Текст книги "Горький вкус соли"

Автор книги: Елена Оуэнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

9

Вологодская область, железнодорожная станция Лесоповальная, 1962 год, сентябрь

Варя поправила непослушный локон, выбившийся из празднично уложенных волос. На какое-то мгновение она застыла, разглядывая себя в зеркале в комнате для невест ЗАГСа Харовского района. Девушка напротив казалась совсем незнакомой. Высокий начёс, серебряные серёжки-гвоздики, голубое кримпленовое платье и туфли «Цебо» на маленьком каблучке. С виду и не скажешь, что ей уже тридцать восемь и четверо детей по лавкам. Надо было только не улыбаться, иначе мелкая сеточка морщин предательски выдавала возраст, но сегодня её глаза сияли счастьем и, словно сами становясь солнышками, лучились, даря всем вокруг тепло и свет. Не улыбаться она не могла, ей хотелось кружиться и летать как когда-то, когда ей было двадцать, когда кончилась война и они все радостно высыпали на улицу, заливались смехом, обнимались, целовались, словно пытаясь впитать в себя навсегда счастье – полное, цельное! А сейчас она любила и была любима. После шести нескончаемо долгих лет, прожитых без ласки, без единого доброго словечка, без поцелуя, только с подушкой, проплаканной насквозь. Ей хотелось петь, хотелось выбежать из комнаты, найти Олега, убедиться, что он здесь, с ней, что он ещё любит её и никуда не ушёл, что она для него – самая лучшая и любимая, обнять его крепко-крепко и стоять так, никогда не расставаясь.

Она выглянула из окна: на улице лило как из ведра, стало темно, точно наступила ночь.

«И что это такое… Будто в мае… Так ведь сентябрь сейчас… бабье лето должно быть… Где ж оно бабье?» – И она задвинула тяжёлую парчовую штору.

«Бог всегда знает, как предупредить о беде», – вдруг ни с того ни с сего вспомнились слова матери… Варя махнула рукой, отгоняя от себя тревожные мысли.

Она подошла к работнице ЗАГСа, стоявшей неподалёку и разговаривавшей с продавщицей цветов.

– Дак готовая я.

– Ну вот и ладно. А что бледная такая? Переживаешь, что ли?

– Дак пошто мне переживать-то? По любви, чай, замуж выхожу, не по тятькиной указке.

– Ты не переживай, тут многие невесты в последнюю минуту паникуют. Ну ничего, побоятся-побоятся, а потом не успеют оглянуться – и замужем. Так что давай-ко, вот тебе дежурные румяна, иди, в порядок себя приведи, и жду тебя через, – женщина посмотрела на часы, висевшие над входом, – пять минут. Добро? – и, не дожидаясь ответа, добавила: – Ну, давай, давай, поторопись, красавица. А то у меня другая пара на подходе.

* * *

Олег первым спрыгнул с подножки поезда. Варя, следуя за ним, вдруг неуклюже поскользнулась, но он вовремя подхватил её. Они рассмеялись и поцеловались.

– Ну, Варюха-краюха! Заживём! – сказал Олег воодушевлённо. – Сегодня же переезжаю из барака к тебе! Крыльцо подправим, сарай, забор! С дровяника начнём, до зимы надо успеть.

– Да, дровяник – хорошо бы до зимы успеть, – согласилась Варя, взяла его под руку, и они пошли домой.

Здесь, на Лесоповальной, дождь, видимо, был коротким: ясно светило солнце, золотые, вымытые берёзы мягко стелили ковёр из листвы перед молодожёнами. Люди оборачивались, никто из сельчан не привык видеть Варю такой сияющей…

– Эх, гармонь бы сейчас! Сплясали бы! Ну ничего, мы ещё спляшем, Варь, спляшем! Отстроимся до зимы, а зимой и спляшем, правда, Варь?

На улице показались две ватаги деревенских ребят, одна гнала другую. Варя тут же распознала Нину главарём догоняющих.

– Нинка! – крикнула Варя дочке.

Та, тяжело дыша, остановилась, а увидев маму, побежала к ней, на прощанье погрозив кому-то кулаком. Ребята из её шайки тоже остановились, с досадой глядя на удирающих. Вместе с Ниной они были в преимуществе, а без неё расстановка сил резко менялась, продолжать потасовку не имело смысла.

Нина замерла на полпути, словно видела маму впервые. Красивая, с причёской, в нарядном голубом платье и туфлях, она стояла под руку с Волковым, как все его звали в деревне.

«Чего это она… вырядилась?» – разные догадки лезли в Нинину голову, она остановилась в нескольких шагах от мамы, не подходя близко.

