Текст книги "Звездные гусары"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Сообщники его довольствовались гардеробом куда более простым, только пояса их, искусно и богато украшенные, имели претензию на франтовство. Дохи же у всех были одинаково засалены и грубы.

Подробностей туалета моего неожиданного заступника я не мог разглядеть, равно как и лица его. Расстался я с ним в уверенности, что при следующей встрече не узнаю. Да и не имелось у меня особенного желания встречать его вновь.

Поднявшись, я поклонился ему сдержанно и направился к вездеходу. Рябой и не взглянул в мою сторону. Его ноги, слегка кривоватые, были напружинены, будто для прыжка, но впоследствии, приглядевшись к варучанам вообще, я заметил, что это попросту характерная особенность их стати. Должно быть, наши прямые конечности равно представляются им уродливыми…

Другие разбойники глядели на меня приветливо, и их обветренные плоские физиономии показались мне не лишенными даже человечности. Разве только рассеянные, мутноватые глаза лихих бродяг вызывали неприятное чувство. Такие глаза делаются у людей, жующих без меры особую дурманную траву, произрастающую тут в изобилии.

Они расступились передо мной, и казалось, наша встреча закончится как свидание добрых знакомых, степью и непогодой сведенных вместе по случайности.

Один лишь эпизод испортил эту идиллию: вспугнутым глухарем выскочил из машины Изтигиз, с опухшею рожей, весь встрепанный. Увидав рябого, водитель покрылся смертной бледностью, даже узкие глаза его, округлясь, побелели. Он пал перед рябым на четвереньки, завыл, залопотал и все тянулся погладить ладонью носок его сапога. Разбойники рассмеялись. Изтигиз затих. Рябой поставил ногу водителю на затылок, вдавил его лицом в снег, сказал: “Пхе!” – и отошел прочь. Ему удалось унизить хоть кого-то, и настроение его заметно улучшилось.

* * *

Соседом моим на транспорте, идущем на базу, оказался штабс-капитан Пахаренков Кондратий Павлович, человек “типический” во всех отношениях. Служил он в N-ском гарнизоне уже лет тридцать, был добряк и хрипун; пил много, но тихо. Усы носил по пехотному фасону – щеточкой. Походку имел грузную, основательную.

С сомнением оглядел он мой доломан и рейтузы, покачал головой, так что я даже заробел. Подобные Пахаренкову гарнизонные долгожители убеждены, что в полк, вроде нашего, юноши вступают исключительно из-за золотых снурков и выпушки. Сами же они не столько служат у себя в пехоте, сколько тянут лямку, самозабвенно и с удовольствием. Прочие рода войск, по их мнению, хороши бывают только на парадах. Солдаты под их началом обыкновенно мрачны и суровы, ибо Пахаренковы – как биологический вид – безделья не переносят, отчего у служивых всегда имеется какое-нибудь муторное занятие.

Этакие Пахаренковы жизнь знают крепко, но как-то все больше с одной стороны. Впрочем, это очень порядочные люди, а лучшего товарища в путешествии и вовсе сыскать трудно.

Итак, поглядывал он на мои рейтузы сердито, но уже через полчаса сменил гнев на милость и непременно захотел меня угостить обедом.

– Тут, правда, дрянь подают, но за беседой осилить можно, – добавил он простосердечно.

Я не нашелся возразить.

– Прежде ни разу на базе не бывал, – признался я уже за обедом в столовой.

– Потеряли мало, – буркнул он в ответ. – Если вы не вполне пустоголовый юнец, вам быстро там опротивеет. Вы вот, к примеру, хоть и едете лечиться, а сами побываете от силы на трех процедурах, прочее же время проведете за картами или волочась за какой-нибудь сестричкой милосердия. С этим милосердием там хорошо устроено, знаете ли. Словом, закрутитесь. А после тошно станет.

– У меня и в мыслях такого не было, – возразил я, смущаясь.

– А мысли тут ни к чему. Это задача, так сказать, тактическая, а не стратегическая. Но уж лучше сестрички, чем карты проклятые. Видывал я молодцев… Да, говорят, теперь золотая молодежь женщинами и не интересуется. Верно ли?

