Текст книги "Начало жизни"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Студенты попрощались и ушли. Маша пошла с отцом в парк к пруду. Отец достал перочинный ножик и нарезал целый ворох ивовых прутьев:
– Теперь я искупаюсь, а ты счищай с прутьев кору. Не со всех, половину зелеными оставь.
Маша занялась работой. Ей впервые доверили перочинный нож, предмет, о котором мечтали все мальчишки. Снимать кору было легко, перед девочкой росла горка белых гладеньких прутьев, терпко пахнувших свежим ивовым соком.
– Умница! – сказал отец, подходя к ней. Волосы у него были мокрые, он был бос, в одних парусиновых брюках. – Теперь смотри, как надо корзинки плести.
И вот из тоненьких, никчемных прутьев стала вырастать какая-то огромная, плетенка, поначалу даже не похожая на корзинку. Папа плел и плел, а узорные, зеленые с белым стенки странной корзины возвышались всё выше, как башня, и вот уже в корзинку могла бы поместиться сама Маша. Тогда отец остановился, сплел крышку – продолжение одной из стенок, и сказал:
– А теперь тебе сплетем. Маленькую.
Его пальцы двигались бесшумно и ловко, прутики сами загибались, куда нужно, а концы прятались где-то внутри. Папа работал, как фокусник.
– Кто тебя научил? – спросила Маша, восхищенно глядя на корзины.
– Твой дед научил. Ты его не знаешь, он умер.
– А кто он был?
– Фантазер, мечтатель. Всё придумывал такое, чего еще нет на свете… Твой дед садовник был, понимаешь? Цветы разводил, деревья. Только не ценили его, с дураками ему жить пришлось… Тебе не понять, ты еще маленькая. А корзины он плел еще не так! Его всякий прутик слушался.
Отец замолчал.
Старые ивы рассыпали над рекой свою мелкую серебряную листву. На вершинах могучих седых деревьев Маша заметила какие-то зеленые гроздья. Она видела в книжке такие ветки с яркими зелеными и красными палочками – там они росли в море и назывались кораллы.
– Папа, это кораллы? – спросила она неуверенно, показав на вершины деревьев, облепленные яркозелеными гроздьями.
– Кораллы в воде растут, в океане, а это просто паразиты, они сок тянут из деревьев, – ответил отец.
– Паразиты? А что это? Ягоды?
– Паразиты – это всё то, что живет за счет другого существа, питается чужой силой. Это вроде болячек на живом дереве, понимаешь? Они мерзкие, липкие, их противно трогать. А надо бы всех посбивать с дерева, тяжело ему.
Он помолчал.
– Паразиты – это дармоеды, понимаешь?
Маша посмотрела с ненавистью на зеленые гроздья.
– Сиди на берегу, сейчас я буду раков ловить.
Маша следила не без страха, как отец вытаскивал из-под береговых круч черных страшных раков с растопыренными клешнями. Он смеялся, позволял им схватить его за палец и учил Машу не бояться. Раков он кидал в высокую корзину. Они ворочались там, зловеще похрустывая своими твердыми глазами, но выбраться не могли.
Когда корзина была наполнена, отец заложил туда немного моху, закрыл крышкой и закрепил ее. Потом подцепил корзину ремнем, перекинул за спину, и они пошли домой.
Не доезжая одной остановки до дому, сошли. Здесь шумел базар.
Они смешались с разноголосой толпой, отец остановился и открыл корзину. Он ничего никому не сказал, Но люди подошли сразу – не так-то много съестного было в те дни на базаре.
С ним не торговались, и вскоре на дне корзинки остался последний десяток.
– А это себе оставим, – сказал отец, складывая в карман пачку бумажных денег и увязывая корзину.
За его спиной заговорили. Отец слышал, но не оборачивался.
– Доцент университета, как простой рыбак! Боже мой! Вот чего ваши самостийники добились:
Уходя, отец оглянулся на Машу. Она слышала. Она силилась понять.
– Никакой работы стыдиться не надо, – сказал он ей несколько виновато. К счастью, дочка молчала и ничего не спрашивала.
Глава пятаяСнова весна, и снова – красные флаги! За окном – капе́ль, солнце сияет в небе, снег тает, всё радуется – в Харькове снова советская власть!
