Текст книги "Ниже бездны, выше облаков"
Автор книги: Елена Шолохова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Елена Шолохова
Ниже бездны, выше облаков
Глава 1.
Дима
Хороший урок
Эта тетка из инспекции ПДН пытала меня второй день подряд. Как, мол, до такой жизни докатился, тебе всего шестнадцать, а ты уже...
И вовсе я не "уже". Просто неудачные обстоятельства, поклеп со стороны "очевидцев", плюс неблагополучная семья в анамнезе – в итоге, все свободны, все гуляют, виноват я один.
По правде говоря, инспекторша была вполне себе вменяемая. Не поучала, не отчитывала, а, скорее, сокрушалась, что не той дорожкой иду. Расписала в красках и с примерами, куда эта дорожка обыкновенно приводит. После такой вводной я, видимо, должен был всё осознать и покаяться. Но я упорно молчал.
Тогда она зашла издалека. Точнее, решила копнуть глубже:
– Дима, а какие у тебя отношения складывались с матерью, когда ты был маленьким? Тебя часто наказывали?
Молчу. Разглядываю серые в трещинку стены ее кабинета, решетку на окне, полку с книгами, в основном, кодексами. Откровенничать здесь вряд ли кому захочется.
– Кто-то в детстве тебя обижал?
Ход ее мыслей я угадал – она добросовестно пыталась найти истоки моего поведения. Но в моем случае истоки ни при чем. Просто крайнего нашли. Я, конечно, не ангел серебристый и запросто ввалить могу, если кто напросится. Но чужие грешки мне ни к чему, тем более если это "тяжкие телесные".
– А ты не помнишь свое самое сильное впечатление? Радостное или грустное.
Лучше бы спросила, по делу меня обвиняют или нет. Это ее почему-то не волновало. Зато с упорством барсука-медоеда она лезла в дебри моего подсознания.
– А чего ты боялся больше всего? Может, и сейчас какие-то страхи остались?
Эти дурацкие вопросы ни о чем мне надоели, и я "отключился". Стал думать о своем.
***
Помню, маленьким я до жути боялся темноты. На ночь мама оставляла свет в ванной – там, под самым потолком было окошко. Оно сияло желтым, рассеивая тьму.
Однако эта поблажка полагалась не просто так – после отбоя нельзя было выходить в коридор. Мать грозила ремнем, если посмею выйти. Но я все равно запрет нарушил, хотя и не нарочно. Однажды в ванной перегорела лампочка. Внезапная темнота ослепила. Постепенно глаза привыкли, и тогда проступившие силуэты стали казаться мне чудовищами. Я всерьез боялся спустить ноги, думал, что одно из них вполне могло притаиться под кроватью.
В общем, не выдержал я такого напора эмоций – вскочил, оттолкнулся что было мочи и прыгнул. Еще шаг – и дверь, за которой светло, за которой мама. В те годы я любил ее до беспамятства, по крайней мере, так мне помнится.
В тот вечер у матери был гость – незнакомый мужик. Они сидели за столом в большой комнате, выпивали. Этот гость полностью заслонял мать спиной. Только ее рука нет-нет да мелькнет. В какой-то миг он словил мамину руку, а мне, шестилетнему, напридумывалось черт знает что: на маму напали! Маму надо спасать!
На цыпочках я скользнул на кухню. Взглянул на чайник: "Идея! Всего и делов-то – плеснуть в мужика". Тронул – горячий, но тяжеловат. Орудовать неудобно. Ограничился кружкой. Но и этого вышло достаточно. Мужик подскочил и с диким воплем заметался по комнате. Мать поначалу ничего не могла сообразить, но своему спасению явно не обрадовалась. Ну а затем мне здорово досталось от обоих. Лупили нещадно, а уже побитого, закрыли в темной спальне. Было тогда не столько больно, сколько обидно. Может быть, я и всплакнул даже, потому что, ко всему прочему, мать пообещала сдать меня в детдом. Зато темнота больше уже не пугала. Да и вообще я понял, что страх, он как выдумка и селится только у того, кто сам его в себя пускает, а потому решил просто не позволять себе бояться. Удавалось когда как. Поначалу нет-нет, да появится в груди знакомое, ненавистное трепетание, как ни заглушай. Но в таком случае было важно не поддаваться и хотя бы внешне сохранять невозмутимую мину.