– Чего?

– Зови Сашку, у меня сегодня выходной, обедать вместе будем, – сказала Варя. – Праздник у нас сегодня, – Варя сделала шаг вперёд к Нине, но та отступила. – Олег на баяне2828
  Баян – русская ручная гармоника с клавиатурами по обеим ее сторонам. Издает звуки за счет движения мехов.


[Закрыть] сыграет.

– Что ещё за праздник?

– Дак расписались мы, – сказала Варя и улыбнулась, будто смущаясь собственной дочери.

– Поженились?! – Нина покраснела и сжала кулаки. – А как же Сашка?!

– А что Сашка? – удивилась Варя.

– Как что?! Он же сказал, что уйдёт!

– Дак это он сгоряча, Нин, это пройдёт. Маленькие вы ишшо, не понимаете. От поживём все вместе, под одной крышей, пообвыкнетесь друг к дружке-то.

– Это мы – маленькие?! Это мы не понимаем?! – возмутилась Нина. – Да мы… Да Сашка… Да весь дом только на нём и держится!

– Тебе мать что сказала? – вдруг медленно, басом проговорил Олег. – Позови брата. И чтоб дома были через полчаса оба.

– Я не знаю, где он, – огрызнулась Нина.

– Дважды повторять не буду.

Нина не смогла поднять глаза. Даже отец так с ней никогда не разговаривал. Её затрясло, внезапно возникшая ненависть вдруг наполнила её целиком. Но что ещё хуже – страх. Первый раз в жизни она чувствовала страх. Какой-то животный, липкий и холодный, странно тянущий низ живота. Нина смотрела в землю так, словно пыталась пробуравить её до самого ядра. С трудом поборов желание съязвить, она развернулась и пошла прочь.

Варя хотела было что-то крикнуть дочери вдогонку, но Олег резко дёрнул её за рукав:

– Не надо. Пусть привыкает к порядку. Вконец ты их разбаловала. Знаю таких, сам такой же. В морду плюнешь – драться лезет. От безотцовщины всё это. Ну ничего, я их подрихтую.

Варя промолчала.

Олег притянул её к себе прямо на улице, крепко поцеловал в губы и, немного расслабляя хватку, уверенно произнёс:

– Они меня полюбят, вот увидишь. Заживём, Варюха, заживём.

* * *

Когда Нина вернулась домой и зашла на кухню, отчим играл на баяне, мама, раскрасневшаяся, со счастливой улыбкой, толкла вареную картошку. Оба тут же остановились и посмотрели на неё.

– Обедать же звали, а время ужина поди-тко, – начала мама.

– Обыскалась его, только сейчас нашла. Он у деда Ивана, сказал, что там останется, – ответила Нина.

– Как это останется? – по голосу было слышно, что мама расстроилась.

– Не знаю я, сказал ― там останется, что я могу сделать? – грубо ответила Нина. Её коробило от присутствия Волкова, и опять эти странные тянущие ощущения в животе, хотелось побыстрее уйти с кухни.

«Неужели он здесь будет ночевать?! Хоть бы он ушёл. Да побыстрее».

– Ты с матерью так не разговаривай!

Вдруг в кухне повисла тишина. Варя не ожидала такого от Олега, но не ожидала она этого и от Нины с Сашкой.

– Олег, пошто ты кричишь-то? – вступилась Варя. – Ладно, схожу к деду Ивану за Сашкой. Нинка, ты покамест, садись, покушай. И младших зови исть-то.

– А ты не меня, а её поправляй, – рявкнул тот. – И никуда ты не пойдёшь за Сашкой. Ишь, ещё чего не хватало: мать за сыночком бегает! Это он на коленях перед тобой должен стоять за хлеб, за крышу над головой! Чтоб я не слышал такого больше!

– Я не голодная, – наврала Нина, несмотря на то, что целый день сначала носилась на улице, а потом разговаривала с братом, уговаривала его вернуться домой. Кроме скудных варёных картофелин на завтрак в её животе целый день ничего не было.

– Это хорошо, что неголодная, остальным больше достанется, – ухмыльнулся Олег, в упор разглядывая Нину. – Сегодня, значит, без ужина.

Она промолчала и направилась из кухни в комнату.

– Нина, погоди чуток, – остановила её мама. – Чего сказать хотела: Олег-то севодни переехал к нам и будет жить с нами.

Нина молчала, ей хотелось только одного: уйти. Она сверлила дверь в горницу взглядом, словно в ней было спасение от маминых слов, впивающихся в сердце. Нина не могла, не хотела верить в то, что говорила мама. Та словно не слышала ни сейчас, ни раньше того, что ей сказал Сашка. Она слышала только себя.

