Текст книги "Звездные гусары"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

С этим Татьяна Николаевна выпустила руки друзей и направилась к Аннет, а Кокошкин со Штофрегеном остались посреди зала на всеобщем обозрении.

Зал был большой, сильно вытянутый в длину. Часть его занимали столики с закусками, уже изрядно подъеденными, часть – карточные столы, числом три. Ближе к окнам находились кресла в модном стиле “космический ампир”, то есть имитирующие кресла пилотов, но с непременным “львиным” барельефом на спинке выше головы.

В центральной части зала танцевали три пары, в том числе гусар Павловский.

Музыканту вдруг надоела мазурка, поэтому он нажал кнопку на пульте, висящем у него на поясе, и буквально сбил в воздухе только что подпрыгнувшего гусара. Павловский бессильно дернул ногами в лаковых сапогах и опустился на паркет. Его дама, чувствуя себя глупо, покраснела и надула губы, однако Павловский, как бывалый офицер, ничуть не смутился, поклонился ей и отвел к креслам.

Некоторое время слышны были лишь приглушенные голоса карточных игроков да шуршание платья обиженной дамы, которая все никак не могла устроиться в креслах удобно. Затем смычок подпрыгнул в руке музыканта, и начался галоп. Тотчас Павловский подхватил другую даму и заскакал с ней по кругу. Спустя минуту к ним присоединилась вторая пара. Кокошкин тщетно искал глазами Татьяну Николаевну – она куда-то скрылась, и в конце концов пригласил Вильгельмину.

Иван Штофреген остался один и отошел к окну, оглядываясь по сторонам с удовольствием. Штофрегену вообще нравились петербургские дамы с их холодностью и забавным в женщинах высокомерием, особенно в том, что касалось искусств и наук. Когда какая-нибудь красавица с мраморными плечами и локонами, прихваченными диадемой, рассуждала о добыче нефти на далекой колониальной планете, у Штофрегена просто дух захватывало.

Однако же царскосельские дамы даже петербурженкам давали сто очков вперед. Ибо царскосельская дама – почти то же, что и петербургская, но в более чистом, концентрированном виде. И наиболее совершенным воплощением этого идеала предстала Штофрегену Татьяна Николаевна Терентьева-Капитонова…

“Нужно подкупить этого, в потном бархате, – подумал Штофреген, озираясь на музыканта. – На физиономии его гнусной написано, что вальса он по доброй воле играть не станет…”

Однако выполнить свое намерение он не успел. К нему с двумя бокалами шампанского приблизился господин лет тридцати, в штатском, чуть располневший, но очень миловидный и приятный. Под глазом у него видна была кровоточащая царапина, и по этой примете Штофреген мгновенно опознал в нем пострадавшего господина Сурика, “подранка” Стефании.

– Прошу принять, – произнес господин Сурик. – Сегодня у нас запросто. У Сидора Петровича выходной.

– Да, слыхал, – отозвался Штофреген, с благодарной улыбкой принимая бокал. – Вы, стало быть, господин Сурик.

– Кажется, все последние новости этого дома для вас уже не новость, – усмехнулся Сурик. – Мадемуазель Стефания изволила метнуть в меня картами. – Он прикоснулся к веку. – Спасибо хоть глаз не вышибла.

– С одним глазом вы, возможно, показались бы ей более романтичным.

– Полагаете, для того чтобы завоевать благосклонность Стеши, мне нужно обзавестись всеми атрибутами пирата – повязкой на глазу и деревянной ногой?

– Не забудьте попугая.

– Хорошо бы попугаем и ограничиться, – вздохнул Сурик.

– Не выйдет, – засмеялся Штофреген. – Мадемуазель Стефания в том возрасте, когда полумеры и компромиссы воспринимаются как оскорбление… А кстати – точнее, некстати, но все-таки, – вы не знаете, кто этот милый скрипач?

– Скрипач? – Сурик удивленно оглянулся, как будто только что узнал о существовании в зале музыканта. – Ах этот… Это Венечка Зудин, студент музыкального училища. Его господин Терентьев часто приглашает, чтобы он зарабатывал себе на учебу. А что, желаете у него танец заказать? – не без проницательности спросил Сурик.