Одним словом, этот эпизод стал для меня хорошим уроком. Скажу больше, не только во мне что-то изменилось – вся жизнь пошла по-другому. Не в один миг, конечно, но...
Как, наверное, и в каждом дворе у нас был своей «злодей» – рыжий долговязый пацан, года на три-четыре старше меня. Звали его Стас. Ладно бы он просто гонял ребятню, а то ведь любил еще и поиздеваться над теми, кто помладше да послабее. Малышня его боялась. Да и я тоже всякий раз внутренне напрягался, завидев Стаса. Бывало, обходил стороной или даже прятался. Зато если попадался, бился с ним, как мог и, разумеется, отхватывал по полной программе. А после драки, зализывая боевые раны, мечтал, как однажды чудом обернусь каким-нибудь спайдерменом и уделаю этого рыжего в хлам. И чтоб все видели.
Но чуда ждать не пришлось. А получилось так: вскоре после той злополучной ночи столкнулись мы с ним нос к носу в проходе между двумя пятиэтажками. Он – довольный, чуть ли ручки не потирает, конопатая физиономия расплылась в ухмылке, а у меня, между тем, страха – ноль. Впервые! Зато злобы – через край, аж внутри всё клокотало. Приемам всяким я, конечно, был необученный, так что действовал по наитию. С наскоку запрыгнул на него, вцепившись в костлявые плечи. Стас от неожиданности не удержал равновесие и завалился на спину. Я оказался сверху. Скорее по инерции, чем продуманно, треснул его лбом куда пришлось. А пришлось в нос, откуда тут же выползли две алые струйки. Потом стиснул руки на шее, такой же конопатой как и физиономия, и процедил сквозь зубы: "Удавлю, сучонок. Загрызу". Точь-в-точь как тот ошпаренный мужик.
Потом меня оттащили какие-то тетки, нажаловались матери. За разбитый нос мать меня наказала. Впервые. Драки случались и раньше, но обыкновенно она смотрела на это сквозь пальцы. Да и вообще особенно себя на воспитании не заморачивала. Жалобы соседей и воспитателей на мое дурное поведение пропускала мимо ушей. Кстати, паинькой в детстве я, может, и не был, но и злонамеренно не хулиганил уж точно. Просто взрослые часто не понимают детских мотивов, зато всегда найдут к чему придраться. Я радовался, что моя мать не такая, а ее равнодушие воспринял как доброту. Гордился, что вечером меня единственного не загоняют с улицы домой, разрешают ездить на речку одному, не зовут обедать посреди игры.
После того ночного происшествия она раздавала мне затрещины по несколько раз на дню и при этом умудрялась демонстративно не разговаривать. Самое большее, могла бросить фразу типа "Ты мне всю жизнь испортил" и опять молчок на целый день. Я недоумевал, с чего вдруг такие перемены, почему она все время злилась и распускала руки. Теперь-то понимаю – мать отчаянно пыталась обустроить свою личную жизнь, что и без того с ребенком сделать было непросто, а тут еще я такого кавалера отпугнул. Она и срывалась на мне от досады по любому поводу. Но тогда даже не догадывался, отчего вдруг всё сделалось так плохо.
Вот и драка со Стасом всего лишь навсего стала очередным предлогом, чтобы излить на меня свое раздражение. Этап с нравоучениями она пропустила, зато лупила от души. Молча, сосредоточено. Но хоть угрозу сдать в детдом не выполнила, и на том спасибо.
Однако всё это мелочи. Главное, во дворе меня зауважали. А это, как оказалось, не только приятно, но и выгодно. Давали кататься на велике – своего у меня не было. Одалживали диски с аниме и боевиками. Приглашали в гости рубиться в Quake или GTA. И если о велике я еще мог помечтать (мать, случалось, роняла такие посулы, в основном, хорошенько подпив), то компьютер в те годы был для меня совершенно за гранью реальности.