Маша сидит на подоконнике. Перед нею – глиняная мисочка с поджаренными тыквенными семечками. Няня только что вынула их из духовки и они поют, как остывающие уголья. Стоит только прислушаться, нагнуться к мисочке – и сразу услышишь: поют!
За окном на улице появляются люди – манифестация. Несут красные флаги, весело кричат, поют песни.
Тыквенные семечки вмиг забыты:
– Можно мне на улицу?
– Сама ж башмаки промочила, еще не высохли. Сиди дома.
А хочется туда, вместе со всеми бы сейчас идти. И какое-нибудь маленькое красное знамя нести в руках. А впрочем – красная ленточка есть…
Она берет красную ленточку, встает на подоконник, открывает форточку. Ленту, она наполовину высовывает из окна, – это привет им всем. Какие-то две девушки заметили, помахали ей рукой… Хорошо! Будто и она вместе со всеми.
Хозяин не радуется советской власти, это все заметили. Славка объяснил: хозяин боится охраны труда. Вот придет охрана труда, увидит, что у хозяина прислуга и работник, – и придется платить много денег.
– А какая это охрана труда? – спрашивает Маша.
– Какая… Вот придет и увидишь, какая. Обыкновенная, – смущенно отвечает Славка.
В один из дней дети, играя во дворе, замечают, что у хозяев переполох. Хозяйка мечется, хозяин басит о чем-то, двери раскрыты. И вдруг Славка говорит:
– Смотрите все на чердак! Видите, юбка синяя с цветами мелькает? Это ихняя прислуга прячется от охраны труда. Хозяин ей приказал.
Все смеются: и верно! Прислуга забралась на чердак, из слухового окна ее видно.
А во двор входит мелкими шажками стриженая девушка в красном платочке. Лицо строгое, в руке тетрадочка. Так вот она какая, Охрана Труда! Наконец-то увидели. Не страшная совсем.
А хозяин боится, рассыпается мелким бесом перед девушкой в красном платочке. Ведет ее к себе, на второй этаж.
– Ох, и врать он ей будет! – говорит Славка.
Хозяин пробует извлечь выгоду из прихода советской власти. Вот надо лед скалывать на улице перед домом – прежде за это работнику платил, а теперь иное. Хозяин теперь – за артельный труд: все жильцы выходят в воскресенье в девять утра со своими лопатами и скалывают лед. И он выйдет. Даже не один, с братом вдвоем, – к нему в гости брат приехал.
Утром перед окнами дома выстраивается человек десять жильцов с лопатами. Работать сообща не тяжело. Никому и в голову не приходит, что хозяин – домовладелец, что квартирная плата идет ему лично и жильцы не обязаны работать на него. Вместе, так вместе!
Хозяин потихоньку долбит лед – лопату он держать умеет. Сам выбился в домовладельцы из крепких мужиков. Поначалу скотом торговал, потом каменный коммерческий дом построил.
А вот брат его выглядит смешно. Толстый, совсем без шеи, голова еле поворачивается. Круглое брюшко мешает ему действовать лопатой, и он топчется на одном месте. Он моложе хозяина, но жирнее, неповоротливей.
– Вот так советская власть! Всех буржуев работать заставила. Смотрите, боров, и тот лопату взял!
Все оборачиваются в сторону говорящего. Это подвыпивший приятель отца Славки Никулочкина, живущего по соседству с Лозами, рабочий с паровозостроительного, притом не один. Идут навестить друга в воскресный день. Смешно им, невмоготу: никогда не видели буржуя с трудовым инструментом в руках!
Брат хозяина медленно поворачивается к обидчику. Розовое лицо его становится красным, потом фиолетовым. Взбешенный, он подымает лопату и ударяет рабочего по голове. Тот валится на тротуар, покрытый еще не сколотым льдом. Лед становится красным.
Маша с ужасом смотрит, стиснув зубы: неужели убил? Поднимается суматоха. Хозяин суетится больше всех. С помощью кого-то из жильцов он торопливо уносит пострадавшего к себе домой. Рабочий жив, у него только рассечена щека.
