Текст книги "Химеры"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Глава 7
ВСТРЕЧА
Стылый унылый ноябрь тянулся к концу – шла зима. Уж не раз кружили под вечер снежинки – хрупкие, острые, совсем ещё не похожие на зимний пушистый снег. По утрам подмораживало, и Саня хрустел башмаками по первому тоненькому ледку, бредя в школу. Домой он теперь не спешил – дома его ждала мама...
Лариса Борисовна вернулась домой спустя неделю после срока, назначенного врачами для выписки – её задержали в больнице, чтоб хорошенько обследовать. Она чувствовала себя плохо, очень плохо! Сердце сбоило, но кроме этого явно было что-то ещё – какая-то не распознанная болезнь, которую пока не смогли диагностировать. Через месяц ей предстояло повторное обследование, а пока назначен строгий постельный режим. Саня с мощью тети Оли научился сносно готовить, ходил в магазины, продукты таскал – в общем, был за хозяйку... Мать волновалась – мол, мальчишка может перегрузиться: уроки, дом, да ещё занятия рисованием. Но сестра её успокаивала – ничего, справится, ему это только на пользу.
И в самом деле, парень стал и чувствовать себя лучше, да и выглядел по-другому – похудел, вытянулся, и даже походка стала не такой неуклюжей он стал ходить быстрым шагом и прямей держал голову, а прежняя понурая расслабленность понемногу сменялась бодростью. Он уставал, конечно, – этого не отнять, но несколько воспрял духом, почувствовав первые проблески желанной свободы. Ему не дозволялось гулять с дворовыми ребятами, не позднее пяти он должен был вернуться домой, то есть, его все ещё держали на поводке, но поводок этот заметно удлинился... Да и дома он не чувствовал прежней слежки – мать не заглядывала поминутно к нему в комнату, не шарила по карманам – лежала, дремала... спала. Она стала заторможенной, апатичной, голос Вертинского не разносился вечерами по комнатам и, казалось, ничто её теперь не интересовало, даже цветы... Ничто, кроме бронзовой статуэтки, перед которой, несмотря на слабость и дурноту, она исправно воскуряла восточные благовония и меняла съестное на блюдечках – приносила в жертву свои дары.
Тетя Оля попыталась было поговорить с сестрой об этом новом её увлечении, но та отмалчивалась, отмахивалась и просила оставить её в покое. А Санька статую просто возненавидел! Он готов был вышвырнуть её в окно, как тот несчастный горшок с астрофитумом, но что-то его удерживало... Это была пробуждающаяся жалость к маме.
Он исправно посещал Бориса Ефимовича и с удивлением стал замечать, что занятия его увлекли. К старику он все ещё относился с опаской – уж очень тот был чудаковат и непредсказуем. То веселился, хохмил и ломал комедию, изображая театр одного актера – представлял в лицах повадки и причуды художников, ученых и прочих известных людей, коих он, видно, в жизни знал множество. А то в разгар представления вдруг как уставится на своего подопечного... о, какой же странный это был взгляд! Он пронизывал Саньку точно рентген, и тот готов был поклясться, что старик все-таки его узнал и в любой момент готов отомстить, а месть эта может быть такой неожиданной и такой дикой, что у него просто крыша поедет...
Но это все было не так уж важно по сравнению с тем, что занимало мысли его днем и ночью. Вернее, не что а кто... Маргарита! Он метался, переходя от боязни, что она на него даже не взглянет, к убежденности, что может и должен завоевать её. Первый дерзкий порыв прошел и былая уверенность сменилась сомнениями. Да ещё тетя Оля подливала масла в огонь, поглядывая на него с лукавой насмешливостью и бросая иной раз на ходу: "А ведь согласись, племянничек, что самые прелестные создания на земле – балерины!" Или что-нибудь ещё в этом роде... Он бесился, зная, что тетка догадывается о его муках, да при этом ещё и подсмеивается... Нет, от этих родичей можно с ума сойти!
