Текст книги "Горький вкус соли"

Автор книги: Елена Оуэнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Вологодская область, станция Лесоповальная, 1956 год, июль

1

Нина перескакивала с бревна на бревно, не отставая от старшего брата, Сашки. Застёжка на правой сандалете разболталась, и нога все время соскальзывала с местами оголённых стволов, норовя попасть в ловушку между хлыстами1212
  Хлыст – в лесозаготовительных работах, ствол поваленного дерева, отделённый от корневой части и очищенный от сучьев.


[Закрыть], но Нина в самый последний момент успевала перепрыгнуть на другое дерево. Вокруг она не смотрела, только под ноги. Да и незачем было, она знала лесосеку с закрытыми глазами: скоро закончатся штабеля, за ними будут мужики с топорами и пилами, мама называла их вальщиками, а потом делянка разделится на две дороги: одна – на станцию, к лесопогрузке и новенькой конторе с красным флагом над ней, а вторая – домой, в посёлок. Главное сейчас – не думать, а бежать, во что бы то ни стало не отстать от Сашки, гнавшегося за соседским мальчишкой, Васькой Турликом. Оба были старше её, и Нина с трудом поспевала за ними.

«Ежели со всей силы бежать, дак не отстану. Не отстать, не отстать. Иначе Сашка никогда не возьмёт меня с собой. Подумает, что я такая же тетёха, как все остальные девчонки», – мысли, казалось, скакали в Нининой голове так же, как и брёвна под ногами.

Где-то недалеко скрипнуло дерево, и послышался треск веток, ломающихся под падающим стволом-гигантом. Шум нарастал, и Нина поняла, что они добежали до середины лесосеки, здесь стало труднее распознавать голос брата: он смешался с общим грохотом. Со всех сторон жужжали бензопилы, тарахтели трелевочные тракторы, длинные хлысты громыхали по лежнёвке1313
  Лежнёвка – дорога из настланных брёвен.


[Закрыть], с одной стороны кричали: «Уходи!», «Убьёт!», «Майна!», «Вира!», с другой – по очереди сигналили лесовозы и электровозы. Нина вся обратилась в слух: брата не было слышно, и она бежала теперь наугад, глядя на мелькающие под ногами стволы сосен.

Наконец голос Сашки раздался впереди:

– Стой! Не уйдёшь!

Голос звучал приглушённо, Нина поняла, что всё-таки отстала.

«Только бы добежать до дороги, только бы добежать. Ежели бы не эта дурацкая сандалета, я бы не отстала», – подумала она, сжала зубы и понеслась ещё быстрее, так, что сосны перед её глазами слились в сплошное полотно.

Наконец штабеля из брёвен закончились, вместо них из покорёженной земли торчали пни ― бежать стало легче. Топорщившиеся в разные стороны сухие ветки попытались зацепить платье за подол, Нина зажала его в кулачки и подняла до пояса.

«Так лучше будет. И бежать легче, и платье не порву. А то мама расстроится. И Галька реветь будет, ей же донашивать. Плакса», – подумала Нина, крепко держа подол в кулаках, припустила с новой силой и вскоре догнала мальчишек.

Втроём пробежали они мимо вальщиков, которые сидели на брёвнах и срубали топорами сучья. Рабочие молчали и курили, не вынимая папирос изо рта, только топоры сухо стучали, будто разговаривая между собой о чём-то своём: простом, мужицком. Нина побежала по щепе и обломкам коры, высушенным летним солнцем, легко и звонко трескавшимся под её ногами. Вальщики вдруг оживились, со всех сторон послышались крики то на украинском, то на русском, то на каких-то других языках, которые Нина не знала:

– Еть тебе! Куди прёте?

– Под трактор же попадёте! Кыш отсюдова!

– Ишь, малышня разбегалась!

