Текст книги "Горький вкус соли"

Автор книги: Елена Оуэнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Вологодская область, станция Лесоповальная, 1962 год, июль

Мне не спится в тоске по ночам,

Думы мрачные сон отгоняют,

И горькие слезы к очам,

Как в прибое волна, приливают.

Так обидно и странно мне жить без тебя!

Сердце лаской любви не согрето.

Иль мне правду сказали – моя

лебединая песня пропета?

Старинный русский романс

«Лебединая песня»

1

Варя обмахивала себя газетой «Правда», сложенной в гармошку. Который день стояла духота, открытые нараспашку дверь и окна не помогали: с улицы не было ни дуновения, тюлевые занавески замерли. Солнечные лучи бесцеремонно слепили глаза при каждом входе покупателя в магазин, добегали до пирамид жестяно-золотистых консервных банок, нагло прохаживались по бутылкам с водкой и мягко затухали на буханках ржаного хлеба и сложенных в пирамиды спичечных коробках.

Варя заколола невидимкой выпадающую из-под косынки прядь и сказала стоявшему напротив неё старику, складывающему пачки «Беломорканала» в свою авоську:

– Не курил бы ты, Карпыч. Дохаешь, точно танки стреляют.

Старик тряхнул сумку и махнул дряхлой рукой, потемневшей от лет, земли и махорки:

– Не пекись, Варя. Обо всех не упечёшься…

Варя окинула взглядом очередь. Маленький, единственный на всё село магазин был битком набит: в леспромхозе начался обеденный перерыв. Рабочие, в основном вальщики с лесосеки, покупали нехитрый набор: «завтрак туриста1818
  «Завтрак туриста» – консервы, в основном, мясные, популярные и в качестве основной еды, и в качестве закуски.


[Закрыть]», ржаной хлеб и папиросы, а жёнки, воспользовавшись перерывом, торопились взять домой крупы и хлеба. Сельчане не смущались толкотнёй, наоборот: так легче было перемывать косточки соседям.

Работала она быстро, подчас не поднимая головы: надо было всех обслужить за час, со сноровкой отпускала товар, громко постукивала костяшками на счётах.

– «Беломор»1919
  Популярные в СССР дешёвые папиросы без фильтра.


[Закрыть], – вдруг услышала она до боли знакомый голос.

Сердце мгновенно ухнуло в пятки, кровь прилила к щекам. Варя медленно подняла глаза. Напротив стоял Олег. Блики солнца золотили его каштановые кудри, выделяя веснушки на острых скулах и прямом носу, пытаясь смягчить суровую мужскую красоту.

– Пожал-те, – не сводя с него взгляда, ответила Варя и положила пачку на прилавок. Голос предательски задрожал, в горле запершило. – Ишшо чего?

– После работы зайду за тобой?

Варя отвела глаза, сказала как можно тише:

– Дак заходи, чего уж там…

Но шёпот не помог: молодки и жёнки постарше, болтавшие до этого без умолку, резко замолчали и теперь жадно вслушивались в каждое слово. Олег, правда, больше ничего не сказал, забрал свои папиросы и вышел.

Старичок, стоявший следом в очереди, проводил его взглядом и присвистнул:

– Гли-ко: матёрущий! – и продолжил, обращаясь к Варе: – Не из нашенских?

– Не из нашенских, – кивнула Варя, не поднимая взгляда.

Знала она, что в её глазах сейчас можно было прочесть всё: и долгожданное счастье, смешанное со страхом, и смущение от того, что не смогла она скрыть своего волнения. Казалось, вся очередь слышит, как колотится её сердце.

«От дурёха. Бабы сейчас на весь посёлок разнесут. Да и он тоже! Зачем в обед пришёл, знал же, что весь леспромхоз сейчас здесь?» – думала она, заворачивая буханку ржаного хлеба в серую бумагу.

– Варька, здоро́во! – вывела её из задумчивости следующая в очереди бойкая бабёнка.

Лидка, закадычная Варина подруга, по-хозяйски оперлась на прилавок, расставив в стороны свои пухлые белые руки так, чтобы никто не смог подойти к продавщице.

– Поди-тко, здравствуй. Как обычно тебе?

– Поди-тко, пять пачек враз завёртывай. Дымит как паровоз, леший, не напасёсься.

– Ишшо чего-нибудь?

– Песку отмерь, три кило. Пойдём за черникой, дак варенье накручу на зиму.

