Текст книги "Таинственный образ"
Автор книги: Елена Рождественская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
5
Домой Саша вернулась уже затемно. Сестрица встретила ее выговором:
– Где ты шлялась? Ничего тебе поручить нельзя. Зря только хлеб ешь! Твое счастье, что родители еще не вернулись. Нелегко, видать, подарочек избалованной дочке генерал-губернатора найти. А это еще что такое ты притащила? – Наденька с размаху ткнула в свернутое полотно.
– Это тебе господин Шварц прислал подарок. – Саша развернула холст и положила на кушетку. – Это твой портрет.
Наденька взглянула как-то подозрительно, передернула плечиками:
– Вот еще! К чему это? Да и кто ему разрешил с меня портреты писать?
– Наденька! – умоляюще прошептала Саша. – Да ты только взгляни, какой красавицей он тебя видит. Он же в тебя влюблен!
– Очень надо! – фыркнула Надя. – Нужна мне его любовь!
– Зачем же тогда ты его на свидание позвала? – недоуменно проговорила Саша.
– Чтобы мерзкий Шишмарев увидел, что у меня и без него воздыхатель есть! – отрезала Надя. – Граф со своей старой грымзой Шиншиной по бульварам кататься будет, вот пусть и поглядит, что мне на него свысока плевать – у меня другой кавалер имеется!
– Да что такое говоришь?!
– Что хочу, то и говорю!
– Но господин Шварц к тебе со всем сердцем, а ты с ним играешь!
– На то я и барышня-красавица, чтобы с мужскими сердцами играть! – Надя топнула ножкой. – Ничего с твоим господином Шварцем не станется. И не тебе о любви рассуждения вести. Ты – замарашка, кому нужна? Какая у тебя любовь может быть? Так – одни фантазии. И вообще забирай сие творение и любуйся сама!
И Наденька пнула ножкой портрет, съехавший с кушетки на пол. Саша подняла его и понесла в свою комнатушку на чердак. Положила на топчан и перевела глаза на другой портрет – тот, где была изображена покойница-мама. Вздохнула тяжко.
Трудно жить на свете без родителей. Еще труднее жить в услужении. Но вот ведь странно: господин Шварц ни разу не назвал Сашу служанкой, наоборот, общался с ней как с равной – дочкой уважаемого доктора Локтева.
Ах, папа, папа! Отчего ты лечил чужих людей, а себя и маму не сумел вылечить?..
Саша снова перевела взгляд на портрет матери. Как странно схожи портреты! Вот что значит – родственницы. В жизни добрая матушка Саши никогда не была похожей на капризную Наденьку, но на холсте у обеих были одни и те же черты лица, одна и та же улыбка.
Саша тоже грустно улыбнулась и поймала выражение своего лица в осколке зеркальца, которое было прикреплено у стены. И снова удивилась – а ведь и она тоже чем-то похожа на оба этих портрета. Да уж, кровь – не водица…
И тут снизу раздался заливисто-горластый крик тетеньки Авдотьи Самсоновны:
– Сашка, ты где? Иди сюда немедленно!
Значит, Перегудовы вернулись из магазинов. Саша быстро свернула принесенный портрет в рулон и побежала вниз. Хорошо, что она уже дома, а то не миновать бы беды.
Тетка с дядей выглядели раздраженными. Авдотья Самсоновна сидела в кресле красная, упарившаяся, и, шумно дыша, отирала лицо огромным платком. Иван Никанорович, тоже как вареный рак, смерил Сашу гневным взором, словно напоминая, что это она – виновница их поездки за покупками, и гаркнул:
– Ну и как теперь быть?
Саша замерла. Что она может сказать? Она даже не знает, о чем речь…
– Завтра на Сухаревку можно съездить! – подала голос тетенька.
Иван Никанорович обернулся к упарившейся половине и рявкнул:
– Молчи, дурища!
Саша сжалась. Коли дяденька кричит на тетеньку – дело совсем плохо.