Огромный бревноукладчик протарахтел мимо детей по лежнёвке в сторону железнодорожной станции и погудел им. Ребята, не обращая на него внимания, свернули с делянки и выбежали на лесную просеку. Солнце скрылось за размашистыми, тяжёлыми макушками елей, из лесной чащи повеяло прохладой. Дорога стала ровной, и Нина теперь могла смотреть вперёд. Они уже совсем приблизились к Турлику. Нине было видно его красную шею, мокрую майку с торчащими под ней худыми лопатками, ходившими ходуном, багровые следы на плечах, натёртые лямками от шорт. Сашка протянул руку, чтобы схватить Ваську, но вдруг споткнулся и покатился кубарем. Нина подбежала к брату и остановилась, не зная, что делать дальше. Лесная дорога была мягкой после недавнего дождя, так что Саша не ушибся, но весь измазался. Грязный, в земле и траве, он тут же вскочил и закричал:

– Стой!

Секунды промедления дали Ваське огромную фору: он уже успел отбежать на несколько десятков метров.

– Ещё успеем! – крикнул Сашка сестре. – Давай! Догоним!

Нина, запыхавшаяся, ничего не сказала и снова побежала следом за мальчишками.

Лес закончился, ребята вбежали в посёлок. Деревянные бараки и сгрудившиеся вокруг них некрашеные сарайчики с поленницами выстроились вдоль чёрной, вытоптанной коровами поселковой дороги. С подворий залаяли собаки, кидаясь в сторону заборов и бряцая железными цепями. Нина перепрыгивала через лужи, стараясь не вляпаться в коровий навоз, лепёшки которого еле различались на развезённой вчерашним дождём земле.

– Сашка, Нинка! Домой! – вдруг услышали ребята.

Они нехотя остановились и оглянулись: мама, с убранными в узел волосами, в накинутой поверх платья телогрейке и в галошах на босу ногу, подбоченясь стояла около их барака, и смотрела на них. Нина тут же оглядела своё платье. Подол был сильно помят, но цел. Она вздохнула с облегчением и пригладила платье ладошками, потом посмотрела на брата.

– Ну, погоди же у меня! – погрозил Сашка кулаком Турлику. Васька, пробежав еще немного, чтобы оказаться в зоне недосягаемости двух самых главных драчунов на их улице, Сашки и Нинки, остановился. – Завтра всё равно поймаю, покажу тебе!

– А малина не ваша, она ничейная! – с обидой крикнул Васька издалека.

Мама, правда, тоже говорила Сашке, что малина, густо разросшаяся вокруг барака, была общей. Но Сашка так не думал. Всю жизнь, сколько он себя помнил за свои девять лет, они жили в собственном доме, который мама строила вместе с отцом.

«Что значит ничейная? Всё, что растёт под нашими окнами, – наше, а не ничейное. Ну и пусть, что мы переехали барак, всё равно земля наша Без хозяина земля – круглая сирота.», – размышлял он.

Так говорил отец, когда они всей семьей жили в отдельной избе, а не в общем бараке. Тогда, то есть всего ещё неделю назад, когда каждый клочок земли рядом с их домом был вскопан, засеян и давал урожай – зачастую единственную еду в их семье. Только вот вышло всё как-то непонятно. Отец выгнал мать с дочками, Ниной и Галей, и двухгодовалым Тишкой в барак, а Сашка остался жить в доме с отцом. Это было неправильно. Сашка злился на себя и собирался разобраться со всем этим. Но, главное, пока он всё не исправил, нужно было действовать по обстановке. А значит, если мать осталась одна, если другой земли вокруг барака нет, настал его, Сашкин, черёд защищать их землю.

Только вот его размышления о малине не вязались с тем, что в бараке жило ещё семь таких же семей, как они. И в каждой семье – и муж с женой, и детей куча. А у кого ещё и дед или бабка в придачу. Но ему не интересно было думать о них. Отец ничего не объяснял по этому поводу, не учил его, как жить, если жилище придётся делить с чужими людьми. Значит, всё оставалось по-прежнему: у земли должен быть хозяин и, если отец теперь не с ними, значит, хозяином будет он, Сашка. А коли так, всё было просто:

«Если земля наша, значит, и малина – наша».

– А ну! – Сашка рывком сделал шаг по направлению к Ваське, вскинул кулак и погрозил им. Мальчишка развернулся и бросился наутёк.

– Завтра разберёмся с ним, – сказал Сашка Нине. – Давай-ко домой.

