Текст книги "Начало жизни"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– Ведите себя хорошо, и в воскресенье я поведу вас в театр, в оперу, – сказала мама. – Там будет петь дядя Тимофей.
Маша видела дядю Тимофея: высокий, всегда надушенный, большеротый, а нос где-то высоко надо ртом, будто дядя Тимофей воображает о себе невесть что. Но это обманчивое впечатление: он совсем не воображает, простой и добрый. Его простота даже ввела Машу в заблуждение: познакомившись, наслушавшись его дурашливых прибауток, она начала хлопать дядю Тимофея по руке, разговаривать с ним, будто с равным, и вдруг поймала на его лице усмешку и догадалась, что она смешно выглядит. Потому что он известный певец, ему целый театр аплодирует, а она – ноль без единицы. После того, как Маша поняла свою ошибку, она стала стесняться дяди Тимофея даже больше, чем следовало. И стала строже следить за своей речью, произносить букву «г» звонко, по-русски, а не глухо, по-украински, говорить «ф», а не «хв». Но больше всего ей хотелось услышать, как он поет. Может, и не так уж особенно? Вон, папа тоже по утрам напевает разные песенки…
Бывший императорский Мариинский оперный театр ошеломил богатством и красотою. «И это всё для нас, и мы в наших ситцевых платьях сядем на эти плюшевые нежноголубые кресла!» – думала она, зачарованно оглядывая нарядные ярусы, отделанные посеребренными лепными украшениями. Театр был, как сказка.
Сидели в десятом ряду, посередине. Красный с темно-золотыми разводами занавес был поднят, за ним оказался второй. Высокий, в прямых складках, он был похож на стволы корабельной рощи, подернутые утренним туманом. Музыканты в оркестре настраивали смычки, но оркестра не было видно, и Маше казалось, что это в складках огромного занавеса медленно зарождается музыка. Сначала беспорядочная, словно сыплется звуковой мусор, – она постепенно делалась всё стройнее, будто входила на приготовленные ей рельсы, и начинала литься плавно, мелодично, могуче. Таинственный переход от неясных шумов к прекрасному музыкальному взрыву нравился Маше еще больше, чем сама опера.
Опера называлась «Руслан и Людмила». Музыка ее казалась Маше знакомой, словно когда-то в раннем детстве девочка слышала эти мелодии, а сейчас только припоминала.
Но понять, что́ они там пели, было невозможно. В первом же действии на сцене собралось множество народу, все перебивали друг друга своими песнями… Правда, они красиво перебивали, словно на голос одного откликалось несколько разных эхо, но Маша сожалела, что все не хотят замолчать и не дадут высказаться кому-нибудь одному. Всё же, она кое-что разобрала из песни Баяна.
А потом началось еще более непонятное. Толстая крупная женщина в мужском костюме объяснялась Людмиле в любви, и никто не смеялся. Когда Людмилу украл Черномор, толстая тетка очутилась в лесу и стала кричать: «Чудные девы, милые девы, слетайтесь!». Это было глупо. Если б она звала чудных юношей, Маша еще поняла бы, но девы… Сама же дева. Неужели не хватило артистов-мужчин? И взрослые не догадываются о том, что сразу бросилось в глаза ей? Кто же поверит, что это – красавец-юноша? Никто! Даже Сева не верил.
Маше не нравилась медлительность оперы. Уже всё понятно, а они поют и поют, точно никак не могут разобраться. Когда стали играть марш Черномора, Маша в каждом, появлявшемся под этот марш, ожидала видеть Черномора. А они шли и шли, какие-то арапчата, гномы, клоуны, а Черномора всё не было. Словно нарочно дразнились.
С самого начала оперы Маша стала искать глазами дядю Тимофея, но не находила. Увидев Руслана, она дернула маму за рукав и спросила шёпотом: «Это он?». Мама недовольно ответила: «Нет! Тише, не мешай слушать!» Пришлось замолчать. После первого действия в антракте Маша снова рискнула спросить, где же дядя Тима? В ответ мама ответила с досадой: «Ты же видела его, что ж ты спрашиваешь? Толстый такой, смешной… Фарлаф. Вспомнила?». Она вспомнила, но была разочарована. Верно его, считают неподходящим для красивых ролей. Знаменитый артист! А роль играет не главную.