Пацаны постарше брали с собой погонять мяч или просто по городу прошвырнуться. Новые друзья появились. Особенно я сдружился с двумя – Костей Бахметьевым – их семья только-только переехала в наш дом – и Эдиком Лопыревым. Этот Эдик таскался за мной целыми днями, всё потому что я и за него вступился перед Стасом. С Лопыревым никто не хотел водиться. И я не хотел. Он был маленький, щуплый, плаксивый – ну, какие с ним игры? Но, главное, все во дворе дразнили его козявочником за то, что он в носу ковырялся. Дружить с таким считалось зазорно. Сто раз собирался послать его куда подальше. Но он так жалостливо и искательно заглядывал в глаза, так робко улыбался. Ну, как тут пошлешь?
***
Лопырев жил по-барски. Но и ему вечно чего-то не хватало. То одно клянчил, то другое. Хотя предки ему ни в чем не отказывали. Ну, или почти ни в чем. Иногда, жаловался он, отец его ни с того ни с сего "включал" жлоба и отказывал в самом элементарном. Но Эдик не сдавался и канючил до последнего, потом мама присоединялась в подмогу, и папаша сдавал позиции. Бывало, это вожделенное "самое элементарное" сразу же надоедало и переходило ко мне в качестве презента. В те годы я не умел распознавать унизительное снисхождение и принимал подачки за подарки, да еще и радовался.
Мне вообще нравилось бывать у Лопыревых. Нравилась Эдика мать. Она, завидев меня, всегда премило улыбалась, угощала пирожками, которые, между прочим, пекла сама (если бы моя мать хоть раз что-нибудь состряпала, я бы, скорее, решил, что ее подменили). А еще она повторяла: "Какое счастье, что у Эдички наконец-то появился друг. И я очень рада, что это ты, Дима". Тут я, надо признаться, сильно недоумевал. Почему Эдик за меня держался, было как раз понятно -Стаса отвадил, и потом, когда уже учились, пару раз вступался, пока в покое не оставили. Я же на своей параллели был старше всех, кого – на год, кого – на два, а кого – чуть ли не на три (это моя беспечная мамаша в первый год набора забыла отдать меня в школу с ровесниками, хотя уверяла бабку, что намеренно отложила, типа "пусть отдохнет". А на следующий год, как раз перед первым сентября я заработал перелом голеностопа и три месяца скакал на одной ноге). Так что я был переростком. Хотя возраст здесь дело десятое – авторитет на одном "всех старше" не построишь. На Эдика, вон, и совсем мелюзга поначалу наезжала. Ну, ладно, школа не в счет. Самое большое, что ему там прилетало – это пара пинков, а от этого еще никто не умирал. А вот от Стаса он страдал как никто. Пацаны рассказывали, тот его и в грязи заставлял на коленях ползать, и ботинки лизать и это еще не самое гадкое – Стас на всякие извращения был горазд. Так что понятно, с чего Эдик привязался ко мне.
Только вот матери Эдика с чего радоваться? Лопырев, по его словам, от родителей всё скрывал. И, наверняка, так и было. Иначе его мать сама этому Стасу давно бы устроила шурум-бурум.
Тем сильнее удивляла ее любезность, что мамаши других пацанов были от меня далеко не в восторге. Даже родители Кости Бахметьева, моего лучшего друга, постоянно накручивали: из плохой семьи, никакого воспитания, научит дурному и прочее, и прочее. Хотя сами всем скопом, бывало, усядутся есть прямо из сковородки, чтобы тарелки потом не мыть. Ложки стучат, челюсти работают – в общем, дружный семейный ужин. Мне-то параллельно. А вот моя мать в обморок бы свалилась от такого зрелища. У нее на этот счет просто бзик был: вилки, ножи, салфеточки. Притом, что дома чаще всего едой даже не пахло. Раньше она работала официанткой в дорогущем ресторане – может, там нахваталась. У Лопыревых, кстати, разводили такие же церемонии. Зато когда мне доводилось сидеть с ними за одним столом, чувствовал себя вполне непринужденно. А мать Эдика ахала: "Ты ешь как культурный человек". Все бы ничего, но это "как"... Но она хотя бы, одна из всех, нос от меня не воротила и даже, наоборот, всячески привечала.