Акварельный румянец украсил Штофрегена, но он нашел в себе мужество кивнуть.

Сурик хмыкнул:

– Попробуйте!.. Но только если вы Венику не понравитесь, никакого танца не будет. Он – музыкант, а вы – шаркун паркетный, здесь своя иерархия. Ему дела нет до того, что вы подпоручик.

– Неплохой музыкант, кстати, – заметил Штофреген.

– Ну, попробуйте, попробуйте, увидите, какой он неплохой. – И Сурик с улыбкой отошел к креслам.

Штофреген приблизился к скрипачу и занял позицию сбоку, поглядывая на него исподлобья. Время от времени он потягивал шампанское. Скрипичная музыка, властвующая над приглушенной оркестровой записью, доносившейся из звуковоспроизводителя, в сочетании с шампанским произвела на Штофрегена странный эффект: он как будто начал глядеть на мир сквозь разноцветный прозрачный шарик.

Галоп продолжался еще какое-то время, а затем скрипач смилостивился над задыхающейся Вильгельминой и остановил музыку. Гусар Павловский бодро повел свою даму к столику с шампанским, а Кокошкин принялся разгуливать взад-вперед, почти не слушая быструю болтовню Вильгельмины.

Венечка сказал отрывисто:

– Мне не нравится, когда на меня так пристально смотрят. Мешает сосредоточиться.

– Прошу прощения, – отозвался Штофреген.

– Вы небось ждали, пока я закончу, да? – продолжал Венечка. – Глазами меня нарочно сверлили, чтобы поскорей остановился?

– С чего вы такое взяли? – удивился Штофреген.

– И, между прочим, пить спиртное при слушании музыки – дурной тон! Вы не в ресторане! – не унимался Венечка.

– Стало быть, просить вас о вальсе – дело безнадежное? – сказал Штофреген спокойно.

– Что? – дернулся Венечка.

– Мне нужен вальс, – пояснил Штофреген. – И я хотел попросить вас сыграть что-нибудь… подлиннее…

– Музыку, стало быть, на аршины измеряем, – вздохнул Венечка.

– Скорее, на версты, – примирительно поправил Штофреген.

– Принесите мне выпить, – распорядился Венечка. – Сегодня у Сидора Петровича выходной, а из гостей никто не додумался, что музыкант может страдать от жажды.

– Шампанского?

– Разумеется, – Венечка дернул бархатным плечом. – Если бы я хотел воды, то попросил бы “попить”, а не “выпить”.

– Как же недопустимость сочетания музыки и спиртного?

– Одно дело – слушать, другое – исполнять, – сказал Венечка. – Играть вальс без шампанского – все равно что крахмалить рубашку картофельным пюре.

– Странные у вас сравнения, – сказал Штофреген. – Стоит ли мне надеяться?

– На вальс? – Венечка поморщился.

Штофреген раздобыл ему полный бокал шампанского и подал. Венечка жадно начал пить и скоро вернул пустой бокал.

– Мне на самом деле никто шампанского не подает, – признался он. – Даже Сидор Петрович. Мне ведь пятнадцать лет. Господин Терентьев считает, что в моем возрасте употреблять рано.

– Вероятно, он правильно считает.

– Ха! Если бы я был гусаром или хотя бы его племянником, он бы иначе думал.

– А вы, простите, не родственник?

– В этом доме полно родственников, – сказал Венечка. – Я племянник Сидора Петровича. Спасибо за шампанское, правда. Вальс, говорите?

– Да, и подлиннее.

– Есть у меня один… – Венечка быстро набрал число на пульте. – Недавно в училище готовили. Моя курсовая работа. Заодно и послушаете.

Как и предполагал Штофреген, при первых же звуках вальса Татьяна Николаевна выпорхнула из-за карточного стола, где она заменяла пострадавшего господина Сурика. Она остановилась посреди зала, чуть растерянная, и тут Штофреген возник рядом, обвил рукой ее талию и потянул на себя. Она сдвинулась с места, переступила атласными туфельками, и вдруг весь мир пришел в плавное движение. Женское колено касалось колен Штофрегена, чтобы, теряясь в складках платья, тотчас исчезнуть и снова вернуться, мгновение спустя. Лицо Татьяны Николаевны было безмятежным, глаза глядели так спокойно и серьезно, словно она не вальсировала с царскосельским гусаром, а читала какую-то душеполезную книгу, вроде “Наставления благочестивым девицам”.

