».

Только что он это сказал, первый Генрих выхватил свой кинжал, другие два свои шпаги. Они уже были готовы драться, как в четвертый раз кто-то постучался у дверей. Взошел четвертый дворянин, также по имени Генрих. При виде обнаженных шпаг он обнажил свою и пристал к слабейшей стороне; они начали драться.

Старуха, испугавшись, спряталась за печку, и шпаги разрушают все, что попадается под их лезвия. Свеча упала и погасла, и битва продолжалась в темноте несколько минут, потом она начала постепенно утихать и совершенно кончилась.

Тогда только старуха осмелилась выйти из своей засады. Она зажгла свечу и увидела четырех юношей, распростертых по полу. Она их осмотрела и удостоверилась, что они пали от усталости, а не от потери крови.

В самом деле, они встали и, стыдясь того, что сделали, рассмеялись и сказали: «Теперь поужинаем мирно и не будем думать о прошлом. Кто старое вспомянет, тому глаз вон». Но когда они хотели поесть, то увидели, что в хижине царствует величайший беспорядок, что их ужин лежит весь в крови у них под ногами. Хотя он был и скуден, однако же они о нем пожалели. Старуха устремила на них свои серые кошачьи глаза.

– Что ты на нас смотришь? – сказал первый Генрих.

– Я смотрю на вашу судьбу, которую читаю в ваших глазах.

Второй Генрих приказывает ей сказать то, что она знает об их будущем. Двое других также ее об этом просят.

Старуха отвечает:

– Так же как вы соединены в этой хижине, так же вы будете соединены и в судьбе; так же как вы истоптали и окровянили этот ужин, так же вы попрете и окровяните то могущество, которое вы могли бы разделить между собою; так же как вы опустошили и разорили эту хижину, так же вы разорите и опустошите Францию; так же как вы теперь ранены в темноте, так же вы будете убиты насильственною смертью вследствие измены.

Четыре юноши не удержались от смеха при пророчестве старухи.

Все четыре юноши были герои:

Генрих Конде, отравленный в Saint Jean d'Angelyсвоею женою.

Генрих Гиз, убитый в Blois.

Генрих Валоа (Генрих III), убитый Жаком Кисман в Saint-Cloud.

Генрих Бурбон (Генрих IV), убитый в Париже Равальяком ^{8}.

* * *

Карл XI, отец знаменитого Карла XII, был один из самых умных королей шведских. Он определил права и обязанности разных сословий шведского народа и дал государству своему многие полезные законы. Притом он был человек просвещенный, храбрый, набожный, твердый, хладнокровный и воображения отнюдь не пылкого. Он лишился супруги своей, Ульрики Элеоноры, хотя при жизни обращался с нею сурово, но грустил о ее кончине более, нежели как можно б было ожидать. С той поры сделался он еще угрюмее и молчаливее прежнего и искал развлечения своей скорби в беспрерывных занятиях делами государственными. В один осенний вечер сидел он в халате и туфлях пред камином в кабинете стокгольмского дворца. При нем были камергер граф Браге, пользовавшийся особенною его милостию, и лейб-медик Баумгартен, человек умный, представлявшийся вольнодумцем: он хотел, чтоб люди не верили ничему, кроме медицины. Король сидел в тот вечер у камина долее обыкновенного и, склонив голову, смотрел в безмолвии на потухающие уголья. Граф Браге несколько раз напоминал королю, что пора ему успокоиться, но король движением руки заставлял его молчать. Врач, в свою очередь, стал было толковать, как вредно для здоровья сидеть за полночь. Король сказал ему вполголоса: «Не уходите; мне еще спать не хочется». Придворные начинали говорить о том, о другом, но разговор не завязывался. Граф Браге, полагая, что король грустит, вспоминая о своей супруге, посмотрел на портрет ее, висевший в кабинете, и сказал:

– Какое сходство! И величие и кротость души ее видны в этом портрете.

– Вздор! – возразил король с досадою. – Живописец польстил ей: королева отнюдь не была так хороша собою! – Потом, как будто устыдясь своей горячности, он встал и начал прохаживаться по комнате, чтоб скрыть свое смущение. Вдруг остановился он у окна, идущего на двор. Ночь была самая темная. Луна не показывалась.