Текст книги "Таинственный образ"
Автор книги: Елена Рождественская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Елена Рождественская
Таинственный образ
– Проснись, Сашка! Вставай, дурища! Кататься поедем!
Разодетая в новомодный соболий салопчик, Наденька бесцеремонно пихнула сестрицу, задремавшую на креслице в прихожей. Да и к чему церемониться? По-настоящему эта Сашка Наденьке не сестрица – так, дальняя родственница. Пять лет назад, в 1835 году, ее родители умерли от чахотки. Сашкин отец был врачом и вполне мог подцепить заразу от пациентов. Может, просто жили впроголодь – ведь всем известно: чахотка – болезнь нищеты. А папаша Сашки лечил как раз самых что ни на есть бедняков и потому жил в бедности. Не раз отец Наденьки ему выговаривал:
– Ты, Кузьма, врач от Бога. Но почему лечишь всякую шваль? Что твои бедняки тебе заплатить могут? Сами с хлеба на квас перебиваются, и ты с их трехкопеечными гонорарами в нищете живешь. Вот недавно я к тебе графиню Слонскую посылал, а раньше мадемуазель Шиншину. Обе – богачки, и вся Москва знает, что на докторов никаких денег не жалеют. Почему ты не взялся их лечить?
Кузьма тогда только плечами пожал:
– От чего лечить их прикажете, любезный Иван Никанорович? У графини нервы, видишь ли, расстроены. Она ежели не отхлещет по утру своих дворовых девок по щекам, неважно себя днем чувствует. Впрочем, отхлещет – тоже не впрок: у девок глаза слезятся, они вышивать потом не могут. А графиня пообещала на Пасху вышитые рушники преподнести, да не абы кому – самому московскому архиерею как особый дар. У мадемуазель Шиншиной другая напасть – тоска: ничего в жизни не мило. Я им обеим по рецепту выдал. Слонской посоветовал поутру подушки бить, а Шиншиной замуж пойти – нечего в старых девках засиживаться. И та и другая на меня обиделись и, между прочим, никакого гонорара не заплатили. Так что лучше уж с жадными богачками и не связываться.
Отец Нади тогда и сам усмехнулся:
– Богатые цену деньгам знают, просто так платить не станут. Ты бы им, Кузьма, капелек каких от нервов выписал, рецептик позаковыристее дал – они бы тебя озолотили. А у тебя подхода надлежащего нет!
Кузьма руками замахал:
– А ну их, с их подходами!
Вот и домахался: на бедняцкие медяки жил впроголодь, а как заболел – оказалось, сил взять неоткуда. Надо было умного родственника слушать. Наденькин отец плохого не посоветует. Он в Москве – признанный человек. И барин отменный – полсотни деревень имеет, и ни одна не заложена – чистое богатство. И хозяин хлебосольный – чуть не каждую неделю пиры да балы закатывает, всю Москву созывает. По сотне пар в огромном зале на кадриль встают – даже для московского размаха это дело редкое. Но Иван Никанорович Перегудов во всем форс держит: гостей принимает, родственников привечает. Вот и Сашку пригрел в своем доме из милости. Маменька, Авдотья Самсоновна, против была. Но Иван Никанорович на нее цыкнул:
– Не хочу, чтобы кто сказал, что Перегудов родственнице не помог. Пусть вся Москва видит мою щедрость!
– Так ведь Сашка даже не Перегудова – Локтева она. Ее мать тебе дальняя родственница: как говорят, нашему забору троюродный плетень.
– Ну и пусть! – уперся Иван Никанорович. – Тем более Перегудовым слава.
– А расходы? – всплеснула руками Авдотья Самсоновна.
– Никаких расходов! – отрезал глава дома. – Одна экономия – горничную нашей дочки Наденьки рассчитаем. Пусть Сашка за Надеждой ухаживает.
– Так Сашке столько же лет, сколь и Наденьке! Что ж она сумеет?
– Пусть учится! А по возрасту и хорошо, что такая же. Куда ни пойдет Надежда – с ней и Сашка-компаньонка. Все догляд.