– Значит, на Сашку тебе наплевать? – спросила Нина, взявшись за дверную ручку.

– Пошто ты такое говоришь-то? Как это мне наплевать? – спросила мама.

– Как пошто? – Нина резко повернулась. – Ты что, не помнишь? Сашка сказал, если этот в дом придёт – Сашка уйдёт.

– Что? «Этот»?! Как ты меня назвала? – Олег вскочил с табурета. – Ты как со мной разговариваешь, шмакодявка?! Молоко ещё на губах не обсохло! – он шагнул к Нине, но Варя успела встать между ними.

Нина вся кипела.

«Сам шмакодявка… Мой брат ушёл из-за тебя. Ну, посмотрим, что ты сделаешь! Ну, попробуй, ударь! Попробуй! Мама сразу тебя вышвырнет из дома!» – мысли лихорадочно завертелись в голове.

– Он же тебе говорил! – крикнула она матери, чувствуя, как её голос буквально клокочет от злости.

– Дак то ж, – Варя стояла между ними, испуганная, растерянная, и нервно теребила полотенце. – Я-то думала, это он так, несурьёзно, по-мальчишески…

Нина закусила губу. Она не могла больше ругаться с мамой. К горлу подступил ком, не давая вздохнуть. Она отвернулась, чтобы спрятать накатившиеся слёзы.

– Мы давно уже не дети, – буркнула она и с силой рванула ручку двери так, что ударила себя по плечу, но, не обратив внимания, вышла из кухни в горницу.

– Это так ты детей настроила? Это что, это я-то «этот»? – Олег не мог найти себе места.

– Тише, тише ты… Не кипятись. Это она сгоряча… Не подумав… Она такая у нас, хлёсткая, за словом в карман не полезет…

– Ты что её защищаешь? Ты не понимаешь, что ли, что ты их избаловала вконец?

– Дак это, конечно, избаловала… Они без тятьки шесть годков ужо как… Мне ж некогда за ними смотреть… Вот и растут сами по себе, дак, видать, и избаловались…

– Подумаешь, без отца шесть лет! Зато с мамкой! Сытые! Под крышей! Я всю свою жизнь беспризорник, без отца и матери! Да я, да я за такую жизнь, как у них, – всё бы отдал! Нет, я не понял? Старший твой, что? Условие поставил: или я, или он? Молокосос…

– Да не кипятись, Олежечек, потолкую я с ним завтрева же, он и вернётся. Они у меня хорошие… Трудолюбивые… Горячие, правда… К свободе привыкли…

– Я им крылышки-то быстро пообломаю… Поговорят мне ещё… Ишь! Я им покажу «этот»!

– Дак ладно тебе, дети же они ишшо. Остынь… Пообвыкнут, притрутся. Глупые же ишшо. Какой с них спрос?

– Ты мне зубы-то не заговаривай! Глупые! Никакие они не глупые, вон как соображают! Старшему-то твоему – пятнадцать? Я в пятнадцать уже первую ходку сидел, такого навидался, мама не горюй. Водка есть?

– Водка-то? – Варя растерялась. – Кажись, была где-то.

– Ну так неси давай!

Варя не осмелилась перечить новоиспечённому мужу, пошарила на верхних полках, нашла поллитровку, выставила на стол перед Олегом:

– Вот, для рабочих припасла… крыльцо надо… – сказала она робко.

– Чё стоишь-то? Стакан дай!

Варя суетливо принесла стакан.

– Как же так… Олег… Ты же сказал, что завязал?

Олег налил водки до краёв, залпом выпил, занюхал рукавом:

– Завязал. До сегодняшнего дня. А сегодня – развязал, как твоих зверят увидел.

У Вари всё опустилось, казалось, земля поплыла из-под ног. Она села.

– Какие же они тебе зверята? Пошто ты к ним так-то?

– А что? Иль ты думаешь, они со мной будут – как с собакой, а я терпеть буду? Сюсюкаться как ты?

– Дак поговорить бы надо, растолковать им что почём. Я поговорю… Сейчас же поговорю.

Олег наполнил второй стакан. Варя оторопела:

– Ну что ж ты так, без закуси? Есть же всё, – она опять встала, ссутулившись, сморщив лоб, пошла к печи, на ходу украдкой вытирая слёзы.

– Сядь.

Варя остановилась на полпути, вернулась к столу и покорно села, сложив руки на переднике и опустив глаза в облупленные доски пола.