– Зайдем к дяде Тиме за кулисы, он нас ждет после второго акта, – сказала мама.
Они прошли в маленькую дверь, назвав свою фамилию вахтеру, и увидели обыкновенную каменную лестницу, по которой вверх и вниз ходили актеры в гриме и костюмах. Внизу на стене висел телефон. У телефона стоял Руслан с жирно подведенными ресницами и говорил кому-то в трубку:
– Шурочка, я скоро приеду. Завари чайку покрепче, устал я сегодня. А варенья моего любимого, черной смородины. Хорошо, маленькая? Виталий не звонил? Ну, ладно!
Телефонная трубка в руках древнерусского витязя выглядела сверхсказочно. Еще более удивилась Маша, когда толстопузый и некрасивый Фарлаф поцеловал ее маме руку и пригласил их в фойе возле артистической ложи. Откуда-то появились шоколадные конфеты, Фарлаф смешил маму разными историями, но тут зазвонил звонок и артисты, отдыхавшие и беседовавшие со знакомыми, поспешили на сцену. Словно. Золушка на балу, испугавшаяся, что часы будут бить полночь и карета превратится в тыкву, а лошади – в мышей.
Маша очень устала после оперы. Они долго стояли в очереди к вешалке, долго одевались, долго ожидали трамвая. Трамвай раскачивался на ходу, а в ушах звучал неприятный женский голос: «Чудные девы, юные девы!».
Дядя стал чаще приглашать на спектакли, и Маша несколько раз слушала оперу, сидя в артистической ложе. Ее уже обучили говорить «слушала оперу», а не «смотрела», научили вести себя скромно и терпеливо. Здесь иначе и нельзя было, дядя мог и не пригласить в следующий раз. Промелькнули одна за другой оперы «Кармен», «Севильский цирюльник», «Любовь к трем апельсинам», «Снегурочка»… Выяснилось, что дядя не мог выбрать себе роль, потому что композитором заранее было решено, что такую-то партию поет тенор, а такую-то бас или баритон. Маша это поняла и только никак не могла признать полногрудую, пышную актрису Травину подходящей для роли пастушка Леля или Ратмира.
Эх, хорошо бы сыграть самой! Не спеть, конечно, голоса у нее сильного нет. Спрашивала дядю, можно ли ей поступить в балетную школу, – отсоветовал. Сказал: «Стара, и дылда к тому же». Одиннадцать лет – и уже стара! Ужас.
Дядя Тимофей мало рассказывал о своей работе. Маша сначала даже не догадывалась, что яркое представление на сцене оперного театра – это не праздник и не развлечение для его участников, а работа. Каждый день у дяди Тимофея были репетиции, мама рассказывала, что дома по утрам он тоже поет, упражняет голосовые связки. Дяде нельзя было есть мороженое, пить вино, промачивать ноги, простуживаться, и еще много других-запретов наложили на него доктора, хотя он был здоров и крепок, как молотобоец.
Но он работал не только горлом. Дядя Тимофей хорошо играл и, наверно, сильно переживал судьбу своих героев. Когда Маша посмотрела его в роли царя Бориса, сходящего с ума, она прониклась истинным сочувствием к артисту. Ничего, ничего не оставалось в нем от добродушного дяди Тимофея. Словно волшебник, он превращался в совсем другого человека, человека с нечистой совестью, мучающегося на своем смертном одре. Он там даже словно и не пел, он почти говорил, так естественно, что Маша забывала все свои претензии к опере.
Дядя Тима работал в театре. Ему за это платили жалованье, часть которого он ежемесячно посылал бабушке. Он ее очень любил, несмотря на ее богов.
А, наверно, приятно зарабатывать деньги? Именно зарабатывать. Если вдруг найдешь деньги на панели, это совсем иное. Нашел случайно, неизвестно чьи, а может, кто-то плачет, потеряв их? Совсем другое дело – заработать, только это трудно. Папа целый месяц работает свою научную работу, а денег получает всего девяносто рублей. И это – на всю семью, на всё. А хорошо бы и самой попробовать заработать. Хоть сколько-нибудь, хоть рубль. Своим трудом. Но каким? Что она умеет делать? И где взять работу ей, когда взрослые найти не могут? А время есть, в школу она все еще не ходит.