Вот с тех пор стала Александра Локтева и горничной, и подружкой, и компаньонкой. День и ночь то вокруг сестрицы Наденьки вертится, то приказы тетеньки Авдотьи Самсоновны и дяденьки Ивана Никаноровича исполняет. Всему обучилась – убирать, готовить, шить и прически делать. На бал сестрицу-барышню вместе с тетенькой-барыней собирать умеет лучше всех портних, модисток и парикмахеров. Тетенька дома, конечно, фыркает, зато на балах перед другими барынями свой форс держит:
– Мы на дом куаферов из столицы выписываем, а платья из самого Парижа!
И все верят. Да кому в голову придет, что столичным куафером-парикмахером Саша выступает, а «парижские» платья в каморке на чердаке шьет.
Вот и вчерашней ночью перед балом у московского градоначальника Саша шила, не разгибаясь, потом все утро сестрицу с тетенькой наряжала-одевала, платья последний раз подгоняла, потом прически сооружала: Наденьке – последний писк – «ласточкино гнездо», тетушке Авдотье Самсоновне – «винтовую лестницу». Слава Богу, обе остались довольны, размечтались, как всем московским модницам нос утрут.
Пока хозяйки на балу веселились, Саша прилегла поспать на своем топчанчике под крышей. Да только сон увидала, на чердак Наденька влетела: видно, нисколько не устала, наоборот, еще больше сил набралась – глаза горят, голос от восторга подрагивает:
– Ах, каков бал, Сашенька!
Видать, и вправду удался, раз «сестрицу-горничную» Надя ласковым именем называет. Но Саше так хочется спать… А неугомонная Наденька уже нетерпеливо топает ножкой:
– Просыпайся, я такое порасскажу!
Наденькиных рассказов Саше и за сто рублей не надо. Правду говорят: спать захочешь – все отдашь! Да и что Саше эти рассказы? Ни на каких балах она отродясь не была и попасть туда не мечтала. Даже когда сам дяденька Иван Никанорович давал балы в доме, тетенька Авдотья Самсоновна гнала Сашу вверх по лестнице – в каморку под крышей, да еще и шипела:
– Всех девок пускать – на платьях разоришься! Да и нечего Наденьки субпозицию составлять. Одной невесты в доме предостаточно!
Но разве Саша может стать соперницей Наденьки? Та – истинная раскрасавица: глаза голубые, длиннющими черными ресницами опушенные, личико – сердечком, кожа – бархатом. Ну а стан – тонкий цветочек, грации неописуемой. Кто ж при такой прелестнице на Сашу взглянет?!
Она и сама-то знает, что глаза у нее серые и невыразительные, кожа бледная, под глазами крути от вечного недосыпания: Ни двигаться плавной павою, ни танцевать она вообще не умеет – откуда ж взяться грации? Да и волосы у нее обычные – русые. Зато у Наденьки – настоящий «блонд», как говорят парикмахеры, даже осветлять не требуется, а на солнце локоны чистым золотом отливают.
Так что пускай красавица-сестрица и ходит по балам – Саше бы только отоспаться, хоть часочек! Но не тут-то было.
Настырная Наденька безжалостно сбрасывает с Саши одеяло:
– Тебе бы только дрыхнуть, а мне словом перемолвиться не с кем. Вставай, дурища сонная!
На «дурищу» глаза у Саши открываются. А как иначе? Когда Наденька так верещит, добра не жди – надо подниматься. Саша, пошатываясь, встает с топчанчика:
– Да что случилось, сестрица?
Наденька фыркает точь-в-точь как ее папенька. Спросонья Саша забыла, что не любит она, когда ее величают сестрицей. Когда-то Иван Никанорович велел, чтобы взятая в дом родственница называла благодетелей по-родственному: дяденька, тетенька и сестрица.
– Пусть вся Москва знает, что мы – не гордые и нищей сироте в родстве не отказываем! – на весь дом гремел дяденька.
Но когда Саша осталась наедине с юной хозяйкой, та прошипела:
– Раз папенька требует, зови сестрицей – но только в его присутствии! Когда мы одни, никаких сестриц – только по имени. А на улице вообще по имени-отчеству!
Так что Саше всегда приходится быть начеку. При дяденьке говорить «сестрица», без него «Наденька», ну а уж на улице «Надежда Ивановна». И не приведи Господь, перепутать – головомойку заработаешь!
Второпях натягивая платье, Саша вполуха слушала о том, как Наденьку провозгласили «Несравненной», как три штаб-ротмистра чуть не устроили дуэль в бальном зале, отбивая красавицу друг у друга на очередной танец. Но в итоге ее пригласил не кто-нибудь, а сам молодой граф Шишмарев, адъютант московского генерал-губернатора – графа Арсения Андреевича Закревского.