Лида наклонилась, выкладывая на прилавок свою пышную грудь, и тихонько шепнула Варе:

– Я обожду тут, покамест очередь-то пройдёт.

– Хотела чего али как? – спросила Варя, звонко щёлкая костяшками счётов.

– Да так, парой слов перекинуться, – подмигнула подруга.

– Дак очередь только через полчаса спадёт, обед же у всех.

– Ну ничего, ничего, я обожду. Авось, не выгонят с почты-то. Начальничков-то нет, – захихикала Лида и отошла в угол магазина.

Через полчаса очередь, и правда, исчезла, будто её и не было. Варя повесила на входную дверь табличку «ОБЕД» и закрылась изнутри на железный засов.

– Дак каково житьё-то? Так в две смены и робишь?

– Работаю, Лидочка, работаю.

– Что, с деньгами туго? Твой-то бывший алиментов не платит?

– Алименты спрашиваешь? Какие тамотка алименты, копейки одни! Ты же знаешь, чего он со своей бабой выдумали-то: он ей тоже платит алименты. Это оне нарочно так придумали, чтобы моим детям меньше платить. Срамота! Как будто это только мои дети! И на четыре рта не хватает. Вот и боязно работу потерять. Если со сменщицей работать, вдруг недостача какая, дак уволят же или похуже ишшо – в тюрьму посадют. И всё – конец мне: деток-то по детдомам распихают, – Варя тяжело вздохнула и достала из-под прилавка скромный узелок с едой. – Мне ж другой работы с моими шестью классами в нашем леспромхозе не найти.

– Дак присылай кого-нибудь, хоть молоком поделимся.

– Дак неудобно ведь, у тебя своих – полный дом.

– Полный – не полный, чай, не голодаем. Ладно, сама как-нибудь старшего к вам отправлю или зайду, давненько я к вам не захаживала.

– Дак, конечно, заходи.

– Зайду, зайду… Слушай, ну дак я не про то осталась-то.

– Ну, дак говори, что за дело.

– Ну как что за дело? Не томи, говори ужо, что тамотка у вас?! – выпалила Лида.

– Дак нечего сказывать-то, – ответила Варя, расстилая газету на столе в углу магазина, где покупатели обычно раскладывали продукты.

– Потчуйся, – кивнула она Лиде на варёные молодые картофелины и ломоть чёрного хлеба с солью.

– Ешь сама, буду я ишшо тебя объедать.

Варя не стала спорить.

– Дак что, что у вас? Шашни завела? А что? Я бы тоже с таким… – вздохнула Лида, нетерпеливо ёрзая на табурете. – Молодой, красивый… Аж завидки берут.

– Да ничего, – Варя пожала плечами, пытаясь сделать вид, что тема разговора ей неинтересна. – Кажный божий день в магазин ходить, а вечерами до дому провожаить. Ужо неделю как взял в моду.

– А ты чего же?

– Дак а что я? Дак ничего, работаю всё, как видишь.

– Ага, хватит дуру-то из меня делать. Отчего ж покраснела тогда? Аль мекаешь, ослепла я?

Варя посыпала солью хлеб и картошку и тяжело вздохнула.

– Дак что я, что я… Не вечно же одной быть, сама понимаешь. У меня четверо же, и всё сама, всё одна. Сашка, старшой, тогда ишшо, после лазарету, сразу ко мне переехал и сказал, что с отцом жить не будет, хоть убей его. Тоже мне, командир нашёлся, дак не откажешься же, сын же, родненький. Я ужо шесть лет как без отпусков, без выходных впахиваю – много не нарадуешься. С работы прихожу, ноги отваливаются, а ишшо по хозяйству надо, дом мужских рук требует. Крыльцо вот совсем прохудилось, того и гляди рухнет. Хотя дети в последнее время, грех жаловаться, всё на себя взяли. Нинка готовит, Сашка дрова колет, воду таскает, Галька – больше за чистотой следит. И огурешник2020
  Огурешник (волог.) – огород


[Закрыть] на них, и за черникой сами в лес сходят, и, главное, ничего им говорить не надо, всё – сами…

– Да ты голову-то мне не морочь, – перебила её подруга. – Знаю я все твои мытарства. Ты мне лучше про энтого, молодого, расскажи. Сколько годков-то ему?

– Двадцать девять, поди.

– Ой, батюшки! Это что ж получается? – спросила Лида, высчитывая в уме их разницу. – Это он тебя аж на девять лет младше, что ль?

– На восемь, ему осенью тридцать годков стукнет.