Во дворе дома, где жила семья Лозы, был пустырь. Когда-то там стоял деревянный флигель. В годы гражданской войны его разнесли на дрова. Полуразрушенный кирпичный фундамент порос крапивой и одуванчиками.
Мама записалась в очередь на бирже, но безработных много. Ей ничего не обещают. А денег дома нехватает…
– Знаешь, за кирпич платят по копейке за пять штук, – сказала как-то Маше ее новая подруга Леля. – Наши девчонки будут откапывать его, очищать и складывать штабелями. А дяденька со стройки придет, заплатит и заберет.
Копейку за пять штук? Это здо́рово! Маша поспешила на пустырь. Там уже возились две девочки постарше.
– Иди в нашу артель, – сказали они. – Вместе сподручней работать. А деньги поровну.
Маша взялась за дело с азартом. Она раздобыла толстый железный гвоздь, которым отковыривала один кирпич от другого, и железку, чтобы счищать известь. Вскоре руки ее огрубели, покрылись ссадинами и кирпичной пылью. Стопка кирпичей росла медленно.
Девочки не унывали. Одна из них, Муся, высокая, худая, с носом, торчавшим вперед вроде башмачка, напевала вполголоса:
Было трудно мне время первое,
Но потом, проработавши год,
За весёлый шум, за кирпичики
Полюбила я этот завод!
Пела и постукивала своей железкой о кирпичик, и в такт ей отзывались еще две железки, сбивавшие известь. Сложенные в штабеля по тысяче штук, кирпичи были чистенькими и ровными, как шоколадки… Работа продолжалась уже третий день.
Севка тоже хотел войти в артель, но девочки не согласились. А Маша сказала ему:
– Ты лучше за Володей посмотри, пока я буду деньги зарабатывать.
Она уже вошла во вкус и освоилась с тяжелой работой. Один за другим вырастали штабеля кирпичей: тысяча, вторая, третья. Но вот приехал заказчик. Он приехал на платформе, запряженной битюгом с толстыми косматыми ногами. Битюг был крупный и добрый, точно такой, как кони под богатырями на картине Васнецова в Русском музее, куда отец водил ее недавно.
Заказчик был дядька лет тридцати, в фуражке на затылке и черном жилете. Он ходил вокруг кирпичей, ковырял их кнутом, скинул два или три вниз и сказал:
– Как вы чистили? Грани пообивали. Придется выкинуть по сотне из штабеля.
Девочки стали спорить. Все кирпичи были целые, он явно придирался, чтоб заплатить меньше. Муся шепнула Маше: «вот паразит!».
– Ну, ладно, так и быть… Скину полтинник за двести пятьдесят штук, – сказал заказчик. – Поработали, теперь получайте. Это вам деньги, на камешки.
Он вручил Мусе пять рублей пятьдесят копеек и стал грузить кирпич.
Девочки убежали на пустырь и долго высчитывали, сколько придется каждой. Оказалось – один рубль восемьдесят три копейки. Сверх того, оставалась еще одна копейка, которая не делилась.
– А копейку – Мусе, за переговоры! – сказала Маша, и все засмеялись.
Деньги разменяли в ларьке с газированной водой, и Маша принесла домой рубль восемьдесят три копейки.
– Получи, мама.
– Это откуда?
– Я заработала. Сама.
В один осенний вечер папа с мамой пилили дрова на кухне. Когда подходило время готовить ужин, маму, обычно, подменяла Маша. Но пила у Маши гнулась и извивалась, как змея.
В дверь постучали. Мать отперла. На пороге стояли Зоя и два загорелых парня в старых солдатских шинелях.
– Зоечка! – мама увидела только ее, прежде всего ее, и сходу обняла узкие Зоины плечи. – Что ж ты не написала, дала бы телеграмму, мы бы встретили…
– А я не одна, в компании, – сказала Зоя, выдвигая вперед стоявших справа и слева от нее спутников.
Маша узнала их: это были папины студенты Ильченко и Колесников. Папа бросил пилу, обнял их и поцеловал каждого троекратно. Студенты скинули шинели и взялись за пилу, к которой папу больше не подпускали.