– Месье Шишмарев красавец, да еще и титулованный – граф! – восторженно верещала Наденька. – Конечно, не из главной ветви. Главные-то Шишмаревы в Петербурге живут, при дворце процветают, но и Константин бывал в столице и даже представлен государю-императору Николаю Первому. Сколько раз маменька мечтала: а вдруг на меня обратит внимание титулованный наследник. Вот и обратил! Правда, папенька вечно брюзжит, что у светских красавцев, будь хоть граф, хоть барон, денег нету. Мол, все они – моты, и даже то, что было, проиграли в карты да промотали на актрис. Но как же можно о деньгах думать, коли титул есть? – Наденька театрально всплеснула руками. – Что мне своих денег не хватит?!
Саша, уже успевшая одеться за время сестрициного верещанья, охотно закивала: конечно, перегудовских денег на все хватит. С пятью десятками деревень и пятью тысячами крепостных можно дочь вообще за нищего выдать – на внуков и правнуков богатства хватит. В одном только барин Перегудов подкачал – род-то дворянский, а титула нет. Вот и мечтают Авдотья Самсоновна с дочкой. Правда, отцу семейства на титулы-то наплевать. Он больше грезит о богатом женишке для дочери.
– Да одевайся же, Сашка! – Наденька в нетерпении сорвала с крючка зимний тулупчик и бросила сестрице.
Саша едва успела поймать:
– Куда же ты собралась в такую рань?
– Поедем кататься! Утренний снежок бодрит. А на Тверском бульваре меня граф Шишмарев ждет. Представляешь, сколь нетерпелив? В первое же утро свидание назначил!
И Наденька, ухватив сестрицу, потащила ее вниз.
Спустились тихонько, чтоб никого не разбудить. В доме все спали: кто, утомившись от бала, а кто – от тяжелой работы. В прихожей Надя приказала облачить себя в новомодный соболий салопчик и тут же начала поторапливать Сашу. Но торопи не торопи: портниха сшила салоп с такими хитрыми потайными застежками, что вмиг не управишься. Да и сама Наденька мешала – вертелась и топала ногами:
– Скорей же, неумеха! Скорей! И вели Сеньке-кучеру заложить мою тройку!
Лошади эти действительно считались Наденькиными – папенька подарил на прошлый день рождения. Но Саша засомневалась:
– Вряд ли он меня послушает… В такую-то рань… Пойдет к дяденьке переспрашивать…
– Ну уж нет! – встрепенулась Наденька. – Тятеньке про наш вояж знать не надобно. Сама прикажу Сеньке тройку запрячь!
И раскрасневшаяся девушка побежала на конюшню.
Дом еще спал. Ни коридорных, ни лакея у дверей не видно. И как только они не боятся? А ну ежели Иван Никанорович прознает, что нет их на своих местах? Он же их запорет до смерти. Слуг в доме не жалеют. Чего жалеть при 5 тысячах крепостных?.. Впрочем, кто скажет дяденьке? Наденька, конечно, смолчит – ей только на руку, что никого нет: никто не донесет, что она с утра пораньше по бульварам кататься надумала. А Саша уж точно не скажет. Она и сама-то слуга подневольная, не ей про других говорить.
Девушка опустилась в креслице, стоявшее в прихожей. Что-то Наденька долго не идет, наверное, Сеньки-кучера тоже нет на месте. Небось еще спит…
Саша вздохнула, глаза ее закрылись сами собой, и голова откинулась на спинку креслица. Вот и сон пришел. А во сне мама. Целует Сашу и протягивает ей алую розу. Саша берет розу и вдруг – ах! – тонкий шип впивается в руку. Больно!
– Проснись, Сашка! Вставай, дурища! Кататься поедем!
Наденька бесцеремонно пихнула задремавшую сестрицу. Ну а поскольку та не открывала глаз, выхватила булавку да и всадила прямо в Сашину руку. Больно!
1
На бульварах в такую рань просторно. Никого – ни ездоков, ни пеших. Шесть утра по зимнему времени – рань несусветная. Это, говорят, в столичном Петербурге, вечно суетливом да озабоченном, горожане ни свет ни заря вскакивают – кто на работу, кто на службу, а в старой ленивой Москве не так. Дворяне после балов уже часа два как разъехались, в жарко натопленных комнатах почивать улеглись. Простые горожане только-только вставать начали, но на улицу еще часа через два нос покажут. Вокруг темень – зима!