– Ох, Варька… Чую: пропадаешь. Такие, знаешь, как? Севодни на одну засмотрятся, потом новую кралю им подавай – помоложе да покрасивше.

– Ой, боюсь, Лидка, боюсь, – вдруг призналась Варя и провела по лицу ладонями, словно умываясь. – Он же ишшо и с отсидки.

– Батюшки свет! За что сидел-то?

– За убивство.

– Ох! Бежать от такого надо, Варька! Ты давай это, не мути с ним!

– Дак он говорит – не виноватый он. Назюзюкались с другом, стали по домам расходиться, да четверо на них набросились. Вот он силёнки-то не рассчитал да и шибанул кого-то здорово.

– Дак он и пьёт ишшо?

– Да нет, не пьёт больше. Былое, говорит. После того случая завязал.

– Не пьёт – это добро. Где таких в нашем леспромхозе сыщешь? – Лидка задумалась.

Ветер заиграл занавесками, в магазин влетела оса и, тщетно пытаясь выбраться наружу, тыкалась в тюль.

– Гли-ко, погода, что ль, меняется? – сказала Лида. – Ветерок подул.

Она взяла газету, подошла к окну, резко отодвинула занавеску и выгнала осу. Лида высунулась на улицу и подставила полное, рыхлое лицо солнцу, будто собираясь впитать в себя с запасом его редкие северные лучи. В воздухе сладко пахло сурепкой, густо разросшейся вокруг магазина. Пчёлы и шмели с усердием кружили над цветами, бабочки-белянки перелетали с одной травинки на другую.

– Эх, хорошо! – сказала Лида. – Люблю кузнечиков! Вишь, как стрекочут. В войну же их не слышно было. Варька, ты помнишь, в войну кузнечики стрекотали?

Не услышав ответа подруги, она перевела взгляд на избу, стоявшую на соседнем участке. Покосившаяся, убогая, с давно смывшейся краской, замшелой крышей, она утопала в зелени, разрушавшей на своём пути всё построенное человеческими руками. В доме жила старенькая учительница, Мария Фёдоровна. Её муж и четверо сыновей не вернулись с фронта. Некому теперь было следить за домом и землёй. Всё заросло, только узкие тропинки вели к смородиновым кустам, крохотному огородику да начавшей дичать яблоньке. В заборе то тут, то там зияли прорехи, наполовину заросшие высокой травой.

Лида задумчиво произнесла:

– У одних жизнь заканчивается, у других – только начинается, а деревьям, траве, птахам – всё равно… Стоит только человеку уйти с земли, природа сразу возвращает себе своё…

Тут раздался паровозный гудок, она встрепенулась. Железнодорожную станцию отсюда было не видно, зато хорошо слышно. Поезд прогудел ещё раз, резко прошипел, заскрежетали колеса о стальные рельсы, и их близкий нарастающий стук заглушил серенады кузнечиков. Лида отошла от окна.

– Ты чего тамотка говорила-то? Не расслышала тебя, – спросила Варя, убирая со стола.

– Непьющий – это хорошо, говорю. Ежели и работящий ишшо – так и цены ему б не было. Но после отсидки – это уж слишком. Помнишь же Верку – вот таковский же, после тюрьмы, поженился на ней, а потом её же по большой любви и укокошил.

– Дак то ж другое, он её с соседом застал. В нашем леспромхозе любой бы прибил, кабы такое. К тому же у нас добрая половина мужиков в селе – после отсидки, кого ишшо к нам в леспромхоз отправляют?

– Ну, любой – не любой, а Верки сейчас нету-тка. И дети в интернате, чай, не хорошеют, без мамки-то. Сиротами ведь остались. Ты о детях подумай, не о себе.

– Дак я о детях только и думаю. У нас дом развалится скоро без мужика-то. На дворе – шестьдесят второй, про войну все ужо позабыли, живут как люди: щи с мясом каждый день, каша – на молоке да с маслом. А мои будто провинились чем, вечно голодные, аж глянуть на них страшно: кожа да кости. В доме – шаром покати, и огород этот ишшо, проклятущий, глина одна, ничего не растёт. А Олег, ты знаешь, какой он? Силён как бык. Тут давеча мужики с лесоповала заходили, дак сказывали, как он один сваленное дерево с Михалыча поднял. Они в тот день втроём были: мой, Михалыч, ну знаешь, который на гармони-то пиликает, и сынишка его, пацанёнок совсем, пятнадцать ему только стукнуло. У них тамотка что-то не так пошло, дерево в другую сторону завалило. Михалыч не уберёгся, прям под него и попал. Лежит, распростёртый, слова сказать не может, хрипит. Олег подошёл, взял сосну в охапку, поднял и держал, пока сынишка Михалыча вытаскивал. Спину, правда, себе тоже надорвал. Фельдшер сказал, коли бы он дерево не снял с Михалыча-то, не спасли бы, раздавило бы лёгкие. Так что, вишь, как получается. Хороший он.