Олег опрокинул стакан в рот, снова занюхал рукавом и заговорил. Его голос в этот раз зазвучал хрипло, глухо, будто издалека:

– Ты знаешь, я, когда рос… всё своё беспризорное детство о бате мечтал… Если бы у меня тогда, в голодном Ленинграде, на его мокрых улицах… В тех подвалах… Видела бы ты те каменные подвалы – грязные, тёмные. Видела б ты те товарняки – холодные, промозглые. Если бы у меня тогда появился бы отец… хоть какой, хоть бандит… но свой, который бы смотрел за мной, поделился бы своей горбушкой ржаной… Да хоть один раз за всю жизнь – всё бы отдал за это! Прямо сейчас! Встал бы и поехал бы к нему. И без разницы, какой он – из тюрьмы ли, в тюрьме ли… Если бы тогда, когда я мальцом в колониях сидел за эту сворованную горбушку, хоть бы одна живая душа сказала: родной ты мой… Да я бы… Сколько бы лет мне ни было, хоть семь, хоть пятнадцать, хоть тридцать.

Варя слушала его молча, на глазах у нее застыли слезы.

– Только вот не было в моей жизни такого человека, – продолжал Олег. – Голод, холод, крысы и вши – вот моё детство. И ты знаешь, ничего, я привык выживать, воровать, шариться в помойках вместе с крысами, рубиться до последнего в колониях за ковш гнилой баланды, голову руками закрывать от мочивших меня кирзачей в карцере, видеть… Даже не буду говорить тебе, что я видел…

А твои – цену жизни не знают, цену мамке не ведают. Ладно, не надо ничего на сегодня. Спать щас пойдём. Иди мелких уложи.

– Дак рано же…

Он встал, вытащил папиросы из нагрудного кармана рубашки, подошёл к печке, зажёг лучину, прикурил от неё и бросил с порога:

– Пойду перекурю. Когда вернусь, чтоб все в кроватях были, – и вышел в сени.

Варя расплакалась, закрыла лицо ладонями.

– Ох, чует моё сердце, сикось-накось всё пошло. Где-тось передёрнуло не в ту сторону… Господи, где ж я оплошала? Господи, прости. Прости, Господи.

Чёрные капли растёкшейся туши падали на скатёрку, превращаясь в каракатиц.

«Поторопиться надо, а не реветь, там же Галька с Тишкой играют», – она наспех вытерла лицо полотенцем и метнулась в комнаты.

Галя и Тишка сидели в горнице на полу, делали уроки.

– Робятушки, голубчики, спать надо ложиться.

– Почему? – удивлённо спросила Галя, посмотрев на часы. – Ведь только семь.

– Давайте, побыстрее, не вошкайтесь, – сказала Варя, торопливо собирая учебники с пола, взяла Тишку за руку и повела в мальчишечью, раздевая его на ходу.

– Не хочу спать, – взбунтовался Тишка. – Рано ещё.

– Тишка ты мой, Тихонечка, миленький, надо, надо, милый сегодня пораньше лечь. Завтрева сыспора не подыматься, – она уложила сына на кровать и помогла ему снять штаны.

– А когда Саша придёт?

– Саша-то? Дак Саша попозже воротится. К деду пошёл, скоро воротится. Хочешь, сахарную голову тебе принесу?

– Хочу, – Тишка тут же передумал капризничать, взял машинку в кроватку и смирно лёг, ожидая внезапно обещанный кусок сахара.

– Сейчас, милый, сейчас.

Варя вышла из мальчишечьей светёлки. В горнице стояла Нина, руки – в боки.

– Зачем спать так рано?

– От пошто ты так со мной, а? Ты же у меня старшая, девка, понимать-таки должна, – и новые слёзы стали проделывать дорожки в размазанных чёрных кругах под Вариными глазами. – Лучше бы подсобила уложить всех.

Нина ужаснулась от маминого вида, казалось, та постарела на десять лет за полдня после того, как она видела её на улице, – молодая, цветущая, сияющая, она вдруг превратилась в сутулую, уставшую женщину с растрёпанными волосами, потёкшей тушью, в вечном выцветшем, в пятнах, фартуке.

«Что я наделала… Это всё из-за меня», – подумала Нина.

На маму было невозможно смотреть. Сердце будто сжалось в комочек от боли, затаилось, отказываясь стучать.

– Я уложу всех. Иди. Только спать я буду на чердаке. Всегда теперь, – она развернулась и пошла в девичью светёлку, чувствуя, как мама крестит её вслед.

– Ложись спать, – сказала она Гале, сворачивая одеяло и простыню. – И чтоб ни звуку мне. И за Тишкой посмотри, если что.

