Текст книги "Звездные гусары"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Я не исключаю, что Лина принимала секретные ухаживания Бельского, продолжая любить меня – точнее, воображая, будто любит меня, – но когда Бельский снова скрылся с ее горизонта, осознала наконец свои истинные чувства. Ей не хватало того сладкого беспокойства, той захватывающей неясности, которые вносил в ее жизнь Бельский.

Я никак не хотел поверить в ее бегство. Оно казалось немыслимым: Лина всегда была девушкой робкой, нежной – как же ей в голову пришло все бросить и помчаться на Варуссу, в самое пекло?

В первые минуты после того, как ее поступок открылся, я…

Тут Зарницын встретился со мной глазами, и я заметил в них слезы. Он усмехнулся и качнул головой, как бы дивясь собственной наивности, неуместной в мужчине зрелых лет.

– Хоть что говорите, господа, а я в первые минуты думал лишь о том, какой опасности подвергает себя Лина. И лишь потом мне пришло на ум другое: она ведь изменила мне. Она меня оставила – да еще так явно, с таким бесстыдством!

Дальнейшее, думаю, вам известно: я женился на той девушке, которую нашла для меня тетка. Я уже говорил, что моя новая невеста обладала всеми достоинствами, – и добавлю теперь, что жена моя меня совершенно не разочаровала. Когда выяснилось, что она ожидает первенца, я настоял на ее отправке на Землю, в наше имение: там чистый воздух, прекрасное молоко и… Впрочем, это уже не имеет в ваших глазах никакого интереса.

– Краем уха я слышал о вашей с Бельским дуэли, – напомнил я.

Зарницын тотчас насторожился и шевельнул бровью, но я поспешил успокоить его:

– Мне рассказывал об этом человек, который знает дело только в общих чертах и с чужих слов, о чем он предупредил с самого начала, так что собственного мнения на сей счет я не имею.

– Мне неприятно вспоминать о случившемся, так что лучше бы передать слово моему секунданту… – Зарницын обернулся в сторону спящего Веточкина, несколько мгновений рассматривал его с легкой насмешкой, в которой, однако, виделось что-то ласковое и едва ли не материнское, а затем покачал головой: – Нет, боюсь, придется говорить самому…

Ладно, слушайте. В последний раз я встретился с Бельским снова на базе. Его привезли сюда совершенно разбитого. Горячка, о которой так много судачили наши эскулапы, была белой: Александр чрезвычайно много пил и сильно навредил своему здоровью. Говорят, все его лихие выходки на глазах у враждебных вождей были по сути своей лишь пьянством: проглотив винтом бутылку водки, он расхаживал под пулями с безразличным видом или, того хуже, мчался в атаку, не закрыв верх глайдера и паля из автомата, высунувшись по пояс. Впрочем, этого я собственными глазами не видел.

От житья в гарнизоне Бельский быстро опустился, начал пренебрегать формой и даже навешивал на себя дикарские украшения: наши лихачи часто так делают, уверяя, что это-де помогает им лучше понимать противника.

Говоря коротко, друг моей юности превратился в совсем другого человека – дешевого мистика и гарнизонного пьяницу.

Завидев Бельского на базе, я первым делом бросился к нему, поскольку обрадовался встрече, – несмотря ни на что, я продолжал любить его. Он, казалось, совсем меня не узнавал. Меня поразили тогда его мертвые, остекленевшие глаза. Я стал спрашивать его о Лине, но он…

Князь сглотнул и приложил ладони к горлу. Видно было, что ему трудно продолжать, однако я проявил бессердечие и своим ожидающим молчанием понудил его говорить дальше: я должен был узнать окончание истории!

– Он сказал, что не знает никакой Лины и впервые слышит о ее бегстве к нему в армию… Это так поразило меня, что тем же вечером я отправился в собрание для того, чтобы напиться. Я ничего более не спрашивал его – ни о Лине, ни о причинах, по которым он так опустился. Все в жизни сделалось мне безразлично.

В собрании я опять увидел Бельского. Он уселся играть против меня, некоторое время развлекался тем, что осыпал меня насмешками, пока я размышлял над следующим ходом, а под конец опустился до того, что начал передергивать.