А Иван Никанорович бушевал:
– Считай, всю Москву объехали! Но разве за вечер достойный подарок сыщешь? А виновата ты, Сашка: зеркало разбила – что теперь дарить? Ох, выдрать бы тебя, да кто станет Дуньке с Надькой платья шить…
– А может, завтра по утречку в лавку к Плетневу послать? – не унялась Авдотья Самсоновна. – Говорят, он торгует какими-то картинками. А мне кто-то сказал, что дочка губернаторская у себя в покоях холсты развешивать любит. А на тех холстах будь то цветы, то люди нарисованы – все как живые…
– Замолкни, хоть на миг, Дуняха! – Дяденька устало рухнул в кресло. – Завтра поздно будет. Сегодня надо подарок отослать. Иначе его в первых рядах не положат, засунут куда подальше. Не увидит его ни дочка, ни сам губернатор. Ходи потом, доказывай, что дарили! – Дядя махнул рукой. – Помоги, Сашка, тетеньке – отведи да уложи в постель. Вон она как тяжело дышит – не простыла бы по зимним холодам. А я сам к Плетневу поеду. Попью чаю да поеду.
– Уж лучше не медли. – Тетушка поднялась, вздыхая. – А ну как Плетнев спать уляжется да лавку закроет.
– Что ж мне в метель переться, прикажешь? – опять злобно заговорил дяденька. – На улице кружит – чистый кошмар. В такую погоду ни один хозяин собаку не выгонит, а я из-за вас ехать должен! Не пошлешь же слуг картину выбирать. А все ты, Сашка, дрянь! – Иван Никанорович взмахнул рукой, будто возжелал тут же выпороть провинившуюся воспитанницу.
И Саша, не сдержавшись, ляпнула с испуга:
– Дяденька, а у нас ведь дома картина есть! Работа почтенного художника – племянника господина Вельтмана.
– Что за картина? Откуда у нас? – удивился дядя. – А ну неси!
Видно, очень уж не хотелось Ивану Никаноровичу ездить куда-то в метель.
Саша вмиг принесла холст. Развернула и тут только поняла, какую глупость сморозила.
Дяденька вылупился на портрет, и глаза его начали наливаться кровью:
– Это Надька! Кто разрешил?! Да я вас всех!..
Но на тетеньку портрет произвел совсем иное впечатление. Она ахнула и протянула:
– Красота-то какая! Глянь, Ваня, Наденька-то наша – писаная красавица. И цветы вокруг – чистый рай!
– Какой еще рай?! Кто разрешил, я вас спрашиваю, Надьку рисовать?!
У Саши голос сел. Из последних сил она только и прошептала:
– Племянник господина Вельтмана Наденьку на балу увидел…
– Да что ты так кричишь, Ваня! – Авдотья Самсоновна потянула мужа за рукав. – Небось не хлыщ какой – почтенный человек рисовал. Племянник известного литератора. Да и картина подходит – на ней и персона, и цветочки нарисованы. Как раз то, что губернаторская дочка любит у себя в покоях вывешивать.
– Так ведь Надька изображена! – не унимался дядя.
– И что? – хитро прищурилась Авдотья Самсоновна. – Она тут красавица. Как есть ангел. А у губернатора, графа Арсения Закревского, сынок Петр Арсеньевич имеется. Помоложе своей сестрицы-перестарки. Как раз Наденькиных годков.
– И что? – все еще недоуменно удивлялся хозяин дома.
– Увидит Наденькину красу да и влюбится. Ты что, Иван Никанорович, не хочешь разве в зятья губернаторского сынка – Петра Закревского?
Дяденька почесал в затылке:
– Как не хотеть? Он же граф да генерал-губернаторский сын. Нам к нему не подступиться!
– А подарочек на что? – заулыбалась Авдотья Самсоновна. – Неужто, увидев такую красу, Петр не захочет с ней вживую познакомиться? Захочет обязательно! А ты, Иван Никанорович, прикажи поскорее холст обмерить да пошли слуг за рамой самой дорогой – чтоб была потяжелее да позолоты побольше. Уж раму-то слуги могут купить. А сам ступай к самоварчику.
На том и порешили. И в суматохе никто даже не спросил у испуганной Саши: откуда у нее оказался портрет.
* * *
Роман покрепче запахнулся в пальто. В комнате холодало. Дрова прогорели еще днем, когда он растопил печку для пришедшей Саши. Конечно, можно было бы набросить на себя еще и одеяла. Их у Романа было несколько. Но ими он закрыл картины – те тоже нуждались в тепле.
Ничего! До утра он не простудится. А там купит дрова в монастыре. Правда, денег в обрез, ну да на дрова хватит.
А днем он увидится с Наденькой! Какой ангел услышал его молитвы?! Но ведь услышал!