Саша дрожит в своем тулупчике. Холодно. Хорошо, хоть метели нет. Снежок небольшой. Падает тихо, плавно. Неугомонная Наденька отдернула шторку легкой кареты на полозьях, высунулась на мороз и хохочет-смеется. Вот как, оказывается, ведут себя девушки, летящие на свидание.
Тройка вынесла на Тверской бульвар. Там непривычно тихо. Только падающий снег поблескивает в свете редких бульварных фонарей. Снежинки кружатся, завораживают. Будто это не бульвар, а сказочное волшебное царство.
Тройка останавливается, и Наденька снова пихает Сашу, теперь уже острым локотком:
– Выходи быстро!
Саша, не понимая, выскакивает на снег. И тут же в открытую дверцу кареты вспрыгивает какой-то молодой человек – видать, тот самый адъютант Шишмарев. Дверца захлопывается. Тройка срывается с места. Саша остается одна. На морозе. В темноте. И вокруг – ни души!
А вдруг – воры-злодеи? А вдруг – лихие люди? Нападут, убьют. Саша ежится. А вдруг, пока ветреная Наденька обнимается с поклонником в теплой карете, сестра попросту замерзнет на снегу?!
Что делать? Бежать домой? Но там дяденька с тетенькой спросят: а где Надя? Ждать эту бесстыдницу здесь на бульваре, а вдруг она не вернется? Что ей до брошенной на морозе Саши, если ей самой горячо в жарких объятиях?
Что же делать? У Саши зубы застучали – не от мороза, от страха: а ну как граф Наденьку не просто обнимает – ну как он ее соблазняет? Раздевает, гладит, а потом… Сашу аж в пот бросило – слыхала она о таких коварных соблазнителях. Заманит такой беззащитную девушку да и надругается… Впрочем, Наденьку вряд ли можно назвать беззащитной. Она, кому хочешь, в глаз запросто даст. Ручка у нее тяжелая. Да и Сенька-кучер ей на помощь придет. Хотя мало ли что… А уж коли что случится, отвечать придется не Наденьке, а ей, Саше. Запорет ее дяденька Иван Никанорович и про родство не вспомнит!..
Саша зажмурила глаза. Да что же это творится, Господи?! Да за что же ей такое? Пока сестрица мала была, Саша боялась ее детских выходок. То Надя ее щипать начнет до крови, то в еду гвоздей мелких да ржавых подложит, а то и, осерчав, выльет содержимое своего ночного горшка прямо на Сашу. Даже Авдотья Самсоновна дочку за такие выходки отчитывала: не Сашку грязную жалко, жаль ковер дорогущий, мочой выдрызганный. Сашку быстро вымыть можно, а ковер еще неделю вонять будет.
Впрочем, все думали: подрастет Наденька – образумится. Как же! Малые детки – малые бедки. А у больших детей все беды от страстей. Вот и дождалась Саша большой беды. Куда ж еще больше? Кто знает, что возжелает выкинуть влюбленная Наденька?!
Саша обхватила себя руками, заплясала на месте, чтоб согреться – хорошо, хоть валенки успела надеть, а не в сапожках выскочила. И тут со стороны Тверской улицы послышалась трель колокольчика. Неужто ветреная Надежда возвращается? Слава тебе Господи!
И точно – карета подлетела. Кучер Сенька осадил лошадей. Дверца открылась, и адъютант Шишмарев перед тем, как галантно спуститься, повернулся к сидящей в глубине кареты Наденьке и страстно обнял ее на прощание.
– Сашка, садись! – крикнула Наденька.
Шишмарев легко спрыгнул на снег. Саша, стуча зубами, полезла в карету.
– Вот неуклюжая! – возмутилась сестра, все еще бросая на адъютанта пылкие взгляды.
Тот стоял у открытой дверцы кареты и расточал последние комплименты:
– Несравненная! Обожаемая!
Саша быстрым взглядом обвела наряд хозяйки и выдохнула с облегчением. Салопчик с его хитрыми застежками не был расстегнут. То ли Шишмарев не сумел с ними справиться, то ли Наденька все же вспомнила о приличиях и не позволила влюбленному никаких особых вольностей в первую встречу.