Зоя была с чемоданом, упрятанным в холщовый чехол, вышитый у застежки украинскими узорами. Мама отвела ее в комнату и сказала: «Будешь спать вот на этой раскладушке».
Зоя и папины ученики приехали поступать в университет. Маша узнала, что Ильченко зовут Васей, а Колесникова – Авдеем, что они остановились в студенческом общежитии, а в женских комнатах места не было, и тетя Зоя пока будет жить здесь.
Дальше было очень весело. В горячей золе только что вытопленной печки пекли картошку, а мама колотила о стол золотистой воблой, чтобы сделать ее мягче. Картошка с воблой были на зависть всему миру. А потом пили чай с ситным и вспоминали фермы зоотехникума, его богатства – поля, огороды. Вспоминали весело, без сожаления.
Когда студенты надевали шинели, чтобы идти к себе в общежитие, каждый нашел в своих Карманах по золотистой вобле. Они рассмеялись, выразив удивление, и благодарно пожали руку Анне Васильевне. Они стали приходить чаще, стараясь помочь своему бывшему профессору. Приносили показать свою работу, которая давала им заработок: маленькие листочки ватмана с красиво выведенными надписями: «Не курить», «Бухгалтерия», «Заведующий»… На стипендию было не прожить.
С годами времена изменились. Студенты приходили уже не в шинелях, а в пальто. Теперь им никто не совал воблы в карманы. Напротив, сами они не появлялись в квартире Лозы без того, чтобы не вытащить из кармана шоколадку или книжечку переводных картинок для детей. Севе и Володе этот порядок очень нравился.
Глава четвертаяУ мамы было четверо сестер и все учительницы, кроме Зои, которая поступила в университет на исторический факультет. Одна из маминых сестер, тетя Надя, учительствовала в деревне под Смоленском. Анна Васильевна знала, что сестре живется неважно, и решила навестить ее летом. Она рассудила так: дети на воздухе, река и лес, дача бесплатная. И сестре помочь можно шитьем, – сельским портнихам всегда работы хватает; особенно, когда платить можно не деньгами, а натурой.
Катится телега с пригорка на пригорок, подымается из овражка на косогор, снова ныряет в низинку, заплетенную сочным зеленым орешником, лозняком, высокой травой в белых и желтых медом пахнущих шапках. Тощая лошадка знает, однако, свое дело. Идет неторопко, зато безотказно. Проехали Белую, Комаровщину, Глинище. Эге, вон опять какая-то деревенька… Не Лытки ли?
Изба, в которой жила тетя Надя, стояла на краю деревни, недалеко от реки. Маша ступила на порог и обомлела: пола не было. Крыша протекала, на земляном полу стояли лужи, как после дождя на улице. Возле печки сбоку дрожал привязанный веревкой за шею теленок. На земле у его тонких ножек лежал навоз.
Тетя Надя, маленькая, худенькая, с носиком вроде фасолины, весело вносила в избу узелки и плетеную корзину с бельем, обтирала тряпкой деревенские лавки, усаживала сестру и племянников. У печки возилась ее свекровь – старая беззубая женщина в поношенном холщовом платье, с кичкой на голове. Она положила на стол круглый черный хлеб, принесла из ямы, заменявшей погреб, кринку холодного молока. Сели завтракать.
В избе, принадлежащей Надиной свекрови, жили семьи двух ее сыновей с женами и детьми. Где было здесь поместиться приезжим родственникам – Анна Васильевна не представляла. В сарае на сеновале обычно спали две девочки, племянницы Нади, там же Анна Васильевна постелила на ночь и Маше с Севой. Сама она с маленьким Володей поселилась в избе. Сразу застучала швейная машинка, и в старую избу каждый день стали заглядывать девушки и молодки с немудреными заказами.
Бедно жила тетя Надя, сельская учительница, вышедшая замуж за бедняцкого сына. Муж ее работал сейчас в городе на кирпичном заводе, был он специалистом по обжигу. Домой приезжал по воскресеньям. А тетя Надя ежедневно ходила в школу за три версты, потому что в Лытках школы не было. Не одна ходила, за ней гуськом спешили ее школьники – целая орава лытковских ребятишек.