Ах, Саша – вестник надежды! Шварц улыбнулся: ведь и впрямь – вестник Надежды. Наденька… Надюша… Надежда всей жизни… Сколько раз Роман собирался с духом, чтобы подойти к этому ангелу небесному! И вдруг она сама прислала весточку, словно прознала про его желание. Какая славная девушка – прислала Сашу!
Интересно, а как Саша добралась до дому? Не попала ли в метель? После ее ухода такое началось! Круговерть, как в аду, – только к вечеру и стихло.
Понравился ли Наденьке портрет? Роман вскочил, как в лихорадке. И что он так разволновался? Конечно, понравился. Не мог не понравиться! Наденька такая нежная и добрая, она должна понять, что чувствовала душа влюбленного художника, пока он рисовал портрет.
А завтра на свидании Роман устроит ей сюрприз – и какой! Это будет как чудо – розы на снегу. Это будет совершенно невероятное – и снег, и розы! В жизни они не сходятся вместе – розы растут летом, а снег лежит зимой. Но Роман докажет возлюбленной, что для их любви нет ничего невозможного. Конечно, в оранжерее и розы можно купить зимой. Но на снегу они мгновенно завянут. А цветы, которые Роман преподнесет возлюбленной, не завянут никогда – ни в какой, даже самый лютый мороз. Они будут жить вечно, как и любовь Романа!
Правда… Роман вспомнил, как Саша старательно зашивала и латала его старенькую одежду. Придется предстать перед Наденькой в заплатках. У Романа круги пошли перед глазами, когда он представил прелестную Надин в ее собольем салопчике и себя в старом пальтишке. Кошмар! Позор! А вдруг кто увидит? Вдруг мадемуазель Надин застесняется нищего художника?!
Но тут уж ничего не попишешь… Денег на шубу нет. Или есть?
Роман стиснул тонкие пальцы. Костяшки хрустнули. Эх, если бы не его гордость, можно было бы и приодеться! Есть же сотня рублей, оставленная Василием Семеновичем. Новенькая казначейская бумажка с портретом покойной императрицы Екатерины Великой, за что и прозванная «Катенькой».
Вот только «Катенька» получена в результате совершенно незаслуженной оказии и потому должна быть возвращена владельцу. Короче говоря, хороша Глаша – да не наша. Вот и «Катенька» – чужая.
Правда, где искать владельца, Роман не знает. Но и тратить деньги не к лицу – хозяин ведь обещал вернуться. И что тогда Роман ему скажет? Я нашел ваши деньги да потратил? Это же бесчестно! Хотя… Судя по одежде хозяина, его собственной дорогущей песцовой шубе, сто рублей для него – небольшие деньги. Вот только как он оказался у стен Красносельского монастыря – для Романа загадка. Эдакие-то люди в каретах со слугами ездят. А Василий Семенович пешком пришел и в одиночку.
Роман тогда как раз чай грел. На стук в сени вышел. Кто-то мощным кулачищем стучал в дверь так, что она вот-вот с петель слетит. Открыл – обомлел. Уж на что он сам, Роман Шварц, даже в воинской части считался большого роста, но этот человечище повыше его самого был. Шуба до пола. Шапка на лицо съехала. Голос громовой:
– Впусти переночевать, хозяин! Да не бойся меня, я – смирный. Не обижу!
Роман отродясь никого не боялся. Гостя впустил. Удивился только:
– Отчего в мой ветхий дом? У меня не больно уютно да тепло. Вон направо – странноприимный монастырский дом. Там монахини любого пригреют со смирением.
– Любого, да не меня! – пробурчал странник. – Меня никто взять не осмелился. Смотри!
И пришедший сдернул меховую шапку.
Роман ахнул – все лицо странника словно горохом было усеяно кроваво-розовыми вздутиями.
– Видишь, беда какая! Проснулся недели три назад – а на лице черти горох отмолотили. Докторов приглашал – без результата. Знахарей созывал – без толку. Одна надежда осталась на икону Божьей Матери «Целительницы». Да только в монастыре меня на ночь не приветили – испугались. Но утром меня никто не остановит. К чудотворной иконе всем путь открыт. Разреши у тебя на ночной постой встать. Или тоже убоишься?
Роман фыркнул:
– По речи вашей, слышу я, что вы – не простой путник. Отчего же не снимете достойную комнату на постоялом дворе?