– Как нехорошо вышло-то! – бормочет хозяйка, стараясь сколоть лопатой окровавленный лед. – Грех-то какой, а! Шурин мой характерный очень. И то, хорошим делом занялся, а тут – смеяться…
Жильцы обсуждают событие, продолжая скалывать лед. Маша бежит к хозяйской двери, посмотреть, нет ли чего нового.
И она видит новое. Раненый рабочий со щекой, перевязанной чистым белым бинтом, выходит, пошатываясь. Хозяйка, не принимая в расчет стоящую у дверей Машу, сует ему в карман какие-то деньги.
– Да ты возьми, возьми, – настаивает она, – а его прости, согрешил он, виноват. Бог велел прощать недругам своим. Не сердись на нас, милый человек.
Раненый рабочий слаб, его держит под руку Славкин отец. Увидев деньги, Славкин отец выхватывает их из кармана своего подвыпившего товарища и швыряет хозяйке. Коричневые и зеленые кредитки разлетаются, медленно падая на крыльцо.
– Забери свои деньги. Рабочего человека не купишь, – говорит хозяйке Славкин отец. – Кому положено отвечать, тот и ответит.
В дверях хозяйской квартиры показывается «боров» – иначе его теперь никто во дворе не называет. Он обтирает платком красное потное лицо, смотрит вслед ушедшим и бормочет:
– Погоди, вернется и наша власть… Я тебе вспомню буржуя, оборванец чёртов! Я тебя докончу – и слова не пикнешь.
Маша с любопытством рассматривает «борова»: «шепчи, шепчи, громко сказать побоишься. Советской власти боишься».
Подошел первомайский праздник. Мама сказала няне, чтобы она отдохнула, пошла посидеть к приятельницам.
– А вечером иллюзион будут на городской площади показывать бесплатно, – добавила она. – Я с детьми посижу, а вы сходите, посмотрите.
– И меня пусти с нянечкой! – попросила Маша.
Няня ушла отдыхать к знакомым, к вечеру вернулась пообедать, а потом оделась и прихватила с собой Машу. Они шли долго, улицы были полны праздничным народом, люди прогуливались не только на панелях, но и по мостовой.
На площадь вышли, когда совсем стемнело. В глубине на высокой дощатой раме было натянуто белое полотно. Маша стала с няней в самой гуще толпы и приготовилась смотреть иллюзион.
– А какой этот иллюзион? – спрашивала она няню.
– Смотри туда на простынку, тогда и узнаешь, какой! – строго сказала няня.
Маша смотрела-смотрела, но увидеть ничего не удавалось. Вдруг откуда-то сверху, из-за спин зрителей вырвался светящийся луч и толкнулся в экран. Маша оглянулась: аппарат стоял в окне второго этажа высокого дома. Невидимый с площади механик управлял этим чудом.
Пучок лучей и теней, выпущенных из аппарата, образовал на экране живую фотографию: шла манифестация, какой-то дяденька произносил речь, потом его сменил другой. Их голосов не было слышно, а размахивали руками они очень быстро, резко, словно торопились куда-то. Маша ничего не понимала, хотя слышала, как после появления каждого нового оратора в толпе перекатывались называемые вслух имена, незнакомые Маше, но хорошо знакомые собравшемуся на площади народу.
А потом началась комедия, и тут всё стало понятно. Няня сказала: «Смотри, это Макс Линдер». Маша смотрела и восхищалась. Макс Линдер убегал от погони, спускался с верхнего этажа по водосточной трубе, прятался под зонтиком и проделывал множество забавных штук. Няня смеялась, и Маша смеялась с ней вместе, а когда пришли домой и мама спросила дочку, про что была эта фильма, – Маша не смогла рассказать.
– Про смешное. Как он прыгал, как он лез по трубе, – сказала она и сама смутилась. Смотреть было смешно, а рассказывать нечего.
Но в памяти прочно осталось черное теплое небо, обрамленное красными кирпичными домами, и белый квадрат на высокой подставке, куда из открытого окна высокого дома с жужжаньем и треском летел пучок лучей и теней, чтобы превратиться в живые человеческие фигуры.
* * *
На уцелевшей лавочке сидело несколько жильцов. Хозяин расположился рядом на собственном, вынесенном из квартиры стуле. Шло собрание квартирантов.