Нина, опять молча, пошла за братом. Она повторяла за ним всё, малейшее движение. Так же внимательно, по-хозяйски, оглядывалась по сторонам, осматривала заборы, покосившиеся или крепкие, облезлые или недавно покрашенные. Она уже знала, что за заборами могут прятаться мальчишки с соседней улицы, и тогда в любую минуту может завязаться драка. Ей хотелось быть такой же, как брат: сильной и храброй. И ей даже нравилось, что Сашка никогда ничего ей не объяснял, не проверял, бежит ли она за ним или отстала.

«Я ему как друг. Настоящий. Как мальчишка. Мальчишки друг друга не проверяют», – подумала Нина и следом за братом пнула валявшуюся на дороге палку в канаву.

Ребята подошли к маме. Нина посмотрела на её платье, торчавшее из-под телогрейки. Из такого же ситца, как и её – в мелкий цветочек, только у мамы цветочки были голубыми, а у Нины – блёклыми, потерявшими краску под солнцем, ветром и дождём, пока она целыми днями носилась с братом по улице.

– Уж коров скоро по дворам загонять будут, а вы всё носитесь, – проворчала мама. Голос её был какой-то незнакомый, глухой, будто из-под земли. – Мойте руки и за стол.

Саша, засунув руки в карманы, резко сказал:

– Ну, пока! Завтра приду! – и развернулся по направлению к их бывшему дому. Сестра и брат встретились взглядами. Нине показалось, что у Сашки в глазах стоят слёзы, но он тут же отвернулся от неё, переведя взгляд куда-то вдаль, на дорогу.

– Саша, погоди, а ужин? – спросила мама. – Поужинай с нами, потом пойдешь.

– Отец сказал: у тебя нет денег прокормить нас всех, так что я лучше с ним поужинаю, – пробормотал Сашка, но сам остановился.

– О, Господи, причём здесь деньги? – устало ответила мама. – Что, у нас не найдётся одной тарелки кипятушки1414
  Кипятушка – похлёбка на воде, кипятке (от этого и «кипятушка»), с подсолнечным маслом (если есть), ржаным хлебом и сырым луком.


[Закрыть]? Не упрямься, оставайся.

Сашка нерешительно повернулся к маме.

– А можно?

– Вот дурачок! – сказала мама и, улыбнувшись, потрепала его непослушные белокурые вихры на макушке. – Ну, пойдём же, а то и правда, всё остынет, – она мягко подтолкнула его в спину.

Они подошли к бараку – некрашеные сараи со скарбом, хозяйственной утварью и гогочущими гусями выстроились покосившимся рядком. Чья-то коза запрыгнула на самый низкий из них и щипала проросшую на крыше траву. Маленькие, сплошь засаженные огородики, нарезанные ровными квадратами, примыкали прямо к окнам барака – по одному участку на каждое окно. На скамейке, около крыльца, сидел дед Иван и крутил из газеты цигарку. Перед ним, рядом с большом чурбаком, высилась горка свежеструганной лучины.

– Дедко! – Саша с Ниной подскочили и обняли его.

– Ох, налетели, окоянные, – прокряхтел дед, хлопая их по спинам. – Сейчас мне всю махорку рассыплете. Опять по лесосеке шлындали? – он вынул из Сашкиного чуба сосновую щепку.

– Здравствуйте, Иван Афанасьевич, – холодно произнесла мама.

– Здравствуй, Варя, здравствуй.

– Ну, пойдём. Наобнимались – и будет, – мама потянула Нину за руку.

Ребята нехотя отлепились. Дед подмигнул им, морщинки вокруг глаз залучились, выдавая улыбку, спрятанную в густой седой бороде с прилипшими к ней крупинками махорки.

– А у мало́й, гли-ко, обувка-то совсем расползлась, – он ткнул пальцем в сандалию Нины.

Все остановились и посмотрели на Нинины ноги. Ремешок висел на последней ниточке.

– И правда… – произнесла Варя растерянно. – Что же делать… новые-то сто́ят…

– Что делать, что делать… пусть сымает, к утру починю, – перебил её дед.

Нина посмотрела на маму. Та кивнула дочке.