– А ты далёко?

– На чердак.

– А Сашка?

– Не придёт.

– Почему?

– У деда он. Навсегда теперь.

– Что случилось?

– Просто ложись. Все вопросы – завтра, – Нина открыла окно и выпрыгнула во двор.

– Как ты на чердак-то залезешь? – Галя высунулась вслед за ней.

– Как-как, жопой об косяк. По приставной лестнице, как ещё. Дай-ко лучше бельё моё.

Галя подала сестре свёрнутое рулон постельное бельё, Нина подхватила:

– Если что не так – позовёшь меня. Помнишь, где вторая лестница на чердак? Окно будет открыто.

– Я боюсь по приставной лестнице.

Старшая сестра посмотрела на младшую в упор. Глаза Нины отражали северное небо: серое, холодное, колючее. И сейчас зрачки её сузились, превратились в тонкие острые жала, прожигая насквозь и угадывая все Галины трусливые мысли. Та не выдержала, отвела взгляд.

– Позовёшь, короче, – сказала Нина и ушла.

10

На часах, в большой комнате, пробило полночь. Сашке не спалось. У деда на полатях было душно. Он в очередной раз повернулся на другой бок и уткнулся носом в выложенные рядами дозревающие помидоры.

«Нет, так невозможно! Невозможно так жить дальше! Я же говорил ей! Зачем она? Мы сами бы протянули, я уже начал подрабатывать! Все они предатели! Сначала отец! Теперь она! Ей просто наплевать на меня! Просто наплевать… Я же сказал, сказал, тогда ещё, три месяца назад, что не останусь, если он придёт. Она всё равно его привела. Променяла меня на него. Что ж, значит, он лучше. Я – просто никто… Никто и никому не нужен, никому», – он не выдержал, спрыгнул с полатей и подошёл к окну.

Над ситцевыми занавесками, закрывающими только нижнюю половину стёкол, плыли чёрные тучи, то скрывая, то обнажая зловещую жёлтую луну. Саша раздвинул короткие шторки и открыл форточку. Ночная прохлада ворвалась в окно, ветер затеребил утлые тряпицы. Где-то вдали ухнула сова.

Сразу за забором дедовой избы, крайней в селе, за маленькой лужайкой стоял лес. Огромный, нехоженый, дремучий. Там и днём-то было страшно. С этой стороны села деревья не рубили, редко кто здесь ходил. Разве что так, по краешку. Дурная слава была у этой чащи говорили, медведь там задрал человека, да и волки зимой делали набеги именно отсюда, утаскивая в тайгу собак, если хозяева не успевали прийти на помощь.

Одни ели… Высокие, раскидистые… дикие. Особенно сейчас, ночью. Сашка невольно содрогнулся. Как бы жутко ни было смотреть на лес, одновременно эта чёрная стена завораживала, манила. Он не мог оторвать глаз.

«Да, умереть… умереть – вот выход. Тогда они узнают, кого потеряли. Она узнает. Но будет поздно. Они пожалеют, плакать будут. Смерть… Никакой обузы никому. Все будут счастливы. Мама, хахаль её. Отец», – он встал на цыпочки и, не отводя взгляда от леса, потянул носом.

«Самое время… Всё правильно в природе устроено. Выживает сильнейший… Это просто закон. Слабакам здесь нет места. Мама сказала, что самоубийство – это грех. А развод – это не грех? Водку пить, как отец, – это не грех? Бить жён, детей? И если всё грех, так без разницы же – себя ли убить или любви изменить? Или есть похлеще грехи, а есть послабже? Враньё всё это. Придумали, чтобы детей в страхе держать. А сами… Всё – лишь сплошное враньё… Ненавижу… С себя бы лучше начали. А то только и знают, что поучать. А в школе вообще говорят – Бога нет… – Саша смотрел на кромешную темноту ельника. – Бесконечная тьма – вот что есть… Ни добра, ни зла, ни судьи…»

Казахская ССР, 1962 год, лето

Веря в сердце своё,

Веря в руки свои…

Р. Рождественский

«Письмо в ХХХ век»

1

Казахская ССР, Талды-Курган – Мулалы, 1962 год, лето

За окошком вьюга

Да пороша ранняя,

А в печи одна зола,

А в груди страдания.

Иль на картах погадать,

Да что-то не гадается2929
  Песня «Дроля мой» из фильма «Судьба человека»


[Закрыть]… – задорно доносились звуки популярной песни из радио на подоконнике. Рядом чахло каланхоэ и желтела стопка квитанций, проштампованных фиолетовыми чернилами: «АТП3030
  АТП – аббревиатура: автотранспортное предприятие.