– Обольстительница! Цирцея! – выкрикнул Шишмарев и вдруг издал какой-то странный звук.
Саша увидела, как он развернулся – ах нет, это его развернули. Чьи-то сильные руки подхватили адъютанта за шиворот:
– А ну, прочь!
Саша увидела, как беднягу Шишмарева отпихнули от кареты прямо в снег. И тут же послышались крики и ругань с кучерской стороны. Там кто-то отчаянно закричал, и Саша вдруг поняла, что это Сеньку сбросили с облучка, а значит, все творящееся – не шутка, не розыгрыш. Они попали в переделку! У кареты – злодеи, воры, а может, даже и убийцы. Один из них расправился с Сенькой, другой – с адъютантом. Саша ахнула, и тут, кажется, Наденька тоже осознала случившееся, потому что ночь прорезал ее отчаянный визг:
– Помогите!
– Заткнись! – гаркнул тот, что стоял у кареты, и с размаху, не разбираясь, кто кричит, отвесил Саше оплеуху – она ведь была к нему ближе. Потом злодей повернулся к поднявшемуся Шишмареву. – Вали отсюдова! Не до тебя!
– Да как вы смеете? – начал было адъютант.
Но злодей опять же с размаху отвесил оплеуху и ему. Удар пришелся на шапку с высоким верхом. Та смягчила удар, но сама съехала на снег. Злодей крякнул:
– Вали, кому сказал! Про тебя известно – поживиться нечем. А вот крали – дело другое. – Злодей всунулся в карету и гаркнул: – А ну снимайте драгоценности!
– Ах, господин Шишмарев! – взвизгнула Наденька. – Сделайте же что-нибудь!
– Да что он сделает, хлыщ эдакий! – почти развеселившись, проурчал разбойник. – Сидите тихо, мадамочки, а то зашибу! Вон мой приятель вашего кучера уже на тот свет отправил. А ты, хлыщ, шапку забери, а то раздену на морозе.
– Еще не хватало! – Шишмарев схватил шапку и пропал в темноте.
– Да что же это?! – закричала Саша и вдруг неожиданно даже для себя, высунувшись из кареты, пихнула злодея в грудь.
Тот повернулся и снова залепил ей оплеуху:
– Сиди тихо, дура! Мы вас не тронем. Снимайте драгоценности!
– Но у нас ничего нет! – дрожа, прошептала Наденька. – Я одевалась второпях, а она вообще – служанка…
– Так я тебе и поверю! – взревел разбойник. Его голова в черной растрепанной ушанке просунулась в карету, и вдруг он рухнул прямо на ступеньки, словно кто-то дернул его за ноги.
Девушки взвизгнули, и обе подумали одно: Шишмарев вернулся и вступил в бой. Послышались ругань, возня. Голова разбойника с грохотом исчезла из кареты. Саша от страха захлопнула дверцу, будто ею могла отгородиться от глухих ударов кулачного боя. Наденька в ужасе заткнула уши. И обе, как по команде, начали шептать молитву: «Живые в помощи Вышняго!».
И тут дверца со свистом распахнулась, и незнакомый голос воскликнул:
– Все в порядке, сударыни! Не извольте беспокоиться!
Саша выглянула из кареты:
– Так вы не Шишмарев?
Защитник потер ушибленные кулаки и проговорил, улыбаясь Саше:
– Никак нет, сударыня. Я – Роман Шварц. С кем имею честь?
И тут из кареты высунулась Наденька. И смельчак восхищенно уставился на нее.
– Мадемуазель Перегудова! Вот так встреча…
Наденька поджала губки:
– Разве мы представлены?
– Нет, но я видел вас в среду в литературном салоне моего дядюшки – писателя Вельтмана.
Молодой человек поклонился, и сразу стало ясно, что уже в ту самую среду он обратил внимание на Наденьку. Наверное, уже тогда влюбился…
В неясном свете каретного фонаря Саша видела это точно – так страстно сверкали глаза господина Шварца, такое выражение нежности и восторга проступило на его тонком, нервном лице.
– Ах, месье Шварц, – протянула Наденька. – Мы задержались в гостях. Нас, правда, провожали, но эти злодеи…
– Не извольте беспокоиться, мадемуазель! – выдохнул Шварц. – Они оба лежат без сознания.