– Спасибо вам, Иван Афанасьевич. Я отблагодарю, вот только получка придёт…

– Брось ты, Варя. Свои, чай, не чужие. Ты с получки лучше им сахару купи, – и он взял сандалету у Нины.

Она осталась стоять на одной ноге и оперлась рукой на плечо деда.

– Дак ты это… – продолжал он. – Варь, на меня-то не серчай, что вы со Стёпкой разошлись. Я его пытался урезонить, дак не слушается, ужо не мальчонка. Ты внуков-то приводи, приводи, али сами пусть забегают. Тожна скучаю, поди.

Варя ничего не ответила, только вздохнула, взяла дочку за руку, и Нина на одной ноге запрыгала по ступеням крыльца, а потом уже – и по длинному коридору.

В бараке стоял въевшийся запах кислых щей и вареной картошки, из дверей валило жаром печей.

Они сняли обувку у порога и вошли в крошечную комнатёнку.

Мягкий, розоватый вечерний свет рассеивался в воздухе, озаряя сестрёнку Галю и сидевшего на полу Тишку так, что они будто сами сияли изнутри. Окно было открыто настежь, и слабый ветерок, едва колыхая бедненький хлопковый тюль, изредка разгонял духоту от печи. Галя играла с братиком в ладушки и что-то ему щебетала, Тишка в ответ довольно улыбался. Она обернулась на вошедших, улыбнулась, на мгновение показав свои зубки-бусинки, и тут же вернулась к малышу. То ли от её открытой детской улыбки и милых ямочек на щёчках, то ли от её нежной любви к братику, а может, от розовых лучей солнца, Сашке показалось, словно и не случилось ничего этого – ни переезда в барак, ни этой тесной каморки, ни оборванных по углам обоев, кое-как прикрытых иконами и захудалыми, посеревшими короткими шторками. Было лишь простое детское счастье: мама, братья и сёстры – все вместе, все вчетвером, запах вареной молодой картошки и только что нарезанного укропа.

Сашка, стоя в проёме кухоньки, которую и кухней-то назвать было сложно: жалкий закуток, отделённый от комнаты тщедушной, чадившей печуркой и ситцевой занавеской, бросил с порога:

– Эй, малышня! Чешите сюда, что покажу!

Брат и сестра тут же подскочили. Сашка достал из-за пазухи четыре ровных кусочка сосновой коры, каждый размером с ладошку.

– Что это? – спросила Галя, крутя щепочку.

Саша невольно обратил внимание на руки сестрёнок. У Гали – пухленькие, беленькие, а у Нины – худые, загорелые, все в царапинах и ссадинах, такие же, как у Сашки, только поменьше.

– Кораблики.

– Как кораблики? – не поверила младшая сестрёнка.

– Ну, мы приделаем к ним паруса – и станут корабликами.

Мама поставила на стол чугунок, из которого густо валил пар. Саша и Нина оторвались от ребятни и пошли к столу помогать. Наконец все расселись, мама разлила по тарелкам кипяток, подлила по ложке подсолнечного масла, тщательно отмеряя, чтобы всем досталось поровну, а затем уже села сама.

– С Богом, – она перекрестилась сама и перекрестила детей вместе со столом, насыпала в тарелку горстку порезанного сырого лука, раскрошила в неё же ломоть ржаного хлеба и зачерпнула первую ложку.

Дети тут же захрустели луком, застучали ложками по тарелкам. Только Нина уныло гоняла туда-сюда полупрозрачные редкие круги масла, плававшие в воде.

– Посоли, дочь, посоли. Вкуснее будет, – вздохнула мама.

Когда с кипятушкой было покончено, мама разложила всем по тарелкам картошку, сваренную «в мундире», принесла малюсенький кусочек сливочного масла, разделила его на четыре равных части и положила по одной каждому ребёнку. Еле заметный жёлтый кусочек тут же растаял и соскользнул на дно плошки. Саша, проводив его взглядом, спросил:

– А себе?

– Дак что себе, я на работе поела, – ответила мать.

Саша промолчал. Скорехонько закончив с картошкой, он первым встал из-за стола и сказал:

– Воды принесу.