Я попробовал было образумить его, но он вдруг встал, швырнул карты мне в лицо, прилюдно назвал подлецом, добавил еще кое-что… Словом, выхода не оставалось, и Бельский открыто обрадовался, когда я принял его вызов. Я видел, что он намерен убить меня. Что ж! Пусть совершится и это преступление; иному требуется в своей низости дойти до самого дна, чтобы начать восхождение. Сперва он соблазнил невесту друга, затем, не оценив порыва влюбленной девушки, безжалостно бросил ее; а под конец он застрелит обманутого им человека. Если для того, чтобы обратиться наконец к покаянию, ему потребовалась моя смерть – умру. Авось образумится.

– Помилуйте, князь, не слишком ли благородно? – вмешался капитан Ливен-Треси. – Помнится, в собрании вы произносили несколько иные слова…

– А вы, мосье Лоботрясов, помалкивайте! – вдруг проснулся пьяный Веточкин. Он пробормотал еще несколько бессвязных фраз и вновь обмяк.

– Я говорю сейчас о своих чувствах и мыслях, а не о словах и поступках, – возразил князь. – Во время дуэли я выстрелил в воздух, что могут засвидетельствовать все присутствовавшие при том; Бельский же пальнул, целясь мне в голову и попав в грудь: по старому обычаю, пистолеты не были пристреляны – это увеличивает роль случайности. Случайность и спасла мне жизнь: попади Бельский туда, куда целился, я бы сейчас гнил в могиле.

Финал вам известен: Бельский бежал из-под домашнего ареста и стал разбойником…

Князь развел руками, как бы показывая, что не видит своей вины в произошедшем: кажется, он действительно сделал все что мог для спасения Бельского…

Я возвращался к себе на квартиру, полный самых сильных впечатлений. Князь Зарницын по-прежнему нравился мне; после его искреннего рассказа, во время которого князь совершенно себя не щадил, он, пожалуй, был мне еще симпатичнее. Что до Бельского – я знал, что существуют такие люди: все в их жизни мутно, и все, к чему они прикасаются, мгновенно обращается в прах. Совершив в ранней юности первую ошибку, они уже не могут ступить на верный путь, и любая их попытка что-либо исправить приводит к еще худшим последствиям.

Судьба бедной Лины также взволновала меня, и я даже увлекся было мечтой отыскать ее на Варуссе и доставить на Землю под другим именем, чтобы она могла хотя бы начать жизнь сначала, не имея запятнанной репутации…

Мои размышления прервал Веточкин, который догнал меня неловкими, косыми прыжками и тотчас принялся болтать чуть задыхающимся голосом. Меня поразило, что он совершенно трезв: счастливый юноша – проспался за полтора часа, и к тому же никакого похмелья!

Свою болтовню он начал с того места, на котором для него оборвалась беседа, – со злополучного денщика Ловчия, избитого варучанкой.

– А что все привязались к этому Ловчию? Бельский его, кстати, ценил. У нас в полку у многих денщики были с придурью, но Бельский всех превосходил: Ловчий, если его чуть подпоить и вызвать к гостям за какой-нибудь малой надобностью, с первого же вопроса заводился и препотешно рассуждал о литературе. Особенно бранил Василья Львовича Пушкина за легкомыслие и мелкость тематики. Бельский угорал со смеху, да и остальные веселились. Я после Александра спрашиваю: “Ты ведь знал, что он у тебя приворовывает, что же не пресек кражи?” А Бельский отвечает: “Да такой он, право, забавный протоканалья, – как-то жалко было из-за мелочи с ним ссориться”. После у поручика Глебова денщик-негр появился, он Глебова называл “масса” и играл на губной гармошке – тут уж, конечно, Бельский отошел на второй план…

– Негр небось придуривался, – сказал я.

– А как же! – легко согласился Веточкин. – Но через эту придурь он имел такое количество благ (Веточкин произнес, дурачась, не “благ”, а “благ-г-г-г”, дабы усилить эффект от сказанного), какое прочим не снилось. Глебов даже договорился с одной варучанкой, чтобы та за отдельную плату пекла негру яблочные пироги. Не по вся дни, конечно, а только по воскресеньям, но поверишь ли, Ливанов, мне и того не перепадало…

* * *

Отдых на базе пошел мне на пользу: несмотря на бессонные ночи за картами и сигарами, я окреп, порозовел и даже под конец начал заниматься с гантелями, так что в свой полк вернулся исключительно свежим и таковым предстал пред начальственные очи.