Хозяин пытался повернуть себе на пользу новые обстоятельства. Он туманно рассказывал, как всё сейчас дорого, сколько стоит позвать водопроводчика посмотреть трубы, сколько с него самого берут в городские организации за водоснабжение.
– Придется платить за воду каждому. Вот общие расходы, – он назвал сумму, – а теперь, разложим на всех, сколько кто ведер в день тратит.
– Мы больше ведра в день не расходуем, – сказала бабушка-графиня.
– Коли вы ведро тратите, то нам за глаза достанет двух ведер в день, – поспешил сказать о себе хозяин.
Жильцы не хотели платить лишнего и нарочно уменьшали количество потребной воды.
Борис Петрович слушал эти споры, горько улыбаясь.
– Ну что ж, – сказал он, – я, признаюсь, чистоту люблю, в день умываюсь не один раз, и детям велю руки мыть почаще. Сочувствую вам, – обратился он к хозяину, улыбаясь. – Не пришлось бы вам немытому ходить из экономии… На меня запишите пять ведер.
Хозяин был доволен. «Интеллигенция» попалась на его удочку, а от иронических замечаний царапин, как известно, не остается. Расход был расписан на всех жильцов.
Когда собрание разошлось, к Борису Петровичу подошел Никулочкин. Посмотрел на него молча, усмехнулся:
– Зря вы, Борис Петрович, беретесь покрывать расходы этого буржуя. Сыграл он на образованности вашей.
– Потребление воды свидетельствует об уровне культуры человека, – ответил ему отец и пошел к себе. Маша слышала, как рабочий, уходя в свою квартиру, бормотал с досадой:
– Благодетели нашлись… и кому! Чистоплюи.
Никулочкин очень нравился Маше. В воскресенье он всегда вместе со старшим сыном Славкой затевал во дворе какое-нибудь дело: выносил на двор доски, пилу, молоток, рубанок, мастерил табуретки, полку для книг. Однажды он развел песок с известью, замесил его, сделал цемент и устроил вокруг своего крыльца твердую площадочку. Он месил сырой песок босыми ногами, закатав штаны по колено. Сильные ноги его двигались в лад, ритмично вымешивая каменное тесто, пока еще мягкое и податливое.
Маша стояла в стороне и смотрела. Славкин отец встряхивал головой, откидывая назад русый чуб, бросал в сторону шуточки и присловья, а ноги его продолжали свою работу. Не видно было, что он устает, только белая в голубую полоску ситцевая рубашка становилась ярче от проступавшего пота. Рукава были закатаны. На левой руке на кожаном ремешке сверкали часы.
– У вас часы! – сказала как-то Маша. В ее голосе звучало удивление и даже сомнение. Она знала, что часы вещь дорогая, они не у всех есть. У папы были часы, но ведь папа учил студентов в университете.
Никулочкин уловил в голосе девочки все эти нотки. Он посмотрел на неё с Досадой и бросил вслух неизвестно кому:
– Эх, интеллигенция!
Снова «интеллигенция»… Больше откладывать нельзя, надо спросить у папы. Выбрав минуту, Маша вечером обратилась к отцу:
– Что такое «интеллигенция»?
– Почему ты спрашиваешь, доченька? Тебе это трудно понять.
– Все говорят это слово. Расскажи, что это.
– Ты еще маленькая. Интеллигенция – это образованные люди.
– А сумасшедшая барыня кто?
Отец рассмеялся:
– Она не интеллигенция. Она бывшая буржуйка, как теперь говорят. Невежда. Вот твои отец и мать – это интеллигенция.
Объяснение было ясным, но оно не помогало понять всех тех оттенков, с которыми это слово произносили хозяин, Славкин отец и другие, не похожие друг на друга люди.
Папа был интеллигенция, но он плел на продажу корзины, ловил и продавал рыбу и раков. В день получки папа вынимал из портфеля большие листы денег – керенок. На каждом листе было напечатано штук двадцать одинаковых маленьких денежек по двадцать или сорок рублей. Полный портфель денег! Но эти листы никто не разрезал. Иногда Маше перепадал целый такой лист – на ириски.
Глава шестая«Боров» оказался прав: власть снова перешла к врагам Советов. Снова меняли флаги, а хороших людей расстреливали на Холодной горе. И даже ничего не знавшая Маша замечала, что с лица ее матери и отца не сходит выражение тревоги, настороженности, опасения.