– Вы любите пускать мыльные пузыри? – спросила Татьяна Николаевна.

– Несомненно, – горячо ответил Штофреген.

– Это хорошо, – проговорила она задумчиво.

– А когда я стану старым и меня разобьет паралич, я буду пускать пузыри даже и без мыла, – добавил Штофреген.

– Это еще лучше, – сказала Татьяна Николаевна. – Люблю паралитиков. Над ними можно издеваться без всякой опасности для себя.

– Вы поэтому и хотите сделаться врачом?

– Разумеется. Я иногда знаете как на людей гляжу? Как на больных. Вот, к примеру, подходит ко мне поэт Чельцов, он одинаковыми классическими ямбами воспевает мою красоту, царскосельские парки и собственную чуткую душу, которой весь мир недостоин. “Помните, Татьяна Николаевна, как вы на днях собирали листья в парке и два листа уронили? Я на сей случай написал элегию…” Ну вот, читает он элегию, а я представляю себе, как он лежит в госпитальной пижаме – или лучше в рубахе, чтобы ноги высовывались, – и непременно с биркой на руке. В носу у него трубочки, во рту распорки, чтобы язык не прикусил, голова обвязана после трепанации, а кормят его через отверстие в боку, куда закладывают заранее прожеванную пищу…

– Да, – сказал Штофреген, – такая картина поможет пережить любую элегию.

– Стало быть, вы меня понимаете, – обрадовалась Татьяна Николаевна.

Как и предполагал Штофреген, она кружилась легко и не теряла дыхания. Ее кожа оставалась прохладной.

– Кто придумал считать вальс народным танцем? – проговорил Штофреген. – Самый изысканный и самый коварный из всех возможных танцев…

– А кто вам сказал, что народ – это непременно быдло? – возразила Татьяна Николаевна. – Настоящий народ непременно отличается и изысканностью, и коварством. Вы ведь читали народные предания?

– Ну, нечто подобное мне нянька рассказывала, – чрезвычайно серьезно ответил Штофреген.

– Стало быть, знаете, на что способна Марья Моревна, – заявила Татьяна Николаевна. – Считайте, что предупреждены.

Он чуть сильнее сжал ее талию.

– Хорошо.

– И не боитесь? – Она прищурила глаза.

– Нет, Татьяна Николаевна, не боюсь.

– Это хорошо, – сказала она, – потому что ваш друг Кокошкин, несмотря на всего своего Плутарха, все-таки боится.

– Вероятно, Кокошкин плохо изучал предания про Марью Моревну, – сказал Штофреген. – Я поговорю с ним об этом предмете.

И тут Татьяна Николаевна улыбнулась, и в том тайном мире, в котором они кружились, взошло радостное солнце.

– Кокошкина просвещать не нужно, – сказала она. – Пусть пребывает в потемках. Так даже лучше.

* * *

Чуть позднее, когда девица с растрепанной косой принесла самовар, Татьяна Николаевна заняла позицию возле горы чашек и принялась разливать чай всем желающим, а ближайшая подруга Аннет раздавала наполненные чашки. Штофреген оказался оттеснен и смешался с толпою.

Неожиданно к Татьяне Николаевне пробилась Ольга Вильгельмовна, вдова родного брата господина Терентьева-Капитонова. Ольга Вильгельмовна была намного младше своего покойного мужа, и ее никто из племянниц не называл “тетей Олей”. Несмотря на немецкое отчество, она обладала плоским лицом, круглыми бровями и чуть раскосо поставленными глазами, поскольку была уроженкой Сибири и со стороны матери принадлежала к одному из маленьких северных народов.

– Где Стефания? – спросила Ольга Вильгельмовна. – Неужели никто, кроме меня, о ней не беспокоится?

– Что может случиться здесь со Стефанией? – возразила Татьяна Николаевна, наливая очередную чашку.

– Да что угодно!

– Здесь Царское, Ольга Вильгельмовна, – сказала Аннет. Она приняла чашку у своей подруги и вручила ее Ольге Вильгельмовне. Та часто задышала, по чайной глади прошла крупная рябь.