– Уж мне-то откуда знать? Помилосердствуйте…

– То-то же, “откуда”… Не в обиду вам, корнет, но вот уж десять лет, как вы, молодые люди, разительно переменились. Всё чудите!

– Десять лет назад я был совершенным ребенком, – отвечал я, – и уж если чудил, то вполне обыкновенно, как все дети.

– Ну, не мне в эти тонкости вникать. Для меня разница невелика, что десять лет, что не десять…

– Чему же вы так удивляетесь в молодых людях?

– Несоответствию широты душевных порывов с душевными же возможностями, – отвечал Пахаренков, подняв толстый палец наподобие мортирного ствола. Затем он вкусно выпил рюмку водки и погладил свои стриженые усы, как бы желая убедиться, на месте ли они.

– Вот, изволите ли видеть, был при мне такой случай… – продолжал штабс-капитан.

По голосу его я понял, что рассказ последует некороткий, тщательно обдуманный, и что случай этот некогда произвел на Пахаренкова сильное впечатление.

– Лет пять тому прибыл ко мне под начало некий Александр Георгиевич Бельский. До того служил он в Петербурге. Да что там служил – числился. Службы он вовсе не знал. А может, у вас в Петрополе вся служба в этом роде, я не удивляюсь.

Барышни находят таких, как Бельский, красивыми, что, конечно, понять трудно. Ну а записные красавцы редко не напроказят. Вот и Саша, я думаю, напроказил, вследствие чего и турнули его в нашу глушь. Подальше от греха да соблазна.

Мы все его быстро полюбили. Казалось бы, пустой малый, а сердцем прикипаешь. Море симпатий, как говаривала моя бабушка, почтенная старушка. Вежлив, но не чопорен, обходителен, но не угодлив, спокоен, но с ним не скучно… Любил об заклад биться по всякому пустяку. Храбрец был – да и теперь, я думаю, не трус; впрочем, толку с этого мало… В поступках же – сущий ребенок. Безответственный, расхлябанный, несолидный какой-то. Взвод его все смотры проваливал. Бывало, не успеет по службе, вызовешь его, начнешь распекать, а он руками разведет и улыбнется как дитя. По моему разумению, в армии таким не место, но с Сашенькой Бельским я добровольно бы никогда не расстался. Однажды он мне жизнь спас своей выходкой.

Как-то во время вылазки – у неприятеля там лучевая установка стояла, сильно нам жить мешала – отрезали меня от цепи бунтовщики. Мне ни вперед, ни назад, ни в стороны, если вы понимаете. И вот чувствую – следующим залпом накроют: ножницы защелкнутся, пристрелялись, бестии. Лежу, молюсь. Слышу – палят беспорядочно, и все мимо. Выглядываю – лупят, но не по мне, а крепко в сторону. Я, конечно, ждать себя не заставил, быстренько за скалу… Словом, ушел.

Пытаюсь узнать, почему “ватрушки” цель сменили? Оказалось, Бельский покинул свое укрытие и прохаживался на виду у врага с фляжкой коньяку в руке. По нему они и стреляли. Хорошо – далеко было, не зацепили.

Я после у него спрашивал – ты, мол, нарочно, чтобы меня выручить?

А он в ответ:

“Никак нет, это я на спор с поручиком Репиловым”.

“Ну и как, выиграл?”

“Проиграл, – отвечает. – Я закладывался, что они в мою сторону три десятка зарядов выпустят, а выпустили всего два с половиною”.

Что прикажете с таковским делать?

Выпивать с ним было, скажем прямо, неловко. Как с кибером. Пить-то он пил, и даже неплохо, по нынешним меркам. Да и как в гарнизоне не пить? Но при этом все молчал. Иные, простые и понятные господа, впадают от выпитого в веселье. Другие делаются угрюмы и слезливы. Знаете, товарищей усопших поминают по всякому поводу, речи говорят срывающимся голосом… Это, положим, и глупо, но что от пьяного требовать ума? Зато хоть ясно, что у человека лежит на душе.

Бельский речей не говорил, товарищей не поминал, веселья тоже в нем не наблюдалось. Он будто даже не пьянел. Это многих смущало. Выглядело так, будто он в глубине души нас не то чтобы презирает, а нарочно старается держаться особнячком. Границу проводит.