– Принеси, принеси, – ответила Варя, устало улыбаясь. – Коромысло в углу стоит, за вёдрами.

– Знаю.

Галя залезла на полати под потолком. Нина зачерпнула ковшиком тёплой воды из ведра, гревшегося на печке, налила в таз и погрузила в него тарелки. Она уже заканчивала их мыть, когда вернулся брат с вёдрами воды на коромысле. Пот тёк ручьём по его раскрасневшемуся лицу.

– Ты пошто полные вёдра-то набрал? – спросила мама. – Сколько тебе говорено, по половинам носи. Ишь, взял моду! Надорвёшься же.

Саша, не обращая внимания на ворчание матери, пронёс вёдра к печке, стараясь не расплескать воду.

– Дров тебе там на два дня хватит, я наколол, – сказал он, вытирая пот со лба. – Сама не коли́. И молока завтра из дома принесу.

Мама молчала.

– Дак я пошёл, – сказал он, немного замявшись. – А то отец… сама знаешь…

– Иди, иди, – ответила мама и отвернулась, чтобы не показать наворачивающиеся слёзы.

Нина вытирала тарелки ветошью.

«Дурацкие тарелки. Ненавижу. Воноко Галька уже большая, пусть она и моет тарелки. Надо было с Сашкой дрова идти колоть», – злилась она. Больше всего ей не хотелось, чтобы брат уходил. Она разжала пальцы, и мокрая тарелка выскользнула и упала на пол. Все обернулись.

– Разбила? – испуганно спросила мама.

Сашка посмотрел на Нину. Та стояла, глядя на него, и даже не смотрела на пол.

– Я пойду с Сашей! – ответила Нина.

– Нет, – спокойно сказал Сашка. – Не разбила. И не пойдёшь. Со мной нельзя.

– Это пошто ишшо? – Нина злилась ещё больше. – Тамотка же папка, наш дом, ты. Наш дом! Пошто нельзя?

– Перво-наперво, не «тамотка», а «там», не «пошто», а «зачем». Сколько тебя уже переучивать надо!

– В школу пойду, тамотка и выучу, – буркнула в ответ Нина.

– А нельзя, потому что так отец решил – и всё, – ответил брат.

Он подошёл к Нине, взял её за плечи, строго посмотрел на неё и сказал:

– Это я во всём виноват. Я должен всё исправить. Вот увидишь, я исправлю. И всё будет как раньше.

– Ты виноват? – Нина недоверчиво смотрела на брата. – А что ты сделал?

– Потом скажу. Я завтра приду. Обещай мне, что будешь помогать маме. Ты остаёшься вместо меня, за старшего.

– Ладно, – Нина вздохнула.

Саша отпустил Нину, на мгновение окинул взглядом кухню, маму, в углу под образами зашивавшую скатёрку, и вышел, скрипнув расшатанной дверью.

Нина медленно подняла плошку. Она не верила: ни в чем он не мог быть виноват. Он нарочно так сказал, чтобы она не ходила с ним. Нина посмотрела на мать. Та, с шитьём в руках, стояла у окна и крестила шедшего по дороге Сашу. Нина сложила три пальчика в щепотку, будто собираясь защипнуть соли, и, повторяя за мамой, тоже покрестила: и Сашу, и маму, и сестру с братишкой.

2

Сашка шёл домой, понурив голову, и думал о матери и об отце, почему они разошлись, о том, как стало всё плохо. Теперь у сестёр и брата не только дома с огородом не было, а даже молока. Всё осталось у отца. Почему? Конечно, это он, Сашка, виноват. Во всём, во всех их ссорах. Вечно он влезал, мешал.

«Всё из-за меня. Этот развод – из-за меня. Если бы я не вмешивался в их ссоры, может, было бы сейчас всё как у всех. Ненавижу себя, ненавижу! Из-за меня у них нет еды. Из-за меня они живут в бараке с прогнившими стенами», – Саша не мог остановиться, от злости на себя хотелось выть, драться, бежать. Куда угодно, не разбирая дороги. Но даже убежать он не мог. Ему надо было всё исправить.

«Поговорю с отцом. Пусть отдадут меня в детдом. Я больше не буду вмешиваться. Лишь бы они помирились. Лишь бы всё наладилось».