И вот наконец настал день, вернее не день, а ночь, когда Сашка решился. Решение пришло нему резкое и внезапное как удар. А случилось вот что. Он спал – как и все последние дни вовсе без сновидений. А тут приснился сон, да такой... жуткий, что ли... Во сне он стоял под портиком Большого театра, падал снег... и мимо прошла она. Обернулась, улыбнулась ему, – да такой призывной, манящей улыбкой! – и тронулась дальше, и он слышал дробный стук её каблучков, и хотел побежать за ней, окликнуть, взять за руку, но не мог – застыл на месте. Он стоял, а она уходила все дальше... А потом обернулась опять и помахала рукой. Саня рванулся всем телом и упал. Он падал куда-то в пропасть, в черноту... и пропал театр, пропал снег и свет, и только глухо стучали где-то над головой её каблучки, звук все отдалялся... Их разделяла бездна. И вдруг из бездны, из черноты вырос бронзовый идол. Он был огромен – на Сашку пала гигантская тень. И вспыхнул огонь – яркое пламя стеной встало перед онемевшим парнем, он хотел закричать и не мог... А огонь полыхал как бесплотная кровь, освещая сверкавшую бронзу. У идола загорелись глаза неживым желтым огнем, рот его начал медленно открываться, подобный входу в пещеру, и бронзовые тяжелые руки задвигались, как будто страшный божок хотел стиснуть парня, раздавить его... или принять в свои убийственные объятия. Вот он вырос еще, стал наклоняться, – глаза его оказались пусты, – и вот чудище валится на него, падает, падает – нет, только не это! – ведь он в лепешку расплющит... И тут бездна вокруг осветилась мертвенным светом, в ней зажглись какие-то письмена... и Сашка проснулся!
Он лежал в холодной и влажной постели весь мокрый, дрожал... и вдруг почему-то решился. Нет, он не даст ей уйти, не позволит исчезнуть. И никакие тени ему не страшны. А если по чьему-то темному замыслу он должен пропасть – что ж, пускай. Туда ему и дорога! Потому что жить вот так без надежды, едва он нашел её – свою красоту – Сашка больше не мог. И на следующий день после школы он не вернулся домой, он отправился прямиком к училищу. Адрес ещё утром узнал по справочнику, благо, такой телефонный справочник в доме был! 2-я Фрунзенская, дом 5. Он не знал найдет ли её, встретит ли... И с первых шагов конечно же неудача – внутрь его не пустили. Вход в святилище – в царство фей охранял Цербер в обличье тетки с накрашенными губами.
– Мальчик, ты куда? – кинулась она к нему, едва он поднялся по широкой гранитной лестнице, распахнул стеклянную дверь и проник в вестибюль.
– Я... я к сестренке. Мама встретить её попросила.
– А как фамилия? В каком классе учится? – допрос ему был учинен по всей форме!
– Ну... Иванова её фамилия. А в каком классе учится, я не помню.
Он понадеялся, что девочка с такой распространенной фамилией уж наверняка найдется в этом здании, опоясанном сплошным поясом огромных стеклянных окон во втором этаже.
– Как же это ты не знаешь, в каком классе сестра? Э, милый, давай-ка на улицу. Посторонним здесь нельзя, у нас с этим строго.
– А можно я здесь в вестибюле её подожду? – он кивнул на ряд кресел, в которых сидели дамочки, погруженные в чтение, судя по всему, поджидавшие своих чад.
– Слушай, я тебя первый раз вижу. И глаза у тебя бегают. Давай-ка на улицу, да поживей, нечего тебе тут...
Делать нечего, он потопал на улицу. Было холодно, в этот день впервые ртутный столбик термометра упал ниже десяти градусов. А он второпях с утра не поглядел на термометр и напялил осеннюю курточку. Хорошо хоть, что шарф теплый надел! Сашка принялся как журавль вышагивать по тротуару напротив входа в училище и заглядывать в окна второго этажа – в этот застекленный аквариум, где располагались балетные классы. В некоторых шторы были раздернуты и видно было учениц, стоящих, держась за палку.
"Ага, значит это и есть балетный станок!" – прикинул он, с жадностью вглядываясь в лица юных танцовщиц – а вдруг увидит ее! За эти дни Сашка перебрал в школьной библиотеке все, что было там о балете, стараясь узнать о нем как можно больше. В книжном магазине было много всякого про балет, но эти книжки – не по карману!