– Верно, заметил, друг. Я не из крестьян и не из горожан. Но кто – не скажу. Зовут меня Василий Семенович, а дальше и не пытай. Конечно, при беде мы все равны становимся. Но я не хочу огласки, потому и не могу пойти на постоялый двор. А вот про тебя мне все ведомо. Знаю, что человек ты – честный. Коли возьмешь на постой, болячки моей не испугаешься, и трепаться обо мне никому не станешь ни теперь, ни потом. Так ведь, Роман Иванович?
Удивленный, Шварц кивнул. Ну а незнакомец уже и в комнату прошел:
– Одно хочу знать: Шварц Иван Христианович тебе не родственник будет?
– Это мой отец! – Роман с осторожностью взглянул на гостя. Неужто тот вспомнит некрасивую историю с шулерством?
Но гость сказал:
– Знавал я его. Хороший был человек. Без удержу только. Начинал метать талью в картишки – остановиться не мог. Но в то, что он шулерство-вал, я до сих пор не верю.
– И я не верю! – проговорил Роман.
Это общее неверие и решило дело. Василий Семенович остался. Пили чай, подливая в него можжевеловую водочку, которая весьма кстати оказалась в необъятных карманах огромной шубы гостя.
Роман быстро попривык к лицу, обсыпанному странной сыпью. И вправду, мало ли у кого какой вид – лишь бы человек был хороший. Василий Семенович был шумным, властным, но, сразу видно, не плохим по натуре. Подливая за знакомство можжевеловку то в чашку, то в стакан, он даже попытался побуянить по русской привычке, но быстро сник, видать, сыпь от возлияний начала беспокоить. Лицо раскраснелось так, что Роман понял – надо закруглятся с застольем. Он расстелил гостю матрас на широком топчане поближе к печке. Тот укрылся своей огромной шубой, но сразу не заснул, бормотал, порываясь встать:
– Ты не думай, Роман, я тебя отблагодарю по-царски! Я добро помню!
Утром Василий Семенович, едва продрав глаза, отправился к святой иконе. Но под вечер вернулся, сказав:
– Велено мне три дня у «Целительницы» молиться. Так что еще тебя обременю, ты уж терпи.
Роман терпел. Тем более что гость оказался интересным собеседником и к тому же заинтересовался картинами Романа. Смотрел внимательно и даже советы кое-какие дал дельные насчет пропорций и композиции. Одно было нехорошо – Василий Семенович, как и покойный отец Романа, оказался завзятым картежником. Все уговаривал Романа сыграть по маленькой – хоть по полкопеечки, хоть просто на интерес. Молодой человек отказывался. Тогда гость вспыхивал и говорил что-то вроде: «Был бы ты в моем доме, я б тебя силком за ломберный стол усадил» или «Да великие князья от моей игры не отказывались, в пару мне садились с охотой, потому что я редко проигрываю!» Из этих слов Роман сделал вывод, что Василий Семенович – персона в высших кругах известная. С простым человеком царские родственники не станут дружбу водить да в картишки поигрывать. Но едва Роман задавал вопросы о том, кто же такой его гость, Василий Семенович отмахивался да отшучивался. А как-то и вовсе сказал:
– Меньше знаешь – крепче спишь. В твоих же интересах, Роман, не знать, кто я.
Роман и перестал спрашивать. Тем паче что уже на второй день появилась новая тема для разговоров – сыпь на лице у гостя поуменьшилась. Помогла-таки «Целительница»! На третье утро Василий Семенович насобирал из карманов несколько сот рублей:
– Вклад в монастырь оставить хочу!
Роман головой покивал, сам подумал: это сколь же богатым надо быть, чтобы не только вклады такие делать, но и вообще сотни в карманах, как бумажки, таскать да мять?!
Ну а Василий Семенович, пошумев в последний раз, обнял по-медвежьи Романа в сенях:
– Ну, прощай, Ромка! Ежели и сегодня поможет, к тебе не ворочусь. Но о тебе не забуду. Ты не думай, брат, я на добро памятливый!
Вышел на улицу, да и след его простыл. Ну а Роман начал убирать матрас с топчана да и обнаружил прямо на подушке сотенную «Катеньку». Видать, гость впопыхах уронил.