Он ускорил шаг и вспомнил, как весной, когда весь посёлок только и говорил что о каком-то докладе Хрущёва, отец пришёл, как часто это с ним бывало, пьяный с работы и с порога начал кричать на мать:

«Воно даже про Сталина всё известно стало! И про тебя, гулящая тварь, скоро всё узнаем! Мне мужики-то порассказали, как ты глазёнки всем строишь в магазине! Щас я тебе волосья-то все повыдергаю, допялишься у меня! Небось, и брюхо-то в магазине сделала! Работягам с лесоповала много ли надо, лишь бы баба дала!»

Мать тогда сильно испугалась, затолкала ребятишек в горницу и закрыла за ними дверь. Саша шуганул сестёр в светёлку, а сам остался в горнице, прислонил ухо к двери и подслушивал перебранку родителей.

«Стёп, ребёночек же – твой, побойся Бога, не помнишь, что ли?»

«Ах ты, стерва! Бога вспомнила! Поздно вспомнила! Бог тебя не спасёт!» – отец заходился всё больше.

Саша услышал шум падающих табуреток, выскочил из комнаты и, увидев батьку, замахнувшегося на мать, подпрыгнул и повис на отцовской руке.

Остановил он тогда его. И не только тогда – сколько ещё таких ночей было! Все и не вспомнишь.

А отец такими вечерами, когда Сашка нарочно оставался на кухне, злился, сверлил его взглядом, ждал, пока Сашка уйдёт, пил водку, курил. Мать уходила. А Сашка не уходил, тоже ждал.

Ему исполнилось уже девять лет, так что удар отца не мог его испугать. К тому же он знал, что отец любил его сильнее, чем сестёр, сильнее, чем Тишку, поэтому Сашка не боялся. Батя всегда был им доволен; видя, как сын рубит дрова или помогает на сенокосе, приговаривал: «Мужик!». Сашка верил, что отец и маму любил – если бы не водка, то они бы и не ссорились. Да, одна беда была с ним: пил он часто и много, приходил откуда-то помятый, озверевший и вечно доискивался повода, чтобы побить мать. Раньше, когда Сашка, как говорят, «под стол пешком ходил», матери часто доставалось, а как только он подрос и стал постоянно вмешиваться, побои прекратились.

Отец потом пил, а Сашка сидел с ним за столом на кухне, смотрел и ждал. Иногда отец молчал ― тогда молчал и сын. Иногда отец, понимая, что сын его караулит, пьяно посмеивался над ним, но Сашка всё равно молчал. Но иногда отец говорил. И вот тогда Сашка слушал, впитывая каждое его слово. Тот рассказывал о лесоповале, о деревьях-великанах.

«Бывало, – говорил, – подойдёшь к сосне, прежде чем спилить, положишь руку на ствол, а дерево – будто теплом отдаёт, будто душа живая под корой дышит. И кора такая же шершавая, как мои ладони».

Отец всегда в этот момент смотрел на свои руки: большие, мозолистые, красно-коричневые от мороза, ветра и солнца.

«Так вот я и мекаю, сын, что деревья – они как люди. Не как все люди, а как мы, деревенские. Даже слово для нас одно: де-ре-во – де-ре-вен-ски-е. Шершавые, грубые, но простые и безобидные. Конечно, пока рубить их или нас не начнёшь».

А потом он вспоминал товарищей своих – друзей, погибших под соснами, проводил по лицу своей жилистой ладонью, замолкал и пил молча.

А Сашка всё ждал. У него слипались глаза, жутко хотелось спать, но он просто ждал. Щипал себя или ударял по щеке, чтобы не уснуть. Ждал, пока пьяная удаль и злость отца уйдут и он начнёт засыпать прямо на кухонном столе. Тогда Сашка тормошил его и вёл спать на веранду, если летом, а если зимой – оставлял на кухне, расставляя табуретки в один ряд. Стаскивал с него огромные, тяжелые кирзовые сапоги, укрывал одеялом. А под утро отец трезвел и переходил в горницу.