Юные феи в легких розовых хитонах стояли, держась за палку, и разом все как одна – поворачивали свои гладко причесанные головки на длинных шейках, вместе клонились к полу и поворачивались, вертелись и останавливались, подчиняясь ритму неслышимой Сашке музыки. Нет, эти, похоже намного младше той, ради которой он здесь, из-за которой так билось его тревожное сердце. А что в том классе, в соседнем? Там мальчики. Этакие деловые, сосредоточенные, а сами-то – от горшка два вершка! А в угловом? Там двое то появляются в поле зрения, то исчезают в глубине зала. Она в черном купальнике, черноволосая, худая как щепка, волосы мокрые все – это даже отсюда видно... На талии белая пачка. Он – в черном трико, в белой майке, майка тоже вся и спереди и сзади промокла. Она взлетает у него на руках, вот уселась к нему на плечо – и как только держится?! Руки точно фиксируют позу в горделивой классической позе, ноги согнуты и образуют какой-то немыслимый угол... А, он вспомнил как называется эта поддержка "сидя на плече у партнера". Так написано в книжке "Поддержка в дуэтном танце", которую он нашел у букинистов на Кузнецком мосту, куда направился по просьбе тети Оли отыскать редкую книженцию про цветы для мамы. Про цветы не нашел, зато нашел про поддержку. И знал теперь, что есть "рыбка", есть "ласточка", туры, обводки и много ещё чего... Ох, эта бедная в пачке упала! Отошла к станку, оперлась на него, глядит куда-то вдаль невидящими глазами... э, да она плачет! Тайком утирает слезы, наверное, чтоб партнер не увидел. Вот к ней подошел какой-то длинный, седой, говорит что-то... наверное утешает. Учитель, наверное... Ага, как же, утешил! – да он отчитывает ее! Это вместо того, чтоб как-то помочь... Ну и ну, хорош педагог. Ничего себе житуха у этих балетных!
Сашка так увлекся своим наблюдением, что на какое-то время перестал следить за входными дверями. И вдруг... точно его кто-то толкнул! Он повернулся... По ступеням гранитной лестницы сходила легкая стайка девушек, и такая походка у них была... нет, по земле так не ходят – так ступают по облакам! И первой шла, размахивая объемистой сумкой, его Марго!
Он дернулся, отвернулся, хотел убежать... Как интересно он будет выглядеть сейчас в её глазах, толстый Пончик, сопливый мамашин сынок? Нет, бегство – это позор! Зачем тогда все? Он пойдет за ней, куда бы она ни пошла, поедет, куда б ни поехала... Отошел в сторонку за кустики, подождал, когда девушки пройдут мимо, и тронулся следом. Проходя, они взглянули на него как на пустое место, и, продолжая свой оживленный разговор, двинулись по 2-й Фрунзенской, свернули налево – к Комсомольскому проспекту, и все это время прохожие – все как один! – заглядывались на них. А он... он, задыхаясь, тащился следом – от волнения снова вернулась одышка, и шаг стал тяжелым как прежде. И тут... тут Марго обернулась. В это время вся их девичья стайка приблизилась к остановке троллейбуса. Это было точно как в его сне! Только там она улыбнулась ему, точно звала за собой, а теперь... Теперь она оглядела его как глядят на клопа, ползущего по обоям! Поглядела, презрительно фыркнула, сказала о чем-то подругам, те как одна обернулись и уставились на него. Нет, это было уж слишком!
Он замер на месте, потом шагнул, покачнулся как пьяный, споткнулся... Девицы расхохотались! Тогда Сашка сжал кулаки, спрятанные в карманах, стиснул зубы, собрал всю свою волю и пошел вперед – к ним навстречу. Но тут подошел троллейбус, девчонки впорхнули туда, двери захлопнулись... он остался один.