Много ли нужно городскому ребенку, чтобы почувствовать себя счастливым среди зелени, у реки, в лесу! Солнышко греет, у рыхлого пенька из-под земляничного трилистника выглянула яркокрасная ягода. В рот ее скорей! А выше, на пригорке голубеет лес, – туда ходят не каждый день, он только кажется близко. Идешь-идешь, аж коленки заломит, пока доберешься. Полежишь на траве у опушки, пока какой-нибудь муравей не заберется тебе под рубашку, и снова вскочишь, как ни в чем не бывало. А в лесу – малина, грибы, в лесу птицы поют, а под кустами шныряют какие-то зверьки, – то рыжий хвостик метелочкой мелькнет, то серый круглый, заячий.
В Лытках не было ни одного богатого дома. В каждой семье рождались дети, становилось теснее, а земли не прибывало. Тетя Надя поначалу чувствовала себя одиноко, проповедуя необходимость культуры и образования. К ней не очень-то прислушивались даже в своей семье, невестка – существо подчиненное. Но в школу детей всё-таки сдали посылать, и даже девочек.
Совершенно непохожая н а своих деятельных сестер, маленькая и смирная тетя Надя вскоре по приезде в Лытки заболела чахоткой. Профсоюзный комитет учителей выхлопотал ей путевку на курорт, где ее лечили кумысом. Она и больная не жаловалась, подшучивала над своей болезнью. Тетя Надя вылечилась, хотя продолжала жить в тяжелых условиях. Вылечилась, благодаря своему выносливому жизнерадостному характеру.
В Лытках начались дожди. На сеновале подтекало, в избе всегда было тесно и тоже текло невыносимо. Как-то в избу прибежала старшая племянница тети Нади. Она сообщила, что отец ее в субботу ночью во дворе напоролся пяткой на сучок, нога распухла и начался сильный жар.
У тети Нади был градусник, которым пользовалась вся деревня. Она схватила градусник и флакон с йодом и отправилась к шурину. Изба его стояла чуть повыше, на косогоре. Как старший сын, он первый выделился после женитьбы и справил себе собственную избу.
Маша пошла с тетей Надей, заглянула в дверь. Дядя Федор лежал на полу, На овчине, покрытой полосатым рядном, и стонал. Сильная, крупная нога его посинела и набрякла.
– Доктора вызвать надо, – сказала тетя Надя, осмотрев ногу. – Я здесь сама ничего сделать не смогу. Надо резать, чтобы гной вышел. А то может случиться заражение.
– О докторе мы без тебя знаем, – ответил ей сидевший на лавке старик, родственник Федора. – Не можешь вылечить, – иди с богом. Резать мы не дадим.
– Как знаете, Сидор Васильевич. А только помощь нужна скорая.
Она поклонилась и вышла. В сенцах с ней пошушукалась жена Федора. Маша услышала только одну фразу: «Колдуна из Глинищ просить будем. На синей бумаге ворожит».
– Доктор нужен, а не колдун, – настаивала тетя Надя. Из горницы донесся приглушенный стон Федора.
Вечером Маша пробралась по лужам к избе дяди Федора. Вся его родня столпилась у крыльца. Все молчали. Колдун только что прошел в избу к больному. Маша опоздала.
«Как это он колдует на синей бумаге? – думала она. – Люди верят, может и правда, есть такая сила?»
Прошло полчаса, час. В сени с крыльца заглянула жена Федора и быстро сделала знак собравшимся: «Уходит!» Все бросились врассыпную и попрятались – кто в сарае, кто за забором. Колдун не любил, чтоб на него смотрели.
Маша увидела колдуна: он сошел с крыльца, высокий, худой, в коричневом зипуне, в валяной шапке. Из-под шапки свисали сивые клочья волос, такие же клочья росли на подбородке и под носом. Колдун, нахмурясь, оглядел улицу и пошел прочь. В руке он нес узелок из новой холстины – Федорова жена завернула туда ощипанную курочку, два десятка яиц и пять рублей деньгами.
Тетя Надя весь вечер проговорила с мамой о больном Федоре. Развязка могла прийти очень скоро.