– Как же вы их? – Наденька кокетливо улыбнулась. Она уже пришла в себя, вспомнила, что действительно видела этого человека на литературных средах у господина Вельтмана. А сей писатель-романтик был весьма почитаем в московской среде. Так что ничего зазорного в неожиданном знакомстве с его племянником не было.
– Я пять лет служил в армии, мадемуазель. У меня отличные навыки боя. Не то что у господина, которого я встретил на бегу. Неужели это он сопровождал вас?
– Ах нет! – отрезала Наденька. – Нас должен был охранять кучер. Где он?
– Минутку! – Шварц бросился искать. Через мгновение донесся его голос. – Ваш кучер жив, но ранен.
– И что же нам теперь делать? – раздраженно вскричала Надя.
– Я сам отвезу вас домой. Но придется посадить раненого в карету или хотя бы положить на пол.
Надя фыркнула:
– Положите на козлы да привяжите. Не велика птица, полежит и там. Это он во всем виноват!
2
Когда подъехали к особняку Перегудовых на Знаменке, Роман соскочил первым и помог девушкам выйти. На Сашу он, конечно, не обратил внимания, зато руку Наденьки задержал в своей чуть дольше положенного. Наденька слегка вспыхнула, но руки не вырвала. Только прошептала:
– Отведите тройку на конюшню. Там сделают все, что нужно.
– Могу ли я увидеть вас снова? – голос Романа задрожал.
– Конечно! – беззаботно фыркнула Наденька. – На средах у вашего дядюшки.
И, даже не сказав спасибо своему избавителю, она ринулась в дом. Саша затопталась на месте, не зная, бежать ли за хозяйкой или поблагодарить спасителя. И все же решилась:
– Благодарю вас, господин Шварц!
– Чего уж там! – Молодой человек все еще глядел вслед удаляющейся Наденьки. И вдруг опамятовался: – А где у вас конюшня?
– За углом налево. Спасибо. Если бы не вы…
– Да что уж там! – Роман махнул рукой и, дернув лошадей, повел их к конюшне.
Саша догнала Наденьку. Они вошли тихо. Ни у порога, ни на лестнице никого не встретили. Видно, дворня, была в полной уверенности, что барское семейство, вернувшееся под утро, будет спать беспробудно. Но, только войдя в покои Нади, Саша успокоилась: «Господи, пронесло! Завтра же Пресвятой Богородице свечку поставлю!»
Девушка взглянула на хозяйку. Вот кому – хоть бы что! Разалелась от мороза, глаза сощурила и выдохнула со страстью:
– Какое приключение! Любовь, разбойники – ну, чистый роман! Да и в самом деле – Роман! Так ведь зовут нашего героя?
– Так! – кивнула Саша. – Ты бы его хоть поблагодарила, Наденька. Если б не он, я и не знаю, что с нами случилось бы!
– Ничего не случилось бы! Ох, ты, вечная трусиха. Лучше раздень меня! – И Наденька выгнулась дугой, подставив сестрице-служанке застежку на своем салопе. – А этого Романа Шварца и благодарить нечего. Ему и так повезло – он смог со мной познакомиться. На среде-то он на меня только глаза пялил.
– Отчего так?
– Оттого что он – голь перекатная. Дядюшка-писатель его от жалости зовет. Знает, что этому Роману и поесть-то самому не на что. Говорят, он на одни селедочные хвосты с квасом живет.
– Как же так?
– А так! Говорят, весьма строптив. Ни у дядюшки, ни у других родственников просить ничего не желает.
– На что же он живет?
– А кто его знает. Служил в Петербурге в какой-то коллегии на хорошем счету. Да взял и уволился. Представляешь, в живописцы подался! Не могу, говорит, жить без искусства. Несколько лет учился в Петербургской Академии художеств, но доучиться денег не хватило. Вернулся в Москву. Вот и сидит на селедке – заказов нет, денег, значит, тоже.
– Зато он очень храбрый. Один с двоими громилами справился.
– И что?
– А то, что твой Шишмарев удрал, как заяц! Трус он, а еще адъютант! – выпалила Саша.
– Не тебе, девке, его осуждать! – взвизгнула Наденька. – Их же двое было, сама видела, каких ужасных. Вдруг бы они его поранили. А у него, между прочим, для защиты ни сабли, ни пистолета с собой не было. Специально не взял, чтобы меня не испугать. Вот как он меня любит!