Тогда Роман прибрал деньги – ну как хозяин вспомнит да вернется. Но прошел уже месяц, от Василия Семеновича ни слуху ни духу. Конечно, не хорошо чужие деньги тратить, но…
Роман нервно вздохнул. Можно ведь потратить немного. Не покупать шубы, а взять напрокат. Конечно, сейчас у него и на такое дело своих средств нет, но за пару месяцев он сумеет скопить нужную сумму да и доложит. Коли вернется Василий Семенович, то ведь ясно, не раньше весны. Кому охота в метели путешествовать? Ну а к весне деньги снова будут в наличии.
6
Солнце падало на Тверской бульвар, как золотой водопад. Снег искрился, переливался на кромках, словно бриллиант, но не сдавался. Легкий морозец еще отлично знал свою силу и возможности – бодрил и воодушевлял. Мороз и солнце, действительно, создавали «день чудесный». Но в воздухе уже витало нечто неуловимое, но ясно говорящее – скоро, уже скоро, уже очень скоро весна. И это бодрило и воодушевляло еще сильнее.
Тверской бульвар был заполнен каретами. Полозья повизгивали на остановках. Едва две кареты вставали друг против друга, сразу делалось тесно. Но все равно седоки кричали своим кучерам:
– Стой!
Правила приличия требовали, чтобы знакомые раскланялись друг с другом и перебросились хоть парой фраз. Разодетые по последней моде дамочки постоянно выглядывали из карет. Кавалеры, тоже расфранченные, предпочитали открытые повозки. Все что-то говорили, выкрикивали, красавицы капризно надували губки и рассылали обожателей по окрестным лавочкам, требуя принести то апельсин, то бомбоньерку с леденцами, а то – вот неприличность-то! – и кружку горячего сбитня. Вообще-то сбитень – напиток простонародный, но на зимней прогулке его вполне дозволялось употреблять. Кавалеры познатнее и понаглее на посылки не соглашались и, гордо закрутив ус, с легкой насмешкой разглядывали ту или иную прелестную головку, появившуюся из кареты. Словом, все были довольны и при деле. Мороз и солнце пьянили головы.
Легкая тройка мадемуазель Перегудовой медленно скользила по тверскому снегу. Наденька восседала у окошка кареты так, чтобы все могли увидеть ее только что принесенный с Кузнецкого моста куний салоп, отделанный замысловатой золоченой тесьмой, которую модницы уже прозвали «золотой змейкой». Милостиво кивая проезжающим, красавица мило смеялась и щебетала, обращаясь к спутнику, сидевшему в ее карете. Тот был одет в лисью шубу особого, как говорили, красно-перечного оттенка. По воротнику и обшлагам рукавов модная вещь была отделана резным коричневым кантом.
Наденьке было приятно слышать удивленные возгласы:
– С кем это мадемуазель Перегудова? Неужто новый кавалер? Но кто он?
Надежда пребывала в радостном настроении. Все-таки Роман Шварц не подвел – явился в приличном виде. Надя милостиво улыбалась поклоннику, деланно смеялась, но тот чувствовал, что она нервничала. Девушка словно кого-то ждала, постоянно высовывалась из окна кареты и пришла в явный ажиотаж, едва заметив, как с угла Бронной показалась карета, обитая ярко-розовым бархатом. По бокам сего экстравагантного средства передвижения были прикреплены огромные позолоченные черепахи – все знали, что мадемуазель Шиншина обожает этих земноводных страшилищ. Она даже на балы являлась то с золотой брошью, то с заколкой в волосах, на которых были изображены эти долгожительницы. И надо заметить – никогда не носила настоящих черепаховых гребней, модных в высшем свете, не пользовалась черепаховыми табакерками и не подавала к обеду черепахового супа. Злые языки шептались, что сии земноводные были ее родственницами – не есть же родную кровь. И точно – любому, увидевшему мадемуазель Шиншину с первого взгляда становилось ясно, что она и сама из породы долгожительниц – та же крошечная головка, угловато сидящая на длинной шейке, то же располневшее тело, тот же водянистый взгляд.
Однако при всей этой «красоте» мадемуазель, давно разменявшая пятый десяток, всегда находила поклонников. Вокруг постоянно вился хоровод – множество «стрекозлов», как умненькая мадемуазель величала мужчин. Но за шиншинские миллионы поклонники были готовы терпеть любые прозвища.