А потом у Лопыревых пропали деньги. Нам уже тогда лет по двенадцать стукнуло. Сколько пропало, не знаю, но, наверное, прилично, если судить по масштабам скандала. И представили всё так: я пришел – деньги были, ушел – денег не стало.
Мать Эдика даже мысли не допускала, что я здесь ни при чем. Истерила, требовала, угрожала. Цеплялась на улице. Раззвонила на весь двор, что я их обокрал. Домой к нам ходила, обещала устроить небо в клеточку. Правда, моя мать, если где надо поругаться, тоже не промах. Обложила ее таким выразительным матом, что та потерялась – хлопала глазами, разинув рот. Это уже школа рюмочной – там теперь мать зарабатывала на хлеб, и там язык матов был не то чтобы в чести, но, скажем так, в постоянном обиходе. И все-таки победительницей вышла Лопырева, бросив с укором напоследок:
– А я вам еще одежду для Димы давала!
– Подумаешь, одежду она давала, – ничуть не смутилась мать. – Обноски какие-то.
– У вас и таких нет! И не надо – вещи, может, и не совсем новые были, но зато фирменные.
Мать бы и дальше переругивалась – уже вошла в раж. Пришлось оттолкнуть ее и захлопнуть дверь.
– О каких вещах она говорила?
– Ай, да притащила как-то свое барахло, джинсы, куртку зимнюю. Сказала, тебе. Мол, ее лилипуту Эдичке, очень велико будет, а тебе – в самый раз. А там все ношенное, старое. Ты бы все равно носить не стал. Ну, конечно, Эдичке она бы новое купила, а нам старье отдать не стыдно...
– И где это барахло? – перебил я мать, пока она не присела на своего излюбленного конька – причитать какие все богатые жадные, и какая она обездоленная.
– В утиль унесла. В этот как его... комиссионку, по-старому...
– Секонд хэнд.
– Во-во. Да мне за это тряпье дали-то пшик. Говорю же, обноски.
– Так не надо было брать! – рявкнул я так, что она вздрогнула.
Можно было и не орать – какой смысл? Мать даже не понимала, как это унизительно. Я схватил пакет, пошвырял туда подарочки Эдика, по крайней мере, те, о которых вспомнил, взлетел, не дожидаясь лифта, на восьмой этаж, привесил пакет на ручку их двери, коротко звякнул и припустил вниз. Уже с пятого этажа слышал, как дверь открыли – вот и отлично, посылка доставлена в руки.
Надо сказать, сам Эдик в разгар событий во дворе не показывался. А мне как раз не терпелось с ним поговорить. На звонки он тоже не отвечал. Во что бы в итоге вылилась вся эта история – неизвестно. Выручил Костя Бахметьев. При чем додумался сам, я его не подговаривал. Подошел к Лопыревой, прикинулся наивным:
– У вас деньги пропали? А я знаю, кто их взял. Ваш Эдик и взял. Точно. Спрятал. Откуда знаю? Он сам мне сказал.
Ничего он, естественно, не знал, но попал в точку.
Эдика мы так и не увидели. Вскоре Лопыревы без лишнего шума переехали в неизвестном направлении. Хотя вообще-то могли бы извиниться...
Этот случай, при всей своей мерзости, мою репутацию ничуть не подпортил. Даже, наоборот, в чем-то сыграл на руку. Все во дворе, вплоть до последней бабки, принялись сочувствовать, негодовать на счет Эдика и его мамаши, хотя не так давно сами фыркали на мой счет. В общем, все устаканилось. Наступил мир.