В квартире, где жила Маша, взрослым всегда было тесно. Когда кто-нибудь приходил в гости, детей посылали погулять во дворе.
Сегодня после обеда к папе зашел его сослуживец по университету Леонард Антоныч. Но в открытые окна слышался стук дождя о железный подоконник, и Маша осталась дома.
Леонарда Антоныча Маша не любила, хотя он был очень добрый: всегда приносил ей и Ниночке по конфете в бумажках, называл их «деточки» и гладил по голове. Маша всегда увертывалась от его руки, а он снисходительно посмеивался, говоря: «ах ты, дичок!»
Наверно, Маша невзлюбила его потому, что и мама тоже его недолюбливала. При нем она никогда не разговаривала подолгу. Подаст чай и скажет: «ну, у меня тетрадки!». Сядет с краю за папин письменный стол и читает свои тетрадки, а на гостя не смотрит.
Конечно, Маша не могла понять, о чем беседует Леонард Антоныч с папой. Видно было, что пришел он в отличном настроении, полный надежд, пришел и старался передать свое настроение папе. А папа отшучивался, не соглашался в чем-то и словно дразнил гостя.
– Петлюра просто бандит, улучшенный тип бандита, – торопливо говорил гость. – И притом – немецкий наймит, это же все знают. А генерал Деникин – истинно русский человек, идейный, а полководец, полководец какой! Он эти безобразия живо прекратил: украинские книги – вон, портрет Шевченко из городской управы – вон, пусть имеют в виду: здесь Россия, а не провинция немецкая.
– Русский… А мундиры на офицерах английские, а винтовки американские, – лениво, словно нехотя, возражал отец.
– Ну и что ж? Все средства хороши. Во имя высокого идеала…
– Идеал… Людей надо бы сбивать воедино, а их разрознили: русские, украинцы… Я русский и люблю свое, но мне ясно одно: национальная принадлежность еще не гарантия, что человек хороший.
Леонард Антоныч, гладко выбритый, с мягкими широкими щеками, с маленьким черным галстуком «бабочка», то и дело разводил руками, увещевал папу, говорил быстро-быстро, словно машинка, какими-то коротенькими словами, которые он нанизывал, как бублики на веревочку:
– Вот, вот, видите сами! Все врозь, разброд, анархия! А у него идея: единая, единая Россия. Крепкая власть, анархистов изгнать, стереть! Выдумали украинский язык – не было такого, не знаю! Испорченный русский.
Он трещал и трещал, а папа терпеливо слушал. Ниночку уже уложили. Маша пошла в кухню умываться перед сном, и только тогда Леонард Антоныч ушел.
– Зачем ты тратишь на него время! – возмутилась мама. – Что у тебя с ним общего?
– Ты, Анюта, диктатор. А я демократ: пусть говорит, надо все мнения знать… В спорах рождается истина.
– Это – грязный человек, я не хочу его больше видеть. Он скоро начнет тебе описывать красоты добровольческой армии.
– Но это не заставит меня вступить в нее. Мне монархические идеалы чужды, я мужик по рождению. Они – мои противники, если хочешь. И потом не забывай: армия их – добровольческая. По доброй воле. Так чего же ты боишься?
Она не знала, чего боится. Но боялась. В городе ходили слухи о том, что деникинцы, не набрав достаточно добровольцев, насильно мобилизуют молодых мужчин. Никулочкин давно уже исчез из дому и жена на вопрос хозяина – где он? – отвечала: «А я знаю, где его чёрт носит?». Скрывался еще один сосед, опасаясь мобилизации.
Все это понимали, а вот Борис Петрович уперся на своем: нельзя быть необъективным, нельзя так чернить противника и верить слухам. Сказано – добровольческая, значит, так и есть. Он даже прямо говорил: «это красные приучают всех видеть в своих противниках негодяев и подлецов. Вот Петр Первый не такой был: шведов разбил и тут же пригласил их выпить вместе…»
Лили дожди. В воскресенье папа ездил на рыбалку. Вернулся домой совсем мокрый: на веревочке болтались продетые за жабры три окуня, щуренок и два подлещика. Папа кашлял. Он покорно улегся в постель, выпил чаю с малиной и заснул.