Многие офицеры трактовали: мол, мнит себя Сашенька жутким аристократом, петербургское житье позабыть не может и сильно надеется на протекцию, то есть рассчитывает, что спустя время неприятная история забудется и вернут его на стогны града Петрова. А вы, вероятно, представляете, как к таковым персонам относятся. При таком лишнего не скажешь – так что наши старались баловаться водочкой без Сашеньки Бельского.

А мне уже тогда казалось, что Бельский странен совсем от других причин.

Раз я спросил его напрямую: откуда задумчивость и меланхолия в столь юном существе, явно не познавшем еще всех суровых житейских бурь?

“Разве непременно нужно побывать во всех бурях, чтобы тебя потрепало? Достаточно и одной, милый Кондратий Павлович”, – отвечал мне Бельский.

“Полно! Если какая-то красавица обожгла твое сердце изменой или небрежением, то и плюнь на это! Скоро забудешь ее. Через год, да что год – через полгода и не вспомнишь, – сказал я ему. – Любая хворь излечивается усердной работой. Вот когда меня по первости одолевали всякие черные мысли, я смотры солдатикам устраивал, учения проводил, стрельбы внеочередные… Главное – себя занять”.

“Занять себя можно тем, что занятно, – пожал плечами Бельский. – А так выйдет одна тоска…”

“Ну и бери, братец, отставку”, – высказался я в сердцах.

Сашенька ничего на это не возразил. Грустненько посмотрел да попросил разрешения идти.

А мне сделалось ясно: не нас он сторонится, а сам себя в узде держит. Тайна у него на сердце какая-то, и тайна нехорошая, из тех, что даже друзьям знать не надобно.

Потом на гарнизоне житье скучное пошло. Всех в округе мы замирили, а мелкие шайки издалека к нам не совались. Начальники же о нас как будто вовсе позабыли. Никуда не переводят. Скука. Кто из офицеров помоложе, те начали слезно проситься в другие части: или к врагам поближе, чтобы драться и выслугу получить, или уж к местам благоустроенным, где балы, ресторации и всякое в том роде.

Один лишь Бельский никуда не просился. Завел себе привычку бродить по окрестностям в одиночестве. Я уж решил, что определилась у Сашеньки краля из местных, какая-нибудь синезубая красотка. Знаете, поглядишь на такую и сразу до самых печенок поймешь, отчего их “ватрушками” называют – ноги-то у всех кривоваты, крендельками. Впрочем, иные девушки не без пикантности. А “ватрушки” хоть по здешнему обычаю и держатся как бы скромницами, но до молодых офицериков не прочь. Ну, сами, наверное, знаете.

Затаился я и жду – когда Бельский ко мне придет и сам расскажет. Знаете, обязательно ведь хочется кому-нибудь открыться. А по времени подходило, что вот-вот начнется у Бельского такой период занятный… Вы-то наверное, еще не испытали?

Право, странно: то помнишь отчетливо, что торчишь далеко от дома, на другой планете, под другим небом, и все вокруг чужое. Тоскуешь, видишь во сне дом, соседку какую-нибудь вспоминаешь или старика сторожа из гимназии, который собаку у себя в каморе держал… А потом внезапно понимаешь, что всю жизнь прожил на Варуссе и ничего иного никогда не видел. И не то что в Россию – уже и на Землю-то не тянет. Не было еще у вас такого? Ну так будет обязательно.

Бельский, однако, молчит. Сердца не открывает. Стал я послеживать за ним. Не из любопытства даже, а просто: как бы не вышло чего. Приглядывать обязательно надо, особенно если странное что-то в человеке. Я же отвечаю за него. Если офицерик от странных мыслей пустит себе заряд в лоб или, замечтавшись, попадется разбойникам, у меня большие неприятности начнутся, а к чему они? И потом, очень на душе неспокойно было на его счет.

Послеживаю, послеживаю. Никакой красотки не обнаруживается. Мотается Сашенька по степи, когда пешком, когда на глайдере, забирается далеко, садится на землю и в небо смотрит. Ничего вокруг себя не замечает. Или не хочет замечать.

Я как-то не выдержал и уж нарочно ему показался.