Полковник оглядел меня одобрительно и тотчас дал поручение. Дело в том, что поблизости сильно зашевелились незамиренные варучане: они то нападали на наши посты, то грызлись между собой.

– Хорошо бы точнее узнать, что там у них сейчас происходит, – сказал полковник, описав мне обстановку. – В частности, кто они: новое племя, которое перекочевало в здешние края и теперь ссорится с местными? Или просто две банды? Из штаба, как вы понимаете, я этого не вижу.

Я хотел было заговорить, но он остановил меня плавным жестом широкой ладони:

– Разумеется, от вас не требуется проникать на территорию этих племен. Слишком опасно – я не желаю вами рисковать. Но съездить к моему куму – съездите. Поболтайте с ним. Заодно и подарки от меня передайте.

Отточенным, привычным движением полковник выдвинул нижний, высокий ящик своего стола, куда как раз стоймя помещалась бутылка водки, и извлек несколько сосудов, источающих хрустальное сияние.

Своим “кумом” полковник называл князя Гессея, у которого наш командир крестил всех детей (а детей этих у Гессея было, кажется, шестнадцать). Шестнадцатикратное кумовство связывало их “крепчайшей солью”, так что я действительно ничем не рисковал, выступая в роли посланника от столь важного для Гессея лица, да еще прибыв к нему с дарами.

Из разговоров с Гессеем я узнал даже больше, чем предполагал и на что надеялся. Незамиренные варучане точно были разбойниками: две банды схлестнулись друг с другом на берегах речки Швенеляй (русские солдаты именовали ее “Вертихляй” из-за чрезвычайно извилистого русла).

Предводитель одной из банд, по описанию Гессея, был персонажем какой-то исключительной, почти нечеловеческой храбрости, и, поскольку судьба совершенно явно покровительствовала сему бандиту во всем, прочие охотно ему подчинялись.

Не стану здесь воспроизводить витиеватый стиль речей Гессея, сообщу преимущественно суть рассказанного им. Многочисленные отступления от основного сюжета, упоминания богов и демонов, с непременными плевками в их адрес, экскурсы в историю предков Гессея и некоторых других князей, воспоминания о косвенно связанных с темой событиях и т.д., заняли основное время нашей беседы. Главное же сводилось вот к чему.

В разгар осени, когда Швенеляй едва успела покрыться льдом (эта подробность важна), бандиты заметили в степи одинокого человека. На нем были длинная меховая куртка с капюшоном и весьма худые сапоги; он медленно шел, направляясь к реке, и по походке его сразу делалось очевидно, что в пути он давно и очень утомлен. Гессей полагал, что человек тот желал перейти под его покровительство и только злополучные обстоятельства тому помешали; такова уж судьба!

Десяток всадников погнались за незнакомцем, поскольку увидели в нем легкую добычу, – да и к тому же хотелось им повеселиться. Заслышав стук копыт по мерзлой земле, одиночка побежал. Он мчался во весь опор, но куда пешему против конного! Бандиты настигли его в два счета и принялись кружить, дразня и сбивая с толку. Их сабли сверкали в воздухе у него над головой. То и дело то один, то другой наносили удар, но человек всегда уворачивался.

Он бросался под ноги лошадям и даже ухитрился нырнуть под брюхо коня и подкольнуть животное острием ножа. От неожиданности конь взвился на дыбы и сбросил всадника. Прочие на миг растерялись, и преследуемый воспользовался этим, чтобы отбежать на некоторое расстояние.

Разъяренные, бандиты вновь погнались за ним. Теперь он мчался как ветер и двигал руками так, точно хватался за воздух и рывками натягивал на себя пространство. Увлеченные погоней, разбойники не сразу поняли, куда он заманивает их, и с размаху выскочили на тонкий лед.

И тут случилось то, чего на памяти степняков не происходило уже очень давно: по запорошенной легким снежком глади Швенеляй пробежали трещины и вдруг взорвались с пушечным громом; сперва одна лошадь, а затем другая провалились сразу по грудь. Обезумевшие кони ржали, бились, пытаясь выбросить копыта из воды на твердую поверхность, но вместо этого увязали еще глубже. Лед крошился и уходил в черную воду вместе со своими жертвами. И, скользя, задыхаясь, убегая от новых и новых разломов, летел по сокрушаемой ледовой тверди преследуемый человек.