Назавтра он стал кашлять еще громче, температура у него поднялась. На доктора денег нехватало, мама надеялась вылечить домашними средствами.
Маша заглянула на улицу: из водосточных труб бежали потоки воды, из потоков получались ручьи. Маша сделала из бумаги маленький кораблик и пустила в ручей. Кораблик помчался среди бурунов и рифов, потом перевернулся на ходу, но продолжал свое буйное движение. Маша бежала за ним.
– Заходи к нам! – позвала ее Тамарка из открытой двери.
Дождь продолжал хлестать. Маша бросила кораблик и забежала в открытую дверь. Тамарка скучала одна. Ей хотелось похвалиться новой куклой с настоящими волосами. С настоящими? Маша никогда не видела таких кукол.
В квартире хозяина было много комнат. В первой, через которую они прошли, хозяин с двумя гостями закусывал за столом, заставленным вкусной едой. Маша посмотрела на гостей и подумала: не они ли недавно покупали у хозяина быков, и быки вытоптали сад? Нет, те мясники были в каракулевых шапках с красным дном, а здесь на столике в прихожей лежат две высоких фуражки с кокардами.
– Я их тогда продал по двадцати лимонов, – говорил хозяин, – а теперь каждый стоит не меньше тридцати лимончиков.
Маша про себя удивилась такой странной торговле: продал что-то не за деньги, а за фрукты. Ей было невдомек, что хозяин называл лимоном миллион, – деньги с каждым днем теряли цену.
Девочки прошли в соседнюю комнату, где в тумбочке хранились Тамаркины игрушки. Кукла с волосами была действительно хороша, ее можно было причесывать, заплетать ей косы.
Застольная беседа в соседней комнате между тем продолжалась, становилась всё громче. Хозяин часто подливал гостям из графинчика, внутри которого на дне торчал красный стеклянный петушок.
Выкрики и восклицания долетали до Машиных ушей, ей казалось, что вот сейчас гости подерутся с хозяином. Трудно было понять, чего они так спорят, чего хотят. Через открытую дверь видны были красные вспотевшие лица и заставленный стол, над которым медленно плыл папиросный дым.
– Ты харроший челаэк, Семен Трофимыч, – говорил хозяину один из гостей, затягиваясь папиросой. – Отчего бы тебе не пойти в нашу армию, а?
Он подталкивал в бок своего приятеля и оба разражались заливистым смехом.
– Староват уже… – отвечал не без робости хозяин. – Был бы моложе, пошел бы.
– Ты стар? Господь с тобою, Семен Трофимыч! Такие вот люди нам и нужны. Вот тогда мы Россию многострадальную из праха подымем. Совсем не стар!
Хозяин старался перевести разговор на другие темы, сообщал гостям разные сведения о базарных ценах, об оптовых закупках.
– Мясо я вам какое поставил? – спрашивал хозяин, подкладывая гостям по ломтю бело-розовой ветчины. – И не дорого, и упитанность хорошая.
– Это верно: хоть ты и жулик, а мясо продал добротное, – говорил гость, который был постарше, поглаживая круглую, как кегельный шар, бритую голову. – Дак ведь кому продал? Освободителям России! – он икнул, налил себе рюмку из графинчика с красным петушком и выпил, не закусывая. – А сейчас мы к тебе наведались не за мясом. Хотя, как сказать…
Второй угодливо хихикнул, но сразу притих.
– Ты, Семен Трофимыч, человек умный, знаешь, что ружья сами не стреляют, если солдат нет. Одежку, да ружьишки дал нам дядя Сам, а солдатиков, говорит, добывай сам… Офицеры у нас отличные, такую школу прошли, что любо-дорого. А солдат маловато. Плохо откликаются ваши граждане.
Офицер помолчал.
– Да-а… Дак вот: ты отвечаешь за то, чтоб из твоего дома тоже был доброволец. Прячешь народ? Разве б они сами спрятались, если б ты не помогал?
– Помилуйте, господин ротмистр… Доискивался я, спрашивал: никто не знает, куда подевались.