Вот и сейчас в карете рядом с мадемуазель восседал новый «стрекозел». Наденька только взглянула на него и тут же залилась нервным хихиканьем, демонстративно строя глазки Роману, но бросая острые и жадные взгляды на спутника «черепахи»-Шиншиной. Рядом с той восседал изменщик Константин Шишмарев.
Шварц глядел на захлебывающуюся в ненатуральном веселье спутницу, и недоумевал. Еще минуту назад Наденька глядела на него с улыбкой, теперь же ее лицо перекосилось, глаза странно заблестели и по щекам пошли красные пятна. А все начиналось так славно!..
Час назад он прибыл, как и просила его в письме мадемуазель Надин, к Никитским воротам. Подъехал шикарно – на извозчике. Модная лисья шуба даже на бывалого возницу произвела впечатление, всю дорогу он величал Романа барином. Оказалось, это весьма приятно – добираться из своего медвежьего угла на окраине в центр города величественным седоком, гордо глядя на топчущихся на тротуарах москвичей. Приятно и сидеть в шикарной лисьей шубе, отделанной на модный манер. Когда утром Роман увидел эту шубу в ломбарде, то сильно сомневался, брать ли ее напрокат – лиса казалась слишком броского окраса. Но даже спесивый приказчик ломбарда, поначалу встретивший Романа кислой, насмешливой улыбочкой, зацокал языком, едва Шварц набросил на плечи свою обнову.
– Как на вас шито, господин художник! – льстиво проговорил приказчик, принимая из рук Романа сотенную бумажку. – Носите, не сомневайтесь. На сорок пять деньков квитанцию выпишу – как раз до весны этих денег хватит.
Роман покачал головой:
– Нет, милейший. Мне только сегодня до вечера шуба нужна.
Приказчик завертелся ужом, улещивая:
– Что вы, господин живописец – кто же от такого форса отказывается? В этой шубе вы – большой человек, прямо – городской голова, а то и вовсе – господин сенатор. Да любая дама на шею кинется, в любом банке кредит дадут, в любое общество самого наивысшего света вам дверь откроется. Да вы сами-то на себя в зеркало гляньте!
Роман глянул. Действительно – шикарная шуба. До пола. И не заметишь, что под ней старенький мундир да брюки со штопкой. Всю нищету враз прикрыла – словно Роман и вправду – барин московский. Даже лицо обрело цвет, а глаза – блеск романтический. Орел – хоть сейчас на свидание!
Но спустить все деньги?.. Не свои ведь – чужие. А вдруг человек вернется. Соврать, что он никаких денег не оставлял? Это же позор! Это же бесчестно.
– Нет, любезнейший, – протянул Роман. – Я шубу только на день возьму.
Приказчик вздохнул – упертый клиент попался. Эдак ото всей маяты с ним бедному приказчику только гривенник и останется. Ему же хозяин всего-то копеечку с рублика платит – не велики комиссионные…
– Возьмите хоть на недельку, господин любезнейший, – проговорил приказчик и заглянул в глаза художнику. Неужто, и на это не пойдет? – За неделю-то вам скидка выйдет. Сами подумайте: за день мы с вас десяточку возьмем, ну а за целую неделю всего-то тридцать рубликов.
Роман махнул рукой:
– Ладно, возьму на неделю!
Ну как не взять, если бедняга приказчик чуть не в ножки кидается? Всем нужда свой процент заработать…
Зато когда Шварц подкатил к Никитским воротам, дал на «большой чай» вознице да прошелся, поднимая снег, своей длиннополой шубой от мануфактурной лавочки купца Дмитриева до книжной лавки купца Степанова, он почувствовал явный интерес прохожих. Пара зевак просто-таки уставилась на Романа в упор, какая-то проезжающая барыня, явно спутав его с кем-то из знакомых, приветливо раскланялась. Ну а когда, выехав из-за угла, рядом с ним притормозила тройка и звонкий голос милой мадемуазель Надин пригласил его садиться, Роман вообще потерял голову от восторга. Правду говорят, в солнечный день на судьбе нет пятен.
Мадемуазель Надин была мила и обворожительна, правда, нервничала. Сначала Роман приписал это девичьей робости. Однако робкие девушки не кричат так на своего кучера, а Наденька орала ежеминутно:
– Стой тут! Ах нет, езжай! Да не гони так! Ну что ты застыл?!