Утром Маша побежала узнать, как дядя Федор. Может быть, всё-таки, колдун помог ему?
В доме суетились, на Машу никто не посмотрел. Она вошла в горницу. Дядя Федор метался на полу, бредил, терял сознание. Его голая нога, местами уже лиловая, стала вдвое больше. На пятке чернело место, над которым колдун водил синей бумагой.
Жена Федора сидела рядом на полу и плакала. Подняв на Машу распухшие глаза, она что-то вспомнила и быстро сказала ей:
– Беги к Наде, скажи – просим доктора, лошадь ей запряжем, пусть привезет. Господи, хотя бы спасти его!
Маша помчалась домой, не замечая, как на ее макушку стали всё чаще падать крупные капли дождя.
– Я поеду с тобой, тетя Надя. Возьми меня! – взмолилась Маша. Ей захотелось действовать, делать что-нибудь трудное и нужное.
– Ты же промокнешь, дождь идет.
– Ничего, я брезентом укроюсь, возьми!
Маленькая тетя Надя в сером платке, завязанном вокруг шеи, и Федоровой дождевом плаще легко вскочила на телегу и взяла вожжи. Маша поместилась сзади нее на сене, укрывшись брезентом, и они поехали.
Дождь лил такой, что в воздухе потемнело. Иногда небо трескалось, как перегретая земля, и в трещину был виден другой, далекий огненный край. Раздавался грохот, словно куча булыжников обваливалась сверху на дно оврага, и снова темнело. Лошадка, видавшая виды и не раз выручавшая хозяев, трусила мелкой рысцой, не пугаясь грозы.
– А, чтоб твою душу на колючую грушу! – ворчала тетя Надя, когда лошадка не могла взять крутого подъема. Копыта скользили по глине, съезжали вниз. – Иди же, Серый! Доктора искать будем Федору, слышишь?
Серко напрягал силы и взбирался на глинистый пригорок. Маша была убеждена, что лошадь – в курсе дела, знает, что с хозяином беда.
Далекие зарницы осеняли поля и гасли, небо полыхало, ветер гудел в ушах и леденил мокрый лоб.
Наконец, дождь притих. С большим трудом добрались до большого села, где жила фельдшерица. Дверь открыла хозяйка.
– Уехала Петровна, отпуск ей дали на месяц, к сыну уехала в Смоленск, – доложила она тете Наде.
– Ой, что вы говорите! Человек умирает, а ее нет! Нельзя его без помощи оставить.
Покачивая головой, хозяйка слушала рассказ о Федоре:
– В Привалове дачница приехала из Москвы, доктор. Попросите, может согласится поехать. Погода-то не больно хороша, да и дорожка ай-ай!
Тетя Надя повернула Серка в Привалове. Еще неизвестно, какой специальности этот доктор. И захочет ли она тащиться бог весть куда? Но надо попытаться.
Чтобы приободрить Серко, тетя Надя встала на телегу и правила стоя. Она рассказывала лошади, что они непременно найдут московского доктора и упросят его спасти Федора.
В Привалове врачиху нашли сразу же. Она приехала всего два дня назад и спала чуть ли не сутки напролет. На этот раз повезло – врачиха была по специальности хирург, и хозяйка видела у нее никелированный ящичек с инструментом.
– Сказала – никого принимать не будет и никуда не поедет, – предупредила хозяйка, прежде чем впустить тетю Надю в избу.
– Ладно, это уж моя забота.
Они вышли обе, тетя Надя и дачница, минут через десять и сели в телегу. Маша с уважением разглядывала металлический ящичек, который врачиха держала на коленях. Эти руки этим инструментом могут спасти жизнь человеку!
Дорога назад была легче. Дождь прошел, я только где-то вдали, на краю потемневшего неба вспыхивали зарницы. Гроза уходила к востоку.
Смотреть на операцию Машу не пустили. Потом тетя Надя рассказывала: Федор лежал без сознания. Кипятили инструмент, а жена его всё просила: «да бросьте вы это баловство, и так ножик чистый, режьте уж, видите, помирает человек!».
Сделав операцию, врачиха сказала: «Завтра было бы поздно!». Ничего не взяла и уехала, обняв на прощание тетю Надю и улыбнувшись ей большими усталыми глазами.