Страшной оказалась река Швенеляй для тех, кто осмелился потревожить ее осенний сон! Но беглец не слушал криков и лошадиного ржания; вот он уже возле обрыва и цепляется за обледеневшие, покрытые кусачим инеем стрелы прибрежных растений.

Когда же он выскочил наконец на землю, жгучий пот заливал ему глаза, и он не сразу увидел, что перед ним, выстроившись в линию, стоят пятнадцать других всадников и с усмешками наблюдают, как он карабкается.

Человек этот обернулся, чтобы в последний раз увидеть погибающих на реке, затем вновь повернулся к тем разбойникам, что молча рассматривали его, скинул рукавицу, обтер себе лицо ладонью и засмеялся.

– И что бы ты подумал? – медленно цедя слова, заключил длинную повесть Гессей. – Они засмеялись в ответ и дали ему лошадь из запасных…

– Он и стал их предводителем? – уточнил я.

– Ты говоришь именно это, – еще медленнее изрек Гессей.

– Кто он?

Гессей покачал головой.

Я понял, что ничего больше о первой банде не узнаю, и перешел к расспросам о второй. Вторая, как я выяснил, была более многочисленной, а победить ее возможно лишь единственным способом: отобрав у нее талисман.

– Талисман? – подражая неспешности Гессея, протянул я.

Все происходило у нас с ним как при замедленной съемке: эти изыски всегда меня раздражали – к примеру, при встрече влюбленных минут пять показывают, как мучительно долго бежит по морскому берегу девушка в неестественно развевающемся платье. Не знаю уж, что имеют в виду создатели подобных эпизодов. Гессей же намеревался продемонстрировать мне, насколько я желанный гость. Если бы он разговаривал со мной в обычном темпе, это было бы проявлением вопиющей невежливости, поскольку показывало бы стремление хозяина поскорее покончить с беседой и тем самым избавиться от визитера.

Поневоле приходилось подчиняться!

Талисманом считалась у них одна безумная девушка, которую предводитель второй банды постоянно возил при себе. Одному русскому Богу известно, где он ее нашел и с чего взял, будто она может приносить удачу; но что она была умалишенной – это точно. Она одевалась во все белое, волосы носила распущенными и никогда не пользовалась ни поясами, ни обувью.

Сообщение о девушке я счел маловажным; впрочем, на суевериях “ватрушек” можно будет сыграть во время решающего сражения. Что до рассказа об одиночке, который заманил на тонкий лед конников, то здесь у меня не оставалось сомнений: речь шла о бывшем русском офицере Александре Бельском. Все сходилось, вплоть до того, что спасительную идею мог внушить ему его святой покровитель – благоверный князь Александр Невский. Впрочем, последнее осталось в области догадок и предположений.

Несколько часов ушло у меня на вежливое прощание с князем Гессеем. Обремененный телегой с ответными дарами русскому гарнизону и отдельно – шестнадцатикратному куму, я отправился в обратный путь.

Даже продвижение по степной дороге со скоростью, которую способны развивать упряжные быки, показалось мне быстрым после затяжной беседы в изысканном варучанском стиле.

Наваждение развеялось, когда я заметил настигающего меня всадника. Издалека он мало отличался от любого здешнего варучанина: много косматого меха на плечах и голове, выброшенные в стороны ноги в коротких стременах. На всякий случай я снял с предохранителя лучевой автомат.

Всадник, настигая меня, кричал по-русски, чтобы я случайно не выстрелил в него; я оценил эту предосторожность.

Когда он поравнялся со мной и отбросил с головы капюшон, я едва не вскрикнул: передо мной был Александр Бельский!

Совладав с собой, я принужденно улыбнулся и сказал:

– Вот странно! Я только что о вас думал.

– Полагаю, ничего хорошего вы обо мне не думали, – бросил он.

– Вовсе нет, – возразил я. – Я думал о том, что вы не вполне пропащий человек, коль скоро ваш святой покровитель от вас не отвернулся.