Приказы вылетали из ее прелестного ротика, противореча друг другу. Видно, Наденька и сама не знала, чего хочет. Окрики кучеру становились все грубее:
– Олух! Чучело! Дурак!
– Успокойтесь, мадемуазель Надин! – попробовал встрять Роман.
Но тут случилось совсем странное. Наденька, только что весело верещавшая про сестер Григорьевых, которые носят немыслимое количество бантов и бантиков, а ведь самим уже далеко за двадцать – явные перестарки! – вдруг повернулась к Роману и посмотрела на него, будто удивилась до ужаса: кто это такой и что он делает в ее карете?
– А вы не встревайте! – вскрикнула красавица. – Вам-то какое дело?
Роман только хотел сказать, что раз они едут вместе кататься, то, как это может быть – «вам-то какое дело»? Ему хотелось говорить Наденьке комплименты, выскочить на снег и подхватить ее на руки. Закружить по бульвару и, смеясь, нашептывать милые глупости. Еще ему хотелось придвинуться к сидевшей рядом девушке и взять ее прелестную ручку. Потом снять тонкую лайковую перчатку, перевернуть ладонь и поцеловать синюю венку на сгибе. Ну а потом развязать Наденькин капор, расстегнуть салопчик и поцеловать саму Наденьку. Раз, другой, сотни раз. Почувствовать запах ее кожи, бархатистость щек, сладость губ. Он уже даже придвинулся немного к чаровнице, но тут карета сравнялась с какими-то очередными знакомыми, и мадемуазель Надин, высунувшись из окна, что-то защебетала, вовсю демонстрируя свое преотличное настроение. Однако, едва карета знакомых проехала вперед, Наденька зло блеснула глазами и бесцеремонно пихнула Романа:
– Да что вы все приваливаетесь ко мне? Места, что ли, вам мало?
Роман хотел ответить, объясниться, но снова появились какие-то знакомые, и Наденька что-то заговорила радостно, высунувшись в окошко. Роман уже хотел спросить напрямую: зачем же она позвала его на свидание, но тут из-за поворота с Бронной появилась розовая карета богачки Шиншиной, и личико Наденьки пошло красными пятнами.
Карета с золотыми черепахами остановилась чуть не впритык к Наденькиной. Дверца открылась и послышался дребезжащий голос девицы Шиншиной:
– Помоги же мне выйти, Константэн!
Она называла спутника на французский лад и весьма по-хозяйски. Роман смотрел, как на снег выскочил граф Шишмарев и подал руку мадемуазель Шиншиной. Недовольно тряся крошечной головкой, та вышла из кареты и остановилась прямо между двумя раззолоченными огромными черепахами, украшавшими карету. И художник, улыбнувшись впервые за время свидания, подумал: да она и сама похожа на черепаху.
– Гуляете, милочка? – бесцеремонно разглядывая в лорнет Наденьку, произнесла Шиншина. – Свежий воздух полезен, верно?
От таковой наглости у Наденьки все слова в горле застряли. Она только открыла рот, как рыба на берегу.
– Правильно делаете! – сама себе ответила Шиншина. – Вот и я говорю Константэну: дыши воздухом. – Богачка повернулась к Шишмареву и повторила, приказывая: – Дыши воздухом!
И граф покорно задышал. Будто он был мальчиком и послушался приказа маменьки. Или он был слугой?..
Но Наденьку все же было не просто сломить. Она пришла в себя и проговорила притворно радостно:
– Мы рады вас встретить, месье граф и мадемуазель! И мы тоже погуляем.
И Наденька ткнула Романа локтем:
– Помогите мне, месье Шварц!
Роман вышел из кареты и помог спуститься девушке. Та сошла на снег, как королева. Вскинув подбородок, приблизилась к Шиншиной с царственной грацией. Улыбнулась старухе прелестно и молодо и проговорила, обращаясь в пространство:
– У меня в карете шаль, принесите, пожалуйста!
И тут у Романа словно пелена с глаз спала и настоящая картинка возникла в мозгу. Наденька позвала его на Тверской бульвар не для свидания, а для сопровождения. Не с ним она хотела свидеться, а вот с этим хлыщом – графом Шишмаревым. И не он, Роман, сейчас должен принести ей шаль, а этот граф.
И точно – Шишмарев кинулся за шалью. Но, едва взялся за ручку кареты, его настиг дребезжащий, но властный хозяйский голос:
– Сперва мою шаль подай, Константэн!