[Закрыть] № 2560». Витя сидел на табурете возле окна и ждал, когда подтянутся остальные рабочие. Сегодня их автоколонну, почти всю, отправляли в командировку в Мулалы, на неделю, до выходных. Там была летняя автобаза около товарной железнодорожной станции, куда сгружали зерно с целины3131
  Целина – название слабоосвоенных (из-за нехватки населения), но теоретически (по расчетам) плодородно-богатых земель. В 1950-х годах в СССР была начата программа по массовому освоению целины – выращиванию зерна в Казахской ССР, Поволжье, Сибири, на Урале, Дальнем Востоке и Крыму.


[Закрыть], поэтому сотни грузовиков надо было ремонтировать там же, чтобы зря не жечь топливо. И так будет продолжаться всё лето: рабочие дни – в посёлке, в вагончиках, на выходные – домой, в Талды-Курган.

«Кто на базу, а кто в школу, – тяжело вздохнул Витя, вспоминая Фарида. – Кто-то по жизни будет теперь работать автослесарем, а кто-то после каникул вернётся к той, другой жизни, с образованием и карьерой…»

– Значит, пиши: за июнь АТП номер две тысячи пятьсот шестьдесят города Талды-Курган выполнило четыре тысячи заказов на техобслуживание машин, – голос начальника АТП вывел Витю из задумчивости.

Прохор Васильевич, смотрел в окно, то и дело почёсывая шрам на правой щеке, и диктовал своему помощнику, Захару. Тот, сидя за пошарпанным канцелярским столом, старательно выводил буквы и, закончив, спросил:

– Может, лучше: «занятых в воплощении сельскохозяйственной программы семилетки СССР»?

– Эх ты, бюрократ! И где ты только набрался этих словечек, ума не приложу? – вздохнул Прохор Васильевич. – Ладно, пиши, как знаешь. Вот тебе рабочие отчёты с трёх автобаз за прошлый месяц, только с цифрами не наври ничего, – и начальник протянул Захару журналы, сильно потрёпанные, пожелтевшие, с масляными пятнами на обложках. – На всё про всё тебе пятнадцать минут. Потом выступаем. Собирайся, братец, в поход, поедешь с нами в Мулалы.

– Нет уж, я лучше отчёт напишу. Что я с этими чушками забыл? – ответил тот, просматривая журналы.

– Сам ты чушка! Ишь ты, интеллигенция нашлась! Учу тебя, учу, эх! – Прохор Васильевич с досадой махнул рукой. – Не стать тебе начальником, коли людей ни в грош не ставишь!

– Это мы ещё посмотрим, посмотрим, – тихо ответил Захар, когда за начальником закрылась дверь. – Главное – с правильными людьми ладить, а не со всеми подряд. Иди давай, что уставился?! – рявкнул он Вите.

Витя не заставил себя долго ждать и вышел вслед за начальником в цех. Рабочие уже собрались и окружили Прохора Васильевича. Тот разговаривал по-простому – никогда и не скажешь, что он был самым главным здесь начальником.

– Так, братцы, разнарядка на неделю. Идём в Мулалы на пять смен и четыре ночи. Едем в автоколонне на пятьдесят ЗИЛов, все – пустые, держите расстояние между машинами. Приедете к обеду, вам двадцать минут на перекус, и, если сформирована линия, – начинайте, не дожидайтесь остальных. Там уже должны стоять грузовики, началась страда – пшеницу повезли с целины, теперь только держись! Объём работы большой. На нашу автоколонну норма в день – восемьдесят машин, итого за неделю – четыреста. И чтобы без халтуры! А то я уже получил по шеям на прошлой неделе, в следующий раз сами отдуваться будете! В пятницу вечером поедет караван от Балхаша в Текели через Мулалы, с ним и вернётесь в Талды-Курган. Вопросы есть?

– А как получилось, что восемьдесят машин в неделю, сегодня же приедем к обеду только? Это что же, опять переработка? – спросил один из рабочих. Другие тоже загудели.

– Отставить малодушие! – резко, по военной привычке, скомандовал Прохор Васильевич, но тут же смягчился. – Братцы, я всё понимаю, но план надо выполнять. Глядишь, премию дадут. Согласен, работы много, особенно когда целинники валят. Но живём-то, братцы, хорошо, и хлеб, и масло есть, так что давай, не гундось, это тебе не под пулями машину ремонтировать. – Гул рабочих приутих. – И важное дело делаем же: страну поднимаем, а это не хухры-мухры!