– Странная любовь…
– Молчи, дура! – Личико Наденьки скривилось и пошло пятнами. – Он – граф. Не простой дворянин, а титулованный. А нынче городской народишко титулов не жалует. Нас, девушек, только обобрали бы, а его могли убить. И хорошо, что он с этой швалью связываться не стал. Он – граф, а не вояка с кулаками! А вот лично ты могла бы за меня и вступиться. Это ты за меня отвечаешь, дрянь неблагодарная!
И Наденька, развернувшись, влепила сестрице-служанке пощечину. Ну что за день, вернее, ночь?!
* * *
Утром барское семейство поднялось позднее некуда. На часах полдень – какое уж там утро?..
Сашу, конечно, барская приживалка Лизавета Матвеевна, разбудила, как обычно, в восемь. Так что спала Саша всего-то полчаса.
Встала – голова гудит от пощечин. Лизавета, старая дева сорока лет, шипит что-то злой скороговоркой. Оказывается, тетушка Авдотья Самсоновна приказала Саше к вечеру нашить на свое темно-палевое платье еще один ряд рюшей – мол, у графини Чесменской она на вчерашнем балу три ряда рюшей видала, а не два, как у Авдотьи Самсоновны. А на оборку светло-салатового платья Наденьки тетушка велела нашить фестончиков из зеленого атласа – тех самых, что были вчера замечены ею на барышнях Григорьевых. Хорошо тетушке приказы отдавать, а каково Саше? Она же по балам не ходит и ни чесменских рюшей, ни григорьевских фестончиков в глаза не видывала!
Но раз вышло веление тетушки, надо исполнять. Саша, наскоро умывшись ледяной водой у рукомойника, разложила свои швейные причиндалы и начала кроить рюши. Хорошо, хоть материи тетушка всегда прикупает с запасом – есть из чего кроить. Пока Саша кроила, фантазировала: о каких фестончиках речь? То ли о круглых, то ли тех, что зовут «ромашковый цвет» или «гвоздичные»? Решила, что больше всего пойдут Наденьке крошечные бантики. Да и нелепо из зеленого атласа «гвоздику» или «ромашку» сооружать – не тот цвет.
Словом, часа четыре шила-мастерила. Ну а к часу дня и вся семья собралась – сели утренний кофей кушать. Слуги, дворня, горничные засновали по дому, показывая, сколь рьяно они заботятся о господах. Саше, понятно, никто никакого завтрака не принес. Только она на кухню отправилась, на лестнице ее дяденька Иван Никанорович перехватил:
– Сегодня тебя особо важным делом жалую. Доставили мне из самой Европы зеркало настольное. Само венецианской работы, а оправа серебряная. Начисть ее как следует, чтоб сверкала. Зеркало-то Полине Арсеньевне, дочери генерал-губернатора Закревского, предназначено. У нее послезавтра именины, так я хочу заранее подарок отослать. Пускай его в первых рядах положат, чтоб не затерялся. Да смотри, Сашка, выпуклости-то не ветошью полируй, а пальцами!
Саша вздрогнула. Конечно, ключник Захар всегда полирует барское столовое серебро пальцами. Оттого оно и сияет столь радужно. Но ведь от полировки пальцы становятся черными да сухими, кожа трескается. Как же такими пальцами фестончики-то для Наденькиного платья скрутить да сшить?
– Мне тетушка велела к сегодняшнему балу свои да сестрицины наряды перешить.
Дяденька Иван Никанорович только плечами пожал:
– Вот и шей до вечера. Можешь, кстати, не сильно стараться. Сегодня мы к Ивлевым идем. Там бал-то махонький, домашний. Я б и не пошел, да тетка твоя привязалась: пойдем да пойдем. И чего тащиться? Там и будут-то только сами Ивлевы, их свояки Вельтманы да пара приживал.
«Может, будет и художник Шварц, племянник Вельтмана, – подумала Саша. – Значит, Наденька с ним и встретится. Наверное, хорошо на балу-то! Гости красивые, наряженные, веселые. Зала танцевальная вся в огнях. Музыка. Танцы. Мазурка. Радость кружит голову. И Наденька будет такая красивая – в светло-зеленом платье, по подолу мои бантики пришиты. Ну, словно она нимфа-красавица, по траве весенней гуляет. И навстречу ей идет Роман Шварц. Храбрый, статный, черноглазый. И влюбится в него Наденька. Разве можно в такого не влюбиться?..»