– Ночь на дворе, а девочка где-то бродит. Если вам безразлично, то меня пожалейте – у меня сердце не на месте.

Татьяна Николаевна машинально коснулась рукой своей груди и вдруг, покраснев, отдернула ладонь. Штофреген, неусыпно за нею следивший, заметил то, что скрылось, вероятно, от остальных: осторожным движением Татьяна Николаевна извлекла из декольте игральную карту и тайком переправила ее под стол. “В этом семействе все девицы жульничают! – восхитился Штофреген. – Наверняка старшая сестрица и обучала младшую. Только Марья Моревна на шулерстве не попалась, а Стеша, бедная, попалась сразу…”

Вдруг ему представилась Стеша, худенькая, с тощими косичками и вострым носиком. Личико серенькое, заплаканное. Бедняжка.

– Я поищу, Ольга Вильгельмовна, – сказал Штофреген.

Она повернулась к незнакомому офицеру, который так запросто, по-семейному, назвал ее по имени-отчеству, и величественно кивнула.

– Хоть один понимающий человек нашелся, – сказала она.

– …и тот гусар, – тихонько прибавил господин Сурик.

Штофреген окликнул своего друга:

– Кокошкин, идешь?

Петр нехотя поставил чашку. Он предвкушал остаток вечера провести подле Татьяны Николаевны, попивая чай из нежных ручек и расточая томные взгляды. Место Кокошкина, разумеется, тотчас занял поэт Чельцов, очень худой, с непомерно длинной шеей, которую он особым образом изгибал, приклоняясь к Татьяне Николаевне. Штофреген представил его себе с трубкой в носу и отвернулся, чтобы не рассмеяться.

Кокошкин пошел за ним, ворча:

– Непременно тебе нужно было вызваться разыскивать эту Стешу! Для чего это? Видал Чельцова? Сразу пошел на приступ!

Прохладный вечерний воздух прикоснулся к щекам, влажный и нежный, как лягушка. Парк шевелился таинственно. В его глубине едва заметны были стены монастыря – близость ночи прибавила синевы к их белизне и совершенно скрыла львов: они как будто отправились почивать, уйдя для этого в глубину каменной кладки.

Кокошкин остановился, оглядываясь на пустой улице.

– В самом деле! Поздно и темно; куда могла подеваться Стеша?

– Думаешь, с ней случилась беда?

– Я не знаю, Ваня, – сказал Кокошкин. – Просто тревожно стало.

– Вот и мне.

– Погодите! – раздался громкий голос от дома Терентьевых.

Оба друга остановились. Из дверей вышло еще человек шесть, все с фонарями. Сурик подошел к Штофрегену и вручил ему маленький фонарик.

– Куда же вы без света отправились! – упрекнул он. – Много вы увидите в темноте! Или, виноват, у гусар зрение кошачье?

– У гусар только походка кошачья, да и то не у всех, – сказал, подходя, Павловский.

Он обменялся с сослуживцами быстрым поклоном – на балу им было некогда.

– А у иных – посадка на лошади кошачья, – добавил Кокошкин.

Павловский услышал и фыркнул, но ничего не сказал.

– Ищите в парке, за прудами и возле церкви, – говорила Татьяна Николаевна. Она стояла на верхней ступеньке, с платком на плечах, в бальном платье. – Это ее любимые убежища. А я пойду свяжусь с ее подругами, хотя при подобных обстоятельствах она никогда не прячется у подруг – слишком горда.

Дверь хлопнула, Татьяна Николаевна скрылась.

Искатели сперва шли все вместе, потом начали расходиться в разные стороны; Штофреген – один из первых; ему хотелось остаться в одиночестве. Он не последовал указаниям и не пошел ни к церкви, ни к прудам, а вместо этого углубился в парк возле монастыря.

Здесь все было неухожено и неприбрано, может быть, нарочно, чтобы монастырская жизнь протекала как можно тише, в полном спокойствии от гуляющих. Хрустели сухие ветки, приходилось все время светить себе под ноги, чтобы не угодить в какую-нибудь яму и не свернуть себе шею. Одуряюще пахли прошлогодние листья.