Утром Федор послал за тетей Надей. Ему сразу полегчало, и он торопился сказать снохе спасибо.
– Ты поправляйся – и ладно, – ответила она. – Только ты скажи им всем – жене, старику и прочим, чтобы никогда больше колдуна не звали. Ты одной ногой уже в могиле был по его милости. Мне «спасибо» не надо, ты им скажи, чтобы поняли…
Федор обещал сказать.
* * *
Папа писал из Ленинграда, что ему совсем не нравится такой отдых жены и детей, что нельзя же вечно забывать о себе и что надо же ей наконец отдохнуть по-настоящему. «Июнь вы пробыли у Нади, остальное время отдохните», – настаивал он и перевел маме тридцать рублей.
Поближе к железной дороге в лесу был расположён питомник, в котором выращивались молодые деревца для садов и парков. Заведующий питомником с женой и двумя детьми занимал четырехкомнатный дом и охотно пускал на лето квартирантов.
Заведующий питомником Тихон Николаевич был знаком тете Наде, и в середине июля Анна Васильевна с детьми перебрались на новую дачу. Здесь можно было отдохнуть от телячьего мычания, грязи и протекающей крыши. Кстати, наступила солнечная погода.
Маше нравилась новая дача. Дом, в котором они жили, а с ним и вся территория питомника были окружены высоким деревянным забором и оградой из желтой акации. А вокруг был лес, рощи, вырубки, заросшие малинником, луга, дышавшие солнцем и медом. Ближняя деревня находилась за две версты.
Стройными длинными рядами, как по протянутой нитке, выстроились здесь маленькие деревца, похожие пока на цветы. Меж деревцами кое-где были врыты в землю горшочки с водой. Туда сваливались медведки – вредители, перекусывавшие молодые деревца. Маша с Севой рассмотрели одну: противная, страшная, вроде мягкого рака! Они бросили ее обратно в воду: вредитель, так ей и надо.
Целыми днями Маша бродила со старшим братишкой по лесу, собирая лесные сокровища. Строили шалаши, украшали головы коронами из цветов, собирали ягоды, грибы, разноцветные перышки лесных птиц.
Птицы были любопытны и неосторожны, они подпускали детей совсем близко. Пестрый удод с веером на голове слетал на тропинку у самых Машиных ног, удивленно глядел на неподвижно замершую девочку и докладывал: «У-дод! У-дод!». По высокой траве бродили аисты в форменных мундирах, похожие на картинки к «Петербургским повестям» Гоголя. Они поджимали белые, отороченные черным крылья и время от времени опускали в траву длинные, как канцелярские ручки, красные клювы.
Маше очень захотелось поймать аиста, чтобы подержать его, рассмотреть и выпустить. Один из них бродил совсем рядом, в четырех шагах. Маша стала подкрадываться сзади к задумчивой птице. Мысленно она говорила аисту: «Ты не бойся, я больно не прижму. Я только потрогаю тебя немножко, рассмотрю и отпущу обратно».
Аист наверно подслушал ее мысли. Он обернул голову – с его длинной шеей обернуться не составляло труда – и посмотрел на девочку, словно хотел сказать: «Ты детеныш человека. Кто знает, что взбредет тебе на ум, когда ты будешь сжимать мои перья своими голыми цепкими руками…»
До него оставалось всего шага два, Маша протянула руки вперед и бросилась на птицу. В тот же миг над ее головой шумно захлопали сильные крылья улетающего аиста. Он удалялся, вытянув назад длинные ноги в красных лакированных сапожках.
Маша валялась на траве, смотрела в небо и думала: «Почему одни люди красивые, другие нет? Чем я виновата, что мне достались такие толстые, словно распухшие губы? Я хочу тонкие. Но мне досталось именно это лицо, а не другое. Значит, есть судьба? Неужели нельзя ничего изменить и надо подчиняться?».
Удивительная женщина тетя Надя. Смелая, энергичная, умная, а с виду пиголица, лицо с кулачок, нос фасолинкой… Как она стоя правила лошадью, когда спешила спасти дядю Федора! Она тогда казалась Маше и ростом повыше, и лицом красивей. Это смелость, настойчивость сделали ее такой. Если человек хорошо поступает, он делается красивее. Ну, хоть немножечко, самую малость, но всё-таки делается. А ведь тетя Надя – сильная. Она же всегда одна в этой деревне, одна против этой темноты, отсталости.