Рабочие с уважением относились к Прохору Васильевичу, звали его Васильичем, и не только за то, что прошёл войну, но и за то, как он общался с ними, – строго и в то же время с какой-то сдержанной суровой любовью, по-отцовски.

– Ну всё, братцы, будет рассусоливать. Р-разойдись! По машинам!

Витя вышел из цеха и быстрым шагом направился к первой машине. Ожидающие погрузки ЗИЛы, все новенькие, с вертикальными решётками радиаторов, с вытаращенными глазами-фарами, выстроились один за другим; хвост тянулся за ворота. Витя заранее приметил, кто поедет первым, и уже успел перекинуться парой слов с шофёром. Тот стоял около машины и курил.

– Ну что, пострел, везде поспел? – подмигнул он Вите. – Полезай в кабину, я сегодня один.

– Спасибо, я, пожалуй, в кузове поеду, а то жару не переношу, – ответил Витя.

– Кто ж её переносит? – усмехнулся водитель, откидывая задний борт кузова. – Тебе с такими замашками в море надо, а не в пустыню. Ну да ладно, полезай. Найду себе другого попутчика.

Витя бросил в кузов котомку с пожитками – сменным бельём и нехитрым перекусом, следом забрался сам. Торбу он сшил своими руками, на совесть: с подгибами, лямками и большим передним карманом, аккурат для дедовой фляги с выцарапанными буквами «ЛИНКОР МАРАТ» на помятом алюминиевом корпусе.

Мужики быстро набрались в кузов, расселись на скамейках вдоль бортов. Витя увидал своего друга и свистнул.

– Фарид!

Тот обернулся, мгновенно сменил направление и торопливо пошёл к ЗИЛу.

– Здоро́во, – Витя протянул руку, чтобы помочь другу залезть.

– Здорόво! – ответил Фарид, забираясь в кузов. – Я даже и не рассчитывал с утра, что повезёт ехать в первой машине.

– Кто рано встаёт, тот сам знаешь, – ответил Витя. – Я тебе место около кабины припас. Ну, с первым днём каникул тебя?

– Ага, – Фарид расплылся в широкой белоснежной улыбке. – Мать, конечно, попричитала, но отец поддержал. Сказал, машинное масло для рук – лучший институт для мужика.

Они подняли борт, задвинули запоры и расположились поближе к кабине. Витя по-хозяйски похлопал по крыше:

– Поехали!

– Взлетаем, что ли? – подмигнул ему Фарид.

Все рабочие, сидевшие в кузове и ожидавшие отъезда, даже те, кто уже успел удобно устроиться и задремать, повернулись к мальчишкам и заулыбались. После двенадцатого апреля прошлого года все верили, что слово «поехали» приносит удачу. От одного только этого слова настроение всех рабочих улучшилось, люди вдруг вышли из дремоты, огляделись по сторонам. С высоты кузова хорошо было видно и автобазу, и сам Талды-Курган с новыми домами и школой. Рабочие, отчего-то радостные, повернулись друг к другу и стали обсуждать обстановку на автобазе, в городе, стране и даже в космосе.

Водитель коротко просигналил и тронулся.

Витя пошатнулся, но не сел, а ухватился за кабину и, стоя, стал разглядывать Талды-Курган, такие знакомые улицы, которые с борта грузовика выглядели всегда по-другому. Они как будто теряли важность, превращались во что-то маленькое, незначительное, преходящее. Витя не знал, было ли это оттого, что он становился взрослее, оттого, что та часть жизни, когда ты боишься, трепещешь перед большими зданиями, дяденьками и тётеньками, называемая детством, уходила от него огромными семимильными шагами; или просто потому, что ветер бил в лицо, даря чувство непонятной, откуда-то взявшейся свободы и ощущение, что наконец-то он взрослый человек, а значит, волен делать всё, что ему угодно. Он всё теперь может, даже жизнь изменить, и время теперь ему подвластно.

Они выехали на центральную улицу Талды-Кургана, где возвышались три единственные «сталинки» в центре города. Затем потянулся новый жилой квартал недавно построенных «хрущёвок» – серых панельных пятиэтажных домов. Навстречу изредка попадались машины, чаще – лошади с телегами, гружёнными скарбом или мелким скотом.

Он увидел свою старую школу, имени Ленина. Пустой двор напомнил ему о мае прошлого года. Витя поморщился и отвернулся. Каким безнадёжным всё казалось тогда: выгнали после семи классов, мать убивалась каждый день. Ходила, просила, обивала пороги в каждой школе, каждой организации. Никуда его не брали.