– А нам дела нет: чтоб был доброволец. Иначе разговор короткий: вызовут в контрразведку, вьюном завьешься. Саботажники красные!
Голоса хозяина не было слышно так долго, что Маша подумала: а не умер ли он от страха? Но он не умер, и разговор вскоре снова продолжился в том же духе. Маше стало скучно и противно, и она убежала домой.
Несколько дней спустя няня вернулась с базара, взволнованная и растерянная:
– Вчера на Змиевской деникинцы обходили дом, мобилизацию проводили. Один отказался, он на телеграфе служил, такой обходительный, а офицер его тут же из нагана. Застрелил на месте, при маленьких детях. Жены не было дома, ходила на водокачку за водой. Ужас какой!
– Бросьте, Татьяна Дмитриевна, сплетни собирать, – раздался слабый голос отца. Он лежал уже пятый день, задыхаясь от кашля.
– Да если б это сплетни были, Борис Петрович! Наша хозяйка мне сегодня тоже рассказывала: расстреляли двоих за отказ идти добровольцами. Говорит, к Семену Трофимовичу подбираются…
– Семен Трофимыч им тут нужен. За него можете не беспокоиться, – ответил Борис Петрович, натягивая одеяло под подбородок.
К вечеру его стало знобить, температура поднялась до тридцати девяти.
Досыта набегавшись за день по дождевым лужам, Маша заснула мгновенно, пригревшись под теплым одеялом.
Кто-то стал тормошить ее, расталкивать, приподымая одеяло. Она не сразу поняла, что это была няня. Вытирая слёзы, няня говорила:
– Иди, попрощайся с папочкой.
– Зачем?
– Кто знает, увидишься ли когда.
В длинной ночной рубашонке, босиком, Маша подошла к постели отца: он не лежал, а сидел, одетый и обутый. Маша дотронулась до его рук – они были очень горячими.
– Куда ты, папа? Ты же больной… – сказала Маша, ничего не понимая. Возле стола стояли двое незнакомых людей. Нет, знакомых, – Маша узнала их: они были в гостях у хозяина, когда Тамарка показывала куклу с волосами.
– Я скоро вернусь, доченька, – сказал папа и попробовал встать. Но он был очень слаб.
– У нас носилочки… Носилочки с собой имеются. Машина же лазаретная, скорая помощь. И не опомнитесь, как мы вас на ноги поставим, – говорил офицер с узенькими бачками.
– Недоразумение это… – бормотал отец.
– Это у вас от болезни, нерешительность и прочее. Вылечим, и сомнения пройдут. Ну, прощайтесь, господа, не вы одни…
– Испечь ничего не успели на дорогу, боже мой, – бормотала няня.
За окном загудела санитарная машина, кто-то крикнул, и всё стихло. Через минуту в комнату возвратилась с улицы мама. Она вся была мокрая от дождя. Но лицо ее не высохло и в комнате – мама плакала, не стесняясь детей и няни. Она села на отцову кровать, притянула к себе ревущую Машу и стала тихо гладить ее по голове.
И тогда, прижавшись к матери, Маша впервые заметила, что живот у мамы стал необычайно круглый и крепкий.
Отныне в доме поселилась тревога. Известий от папы не было. Знали, что был он положен в вагон-лазарет и что поезд пошел на юг. Знали, что по обе стороны фронта вспыхнула эпидемия тифа.
Мама приходила поздно к вечеру. Она работала не только в школе, но и в детдоме, сбивалась с ног, и всё же никак не могла обеспечить семью. Жили впроголодь. Выручала няня: она вязала из веревок туфли и продавала их на рынке, собирала у железнодорожной станции осыпь угля, приносила домой, – другого топлива не было. Анна Васильевна аккуратно выдавала ей жалованье, но няня расходовала его на общие нужды. «Пройдут лихие времена, тогда и сведем счеты», – говорила она.
Однажды вечером маму заждались, а она всё не шла. Няня уложила детей, скрывая тревогу, как вдруг постучали. Но это была не мама, – в дверях стояла старушка в куцой жакетке, из-под которой торчал белый больничный халат.
– Сын родился у вашей хозяйки, просила сообщить, что всё благополучно. Мальчик весит двенадцать фунтов. Принесите ей завтра хлебца, а то в больнице плохо кормят. Она туда прямо с урока попала, из школы.