“Все гуляешь? – говорю. – И как, не скучно? А то давай на охоту махнем! Князек Азлай зовет. Дзыги будет – море. Отчего не пойти?”

“Можно и пойти”, – отвечает.

“Э, батенька, не ощущаю в тебе желания. Последнее дело – идти на охоту без охоты. А то на базу скатаемся. Там развеяться можно. Мне к интенданту надо. А ты при мне как будто…”

Тут Бельский вскочил, за руку меня ухватил, а у самого чуть не слезы из глаз.

“Кондратий Павлович, душа моя, возьмите на базу! С удовольствием с вами отправлюсь хоть теперь же!”

Смотрю – преобразился Сашенька, как по волшебству. Разрумянился, дышать чаще стал. Вернулись в крепость вдвоем. Он вприпрыжку бежал, а прежде еле волочился, нога за ногу. Смеялся как ребенок. Шутки стал шутить, да такие – животики надорвешь. Я одну хотел сейчас к случаю припомнить, да вышло из головы. Я после ее расскажу.

Прилетаем на базу. Интендант тогдашний, меж нами говоря, являл собою скотину преестественную. Дела делать с ним было сущей каторгой. Он и взятку вечно желал получить, и вместе с тем боялся хоть бы намекнуть о своем желании. Собственных мыслей пугался до обмороков. Простейшую штуку затянул до невообразимости. Ну, мне не к спеху. Пока суд да дело, смотрю я за Сашенькой во все глаза.

А на базе общество – не в пример гарнизонному. Есть и вроде вас, а найдутся и погуще сливки. Бельский там оказался свой и повстречал, между прочим, своего давнего приятеля, князя Зарницына. Они еще в Петербурге знались. Зарницын этот ожидал со дня на день отправки на Варуссу, в действующую часть. И как бы между прочим принимал на базе свою престарелую тетушку, которая за какой-то надобностью там отдыхала и лечилась. Будто на Земле уже и не лечат! В будущем году напишут в журнале, что теперь принято на другой стороне Галактики нервы успокаивать, и рестораторы на нашей базе все вылетят в трубу.

А с тетушкой находилась некая дальняя родственница на правах воспитанницы. Звали эту барышню… вообразите, забыл.

Зарницын, как водится, представил нас, да тут вышла неловкость. Барышня, едва Сашеньку завидела, пролепетала нечто неудобопонятное и под первым же предлогом скрылась. Бельский же впал в нервное веселье.

“Будто, друг мой, тебя лихорадит?” – спросил Зарницын.

“Это после перелета”, – отвечал Бельский.

И соврал. Мы уж третий день на базе пребывали. На третий день никого не трясет.

А я, конечно, смекнул – Сашенька-то с барышней давно знаком. Не она ли причиною его странностей?

За барышней я, кстати, и сам после понаблюдал. Не нарочно, а случай вышел. Тоже – загадочная натура оказалась. В ее возрасте девушкам полагается кокетничать с противоположным полом, и не от дурных мыслей, заметьте, а единственно из природного стремления обзавестись супругом и исполнить Божью волю. Эта же мадемуазель слишком уж холодно себя держала. Должно быть, дала слово верности кому-то, за кого выйти нет возможности.

Вечером я прямо спросил у Бельского:

“Ждать ли истории? Не случится ли чего нехорошего? Если ты, брат, задумал девицу смутить или, что много хуже, – увезти ее, к примеру, на Варуссу, то покайся сразу. Я тебя от греха на гауптвахту припрячу, потому как историй тебе совсем не надобно. Непременно сделается шум, и тебя накажут. Этак проторчишь всю жизнь в нашей дыре, в одном чине! Да и девушке судьбу сломаешь”.

Не отвечает Сашенька, только прядку со лба на палец наматывает.

“Истинно тебе говорю, – продолжаю я, – не выйдет ничего путного. Что, тетка вам препятствует к счастию? Разве не угадал?”

Бельский в ответ плечами жмет.

“Если ваше чувство истинно, то время ему не страшно, – продолжаю я его наставлять. – Подождите, пока старуха не преставится. Чай, не долго ей осталось…”

Говорю, а сам про себя думаю: “Иные старухи по два поколения юношей переживают. Чем вредоноснее бабуля, тем с меньшею охотой прибирает ее Господь”.