Вот тогда дед и пришёл, вся грудь – в орденах. Сказал:

«Упал – не значит пропал. Ползи, цепляйся – а вперёд двигайся, хоть лёжа, хоть на карачках. Главное – не успокоиться, не примириться со своей долей, даже если и кажется она несчастной. Иногда падение жизнь спасает, а иного и человеком делает».

Взял он тогда с собой Витьку к Прохору Васильевичу. Короткий разговор у них был, Витя до сих пор его наизусть помнил.

«– С какого фронта?

– Юго-Восточный.

– Сталинград?

– Да… Оба сына под ним полегли… Ты?

– Кронштадт, Балтийский флот.

– Блокада?

– Так точно.

Помолчали.

– Пацанёнок твой, что ль?

– Внук. Толковый, да хулиганистый слегка. Второй шанс ему нужен.

– Второй шанс? Это мы можем. В чём разница между вторым шансом и первым, знаешь?» – спросил тогда Прохор Васильевич Витю.

«– Нет».

«– Первых шансов много, а второй – всегда один. И часто – последний», – и он подмигнул Вите.

Вот так и взяли его работать в автоколонну. Под честное слово деда.

…На смену хрущёвкам пришли камышитовые хаты3232
  Основа материала для стен камышитовых домов – камыш.


[Закрыть]. Кто только здесь не жил: казахи, русские, киргизы, узбеки! Обшарпанные, обмазанные глиной, обнесённые ветхими заборами хибары, поверх которых Витя мог видеть всё их нехитрое домашнее хозяйство: развешенное между бедными покосившимися сараями бельё, будки с косматыми сторожевыми псами, яблоневые и сливовые деревья, кусты смородины, понурых лошадей, лениво отгоняющих слепней, гусей в лужах посреди дворов, и женщин с привязанными к спинам младенцами, работающих на своих огородах.

Они проехали по мосту через Каратал. Река вышла из берегов: прозрачно-синяя холодная вода с силой неслась вниз с растаявших ледников. Вдалеке, где должно было быть её устье, синели вершины предгорий Тянь-Шаня. Долго ещё рабочие тряслись среди камышитовых домов, но потом закончились и они, местность опустела. Всё чаще и чаще по сторонам дороги встречались пасущиеся отары овец с бегающими вокруг них собаками, такими же мохнатыми, как и овцы; с пастухами в тёплых халатах и меховых шапках, удобно расстилающими возле себя корпе3333
  Корпе – традиционный казахский коврик.


[Закрыть] и накрывающими на них извечную еду кочевых казахов – вяленое мясо, золотистые шарики – бауырсаки3434
  Бауырсаки – традиционное казахское мучное блюдо в виде шариков или треугольников, готовятся в кипящем масле в казане.


[Закрыть] – и кумыс.

«И как они могут меховые шапки в такую жару носить! И халаты!» – Сколько лет они уже прожили в Талды-Кургане, а Витя до сих пор не мог привыкнуть к местным обычаям.

Пейзаж незаметно сменился – пожух, и без того жидкая трава поредела ещё больше, тополя и акации уступили место шарам перекати-поля, отары овец – диким козам. Вдоль дороги шли караваны верблюдов; они равнодушно жевали жвачку и тащили связки саксаула, серые тюки с овечьей шерстью; погонщики с натянутыми до самых глаз куфиями3535
  Куфия – мужской платок, служит для защиты от солнца, песка и холода. Иногда носится как шарф, закрывая рот и нос, чтобы не попадал песок. С конца 1980-х годов в народе называют арафаткой.


[Закрыть] восседали на них, как на тронах.

Наконец исчезла и степь. На смену пришли пески, сначала вперемешку со скудной растительностью и камнями, а потом остались одни барханы. Ветер раздувал пыль с их верхушек, двигая песчаные холмы, словно шквальные морские волны.

Витя представил, что он стоит на палубе корабля и смотрит вдаль – не на пустыню, бескрайнюю и опасную, а на огромный океан, такой же бесконечный, такой же опасный. Он приставил ладонь ребром ко лбу: так ему казалось, что он настоящий офицер. Вот он на капитанском мостике, в белом мундире с золотыми погонами, а навстречу ему несутся огромные штормовые волны, спешащие поглотить его корабль и унести в морскую бездну. Вместо молчаливых степных курганников кричат белые горластые чайки, широко раскинувшие крылья над океаном, вместо далёких песчаных сопок – серебристые корабли-титаны. И вот он смотрит в бинокль на океан, видит впереди по борту рифы и командует: «Право руля!». Резкий морской ветер хлещет его по щекам острыми брызгами холодной воды, но он, конечно, стоит спокойно, мужественно справляясь со стихией.