И, вернувшись домой, раздевшись, заглянул к маме в комнату – та спала. И на цыпочках прокрался к бронзовому божку, бухнулся на колени... Сашка сейчас почти ничего не соображал, кроме одного – ему нужна помощь! Он не может так больше, просто не может! Он ведь сказал себе в тот вечер, когда увидел её, что душу черту готов отдать, что ж, пускай будет так! Нет, конечно, мамин божок не черт... Саня не знал, кто он на самом деле. Но отчего-то догадывался, что дух, которого изображает бронзовый идол, уж никак не светлый... А, ну и плевать, лишь бы помог ему, только бы Маргарита была с ним... пусть даже во сне. Сашка знал, что вся цепь событий этой безумной осени, все что случилось: взгляд химеры, божок, странные сны, черная тень – все это как-то связано вместе. И началом этой цепи стал его одинокий путь под дождем и старик, которого он избил. Старик, который ослеп из-за его выходки. И теперь помогает ему стать художником и говорит, что верит в него... Это какой-то бред, не иначе, разве в жизни бывает такое? Получается так! И он больше не понимает, кто же он сам – гад ползучий или все-таки человек. Да ещё не простой человек, а талантливый, у которого дар по словам старика... А Бодлер? Может, все началось с него? С того дня, когда он прочитал это: "Жизни, жизни в розовом свете!" А сам Бодлер, кто он?! Сашка попросил у старика томик стихов и прочел от корки до корки. И как совмещаются в одном человеке эти корчи души, эти жуткие вопли и вера в то, что поэт как венец творения причастен к высшей славе Вечного Трона! так сказано в стиховорении "Благословение". А чей тогда Вечный Трон? Божий? Значит, Он есть? И что, это не сказки?! Нет, Сашка теперь ничего уж не понимал, он только хотел быть с ней – со своей королевой. Он должен найти свою Красоту, уж почти нашел... но она – не Марго – нет! Потому что настоящая красота не способна вот так насмехаться! Издеваться над тем, кто просто идет по улице и вовсе не виноват, что природа или другая какая-то сила сотворила его таким, какой есть... И все-таки он заставит Марго подчиниться ему и тогда... тогда он найдет свою высшую Красоту, потому что станет самым сильным на свете. Да, она покорится ему!
Сашка не мог, не умел молиться – просто вытащил из кармана пирожное, завернутое в салфетку, которое купил по дороге. Купил, уже зная о том, для кого оно предназначено. И положил его на тарелку перед бронзовым идолом. Он стоял на коленях – толстый нелепый парень – и раскачивался из стороны в сторону, сжав голову руками. Губы его шевелились. Он просил о своем.
А потом как сомнамбула, почти ничего не видя, пробрался к себе, упал на кровать и провалился в сон. И там, во сне, Сашка снова был сильной и дерзкой птицей. Он летал над землей, наслаждаясь своей свободой, а потом углядел свою жертву – какую-то птичку, которая сидела в гнезде, с лету спикировал, цапнул и рвал её, рвал...
А наутро, когда проснулся, почувствовал возле себя что-то нежное, мягкое, влажное. Опять взмок? – с омерзением подумал он, откинул одеяло...
Возле него на простыне лежали пестрые перышки со следами крови. И ещё коготки, коричневатый раскрытый клювик и подернутый мертвенной пеленой сизый глаз.
Глава 8
БЕЗНАДЕГА
Сашка как ошпаренный сорвался с кровати, точно в ней свернулась змея.
– Что это, что? – выпалил вслух, шарахаясь в угол. – Неужели все это на самом деле? И этот сон... Нет, так не бывает, просто не может быть! А почему? – вдруг спросил он себя с какой-то усталой покорностью. – Разве ты, Пончик затюканный, можешь знать? Ничего, ничего-то ты знать не можешь. Со мной происходит что-то, я болен наверное... А может, наоборот, я здоров, он сел на пол, пораженный внезапной мыслью, – и этот идол... исполняет мои желания?
– Ты услышал меня? – крикнул он, не таясь, не боясь, что его мать услышит. И с этим криком резко обернулся к двери, что вела в коридор.
... И тут же увидел в углу черный зонт. Тот стоял, прислоненный к стене, как и прежде. Вот он, знак! Его услыхали! Ведь и началась вся безумная свистопляска с этого самого зонта. Он снова упрятал его под кровать, когда чертов Димон всучил ему зонт чуть не насильно. А теперь вот он – на тебе! Стоит как ни в чем не бывало. А ведь, когда он ложился спать, его в углу не было. Мать спала... Значит тот, кто водворил зонт на прежнее место, не видим ни ему, ни матери... никому. Но он есть!