Дома же становилось совсем в тягость. Мать все чаще возвращалась из своей рюмочной навеселе. А потом и в одиночку стала прикладываться. Под градусом делалась доброй и совестливой. Липла с мокрыми поцелуями и душными объятьями. Ворковала, что я у нее – красавчик и все девки будут мои. Винилась, что плохая мать – мало заботилась. Покаянные речи постепенно перетекали в слезы. Слезы – в вой. Но меня ее излияния не пронимали, напротив, раздражали до не могу. Уходил в свою комнату. Дверь запирал на замок – специально врезал, иначе и там бы от нее спасу не было. Мать выла долго, временами скреблась в дверь, звала "сынулей". Брр. Иногда, наоборот, у нее случались приступы агрессии: "У-у, весь в отца пошел. Вылитый! Как я его ненавижу! Всю мне жизнь испоганил". Мой биологический папашка мало-мальски интересовал меня, может, лет до восьми. Выспрашивал у матери, у бабки. Про летчиков-космонавтов-капитанов дальнего плавания мне не врали. Сказали просто: "Свинтил за восемь месяцев до твоего рождения". Ну, свинтил и свинтил, и черт с ним. Но мать, видимо, никак не могла забыть обиду. Злилась, рыдала.
Я втыкал наушники и растворялся в гитарных запилах, рокоте ударников и божественных воплях фронтмена Muse, с удовольствием забывая о ничтожестве собственного бытия.
Иногда мать засыпала в неожиданных местах – на полу в ванной или под кухонным столом. Переносил ее на диван. Стягивал платье, пропахшее куревом и потом, укрывал пледом. Настоящее светопреставление начиналось, когда ей делалось дурно. Тут только успевай бегать с тазиком. Иногда такая канитель длилась по полночи. Наутро мать ничего не помнила или просто делала вид. Спрашивала, что было. Отвечал: "Ничего". Так и жили.
***
В пятнадцать лет я переселился к бабушке – она убедила, что всем так будет лучше. Тоже не рай, конечно, но бабка хотя бы не пьянствовала и во многих вопросах была гораздо более продвинутой, чем мать. У нее и компьютер имелся, причем не слишком допотопный, Call of Duty, по крайней мере, тянул.
У матери же опять завелся новый хахаль. Где она подцепила его, замызганного и плюгавого мужичонку, даже не спрашивал, но сразу понял, что эти двое прекрасно спелись и спились. И я там – третий лишний. Поначалу, правда, сомневался, правильно ли это – оставить мать совсем без присмотра, тем более когда поблизости вьется сомнительный тип. Но тип этот был матери явно по душе, а остальное она послала ко всем чертям.
С бабкой отношения сложились странные. С одной стороны, как я знал, она вообще была против моего рождения. Заставляла мать идти на аборт – той было всего шестнадцать. Та отказалась, не из материнских чувств, откуда им взяться, а назло. Насолить бабке, с которой у нее извечно были жесткие разногласия. Так что, получается, родился я назло... И потом бабка чуть что дребезжала: «А я говорила...».
С другой стороны, парадокс, конечно, но она действительно заботилась обо мне. Моталась к нам на другой конец города с набитыми сумками. И только ради меня – с матерью они враждовали и даже не разговаривали. По большому счету, бабка меня и кормила, и одевала, даже порой деньжат на карман подбрасывала. С моей-то мамашей можно было в два счета загнуться – она вообще на готовку забила.
После нашей тесной и обшарпанной двушки, бабкина трехкомнатная квартира казалась хоромами. Обстановочка, конечно, была так себе – бабка, ярый приверженец советской эпохи, вообще слово "мода" не воспринимала и взирала чуть не с отвращением на всякие новомодные фишки. Так что главной гордостью интерьера была югославская полированная стенка выпуска восьмидесятых, половину которой отвели под книги, половину – под хрусталь. Хорошо хоть техническому прогрессу она уступила, постепенно заменив "Рубин", "Вятку" и "Лысьву" на "Samsung" и т.д.
Жилось с бабкой сытно, но скучно. Во-первых, она была сдвинута на порядке. А это: дома чисто до стерильности; руки мыть чуть ни каждые полчаса; на кровать не садиться и вообще ничего не трогать; завтрак, обед и ужин – строго по расписанию. В общем, тоска.
Во-вторых, она, отпахав лет сорок на кафедре истории, видела, точнее, хотела видеть и во мне будущего историка. Подсовывала "интересные" публикации, грузила массой ненужных фактов, не находя отклика, разражалась пламенной речью, суть которой можно свести к одной фразе: "История – это наше всё, человек без истории – никто".