Медленно, шаг за шагом, обходил Штофреген маленький участок парка, не спеша приближаться к монастырю. Ему казалось: вот-вот – и ему откроются все тайны мира, погребенные под толстым слоем старой листвы и сплетенных корней. В каждой складке коры ему виделись глаза или брови, а то и искаженные кривой улыбкой губы. Что-то здесь происходило, в глубокой тайне, непрестанно, какая-то творилась важная работа.

Тихий звук колокола протянулся, как нить, через всю ночь. Одиннадцать. Штофреген остановился, поднял голову. Кокошкин с Павловским наверняка уже в казармах. Интересно, отыскали они Стефанию?

Он уселся на поваленное бревно, поежился. Вдруг стало очень тихо, как будто все вокруг насторожилось, осознав близкое присутствие человека. И в этой длившейся всего мгновение тишине Штофреген не столько услышал, сколько почувствовал близость чьего-то дыхания.

Он встал, сделал несколько шагов и посветил фонариком.

В гнезде из опавшей листвы и содранной с бревна коры спала Стефания. Она свернулась клубком, поджав под себя тонкие ноги и подложив под щеку шелковые бальные туфельки. “Она не похожа на человека, – подумал Штофреген. – Боже мой, как они все могли так заблуждаться! Нет ничего более ошибочного, чем обращаться с подобным существом как с обыкновенной двенадцатилетней девочкой…”

Он осторожно наклонился над ней и коснулся ее плеча. И тотчас она зашевелилась, ожила; она ничуть не была испугана и как будто ожидала этого прикосновения, что еще больше убедило Штофрегена в правильности своей догадки.

– А, это вы, – пробормотала она. – Где вы были?

– Искал вас.

Она потянулась совершенно как зверюшка:

– До-олго-о… – И вдруг уселась, обхватив колени руками. Ее белые локти светились в темноте. – Уже ночь!

– Да, – сказал Штофреген.

– Ужас. Мне попадет. Меня запрут в чулане с пауками и оставят без пищи и воды на три дня.

– Ничего, я думаю, они будут так счастливы видеть вас целой и невредимой, что…

– Ах, вы ведь совершенно не знаете их! – перебила она, обращая к нему узкое лицо с выступающими скулами. – Они бывают очень жестоки. Да-да, все их любезности – сплошное притворство. На самом деле они чудовища. Особенно Ольга Вильгельмовна. Она – злой гений. Вы не знали? Она из рода алтайских шаманов. А мой народ всегда таких разоблачал. Я Татьяне не родная сестра, между прочим. Я ей вообще не родня. Я приемыш.

Штофреген уселся рядом, предчувствуя интересный разговор.

– Потушите ваш фонарик, – сказала девочка, морщась. – Если уж мы с вами попали в самый эпицентр ночи, никакого фонарика не нужно. У ночи довольно собственного света, чтобы скрыть все тайны. Вы не знали?

Снова еле слышный, отдаленный звон поплыл по воздуху: било полночь на часах городской думы, очень далеко отсюда.

– Тайна лучше всего прячется не в прямых солнечных лучах, в отвесных, – продолжала девочка быстро и тихо. – Там, в сердцевине света, ничего не разглядишь, сколько ни смотри. Только глаза себе сожжешь. Но и у тьмы есть свой свет. Вы когда-нибудь думали об этом?

– Иногда, – признался Штофреген. – Но не слишком часто.

– Я об этом постоянно думаю, – объявила девочка. – Мой народ знает об этом все, и я тоже знаю – инстинктивно, хотя меня ничему не учили. Вам они, конечно, ничего не расскажут, но когда-то, много лет назад, женщина неземной красоты оказалась на улице возле нашего дома с ребенком на руках. Она отдала ребенка Ольге Вильгельмовне и ушла. А Ольга Вильгельмовна сразу поняла, кто я такая, и хотела бросить меня в реку, но тут явилась Татьяна, и Ольга Вильгельмовна не стала совершать своего злодейства при ней. Татьяна приняла меня за куклу и попросила подарить ей. Так и вышло, что я оказалась в ее семье.

Стефания подобрала с земли листок и принялась медленно разрывать его.

– Я не плакала и не просила есть, поэтому меня долго считали куклой. И только потом они поняли, что я живая. Делать было нечего, поэтому меня оставили в доме и решили выдавать за родную сестру Татьяны… Как там господин Сурик? Истек кровью?