Парень потряс стиснутыми кулаками в воздухе – ну, теперь-то он им покажет! Им всем! Ведь теперь, с незримым своим покровителем, он может горы свернуть! И Маргарита – она от него не уйдет!
"А ты помнишь, какая плата за эти победы? – шевельнулась тревожная мысль. – Ты же цену назначил не малую – ведь душа..."
– Эй, там, внутри! Даю команду заткнуться! – бодренько этак вякнул Санька вполголоса – боялся, что мать все же проснулась от его криков. Нечего теперь сопли распускать – дело сделано! Вот и поглядим, какая жизнь лучше: жирной личинки, заключенной в земле как в тюрьме, или того существа, которое из неё вылупится. Ведь я, можно сказать, вылупляюсь! Ага, нормальное слово! – он расхохотался. И смех этот был каким-то болезненным, лихорадочным – злой был смех – сейчас Сашка не в шутку себя ненавидел и... боялся. На сердце было тревожно, неспокойно. На душе кошки скребли. Словно кто-то царапался там и просил, чтоб отпустили на волю...
Черный зонт, преследовавший его, был упрям и назойлив. Он теперь ещё больше походил на химеру, которая со злорадством напоминала пленнику, – а Сашка как будто бы угодил к ней в плен, да, точнее не скажешь! – так вот, эта тварь, словно бы тыкала его носом в дерьмо, тыкала и повторяла: "Вот что ты сделал, вот, погляди! Вспомни, что произошло по твоей милости... Гнус ты, а не человек, подонок ты, да! И прежнего не вернуть." Зонт, свидетель его позора, подстерегал его как убийца в ночи, настигал и бил точно так, как этим самым зонтом парень бил старика... Злое дело, совершенное им однажды, перечеркнуло всю его жизнь, и сделало невыносимой. Сашка понимал, что не может теперь смотреть на все вокруг так как прежде с чистой совестью. Он был вымаран весь, он прогнил изнутри, и процесс этот распространялся все дальше, все глубже... разъедал душу, как пятно кислоты.
Он не знал, как высвободиться, как отмыться, и избрал единственный известный ему способ самозащиты – мысленные ожесточенные атаки на все и вся и, прежде всего, на своих близких... Он начал как бы раздваиваться – мрак, растекаясь внутри, постепенно впитывался в самые поры и клетки, но душа... жалкая, измученная, больная, она все же сопротивлялась. Пыталась сопротивляться. И когда парень слышал её слабый протестующий голос, ему становилось совсем худо.
Он подскочил, наподдал зонт ногой как футбольный мяч... тот с резким щелчком раскрылся в воздухе и бахнулся на пол. Перед ним лежал, чуть покачиваясь, огромный черный матерчатый гриб. Он как будто бы вырос, Сашке казалось, что зонт стал меняться в размерах – он рос на глазах.
"Что-то в глазах двоится, – подумал парень, протер глаза...нет, вроде бы, зонт такой, как и был. – А, это я! Этот вот мерзкий черный гриб – это я! – решил он, сложил зонт и аккуратно поставил в угол. – Пускай тут стоит, все равно от него никуда не деться. От себя, говорят, не убежишь!"
– Са-а-ша! – донеслось из маминой комнаты.
– Иду, мам! – он дал зонту щелбана и потрусил к маме.
– Молочка принеси... – попросила Лариса Борисовна. – Деньги в кухне, на холодильнике.
Он быстро оделся, сжевал бутерброд, выпил чашку растворимого кофе и скатился во двор. Была суббота, в школу не ходить, можно было пошляться и поразмыслить. Хотя мыслить как раз не хотелось – совсем одолели эти мысли проклятые! Заняться бы чем, хоть бы Димон подвернулся... И словно в ответ на его пожелание – вот он, Димон, тут как тут!
– А, здорово, старик, куда ты пропал? Я к тебе не захожу – мать боюсь потревожить, – сообщил Димон, закуривая. – Как жизнь молодая?
– Здорово, Димон! – бодренько брякнул Саня. – Да, я ничего... Только, знаешь, совсем быт заел! – Он скис и прибавил. – Никакой жизни нет...
– Ну, это, старик, можно исправить, – хмыкнул Димон. – У тебя планы какие?
– Да, особенно никаких.
– Тогда хочешь порезвиться? Мы тут с пацанами хотим позабавиться: знаешь старую голубятню? Ну ту, через двор – в проходном.