Маше делается стыдно: как это она, городская, грамотная девочка поверила на миг, что колдун поможет дяде Федору! И родители у нее такие ученые, а она поверила. Что же спрашивать с неграмотных! А тетя Надя не поверила ни на минуту. Если б не она, дядя Федор умер бы и лежал зарытый в землю, на кладбище. Вот какая тетя Надя!
– Маша! Машенька !
Мама вышла за ворота и зовет свою помощницу. Помощница валяется в траве, совершенно забыв о том, что обещала маме принести вязанку хворосту.
«А я вот какая! Довольно неважная. Посулила маме помочь и забыла».
– Иду!
Маша прихватывает Севу, они берут у мамы две веревки и уходят в лес. Под высокими темными сводами на земле валяются сухие ветки. Дети собирают хворост в кучу, связывают одной веревкой и оставляют на месте. Идут дальше, собирают еще и приготавливают вторую вязанку, побольше.
Теперь мама будет довольна! Они взваливают на спину хворост и несут домой. Это – ежедневная трудовая повинность. Когда приехали, Тихон Николаевич сразу сказал: «Дров для вас нет, в лесу хвороста много, собирайте!».
«Дача» у них простая, но по сравнению с избой тети Нади – чертог: чисто выбеленная комната, в которой стол, стул, а на полу – три полосатых мешка, набитых сеном – постели. А чего еще надо летом?
Дача хорошая, но хозяин, Тихон Николаевич – плохой. Он хитрый, всё время щурится, так и жди от него неприятностей. «Вы не видели, Анна Васильевна, кто это потоптал табак? Это не Сева, случайно?» А потоптал собственный его пятилетний сын. Сева достаточно умный парень, чтобы не прыгать по цветочным клумбам.
Тихон Николаевич решает сейчас сложную задачу: на желтой акации созрели стручки, надо запасти семян для посадок, на них большой спрос. Нельзя ли воспользоваться услугами этих детей? Работать по дому они приучены…
Маша и Сева с интересом выслушивают его предложение – говорит он с ними наедине, когда мама ушла с Володей в лесок. Маша помнит первые заработанные ею рубль восемьдесят три копейки. Как дома радовались! Не столько даже деньгам, сколько Машиной выдумке. Отчего бы и здесь не заработать? Севе в тот раз не удалось, и потому сейчас он готов принять заказ, невзирая на условия.
– Желтая акация растет у меня всюду, вам только собрать, – объясняет Тихон Николаевич. – Соберете пищики, потом вылущите зерна и просушите их на чердаке, на газете. Там солнце печет, крыша горячая, семена высохнут скоро. На чердаке стоят жестяные формы для хлеба, – в них можно ссыпать просушенные семена.
– А сколько вам надо семян? – опрашивает Сева, деловито задирая голову – Тихон Николаевич очень высокий.
– Там пять таких форм. Вот наполните все, и достаточно. А я вам заплачу.
«А сколько вы заплатите?» – хочет спросить Маша, но стесняется. Сам он не говорит, а спрашивать неловко. Еще подумает, что они жадные. А они нисколечко не жадные, просто у мамы мало денег, и им охота помочь.
Сделать всё по секрету от мамы не удается. Вскоре она замечает страшную суету: Маша и Сева с заговорщическим видом пробегают под окнами туда и обратно, в руках – кошёлки и корзиночка для ягод, сверху всё прикрыто лопухами. Дети поминутно лазят по приставленной к дому лестнице на чердак.
– Чего вы лазите? Упадете еще, – беспокоится мама.
– Ты не беспокойся, не упадем, – говорит Сева. – Мы ж привыкли лазить. Мы играем…
«Скажем ей, когда деньги получим», – сговариваются они на чердаке, ломая пищики и высыпая зернышки на газету.
Оказывается, набрать полную форму – дело не легкое. Уже общипаны все близлежащие кусты акации за чертой забора и внутри двора. Зернышки усыхают, их помещается в форме очень много.