– У него царапина под глазом, – сказал Штофреген.

– Наверняка придает ему глупый вид, – заметила Стефания.

Штофреген вынужден был признать, что это именно так. Стефания тихонько рассмеялась.

– Они все влюблены в мою сестру, – сказала она. – Это тоже очень глупо.

– Глупо ухаживать за девушкой, которой ты не нужен, – ответил Штофреген задумчиво. – Я никогда не тратил времени на подобные вещи. К тому же с Татьяной Николаевной вполне можно дружить. Мужчины в такое не верят.

– Дураки, – зло сказала Стефания. – Знаете, какой я буду, когда вырасту?

– Очень хорошенькой.

– Не смейте мне льстить! Наш народ не переносит лжи и лести и всегда разоблачает таковых. Вас, например, я буду разоблачать.

Штофреген обнял ее за плечи и прижал к себе. Девочка, вопреки его опасениям, совсем не замерзла. Ее руки оказались теплее, чем у Штофрегена.

– Ну, коли взялись, так покажите мне мою подноготную! – поддразнил ее Штофреген. – Что же вы замолчали?

– Думаю.

Некоторое время они сидели рядом безмолвно, потом поблизости громко крикнула ночная птица. Стефания вздрогнула и сказала:

– Вы были влюблены в вашу няньку. Она вам казалась идеалом жены. Все мужчины, похожие на вас, непременно мечтают о медсестричке. Чтобы колола вас иглой и приносила вам кашку. Это позволяет вам воображать себя мужественным. Ну что, угадала?

Штофреген рассмеялся:

– Теперь мой черед разоблачать вас, Стефания. Вы не знали, что мой народ тоже склонен к этой игре?

– Ваш народ? – переспросила она недоверчиво и, как послышалось Штофрегену, ревниво.

– Я ведь остзейский барон, фигура наполовину комическая, наполовину зловещая, – сообщил он. – Так что вы попались; слушайте! Все эти бредни про “медсестричку” вы переняли у вашей сестры, досточтимой Татьяны Николаевны… Впрочем, она отчасти права. Но только не в отношении меня. Теперь – насчет вас. В одного из поклонников Татьяны Николаевны вы тайно влюблены…

Она дернулась, пытаясь вырваться.

– Не смейте! – вскрикнула она.

– Ну уж нет! – засмеялся он. – Наговорили мне гадостей, так извольте слушать. К тому же я ваш друг, и оба мы происходим от таинственных, любящих разоблачения народов.

Она зло засопела в темноте. Потом пробормотала:

– Ну, пустите же… Я устала и спать хочу.

– Стефания, – заговорил после недолгого молчания Штофреген, – мне вы можете верить. Я никогда не предам вас.

– И что с того? – шепнула она.

– То, что в трудную минуту разыщите меня, и я найду способ вам помочь.

– Ладно, – сказала она, зевая. – Так и сделаю. Вы отведете меня сейчас домой?

– Да.

– А еще лучше – отнесите, я спать буду.

Он поднял ее на руки и понес к дому Терентьевых-Капитоновых. Дорога из леса оказалась куда короче, чем дорога в лес, а девочка, мирно спящая на руках, казалась легкой, точно кошка. Скоро небольшая суматоха, поднятая возвращением Стефании, улеглась, окна погасли, и Штофреген остался на темной улице один. Это одиночество было для него веселым и желанным, и он, напевая под нос, бодро зашагал к казармам – навстречу выволочке и гауптвахте.

* * *

– Вы, Татьяна Николаевна, умеете лазить по деревьям? – спросил Штофреген, подавая своей спутнице руку, чтобы она не споткнулась в темноте парка.

Этот разговор происходил спустя почти месяц после бегства и поисков Стефании; Штофреген отбыл все свои дополнительные дежурства и даже сумел взять увольнительную на целых два дня. Татьяна Николаевна упросила отвести ее в то место, где была найдена Стефания. Верный обещанию не предавать доверия девочки, Штофреген ни словом не обмолвился насчет всех тех историй, которые она ему рассказывала. Впрочем, в присутствии Татьяны Николаевны вряд ли какая-то посторонняя мысль вообще могла посещать Штофрегена; он думал только о той, что шла сейчас рядом с ним.