Сашенька словно мысли мои подслушал.

“Э, Кондратий Павлович, тетенька в добром здоровье и полна сил. Да помимо нее есть еще препятствие”.

“Неужто соперник?”

“Соперника я бы за окошко выбросил, ежели б только в нем было затруднение”.

“А что тогда?”

“Да не любит она меня, Кондратий Павлович!”

“Совсем ничего не понимаю, – говорю я. – Что же тогда обозначают ее взгляды, бледность и прочее? Все это еще на моей памяти служило вернейшими признаками сердечного смущения и влюбленности. Разве жизнь так переменилась?”

“Полноте, прекраснейший из штабс-капитанов! На что это похоже? Сидим в скверном нумере, пьем всякую дрянь и языками чешем, точно старые бабы. Да еще и о девушке рассуждаем! Нам ли, пугалам гарнизонным, соваться в этот малинник? – весьма бледно улыбнулся Сашенька. – Ничего я не замыслил, похищать буду только горничных, и то не навсегда, а на пару часов только, в чем могу поклясться на табельном лучемете”.

Голос его звучал весело, но губы и в улыбке дрожали. Я как приметил это, так даже обижаться на Бельского раздумал, хотя своей отповедью он меня задел. В самом деле, нашел кого учить приличиям! Это все петербургский форс. Его, может статься, и считают бонтонным, но не перед старшим же офицером, не перед боевым товарищем!

Здесь Пахаренков несколько вошел в чувство, подержался за грудь крепкими пальцами, выпил водки и только уж после немного остыл.

– Да-с! – добавил он уже спокойнее. – Знаем, что на Невском проспекте так принято! Даже друзья, и те у вас в Питере запросто обходятся без сердечности.

– Почему же? – немного обиделся я.

– Да видел я собственными глазами, как сухо общались Бельский с князем Зарницыным. Вежливость такая, что едва оба коркой льда не покрылись. Казалось бы, старые приятели – ну так погуляй, выпей, покуролесь на здоровье. Отчего не вспомнить вместе славные денечки? Так нет же! Скажут друг дружке два слова при встрече и поскорее разбегаются, как тараканы.

Вот я, к примеру, если старого знакомца повстречаю, так дым коромыслом. Дзыга, водка, мясо жареное, а нет мяса, так и каша сойдет! Это, может, и дико, зато по-нашему. Мы все равно азиаты, не хуже этих дикарей варучан. Так что рядиться в европейцев? Глупо. Широкую натуру в узкий сюртук не втиснешь.

А ваше поколение в этом самом узеньком сюртучке выглядит пресмешно. Зарницын – в особенности. Мне он представлялся каким-то плоским… И холодность главным образом от него исходила, не от Бельского. А я, представьте, даже обижался за Сашеньку. Как это можно, чтобы паркетный шаркун с ним так сухо обходился?

Проститься с Бельским князь все-таки пришел. Впрочем, прощались ненадолго.

“Скоро ли к нам, на службу?” – спросил у Зарницына Сашенька.

“Приказом через месяц, а так – думаю и поранее…” – отвечал князь сквозь зевоту.

“Куда же?”

“В N-ский полк ротмистром”.

“Этот полк теперь в горячем месте, а через месяц и вовсе на передовые отправится”, – заметил Сашенька.

“Вот и славно. Хоть погеройствую. А здесь, право, тоска… Надоели мне эти рожи”.

“Смотри, однако ж, геройствуй в меру, – произнес Бельский. – Береги себя для семейства”.

Заслышав о семействе, Зарницын кисло улыбнулся. Они пожали друг другу руки, и десять минут спустя мы уже стартовали от базы. Вернулись в гарнизон, и все потекло по-прежнему.

Чтобы Сашенька не слишком уж маялся, поручил я ему секретные коды составлять. И вновь просчитался. Бельский откровенно тяготился заданием, ворчал, говорил, что все это пустяк и бессмыслица. Шутил тоже. Раз позывные закодировал в виде полонеза “О белогрудая Марика!”, так что мне потом попало за эту Марику по фуражке. Другой раз в виде стишков, совершенно срамных… Правда ли, что теперь в юнкерских школах такие стишки все кому не лень сочиняют?