В-третьих, она проявляла неуемный интерес к моим школьным успехам, которые были очень скромны. Мне, можно сказать, повезло, что бабка пребывала в неведении насчет прогулов, потому что и без того доводила нотациями до безумия.
Еще одно неудобство всплыло после переезда, о чем сразу как-то не думалось: добираться до школы стало далеко и неудобно. Сначала до остановки идти минут десять. Ладно, зимой, в морозец – пять. Потом стой, топчись, жди транспорт. И здесь уж как повезет, потому что утром желающих ехать – целая толпа. Все нервничают, на работу торопятся. Я, может, в школу и не очень рвусь, но тоже неохота мерзнуть. А подойдет маршрутка, так на одно свободное место человек десять претендует. Бабка заикнулась, было, о переводе поближе, но я так бурно и свирепо отреагировал, что больше на эту тему речь не заходила. До поры.
Сам не знаю, чего я так цеплялся за свою старую школу. Все эти неудобства терпел. Не безоблачно ведь было. С половиной учителей на ножах. Нет, понятно, все – свои, кругом – друзья, подруги. Вот только куда девались эти самые свои-друзья-подруги, когда понадобились? Но тут я сам, конечно, виноват – совершенно не умею в людях разбираться. И раз за разом – на одни и те же грабли. Сколько раз ни за что, ни про что обижал, в общем-то, нормальных. А уж сколько раз подставлялся из-за всяких уродов!
Словом, переходить в другую школу не хотел, но... вышло все иначе.
***
Инспекторша оставила попытки разговорить меня.
– Зря ты, Дима, так замыкаешься. Ведь я тебе помочь хотела. Не из любопытства же спрашивала. Может, ты сегодня так себя ведешь из-за того, что произошло с тобой давно. Между прочим, всё, абсолютно всё закладывается в детстве...
Кто бы сомневался.
Тогда она протянула мне чистый лист и ручку.
– Не хочешь говорить. Ладно. Тогда напиши. О чем? Ну, например, о том, что там у вас произошло и почему. С твоей точки зрения.
Вот! Наконец, она снизошла спросить мое мнение. Сначала подумал – не буду писать. Однако, поразмыслив, решил – а почему бы и нет? Почему бы не рассказать про ту чертову вечеринку, с которой всё и завертелось.
Глава 2
Таня
Суд
Вчера били Кристину Волкову. Всем классом. Вот где реальный ужас! У нас и раньше случались разборки, но такой трэш впервые. Стараюсь не думать, но...
Еще боюсь, как бы нам это потом не аукнулось. Почему-то мне кажется, что если всё всплывет, то нас за это по головке не погладят. Хотя Женька Запевалова убеждена, что опасаться нечего.
Волкова – новенькая, пришла в наш класс в самом начале года. Она сразу всем не понравилась. У нас вообще к новеньким относятся предвзято, поэтому, наверное, они не приживаются. За все время прибыло к нам человек десять, а, может, и больше, и только один Эдик Лопырев – он у нас с седьмого класса – влился. Даже Запевалова его признала и допустила в нашу компанию. А она вообще-то судит людей строго. И почему его включила в "свои", даже без прописки – не знаю. Лично мне Лопырев не очень симпатичен – мелкий, белобрысый, неспортивный. Папа про таких говорит: "Три щепочки сложены". Мне лично нравится, когда парень высокий, крепкий и видный. Не дылда, а именно рослый. Ну, хотя бы, как Марат Айрамов, другой мой одноклассник. И на лицо чтобы был симпатичный. Хотя, в общем-то, рост и внешность – не самое главное. Вон, Антон Бородин тоже невысокий. Еще и очки носит, но к нему у меня хорошее отношение. Он – умный, добрый, много всего интересного знает, шутить умеет смешно. И родителям моим нравится. А Лопырев... он какой-то фальшивый, что ли. Вроде улыбается, а глазки по сторонам бегают. Так и кажется, что пудрит мозги, а сам держит на уме что-то гадкое. Говорить с ним особо не о чем, разве что о модных шмотках, крутых тачках и тому подобное. Но с Запеваловой не очень поспоришь. Сказала, что он будет с нами ходить и точка. Так же и тут – она решила, что с Волковой никто из класса общаться не должен, никто и не общается. А попробуй скажи ей слово против! Себе дороже. Она ведь у нас – мега-звезда. Все ей в рот смотрят и, если честно, даже побаиваются. Как Запеваловой это удается – не понимаю. Внушила, что она одна знает, как лучше, а все подчиняются и даже не пикнут. Вот и мы с Ольгой и Антоном, ну, и с Лопыревым, раз он теперь в нашей компании, во всем ей поддакиваем.