Угадав в ее молчании улыбку, Штофреген сказал:

– Будь вы обезьянкой, мы бы с вами сейчас безопасно пробирались поверху, перескакивая с ветки на ветку.

Под его ногой хрустнул сучок.

– Осторожнее, здесь, кажется, яма… А вы любите обезьян? – спросила Татьяна Николаевна.

– Обожаю! – с жаром ответил Штофреген.

– В таком случае вам бы стоило обратить больше внимания на Аннет… – заметила Татьяна Николаевна.

– Аннет? – Штофреген споткнулся и едва не рухнул в ту самую яму, о которой его только что предостерегали. – Господь с вами, Татьяна Николаевна, какая же она обезьяна? Обезьяны все прехорошенькие, и среди них много умниц, и они ценят доброту и силу, в то время как Аннет, насколько я успел заметить, предпочитает мужчин слабых и…

Узкая душистая ладошка быстро коснулась его губ и отдернулась, уколовшись о жесткие светлые усы.

– Нет, лучше уж молчите! – прошептала Татьяна Николаевна. – Вы злословите как девчонка!

– Это комплимент, – сказал Штофреген. – Никто не умеет злословить так замечательно, как девчонки! Да и вообще среди них встречаются чудесные экземпляры…

Он подумал о Стефании и улыбнулся.

– Я тоже люблю обезьян, – непоследовательно сказала Татьяна Николаевна.

Они остановились. В темноте ясно было слышно журчание невидимой воды. Перед ними, очевидно, простиралась канава.

Штофреген вынул из кармана фонарик и посветил. Деревья на другом берегу, вырванные из мрака маленьким желтым лучом, показались чужими, инопланетными. Штофреген погасил свет, возвращая мир в первозданную черноту.

– Здесь не пройдем, – сказал он. – Слишком широко. Вам не кажется, что мы заблудились?

– Дальше, по-моему, была переправа, – заметила Татьяна Николаевна, не отвечая на последнюю фразу.

Они двинулись вдоль канавы, ничуть не огорченные этой задержкой. Татьяна Николаевна говорила сперва о землянике, потом об отваре шиповника – что это гадость на вкус, а польза от него преувеличена гомеопатами и по большей части она только психологическая. Затем Татьяна Николаевна перешла к разбору книжки некоего современного автора и явила себя достойным потомком одного из ядовитых мемуаристов, прославивших род Терентьевых-Капитоновых.

Штофреген больше слушал голос и дыхание, нежели слова, и дважды был в этом уличен, особенно во второй раз, когда невпопад признался в том, что счастлив.

– Счастливы? – переспросила Татьяна Николаевна чрезвычайно строго. – И чем же вы счастливы? Тем, что господин Баландин написал дрянную книгу?

– Да? – рассеянно сказал Штофреген. – Ну и что? Вам-то есть ли нужда ее читать, да еще с таким жаром пересказывать?

– Но ведь это часть литературного процесса.

Она задохнулась, и в наступившей тишине опять стало слышно журчание воды. У Штофрегена что-то екнуло в самой глубине сердца, и он ощутил вдруг собственное всемогущество. Это длилось лишь мгновение, но Штофреген знал, что такого мгновения хватило бы для создания новой вселенной.

Он потянулся к Татьяне Николаевне и осторожно поцеловал в висок. Она вздрогнула:

– Да вы меня совсем не слушаете!

– Да, – пробормотал он.

– Вы – обезьяна!

– Да, – повторил он.

Она постояла немного, прижавшись к его боку и подставляя под его губы то висок, то макушку, потом уселась на бревно – едва ли не на то же самое, где отдыхал Штофреген во время поисков Стефании. Штофреген тоже сел рядом.

– Мы в ловушке, – сказала Татьяна Николаевна. – Канава везде. Мы – на необитаемом острове.

Штофреген опять посветил фонариком. Пейзаж, их окружавший, был фантастическим и диким. Здесь охотно верилось в то, что Стефания родом с другой планеты и что Татьяна Николаевна несколько недель принимала ее за куклу. Здесь верилось во все, даже в невозможное. Сновидения бродили поблизости, не менее реальные, нежели гигантские леопарды или допотопные птицы размером с башенный кран. Под лучиком фонаря оживали попеременно то шевелящийся лист, то черный провал между кустами, то растопыренный пень с явно зловещими намерениями.