Не получив от меня ответа – впрочем, он и не ждал его, “прекраснейший из штабс-капитанов” безнадежно махнул рукой.

– А князь Зарницын, представьте, так на Варуссе и не объявился. Ему тетка, оказывается, выгодную невесту сыскала, обженила скоренько, и по такому случаю от передовой его избавили. Ловко!

Сообщил я Сашеньке об этом. Преподнес в виде курьеза, словно анекдотец. А мой Бельский, гляжу, огорчился не на шутку.

“Как же он мог так поступить?” – вырвалось у него.

“Штука нередкая, – ответил я. – Это прежде мы службу за честь почитали, а теперь война не про всех существует”.

Тут Бельский взорвался:

“Да провались она к чертям, ваша война! Будто в мире и нет больше никакой радости, как только сокрушать врагов престол-отечества?”

“Да не во врагах дело, Сашенька, – говорю я в некоторой оторопи. – Даже если нет никаких врагов, наша служба есть опора ержавы… Мы ведь иначе жить не умеем. Нас таковскими Бог создал. Тут уж кому на балах выплясывать, а кому в гарнизоне торчать и отстреливать плоскорожих разбойников…”

Бельский меня не слушает. В глазах у него натуральные молнии сверкают. А я недоумеваю – в чем дело? И что, по большому счету, дался Сашеньке этот князь? Или позавидовал счастливому жребию?

Назавтра после этого отпросился Бельский у меня в двухдневный отпуск. А уж назад не вернулся…

Ну, было мне и по фуражке, и по бумажке: и лично начальство распекало, и приказ вышел – и пенсию мне отодвинули, и на три месяца с дополнительного довольствия весь полк сняли… Словом, хватило.

Пахаренков замолчал, допил водку без удовольствия, обнаружил в графине дохлую муху (я готов поклясться, что сего артефакта еще минуту назад там и в помине не было!), громовым голосом вызвал столовского управляющего и минут пять ужасно его распекал.

Управляющий шел пятнами, изгибал спину, но вставить слова ему не удавалось: в краткие паузы, покуда Кондратий Павлович переводил дыхание, из горла штабс-капитана вырывалось оглушительное рычание.

Наконец управляющий изловчился и скороговоркой вставил:

– Разумеется, это досадное недоразуме…

Испустив еще несколько невнятных рыкающих звуков, штабс-капитан отпустил беднягу и вскоре был вознагражден бесплатным графином совершенно хрустальной водки. Все еще сердясь, он выпил, перевел дух, и багрец праведного гнева медленно сошел с его лица.

Совершенно спокойным тоном он продолжил:

– И ведь как пропал Бельский! Я, пожалуй, вам и это расскажу, коль скоро время есть. – Тут добрейший Кондратий Павлович сделал неопределенный жест головой в сторону вновь принесенного графина. – Взяв отпуск, Бельский за каким-то чертом направился в расположение N-ского полка, куда должен был прибыть да так и не прибыл вследствие скоропалительной женитьбы князь. Посидел в собрании, поиграл в карты, послушал новости: офицеры, как известно, сплетни обожают гораздо более барышень, да и пересказывают, что и как, куда более обстоятельно и без глупых домыслов. Да-с.

Между прочим, Бельскому сообщили об одной жуткой вещи: сгинул в полку молоденький корнет. Я говорю, что вещь жуткая, потому что попасть к немирным варучанам в плен – хуже не придумаешь; а корнетик именно что попался в плен живой. Участь его самая ужасная: или рабство до конца жизни, или смерть под пытками. Варучане редко пленных меняют.

Бельский бедняге посочувствовал, спросил об имени, о том, давно ли прибыл в полк. Ему сказали, что корнет был только определившийся.

Прикатил на нанятом вездеходе, без вещей, с одним крохотным саквояжем. Отпустил возницу и сразу явился к полковому командиру. Ну, естественно: “Добро пожаловать – и ваши документы” – а документов нет. Дескать, бумаги в пути затерялись – факсы, сами знаете, как на Варуссе работают. В штаб линии уже послан запрос о вторичной высылке. Словом, предписания и прочее должны вот-вот найтись, а пока, спрашивает корнет, не зачислят ли его в полк без бумаг, просто глядя на личность? Ведь не от службы он бежит; напротив – на службу рвется.