– Ага, знаю.
– Там бомж поселился. Рожа – как арбуз, только синяя. И вонь от него... От этих бомжей ваще деться некуда – все, гады, заполонили. Это ж не люди – мусор! Всю Москву изгадили. Ну, мы и решили его – того, проучить. В общем, пускай делает ноги! Нечего ему вонять тут, в наших дворах. Так подваливай, мы где-то часикам к одиннадцати здесь, во дворе соберемся.
– А чего вы хотите-то? – ковыряя землю носком кроссовки, поинтересовался Сашка.
– Чего-чего – поучим маленько, чтоб жизнь медом не казалась! Ты че, маленький, что ли, не знаешь, как это делается?
– А-а-а... – протянул Сашка и его зазнобило. – Понятненько. Я не знаю, успею ли, надо за молоком – мать послала. И вообще, дома дел накопилось до хрена и больше... Нет, ты не думай, я бы пошел, постараюсь все сделать по-быстрому. Так в одиннадцать, говоришь?
– Угу. Ну, смотри, старик, дело твое...
И Димон, раздавив окурок, двинулся к подворотне.
– Эй, Дим, погоди! – крикнул Саня. Он понял, что здорово подкачал в глазах соседа, упирая на свои домашние обстоятельства, и надо было срочно укреплять свой авторитет. – У тебя сигаретки не найдется?
Он ни разу ещё не курил. Но никак нельзя с Димоном вот так расставаться: только-только он смог доказать, что не держится за материнскую юбку и на мужской поступок способен, как – на тебе! – зовут бомжа бить, а он мычит про кастрюльки...
– На, держи, – Димон вернулся, вынул из кармана пачку "Честерфилд" и протянул Сане.
Тот вытянул сигарету, сунул кончик её в пламя спички, зажженной Димоном, стал вдыхать... ох, как же стало нехорошо! Голова закружилась, двор поплыл, и Сашке показалось, что он сейчас с ног повалится. Лапки кверху – прямо перед Димоном! Нет, нельзя сплоховать! Он расставил ноги пошире и продолжал вдыхать едкий дым, который, казалось, раздирал все внутри. Ему становилось все хуже, он побелел нехорошей серой бледностью, на лбу выступил пот... Димон с интересом наблюдал за Саней, как за подопытным кроликом.
– Ну как? Ты, я вижу, первый раз? – Димон расплылся в довольной улыбке. – Ничего, старик, поперву это всегда так бывает, а потом кайф ловить будешь. Тебе с собой дать пару штук?
Сашка только молча кивнул. Димон вытряс из пачки три сигареты и вложил в холодные Сашкины пальцы.
– Дома кури в туалете, там вентиляция. Можешь в комнате в форточку, только смотри, чтобы мать не учуяла, а то её кондратий хватит... Ну все, я пошел.
Он скрылся в подворотне, шагая вразвалочку походкою парня, который крепко стоит на ногах и знает, чего хочет. А Сашка... он через две ступеньки понесся домой и сразу заперся в туалете – его рвало.
– Сашуль, ты принес молока? – послышался слабый материн голос.
– Не, мам, я деньги забыл. Сейчас принесу.
Сашка вернулся в свою комнату, хотел прилечь... на кровати лежало ЭТО – то, то осталось от птички, сидевшей в гнезде... его снова едва не выворотило наизнанку. Он сгреб простыню вместе с окровавленными перышками и коготками, запихнул в и прикрыл кровать одеялом. Плюха вряд ли сюда заглянет, пока сын бегает за молоком, а потом он сменит простыню. Одной простыней больше, одной меньше – мать, что, помнит их все наперечет?! Скорее всего, она про эту, вымаранную, и не вспомнит...
Он выскользнул за дверь с пакетом в руках, во дворе огляделся: нет ли где поблизости этого хитрого лиса – Димона, который всюду сует свой нос... Его нигде не было, и Саня зашвырнул пакет в самый дальний угол мусорного контейнера. Так, порядок, теперь молоко... Было четверть одиннадцатого, до назначенной встречи оставалось больше сорока минут. "Управлюсь!" – решил Саня и побежал в магазин. Купил пакет молока "Милая Мила" – маминого любимого, маленькую пачку "Праздничного" печенья и поспешил домой.