– Братик у вас родился, дай бог здоровья ему и маме, – сказала няня Маше и Ниночке и перекрестилась. Они ничего не поняли.
– А где мама?
– В больнице.
– Она заболела?
– Я же говорю, братик родился.
Трудно понять этих взрослых…
Мама вернулась домой спустя несколько дней. Она принесла завернутого в одеяльце ребеночка. Его раскрыли, стали перепеленывать. Маша с изумлением уставилась на незнакомого малыша.
– Это наш мальчик, – говорила мама, – твой родной брат. Его зовут Сева. Папа давно хотел сыночка, – вот я и принесла вам…
При упоминании о папе она вытерла слёзы.
Братика положили в широкую плетеную корзинку, и он лежал там, спеленутый, на самом дне. Днем мама, прибегала домой. Она скидывала пальто, и на блузке внезапно возникали два мокрых пятнышка. Мама кормила мальчика и снова убегала, тоненькая, похудевшая, быстрая.
– Пропали бы мы все, если б не мама, – часто говорила няня, принося с маминой службы мешочки с мукой и пшеном.
Ниночка стала сильно кашлять, ее уложили в постель. Следовало вызвать врача, но денег было в обрез. Дешевле было сходить к доктору домой. В одно из воскресений мама натянула Ниночке шерстяные чулки, надела ей шубку, закутала, завернула в одеяло и понесла к врачу. Ниночка была еле видна из теплых тряпок, – она напоминала только что вылупившегося из яйца, еще сырого цыпленка, сунутого в вату.
Когда вернулись от врача, Ниночка кашляла сильнее прежнего. У нее оказалось воспаление легких. Доктор дал горькое лекарство, и Ниночка плакала, не желая глотать его.
Мама насыпала горький порошок внутрь вынутой из варенья сливы и подала ее больной на чайной ложке.
– Не хочу, горько, – плакала Ниночка, а мама жалобно просила:
– Ну, девочка, ну, милая, проглоти…
Ниночка крепко сжимала рот, ложка стучала о ее маленькие зубки, а мама упрашивала:
– Ну один только раз… Ну проглоти, сокровище ты мое родное. Ну мама тебя просит.
Маша смотрела и сердилась на больную сестру: неужели ей так трудно проглотить лекарство? Только маму расстраивает.
Это было вечером. На следующее утро Ниночка не капризничала. Она позволила сунуть себе в рот ложку со сливой, в которой было спрятано горькое лекарство. Запила водой и вытянулась на своей бамбуковой кроватке.
Долго она лежала так с широко открытыми глазами.
– Позабавь сестренку, покажи ей театр, – сказала мама Маше.
Маша расправила одеяло на груди у Ниночки и аккуратно поставила там свои картонные коробки.
– Это Красная Шапочка, это лес… – начала Маша. И замолчала. Ниночка не следила глазами за театром, но и не закрывала их. Она недвижно уставилась куда-то вперед.
Стало тихо. Няня вышла из кухни, посмотрела на Ниночку и сняла картонный театр с одеяла. Подошла и мама. Все стали около кроватки и молча смотрели на притихшего ребенка.
Девочка лежала неподвижно, верхняя вздернутая губка чуть-чуть запеклась. Маша не смела никого спросить, но понимала: происходит что-то необыкновенное.
Мама стала на колени перед Кроватью, положила го лову на одеяло возле белых Ниночкиных рук и заплакала. Маша мучительно озиралась, ища объяснений.
– Умерла твоя сестричка, – тихо сказала ей няня и увела на кухню, чтобы мама могла поплакать одна.
Маше всё объяснили: Ниночка больше не встанет. Завтра ее закопают в землю. Нину взял боженька.
– Как – взял, его же в комнате не было? – спрашивала Маша, а няня повторяла свое:
– Боженька взял. Вон он в углу, на иконе, видишь? Теперь Ниночка будет ангелочком.
Ночью Маше приснилось, что за иконой дверца, Ниночка открыла ее и в есело зовет Машу:
– Идем со мной вместе к боженьке?
Маша пробует пролезть в икону, но ей тесно, дверца мала. И она удивляется: как же Нина пролезла? Тут, пожалуй, только братику впору.