Считается, что мы дружим. Но ведь дружба – это когда все равны, а на самом деле мы вокруг нее на цыпочках ходим, что Женька скажет, то и делаем. Просто она из всех остальных почему-то выбрала в «друзья» именно нас. А хотим мы или не хотим, даже не спрашивала. Просто позвала однажды к себе и сказала, что хватит вечерами сидеть дома и держаться за мамину юбку. Надо компанию организовать. С кем попало ей дружить неохота, а мы ей вполне подходим. Так мы и стали собираться вместе, в основном, в выходные и по вечерам. Но и в школе если она с кем и общалась по-человечески, то только с нами. При этом, могу поспорить, Женька считает, что тем самым оказала нам великую честь и мы должны до пенсии гордиться, что мы – «избранные». Антон Бородин уверен, что неслучайно она облагодетельствовала именно нас. Он так и говорит: «Критерием селекции были наши предки. Банально, но я не возражаю». Вечно он из себя аристократа – интеллектуала строит. Хотя доля истины в его словах, конечно, есть. Потому что старший Бородин – известный в городе адвокат. Денег – куры не клюют. Мой папа – лет десять как гендиректор машиностроительного завода. Лопырев тоже не из бедных. Папа у него – бизнесмен. И не какой-нибудь ларечник-чебуречник среднего пошиба – у него целая сеть очень даже недешевеньких кафешек (удобно, кстати – в одном из них мы регулярно зависаем, и с нас там денег не берут). У матери Лукьянчиковой тоже свой ресторан на Тихвинской. А Запеваловой отец, можно сказать, с Бородиным-старшим в одной сфере, но на разных полюсах. Он у нее – полковник МВД.
Впрочем, выбирала нас Женька не только "по одежке". Например, с самого начала она звала в компанию только меня и Антона Бородина, без Ольги. Но с Олей Лукьянчиковой я дружила еще с детского сада. К тому же мы с одного двора. Ну а Женька предложила дать ей отставку, мол, она – "плебейка и дура". Оля, конечно, не голубых кровей и не мегамозг, но дура и плебейка – это чересчур. Я сказала, что не могу так. Запевалова дернулась. Видно было, что ей неприятно и что она вообще не ожидала такого ответа. Женька, помню, ушла злая. Я и сама весь вечер переживала, потому что уже тогда поняла – обид она не прощает. Побежала к Оле и выложила той все начистоту. Мы вместе поахали, поохали – что же теперь будет. А на следующий день Запевалова сказала: "Ладно, пусть твоя Лукьянчикова тоже с нами ходит, раз уж она тебе так дорога". Я думала Ольга взбрыкнет, ну или, по крайне мере, будет дуться хоть пять минут – про дуру и плебейку я ведь ей тоже передала. Но она обрадовалась! Чуть не завизжала от восторга. Даже немного обидно стало.
Теперь же Оля вообще изменилась – не узнать. Раньше была простая, веселая, смешливая. А сейчас она старается Женьке подражать – с другими девчонками из класса разговаривает свысока, а некоторых и вовсе в упор не замечает. Только с нами, со мной и Женькой, она вроде как прежняя. Ну и девчонки наши тоже странные. Вьются вокруг них, заискивают. Главным образом, перед Женькой, но и Оле заодно перепадает толика внимания. Ко мне, конечно, тоже одноклассницы хорошо относятся, но хочется думать, что это не из-за Женьки. Я, по крайней мере, стараюсь ни перед кем нос не задирать и вроде никого не обижаю. Ну, кроме Кристины Волковой... теперь. Да и ее лично мне бить не хотелось. Знаю, многие бы сказали, если не хотела, зачем била. Они просто не учились в нашем классе...