На его лице проступило удивление; впрочем, он явно торопился и потому не стал выспрашивать – откуда у меня могли возникнуть подобные мысли. Вместо этого он спросил:

– У вас с собой есть приборы дальней связи?

– Есть – одна рация, на всякий случай…

– Дайте! – потребовал он.

Он говорил так просто и так властно, что я, также не теряя времени на разговоры, отвернулся и вытащил из сумки небольшой прибор. Я протянул его Бельскому. Он схватил и мгновенно сунул себе под куртку.

– Батарея заряжена? – спросил он.

– Я заряжал перед отъездом… Дня на два хватит.

– Большего и не требуется, – сказал Бельский. – Теперь слушайте. Скоро случится так, что две банды, которые тут разбойничают, схлестнутся на берегу Швенеляй. Река совершенно замерзла, так что сражение может состояться на любом из берегов, это не важно. Как только это произойдет, я подам сигнал. Вылавливать бандитов по одному – слишком долго и не получится; это будет единственный случай истребить их разом всех. Понадобится, думаю, не более дюжины глайдеров. Сделаете?

– Я передам полковнику, – обещал я.

– Хорошо, – сказал Бельский и повернул коня, чтобы ехать прочь.

– Кстати, – сказал я ему в спину, – я недавно с базы и виделся там с князем Зарницыным.

Я надеялся, что он остановится, чтобы расспросить меня подробнее, а заодно поведает мне и собственную версию истории, но Бельский лишь равнодушно махнул рукой и ускакал.

* * *

Выслушав мой подробный отчет о встрече с Бельским, полковник разволновался. Он несколько раз прошелся по кабинету и наконец сказал:

– Вы правильно поступили, отдав ему рацию! Я тоже не верю, чтобы русский офицер забыл о присяге и сделался вожаком бандитской шайки. Вряд ли его предложение – ловушка для нас. Скорее всего, он говорил искренне.

Был дан приказ – всем находиться в полной готовности и ждать сигнала от Бельского. И на второй день сигнал действительно пришел, так что мы разбежались по глайдерам и помчались в сторону Швенеляй.

В тот день нападало очень много снега и к вечеру ожидался буран. В смотровую щель я видел сплошную белизну; лучемет был готов к бою, и мне чудилось, что зеленые огоньки на приборной доске нетерпеливо подрагивают; на самом деле, разумеется, у меня немного рябило в глазах от тряски.

Затем белизну начали пятнать черные скачущие точки: мы приближались к месту сражения, и противник воспринимался нами уже визуально. В те секунды я менее всего думал о Бельском или о девушке-талисмане. Разумеется, мне не хотелось бы скосить из лучемета кого-то из них, но я надеялся, что этого не случится, – а если и случится, то, во всяком случае, ни один из нас не будет уверен в том, что убийца именно он.

Мы открыли огонь по противнику на короткой дистанции. Бандиты не успели разбежаться: их окружили и начали расстреливать. Впрочем, следует отдать им должное: они почти сразу оправились от неожиданности и попробовали дать нам отпор.

Сражение длилось минут десять, не более; скоро все было кончено. Один раз мне показалось, будто мой глайдер налетел на какую-то преграду или стукнулся о выступающее из земли бревно, но это совершенно не помешало мне выполнять задачу: лучемет работал исправно.

Темнеть начало сразу, без всякого перехода, без предупреждающих сумерек: в это время года буран налетает на Варуссу неожиданно и свирепствует по нескольку часов. От бандитов к тому моменту мало что оставалось; уцелевшие пытались спастись бегством, но было очевидно, что буран добьет их в пути.

Мне поступил приказ отходить. Я развернул машину и двинулся сквозь тьму и противодействующий ураганный ветер. И тут, спустя минут пять, глайдер несколько раз судорожно вздрогнул, опустился и застыл, чуть завалившись набок. В кабине сделалось тихо и, как будто прежде рев мотора препятствовал распространению запаха, отчетливо завоняло характерной кислинкой, какая остается после использования лучемета.

Я опустил руки на приборную доску и некоторое время вообще ни о чем не думал. Ветер выл и бесновался, и я слышал шлепки по корпусу глайдера: огромные глыбы снега приносило бураном, и они заваливали мою машину с каждой минутой все глубже.