«В этом и есть моя ошибка. Зачем я лез во все их ссоры? Не надо было мне лезть, все мужики бьют своих жён, значит, так и должно быть. А то, вишь, я, выискался, со своими указками против батьки. Надоело ему всё это, вот и выгнал нас всех. Ведь все бабы толкуют: «Бьёт – значит, любит». А я тут «защитничек» нашёлся. Яйца курицу не учат. И правду он говорил, «интеллигенция вшивая-паршивая, в школу пошёл, так больно умничать стал». Кто я такой, чтобы батьку учить? Больше не буду вмешиваться.

Нет, нет, этого не может быть. Ведь мать – слабее. Кто же заступится, если не я? Воно сосед прибил свою жену. А кому легче? Детей – в детдом, его – в тюрьму. Ему-то что… Отсидит, потом вернётся, заново женится. А вот тёти Маши нет теперь. Нет, так тоже неправильно. А как правильно? Как? Что же мне делать? Я только всё порчу!» – он с силой сжал кулаки. Голова, казалось, разрывалась на осколки.

«А впрочем, не важно, что правильно. Просто мне надо уйти. Я лишний, я всем мешаю. Еда и дом – вот что важно. Для сестёр, для брата. Просто уйти и не мешать никому. Приду домой, скажу, чтобы отец в интернат меня отдал. Если не сдаст, сам уйду. Завтра же, утром. А он пусть с мамкой сходится. Не буду я больше лезть. Не указка я батьке. Из-за меня всё, из-за меня».

Саша и не заметил, как дошёл до дома, который теперь казался чужим и заброшенным. Сзади раздалось мычание коров и звон колокольчиков. Он обернулся: на их улицу медленно поворачивало стадо и плавно расплывалось в пятнистую, бело-чёрную реку, заполонявшую вширь всю дорогу. Вечернее солнце, пригревая спины коров, разлилось золотисто-розовым светом, будто собираясь закатиться, а на самом деле никуда оно скрываться не собиралось: стояли белые ночи. Хозяйки выходили на дорогу и забирали своих кормилиц.

«Что же отец корову-то не встречает, Зорька же мимо пройдёт».

Саша, оставив калитку открытой настежь, вбежал по ступенькам. Быстро скинув сандалеты, он только тут сообразил, что кирзачей-то отцовских на крыльце не было. Саша перевёл взгляд на дверь: открытый замок болтался в проушине. Это могло значить только одно: дома был кто-то чужой.

Он настороженно потянул дверь и прислушался. В коридоре стояла тишина. Саша, крадучись, зашёл в дом, взял в углу топор и отворил дверь в сени.

Здесь тоже было тихо. Он бесшумно переступил через порожек сеней и оказался в кромешной тьме. Холодная струйка пота потекла между лопаток. Стараясь не наступить на скрипящие половицы, он открыл дверь на кухню, ступил на порог и замер. Какие-то странные звуки доносились из открытой в горницу двери: сопение и одновременно женские прерывистые вздохи. Сердце метнулось галопом, рваными громкими скачками отзываясь в висках. Сашка почувствовал, как кровь прилила к лицу. Звуки становились всё громче и громче, чаще и чаще, ему казалось, что они грохотали, давили на него, как будто гром барабанил прямо в его голове. Раздался женский смех, он становился всё резче и сильнее, до тех пор, пока вся Сашина голова не оказалась заполненной этим гадким гоготом. Вскоре он превратился в рёв, пронизывая собой и Сашкино щуплое тело, и весь дом – мамин и папин дом – всё уже вибрировало от этого звука. Сашу трясло, ему казалось, что он вот-вот разорвётся на кусочки, он хотел немедленно прекратить этот хохот, заткнуть его источник любыми способами, заставить замолчать, замолчать навсегда, заставить никогда не раздаваться ни в этом доме, ни в его жизни, не слышать этого богомерзкого женского смеха, над его мамой, над ним, над его сестрёнками и братом – над всеми ними, оставшимися в дураках.

– Убью… – сквозь зубы процедил Саша и перешагнул через приступок. Вдруг он споткнулся обо что-то мягкое, лежавшее на полу, и выронил топор. Последнее, что он увидел, падая, был железный обух.