Прибыла к нам Волкова где-то в середине сентября. Зашла на перемене, перед русским или литературой – точно знаю, потому что потом, со звонком, Майя в класс вбежала. То есть Майя Вячеславовна – наша классная. Как Волкова вошла – это надо было видеть! Ввалилась по-наглому, как домой. Жвачкой чавкала, пузыри пускала. У самой юбка – едва-едва попу закрывает. Черные волосы с синими прядками начесала так, что всё колтуном стоит. А макияж – мама дорогая! Подводка от носа до виска, что глаз не разглядеть. Черничная помада. В носу гвоздик. Какие-то дешевые цепочки и браслеты понавешала. В общем, красотка – умереть не встать!
Мы сначала от такого чуда неземного едва с мест не попадали. В нашей школе по поводу внешнего вида и одежды очень сурово. У Анны Карловны, директрисы, на этот счет прямо пунктик какой-то. А директриса наша – это самый страшный человек. Я не шучу. От нее даже учителя трепещут, а меня вообще в дрожь бросает при встрече. Папа говорит, старой закалки человек – отсюда и все ее закидоны: не краситься, короткие юбки и джинсы не носить, и вообще школьная одежда должна быть серая или черная. И, видимо, чтобы показать всем, как надо одеваться, сама директриса всегда ходит в черном платье почти до пят с длинными рукавами и воротником стоечкой. Даже в жару! С прической та же история: вечно залижет волосы назад и скрутит в фигушку. Никакого разнообразия. Хотя в ее возрасте – а ей, наверное, все семьдесят – просто уже не до причесок и нарядов. Девчонки говорили, что она даже нашу классную отчитывала за розовую блузку, мол, в школе надо думать только об уроках и ни о чем больше. А она, классная, своим примером и нас сбивает. Правда это или нет, но Майя Вячеславовна одевается теперь уныло и невзрачно, как и все.
Анна Карловна, естественно, контролирует не только внешний вид. За учебу, а особенно за дисциплину, тоже гоняет. То есть, не гоняет. Не совсем верное слово, учитывая ее преклонный возраст и то, что сама она – сухая и тощая, как египетская мумия. Просто каким-то образом умудряется держать всех нас – и учеников, и учителей, и даже завучей, железной хваткой. Даже самые распущенные двоечники при ней слово лишнее сказать не смеют. Вот такая она.
К счастью, директриса – за глаза все ее зовут Карга – в нашем классе не ведет, поэтому видеть ее приходится нечасто. Кроме того, она подслеповата и легкий макияж не различает. Но такую расписную красавицу, как Волкова, не заметить невозможно, даже издали.
В общем, в первый момент от вида новенькой мы все обомлели. А она встала перед классом, лопнула очередной пузырь и выдала:
– Хай, пипл. Я буду у вас учиться. Зовут меня Кристина Волкова. Можно просто – Кристина.
Все скосились на Запевалову, как она отреагирует. А Женька почти равнодушно, во всяком случае беззлобно, протянула:
– Слушай ты, побочка, не знаю, из какой ты помойки выползла, но тебе лучше поскорее вернуться обратно. А как тебя называть – решать нам.
Волкова сперва смутилась, даже покраснела слегка. Но потом, видать, решила проявить характер:
– От побочки и слышу. А как меня называть, уже решили мама с папой. Тебя не спросили.
Вот это, скажу я вам, была сцена! У всех челюсти отвисли от такой неслыханной наглости, а Запевалова аж лицом потемнела и ноздри раздула – верный признак скорой бури. Вышла из-за парты и направилась к новенькой. Та сразу струхнула, хоть и старалась виду не показать. Правда, не слишком убедительно. А все аж из-за парт повылезли, чтоб ничего не пропустить. Но Женька до нее не добралась, даже рта раскрыть не успела – раздался звонок, и в кабинет влетела Майя.
Нашу классную мы зовем "пчела Майя". Как в японском аниме. Прозвище приклеилось к ней, в первую очередь, из-за имени. Ну и отчасти потому, что она вечно вся такая деятельная, суетная, везде торопится (и, кстати, все равно постоянно опаздывает).