– Да что ты, Сашка, заснула, что ли? – гаркнул дядюшка. – Слышишь, что я тебе говорю? Мы – на бал, а ты – за полировку. Завтра зеркало и отошлю.
* * *
С бала Наденька вернулась на нервах:
– Кажется, родители прознали про месье Шишмарева! Только тот ко мне подошел, на кадриль хотел пригласить, маменька меня под локоток да и увела. Зашипела: мол, разговор имеется. Можно подумать, она дома со мной не могла наговориться! Да ты не слушаешь меня, Сашка?!
Наденька швырнула в сестрицу-горничную свою перчатку. Саша подхватила, и ее грязные пальцы оставили след на светлой лайке. Наденька зло хмыкнула:
– Ну ты – замарашка! Перчатки испортила. Стирай теперь сама! Впрочем, ты куда? Меня дослушай!
Наденька плюхнулась на кушетку и заверещала про бал. Сначала обмыла косточки сестрам Григорьевым, потом обсудила старую деву мадемуазель Шиншину:
– Ей же лет пятьдесят, а она все под барышню рядится. Представляешь, явилась вся в розовом, ну просто – невинная девушка. А у самой щеки дряблые, а под носом черные усы. Да если б кто другой так разоделся, весь свет насмешил бы. А этой старой деве все с рук сходит. Кавалеры вокруг нее увиваются, комплименты отпускают. А все потому, что у старухи денег немерено. Говорят, и счесть невозможно: ее поверенные целый миллион насчитали, а потом и бросили. И представляешь, Сашка, граф Шишмарев этой старой мымре тоже комплименты расточал. Я сама видела.
– Не может быть?
– Да я специально следила! Шишмарев поговорил о чем-то с моим папенькой, потом мне поклонился издали да и пристроился в кружок к мымре. Каков предатель! И к чему тогда, скажите, он мне свидание на бульваре назначал?!
Наденька в сердцах схватила свою бальную сумочку, вышитую блестящим бисером, да и запустила ее в стену. Сумочка, в которой полагалось быть только мягким платочкам да невесомым шпилькам, ударилась о стенку с непонятным тупым звуком. Саша подняла ее в недоумении:
– Что у тебя там, сестрица?
И тут Наденька пришла в истинный гнев:
– Какая я тебе сестрица?! Не смей меня так звать, дурища немытая! Во всем твой проклятый Шварц виноват. К концу бала, как папенька из залы вышел, граф Шишмарев все ж таки ко мне подошел. Сказал, что я – его любовь до гроба, что со старухой у него денежный расчет, вот он и вынужден ей расположение выказывать. А тут, как на зло, твой идиот Шварц и подскочил. Весь вечер его не было, и вот – на тебе, приперся. Мне ручку целует, а графу весьма нагло улыбается: «Опять свиделись!» Ну, кому такое понравится? Шишмарев и ретировался. Наверное, неудобно ему все-таки за вчерашнее. А проклятый Шварц сунул мне вот это самое.
И Наденька ткнула прямо пальцем в свою бальную сумочку. Саша быстро распахнула застежку и ахнула – в сумочке лежала прекрасная алая роза, да только не живая, а мастерски сделанная из шелка и воска и потому развалившаяся на две части от удара о стену.
– Какая красота! – прошептала Саша. – Настоящее произведение искусства. Он же талант, этот господин Шварц.
– Нашла талант! – Хорошенькое личико Наденьки скривилось от злости и брезгливости. – На настоящие розы денег нет, цветы зимой сильно дороги. Вот и сует мне свои копеечные поделки. Это ж надо – кусок свечи да лоскуток шелка!
– Ах нет, сестрица, ты только посмотри! – не сдержалась Саша. – Даже поломанная роза красива. Какая же прекрасная она была целая!
– Чушь! – взвизгнула Наденька. – И прекрати звать меня сестрицей. Псина грязная тебе сестрица! И Шварц твой черный козел. Да-да! Шварц – значит, черный. Впрочем… – прикусила губу Наденька, – все мужчины – козлы! И Шишмарев, который за миллионщицей увивается, – тоже!
И вскочив, девушка выхватила у сестры-служанки восковую розу. Саша и ахнуть не успела, как Наденька бросила цветок на пол и с наслаждением наступила на него каблуком раз, другой, третий. Пусть растопчется в пыль!