В темноте и буре никто не заметит отсутствия моего глайдера. То, что я пропал, обнаружат только потом, когда все соберутся в расположении полка. И, пока буран не стихнет, на поиски не отправят ни одну машину – просто потому, что это бесполезно, да и опасно.

А это означает, что я могу умереть прежде, чем подоспеет помощь. Кислый запах означал одно: корпус пробит и пропускает воздух. Сейчас, впрочем, ветром всю кислятину уже выдуло. Печка старалась изо всех сил, но мотор заглох, а это значит, что скоро сядет и аккумулятор, и тогда в кабине будет так же холодно, как и снаружи.

У меня осталось часа два, не больше. Ни страха, ни тем более отчаяния я не чувствовал; мне было как-то все равно. Мысли текли сквозь голову, не затрагивая чувств. Мимоходом я подумал о Бельском: сумел ли он вырваться из окружения и примкнуть к нашим? Впрочем, какое мне дело до Бельского, когда мне и до себя-то самого дела никакого нет…

Так прошло полчаса. Я стал замерзать. Впрочем, холод пока был терпим. Я закутался во все куртки и коврики для сидений, какие только нашел в глайдере. Еще минут через двадцать я услышал, как лязгаю зубами. И почти сразу же до меня донесся еще один звук – еле слышный гул мотора: кто-то ехал сквозь буран.

Не вполне понимая, что я делаю и зачем, я протянул руку к приборной доске и надавил на кнопку. Лучемет испустил последний заряд в пустоту и издох. У меня сразу погас свет, я погрузился во мрак, и как будто тотчас же стало еще холоднее.

Я напряженно прислушивался. Гул мотора продолжался – мой выстрел не повредил невидимому глайдеру, и я не знал, радоваться этому или, наоборот, пугаться. У бандитов тоже имелись глайдеры, так что вполне могло статься, что ко мне приближается один из них.

Я закрыл глаза. Звук двигателя стал громче, и вдруг кто-то сильно стукнулся о борт моей машины. Я вздрогнул. На крышке люка заскреблись, отгребая снег. Я нащупал на сиденье автомат и затаился. Громкий голос позвал:

– Ливанов, это вы?

Вместо ответа я вдруг зарыдал. До этого мгновения я совершенно не подозревал, что секундой позже из меня хлынут слезы; а вот поди ж ты! Чего только не бывает.

Крышка распахнулась, я увидел тьму и пролетающие во мраке крупные снежные хлопья, а поверх всего этого – чью-то фигуру.

– Выбирайтесь – можете? – спрашивал человек. Он совершенно не обращал внимания на мои слезы и даже не был ими удивлен.

Я поднялся на дрожащие ноги, продолжая сжимать автомат, и схватился левой рукой за перекладину. Человек наклонился надо мной пониже, подхватил за подмышки и выволок меня наверх. Сотрясаясь всем телом, я упал на крышу глайдера.

Человек потащил меня за собой. Мои ноги болтались и цеплялись за снег. Рядом с моим мертвяком горел огнями целехонький глайдер. От него как будто исходило живительное тепло. Я упал внутрь через люк; следом за мной туда спустился мой спаситель; люк закрылся.

Я погрузился в щедро натопленный воздух, точно в обжигающую воду. Кожа у меня горела.

Бельский (это был он) смотрел на меня без улыбки и без всякого сочувствия, совершенно деловито.

– Как вы, Ливанов? – спросил он. – Не ранены?

– Замерз, – проскрипел я.

– Снимайте куртку и садитесь сзади, – распорядился он. – У меня есть дзыга. Хуже, чем коньяк, но хоть что-то. Дзыга, кстати, разбойничья, да еще краденая, – должна помочь.

Я выхватил из его рук пузатую флягу и сделал несколько глотков. Дзыга воняла дурно выделанной овчиной, но действовала поразительно: в голове сразу прояснилось, и странное ощущение полного телесного здоровья охватило меня.

– Так-то лучше, – заметил Бельский, отбирая у меня флягу и пряча ее.

Каюсь, я проводил фляжку алчущим взором, но Бельский даже не захотел обсуждать эту тему.