– Вы заметили: сегодня совсем колокола не слышно? Наверное, ветром относит, – сказала Татьяна Николаевна. – Вы замечали, что ветер всегда знает, когда нужен колокольный звон, а когда человека следует лишить его? И это не наказание, нет, но какой-то урок…

“Она права, – подумал Штофреген. – Когда я был здесь со Стефанией, колокола звонили, и часы на башне били, мы слышали их так явственно, словно находились на центральной площади, а не в лесу. Колокол означает, что человек дома. А отсутствие его означает, что человек забрел очень далеко от родного дома, невероятно далеко… опасно далеко…”

– Какая странная ночь! – продолжала Татьяна Николаевна. – Если угадать, какая в ней музыка, то можно все. Вы это чувствуете? Если только не ошибиться, то в награду получишь всесилие. – Она выгнула спину, запрокинула голову к небу. – Нужно только уловить, чего ожидает от нас ночь.

Штофреген боялся теперь даже вздохнуть. Он сидел на краю бревна, ощущая близость Татьяны Николаевны, – иногда она непроизвольно касалась его коленом или локтем.

Она говорила:

– Я сейчас заканчиваю курсы медицинских сестер, но хочу учиться дальше и действительно стать врачом. На курсах мне сказали, что у меня способности. Я и сама ощущаю. Не способности, может быть, но склонность. Но вообще я еще не решила. Есть дальние территории, колонии, там, наверное, случаются эпидемии… или даже колонии прокаженных… Когда я о таком думаю, я пьянею. – Она глубоко вздохнула и засмеялась. – Это совсем не то, что я вам рассказывала про бедного господина Чельцова, хотя и то – отчасти правда. Нет, мне представляется нечто куда более грандиозное! Я думаю о кордонах, о заграждениях из тяжелых машин, о солдатах с пыльными лицами, о больных в продуваемых ветром палатках… И только врачи по-настоящему живы среди всего этого, только им внятен смысл происходящего. Это их мир. Только их! И в этом страшном мире они – добрые боги, раздающие жизнь и спасение всем, без разбора личности, чина и звания.

У Штофрегена вдруг закружилась голова. Он покачнулся и неловко ухватился рукой за бревно, но все же не удержался и упал на землю.

– Вот черт, – сказал он.

Татьяна Николаевна лениво повернулась к нему.

– Что же вы не встаете? Сыро – вы простудитесь.

Штофреген продолжал лежать неподвижно. Его рубашка быстро пропитывалась влагой.

– Хотел бы я заболеть чем-нибудь заразным. Вы бы тогда меня лечили.

– А симулянтов я бы расстреливала.

– Я не симулянт, – сказал простертый среди сырой травы Штофреген. – Впрочем, убейте меня…

* * *

В любом городе всегда найдется место, которое за века, сколь много бы их ни протекло, не претерпевает никакого изменения, ни внешнего, ни содержательного. Подобно тому, как в одном семействе постоянно рождаются уроды со вздернутым плечом или одной короткой ногой, так и в каком-нибудь здании, даже при частой перемене владельцев, может существовать только трактир. И если заведется там, к примеру, шляпный магазин, то сразу же разорится; а верни на место трактир – и дела необъяснимо пойдут на лад.

К таковым зачарованным местам, несомненно, относился царскосельский трактир “Пятница”, расположенный неподалеку от передвижного зверинца (уже лет пять как обосновавшегося и явно не предполагавшего передвигаться куда-то еще). В зверинце этом не только показывали плененных животных, но также по субботам устраивали представления с дрессированными питомцами, а в иные дни недели проводили научные лекции.

Аркадий Рындин, племянник известного архитектора, подвизался там на роли обезьяньего укротителя, как он значился на афишах, хотя в семействе, и особенно на обедах у дядюшки, он носил имя ученого-биолога, специалиста по приматам.

С молодыми офицерами Аркадий сошелся в упомянутом трактире “Пятница”, где те вкушали горячие щи с чесночком и сметаной.