– Мам, я принес. Вскипятить тебе?
– Нет, сынок, спасибо, я сама...
Она поднялась, накинула халатик, скрылась в ванной. А он, как вор, пробрался в её комнату и с опаской приблизился к тумбочке, на которой "проживал" бронзовый идол. Тот восседал, сложив ноги в позе лотоса, руки сложены на груди, а раскосые глаза... они, щурясь, уставились на него. Сашка готов был поклясться, что идол – живой, и немо, без слов, спрашивает его: мол, ну как, ты доволен? И такая насмешка почудилась ему в этом взгляде, точно он, Сашка, был рыбкой, пойманной на крючок, а злорадный рыбак, вытащив его из воды, интересуется, вкусный ли был червячок...
Саня стоял, не зная, что делать: плюнуть, повернуться и уйти, чтобы больше ни на шаг не приближаться к этому узкоглазому бронзовому созданию, или все-таки плыть по течению, которое подхватило его и понесло как сорванный ветром листок... Но эта ночная свобода... эта сила, что просыпалась в нем, когда он засыпал... Нет, искушение было слишком сильно, и он не смог отказаться. Вынул из кармана пачку печенья, развернул, положил на тарелочку перед божком три светленьких квадрата. Постоял... и мысленно попросил, – боялся, что мать зайдет в любую минуту и услышит, – Сашка просил, чтобы его покровитель помог ему завладеть Маргаритой. Мало видеть её – он хочет ВСЕГО! Он должен обладать ею, проникнуть в её сны... И если нельзя овладеть ею наяву, пускай это случится во сне.
Передав мысленно свою просьбу, он рывком поклонился, вылетел из комнаты, напялил куртку и шапку, крикнул матери сквозь закрытую дверь ванной: "Мам, я пойду погуляю! К обеду вернусь, не волнуйся, я оделся тепло..." – и захлопнул дверь за собой.
Он решил схитрить – не идти к заброшенной голубятне вместе с незнакомыми пацанами, а пробраться туда незаметненько и из укрытия понаблюдать, что будет... Сказано – сделано! Спустя минут пять Саня очутился в том дворе, огляделся... Вон она, голубятня, выкрашенная зеленой краской, верх забран сеткой, а низ обшит листовым железом. Там, наверное, и сидит этот бомж. Сидит и не знает, что его ждет... На какой-то миг он чуть было не поддался порыву влезть туда и все рассказать – предупредить несчастного, чтобы быстро рвал когти... Но Сашка пересилил этот порыв, он весь дрожал от переполнявших его эмоций – они бурлили как кипящий котел! Он не вполне отдавал себе отчет в том, зачем, собственно, здесь оказался, зачем пришел один, а не вместе с дворовыми ребятами, хотя давно хотел с ними подружиться... Похоже, ему хотелось увидеть, как будут бить этого бомжа – увидеть со стороны. Ведь он избил старика, но сам не помнил, что при этом чувствовал... Как же все это выглядит, что творится с людьми, когда они творят такое? Сашку захватил незнакомый азарт, он напрягся как гончая, которая чует добычу. Парень и сам не знал на чьей он стороне: сочувствует жертве или мысленно вместе с её мучителями...
А, вот и они! Четверо парней появились в подворотне. Димон шел впереди, за ним – широкоплечий накачанный парень в бейсбольной кепочке, надетой задом наперед, и в широченных штанах с карманами, следом длинный и щуплый, с лицом усеянным воспаленными красными прыщиками, замыкал группу пузан-коротыш, ещё пониже Сани, в бело-красном шарфе с эмблемами "Спартака" и в шапке с помпоном. У каждого в руке – по бутылке пива, причем напиток плескался на донышке, парни явно "накачались" как следует, и, судя по их шальным раскрасневшимся лицам, выпитые бутылки за это утро были далеко не первыми... Пройдя во двор, где в это время не было никого, если не считать двух старушек, сидевших на лавочке у подъезда, все четверо огляделись, убедились, что ненужных свидетелей нет – старушки не в счет! – и не спеша, по-хозяйски, сплевывая и негромко переговариваясь, приблизились к голубятне.