Полковник видит: юноша хороший, храбрый, из семьи явно порядочной, ну и зачислил. И тут, как на грех, спустя самое недолгое время, в первом же деле, угодил наш корнетик в плен, и дальнейшая судьба его осталась неизвестна.

– Да уж, действительно грустно, если не сказать ужасно, – вставил я, также угощаясь водкой: смотреть, как пьет Пахаренков, и не попытаться стать хотя бы бледным его подражателем оказалось выше моих нравственных сил.

– А я что говорю! – подхватил мой штабс-капитан. – Представляете? Он, говорят, даже выстрелить ни разу не успел: оглушили дубиной, колючий аркан на шею и утащили…

– И кто он такой оказался, этот корнетик? – заинтересовался я. И прибавил: – Я бы его поминал за здравие – иногда помогает. Кстати, знаете, как Володя Штиглиц бежал из плена? Молилась за него мать, баронесса Штиглиц, очень набожная женщина, и вот однажды…

Пахаренков, не слушая – а может, и не расслышав, – меня перебил:

– Ну вот, представьте себе, что документы так и не отыскались и нигде таковой корнетик не значился. Будто вовсе не существовало его в природе. Парадокс!

Он иронически развел руками и посмотрел на меня, подняв одну бровь. Я ответил тем, что разлил водку по стопкам, и Пахаренков снизошел угоститься из моих рук.

– Услыхав о пропавшем, Бельский, по словам очевидцев, посерел, встал из-за стола и, как был с картами в руке, пошел прочь. В N-ском полку, скажу я вам, господа офицеры и не к такому привыкли, потому лишь пожали плечами, распечатали новую колоду и продолжили игру уже без Бельского. Наутро нашли его в горячке. Тамошний лекарь осмотрел его и, в бессознательном состоянии, отправил на базу. Лечиться – вот как вы изволите ехать.

На базе, по слухам, Бельский схлестнулся с князем Зарницыным. Не знаю уж, что в точности у них вышло… Те, кто встречал Сашеньку на базе, после уверяли, будто горячка у него не совсем прошла и держался он как душевнобольной. Ходил мрачный, формы не соблюдал, делал всякие жесты и чудил сверх меры.

– Что вы называете “чудил сверх меры”? – полюбопытствовал я.

– Разное, – сдержанно ответил Пахаренков. – Купил клыкана у какой-то местной дуры, которая носила семь пар панталон, одни поверх других, отчего и задница у ней была шириною в две, простите, ваших. Отвалил ей кучу денег с непременным условием, чтобы она явилась к князю Зарницыну и держалась бы с ним так, словно состоит с ним в любовной связи.

– И что, сделала она это?

– А как же! Притащилась, когда у Зарницына собралось общество, устроилась к нему на колени и начала упрекать. И как умно, шельма, поступила! Если бы она, к примеру, начала с укоров: зачем, дескать, соблазнил меня обещанием жениться, а теперь пренебрегаешь? – то все бы поняли, что это подстроено. Ну кто поверит, будто князь Зарницын мог обещать подобное полоумной синезубой “ватрушке”? Уж она-то это точно понимала! Хоть и дура, а измыслила брякнуть такое, что не всякой умнице придет в голову. Отчего, говорит, ты обещался у меня в доме железную печку поставить, а сам до сих пор не удосужился? Я, говорит, так устаю готовить для тебя на костре! Ты ведь любишь, чтобы соусами всякими пахло, а горелые щепки в горшке с бланманже тебя глумят.

Ну не хитрая ли бестия? “Глумят”! И характерное зарницынское словцо подслушала и так ловко ввернула! Натурально, все хохочут и над князем потешаются. Он даже отговариваться не стал. Просто подарил дуре железную печку и еще дал денег, чтобы отвязалась.

– Да уж, начудил Бельский, – согласился я. – А с клыканом он что делал?