Шишмарев застыл.
– Пожалуйста! – почти умоляюще выкрикнула Надя.
– Подай! – скомандовала Шиншина.
Шишмарев дернулся и отскочил от кареты Наденьки. Потом повернулся и пошел к карете Шиншиной. Принес огромную розово-нелепую шаль и накинул на плечи дамы.
– Благодарю, Константэн! – прокаркала она и подмигнула Наде. – Кавалеров надо в узде держать! Особенно до свадьбы.
– Свадьбы?.. – прошептала Наденька.
– Ну да! Верно, Константэн? Впрочем, мы не торопимся, – старуха подмигнула женишку. – На Красной Горке обвенчаемся.
– А мы торопимся! – прокричала вдруг Наденька. – Верно, Ромочка? У нас большая любовь!
И тут Шишмарев словно очнулся и вскинул на Наденьку гневные глаза:
– И быстрая же у вас любовь!
– А что: вашему сиятельству можно, а нам, бедным, нельзя?! – вспыхнула Наденька. – Что-то вы, Константин Сергеевич, не распинались про быстроту, когда бежали позорно от грабителей. Меня тогда на произвол судьбы бросили, а вот Роман Иванович спас. Никого не побоялся. За то я его и полюбила! – И девушка картинно повисла на руке Шварца.
И тогда граф кисленько улыбнулся:
– Осторожно, дорогая! Не порвите шубу. А ну как я решу ее из ломбарда обратно выкупить!
У Наденьки сузились зрачки:
– Какую шубу?!
Граф хихикнул:
– Ту, что на вашем женишке. Он же ее напрокат взял. Я эту шубу заложил да бросил, а он подобрал и мои обноски носит.
И тут старуха прокаркала:
– Ну, раз шуба твоя, мил друг, то вы, любезный, снимайте чужую вещь – я ее выкупаю!
Сухонькая ручка протянула Роману ассигнацию.
Шварц вспыхнул:
– Хотите вернуть деньги – идите в ломбард. Заплатите там за своего сердечного друга. Он в нищете свою вещь продал, а я в средствах ее выкупил.
– А я считаю, что в ломбард должен пойти Константин Сергеевич! – с притворной лаской произнесла Наденька. – Там старья много. А вы, граф, как я вижу, тяготеете к старине!
И Наденька лукаво скосила глазки на старуху Шиншину.
– Это вы на что намекаете? – взвизгнула почтенная черепаха.
– Я не вам говорю, а месье графу! – И, гордо вскинув прелестную головку с модными локонами, Наденька подхватила Роман под руку и прошествовала к своей карете.
– Гони! – рявкнула она кучеру.
Карета тронулась. Впрочем, особо гнать было негде – и тут и там бульвар был занят.
– Какая же вы удивительная, мадемуазель Надин! – начал было Шварц. – Я и не надеялся, что вы встанете на мою сторону!
– Замолчите! – заорала вдруг Наденька с перекошенным лицом. – Очень нужно мне на вашу сторону вставать! Вы и сами могли бы за себя постоять. И за меня тоже. А вы все в молчанку играли. Хорош – кавалер! Неужели не могли ответить достойно?!
– С такими цапаться – себя не уважать! Это же люди не чести, а гонора. С ними и общаться не стоит. Шиншина любезного дружка купила, а тот за деньги готов и старуху полюбить…
– Много вы понимаете! – выдохнула Надежда. – У бедного графа нет никакого состояния. Он же вынужден…
– Продаваться? – усмехнулся Роман.
– А вы бы не продались?
– Нет.
– Да вас просто никто не покупал. Никто ничего не предлагал вам!
– Ошибаетесь! – У Романа по щекам желваки заиграли. – И мне золоченую жизнь предлагали. Я в Академии художеств в Петербурге высший балл по копиям имел. Картины старых мастеров мог копировать лучше всех. На спор пару полотен написал: портрет под Рембрандта и сценку под Хальса. Вот ко мне один прощелыга и подвалил. Ты, говорит, картины под голландцев пиши, я их продавать стану, а гонорар пополам. Глупых-то богачей, говорит, навалом – вмиг раскупят. От такого предложения я тогда и сон потерял. Это ж какое богатство, и никакой нужды! Слава Богу, я понял – обман это, чистый разбой, хоть и не на большой дороге. Так что был соблазн, да удалось устоять.