Саня дыхание затаил – он скрывался неподалеку, за грудой досок высотой в пол-человеческих роста: в соседнем доме шел ремонт, и доски эти явно сгрузили строители. Он разрывался между желанием кинуться к парням и сказать, чтобы бомжа не трогали, и жгучим, болезненным любопытством... Он представлял, что сам сейчас с ними; вот он оглядывается, швыряет бутылку под ноги, подходит к голубятне... и что потом? Тогда, под ливнем, под зловещим взглядом химер, он был как в бреду и почти не соображал, что делает. А теперь? Как он поступил бы на месте Димона? Или этого толстого в шарфе болельщика "Спартака"? Пошел бы на то, чтоб сознательно избить человека?.. Он не знал. И только ждал, что же будет.
Димон кивнул широкоплечему в бейсболке, – судя по всему это был его ближайший дружбан, правая рука,. – и они протиснулись в узкий проход в голубятню. Двое других остались "на стреме" – покуривали, озираясь с рассеянным видом: мол, стоим, никого не трогаем, пиво пьем... Изнутри донеслось какое-то бормотанье, потом крики и глухие удары. Сашку отделяло от происходящего расстояние в каких-нибудь пять метров, и он все слышал... Ругался Димон – да, мерзко так – матом. Другой гоготал, заходясь, как видно, здорово набрался. Удары сыпались один за другим, крики жертвы сменились сдавленным хрипом, стены голубятни сотрясались изнутри, грохот железа разносился по двору. Прыщавый заглянул внутрь, что-то сказал наверное, предупреждал, что ребята "работают" слишком громко. Все продолжалось недолго, но Сашке показалось, что избиение длится целую вечность. У него даже все тело вдруг стало ломить, точно били его... Нет, теперь он не представлял себя на месте кого-то из этой четверки, вся эта затея была ему не то что "не в кайф" – его от этого просто тошнило! А ведь сам ... нет, теперь Саню мутило от одной мысли, что и он бил человека... Да и теперешняя его роль соглядатая была омерзительна: сидит, подглядывает, психологический эксперимент проводит... он не знал, что делать и как отмыться от этого. И ждал лишь одного: чтоб поскорее все кончилось.
Из проема в стене голубятни показался дружбан Димона, за ним сам Димон. Они сплюнули как по команде и принялись вытирать руки носовыми платками. Сашка заметил, что руки у обоих в крови. Прыщавый спросил о чем-то Димона, тот коротко ответил, и все четверо заржали, запрокидывая голову и складываясь от хохота пополам. Потом закурили и вразвалку, с сознанием хорошо выполненного долга покинули двор.
Сашка выполз из своего убежища, зацепившись при этом за гвоздь и порвав штанину. Крадучись приблизился к голубятне, то и дело оглядываясь, точно его могли застукать на месте преступления. Сердце гулко колотилось в груди, ноги стали ватными, пот стекал из-под шапочки на глаза, но он не замечал этого – лез в проем голубятни. Там было полутемно – свет лился из малюсенького оконца над головой, а на полу, верней на земле, потому что никакого пола тут не было... на земле валялось какое-то кровавое месиво в разорванном вонючем тряпье. Сашка, придерживая сердце рукой – так оно билось! – наклонился над бомжем... и с трудом сдержал крик, из горла вырвалось какое-то сдавленное мычание. Вместо лица у несчастного был "винегрет" из мяса, костей и оголенных мышц – нос был сломан, щеки и губы порваны, зубы выбиты... а на то, что было прежде человеческим телом, и вовсе было страшно смотреть. И все-таки Сашка, пересиливая дурноту, наклонился и приложил ухо к тому месту, где должно быть сердце... оно не билось. Бомж был мертв! Его волной окатил запах свежей крови, смешанный с запахом гниения и нечистот... Он зажал рот рукой, пулей вылетел наружу и, уже не таясь, побежал в подворотню. Там его вырвало. Казалось, все внутренности рвутся из сводимого судорогой тела, он никогда прежде не знал, что такое судороги, а теперь скручивало винтом и руки, и ноги, а шею свело так, что жилы на ней натянулись как провода... Но хуже всего из того, что он чувствовал, был страх. Дикий животный ужас! Думать о чем-либо связно парень не мог.