– Водил на прогулку и цеплял на него бантики, а после запустил в дамскую купальню. Поднялся визг страшенный, девицы и дамы повыскакивали в купальных принадлежностях. Бельский стоит там с озабоченным видом и, не обращая внимание на гнев и ужас купальщиц, с тревогой спрашивает: “Где Кларисса? Не утонула ли?”

Что такое? Какая Кларисса? Оказывается, это клыкана он так называет. “Она ведь девочка”, – говорит. Ну кто там будет присматриваться, вы уж меня извините, девочка его клыкан или мальчик! Чудище в бородавках, вроде нашего кабана, только еще и волосьем покрыто. “А как же? – говорит Бельский с еще большим беспокойством. – Я ведь как понял, что девочка, бантики на него навесил. Для всеобщей ясности”.

Клыкан после того случая убежал, Бельский его не разыскивал. Спрашивают его: “Что же ты, Александр Георгиевич, творишь? Если уж хочется набедокурить, запустил бы своего людоеда к господам офицерам… А то – в дамскую купальню!” А он преспокойно отвечает: “По-вашему, я должен был Клариссу к мужчинам засылать? Да за кого вы меня принимаете, господа? Это, в конце концов, неприлично”.

И все. Что с таким разговаривать? Болен человек…

И что, спрашивается, так его потрясло? Вроде бы со здоровьем у него все в порядке. Случилась бы контузия, тронулся бы он от раны или хоть бы ударился головой… Так нет же! Но факт остается фактом: новость о попавшем в плен его подкосила.

Я полагаю, – закончил историю Пахаренков, – что копятся в душе у человека усталость и страх… Ведь только дураки вовсе не боятся, а Бельский дураком не был. И вот, кажется мне, корнет последней каплей оказался. Сашенька мог вообразить, что и его когда-нибудь изловят и приволокут в кочевой лагерь на аркане…

А уж когда на базе попался ему Зарницын, то Бельский его возненавидел. Припомнил и влиятельную тетушку, и женитьбу кстати, и прочие художества. Увидел князя, как тот с обыкновенным своим сонным видом ногти чистит да сквозь зубы рассуждает о женщинах… Сперва по мелочи его покусывал, а после сорвался и сделал историю. Подробностей не знаю, рассказываю с чужих слов. Вроде как Саша поругался с князем за картами, и они стрелялись. Зарницын был ранен сильно, но выжил.

Обоих драчунов отдали под суд. Но вы же знаете, как у нас таких арестантов содержат!

Я покачал головой:

– Бог миловал – не знаю.

Пахаренков глянул на меня с легким сочувствием:

– Да никак их не содержат! Возьмут честное слово, что не будут из офицерской квартиры выходить, – вот и весь арест. Зарницын в ту пору лежал со своей раной, пошевелиться толком не мог, а Бельский, невзирая на честное слово, из-под суда бежал. Будто бы подался на Варуссу. Этого никто не проверял, поскольку он, как выяснилось, билет брал по документам своего денщика. Денщик же, мальчишка фамилией Иващенко, рыдал и уверял, что у Бельского он совсем недавно и совершенно его не знает, ни характера, ни намерений. Часа два обморочно оседал в кабинете у военного прокурора – его и отпустили.

– А с князем что сделали?

– А ничего! Он ведь и не служил, так что его гражданским судом судили, то есть со всякими снисхождениями и вниманием к связям, родственникам и молодой супруге. Да Зарницын и не был сильно виноват: к дуэли его Бельский принудил, в чем клятвенно заверяли все свидетели.

Да уж, вся эта дуэль… Нет, я понимаю чувства Бельского: мальчик корнетик бежит из родительского дома, чтобы сделаться офицером, послужить в колонии среди истинных солдат, – и в то же время князь, русский аристократ, отсиживается за спиной жены и уклоняется от воинской службы… Противно на такое глядеть, согласен. И вызвать труса на поединок было со стороны Бельского весьма благородно. Только глупо. Я бы и мараться не стал. Плюнул да и откланялся. А уж дошло б, случаем, до пистолетов, так Зарницын бы у меня не оклемался.

– Может статься, в душе у Бельского и прежде был надлом? – предположил я, тронутый печальной повестью. – Кто знает? Та история, что произошла с ним в Петербурге, могла сильно повлиять на душевное равновесие…