Я наконец осмотрелся внимательнее по сторонам и увидел над приборной доской фотографию круглолицей девушки с длинной косой, уложенной вокруг головы, – это была невеста поручика Саврасова. Бельский проследил мой взгляд.

– Да, – подтвердил он в ответ на невысказанный вопрос, – во время боя меня подхватил Саврасов. Мы с ним еще по Петербургу знакомы, так что объясняться не пришлось.

– Как вас выпустили из расположения части? – спросил я. – Я думал, до окончания бурана никто не решится выйти на поиск.

– Как видите, вы ошиблись, – отозвался Бельский. – Едва стало известно, что вас нет, как я попросил дозволения взять глайдер и отправиться.

– Но как вы нашли меня в этом аду? – не выдержал я.

Бельский впервые за все это время улыбнулся.

– У меня был талисман, – сказал он.

Он простер руку над одеялами, наваленными на водительском сиденье, точно намереваясь показать фокус, и наружу выбралась миниатюрная светловолосая девушка. Она была облачена в офицерский сюртук без погон поверх очень грязного белого платья. На крошечных ее ножках красовались меховые варежки, подвязанные у щиколоток бечевкой.

– Талисман? – повторил я, глупо моргая. И вдруг сообразил: – Та самая умалишенная девочка, которую возил с собой предводитель разбойников?

И тут же прикрыл рот ладонью, сообразив, что ляпнул все это при самой девушке.

Бельский захохотал, обхватил девушку за плечи и прижал к себе.

– Ах Лина, безумная Лина! Умалишенная Лина! Ну не чудно ли это?

Она только жалась к нему и тихонько улыбалась.

– Лина, – повторил я, чувствуя себя последним идиотом. – Она же попавший в плен корнетик без документов…

Бельский взял рацию и попробовал вызвать штаб полка, но из-за бурана сигнал не проходил. Тогда он отложил рацию и сказал:

– Предлагаю выпить чаю. Подождем, пока не кончится буран.

Мне оставалось лишь дивиться предусмотрительности этого человека: собираясь в спешке, он тем не менее не забыл даже взять большой термос и кулек с конфетами.

– Ограбил Саврасова, – подмигнул мне Бельский. – Он известный сладкоежка, ему бабушка из Москвы бабаевский шоколад нарочно присылает.

Я вдруг понял, что Бельский абсолютно счастлив. Я никогда прежде не видел человека, который был бы счастлив весь, целиком, с головы до ног, всеми клетками организма, всеми фибрами души. В составе личности Бельского – если можно так выразиться – не осталось ни одного элемента, который не был бы пропитан этим всеобъемлющим счастьем.

Мы по очереди пили чай из большой жестяной кружки, а отнятый у Саврасова бабаевский шоколад останется самым вкусным из всего, что я ел в моей жизни, даже если я проживу еще сто лет.

Бельский сказал:

– Когда я узнал, что маленький корнетик попался в плен в первом же деле, я себе места не находил. А тут еще эта дуэль – сознаюсь, я вел себя глупо! – но если бы меня засадили на пару лет или разжаловали в солдаты, то исполнение моего плана отложилось бы, а времени ждать не оставалось. Я нашел Лину у бандитов и поначалу хотел войти на правах рядового бандита в ту самую шайку, где ее держали, но меня там сразу попытались убить. Оставалось одно: натравить на Лининых похитителей других разбойников.

– Как же она узнала вас в горячке боя? – спросил я.

Лина молча посмотрела на Бельского, как бы дозволяя ему рассказывать дальше.

– Он возил ее в седле, поэтому, когда я застрелил его, она испугалась и хотела повернуть коня, а делать этого не следовало – в десяти метрах ее сняли бы огнем из лучемета наши же стрелки. Мне оставалось только позвать ее по имени… Ватрушки звали ее Линой или Илюной, в их произношении; я же назвал ее настоящее имя – думаю, никто, кроме меня и Зарницына, здесь этого имени не знал.

Он помолчал немного, а затем выговорил:

– Евангелина.

Мы помолчали немного, а затем Евангелина тихо произнесла:

– И ведь самое глупое во всей этой истории то, что я бежала от тетеньки в армию вовсе не к Саше – я хотела быть рядом с Зарницыным…

– Тс-с, – прошептал Бельский, осторожно прикладывая ладонь к ее губам, – тс-с…