– Это-то, конечно, да… – задумчиво сказала Лида, – такая сила в хозяйстве – большая подмога.

– Вот и я говорю…

Обе замолчали, задумавшись. Лида спросила:

– А на сердце-то у тебя что? Сила-то силой, а сердце-то что говорит?

– Ой, Лидка, не спрашивай! Я ведь сама не своя стала. Он как глянет на меня, дак я аж краснею вся, и коленки дрожат.

– Ну знаешь что, Варя! Похоть всё это, а не любовь! Когда любят, тогда не коленки дрожат, а сердце успокаивается, родную душу слышит. Шесть лет она одна! Подумаешь! У нас половина бабьего населения – всё одни, и ничего, тянут лямку себе потихоньку, – начала кипятиться Лида.

– Ты меня похотью-то не попрекай! Ишь, святоша нашлась! У самой-то муж всегда при себе! Посмотрела бы я на тебя, кабы ты шесть лет без мужика прожила, да с четырьмя детьми, всю жизнь впроголодь!

– Ха! – Лида аж вскочила с табурета. – Ты думаешь, мне легко было замуж за калеку выйти! Он ведь не красавец, на одной ноге-то с войны пришёл! И старше меня на десять годков! Да я-то, я не на морду смотрела! А смотрела, что непьющий да работящий, дом свой сам отстроил, пусть и одноногий! А тебе всё покрасивше надо да помоложе!

– Дак где мне взять-то непьющего да работящего! Ты ж сама знаешь: лесоповал – это лесоповал!

– Обожди чутка, может, и появится кто.

– Да кто здесь появится? Шесть лет не появлялся, а тут вдруг появится? Да и кому я нужна с четырьмя детьми, и сама, чай, не молодею.

– Ну не знаю…

– Да не могу я уже! – вдруг с надрывом вскричала Варя и тоже встала с табуретки, заломив руки перед грудью. – Не могу! Не остановиться мне! Как ты не понимаешь, Лида?! – Варя вдруг пронзительно посмотрела на подругу, будто проникая ей в самую душу, закрыла лицо руками и зарыдала.

Лида оцепенела. Не догадывалась она, что творилось в душе подруги.

Она подошла к Варе и обняла её.

– Тише, ну тише ты, – Лида стала гладить подругу по спине, чувствуя, как та дрожит.

Варя подняла на Лиду заплаканные глаза:

– Лидочка, понимаешь ли ты меня? Ведь не могу я так жить больше и никого не любить! Знаешь ли ты, каково это, когда пусто в душе, ничего не шевельнётся, ничего не всколыхнётся? И так изо дня в день. Шесть лет уже пусто, чёрно… Душа моя черствеет, погибает… Чернота эта – будто червь. Будто червь, Лида, растёт, пожирает тебя изо дня в день, и не вырвать его оттуда, не спастись, он всегда с тобой. Опостылело всё! Ежели бы не дети, давно бы руки на себя наложила… – Варя прижала кулаки к груди, будто хотела что-то вырвать оттуда. – А теперича, понимаешь, это как, от говорят же, бальзам на душу, будто дыра в моём сердце зарастает. Как подумаю о нём – словно соловушка в сердце поёт, заливается, рассвет занимается, и цветы – везде – в сердце, в саду! – на мгновение тихая улыбка появилась на её лице, и она тут же будто засветилась от какого-то спрятанного внутри солнца, помолодела, лучистые морщинки в уголках глаз засияли. – Полюбила я его, Лида. Взаболь полюбила. Знаю, не даст мне Бог больше другого такого шанса, – она замолчала. – Часики мои тикают… Лебединая песня это моя, Лида… лебединая…

Помолчали.

– Ты прости меня, Варь, наговорила тебе. Слышь, не со зла я. Не знала, что всерьёз у тебя, – Лида ещё крепче обняла Варю, с удивлением отмечая, насколько та была худенькая и хрупкая.

– Да брось ты, не обижаюсь я.

Они стояли в обнимку посреди магазина, две подружки, две одноклассницы, знавшие друг друга с пелёнок, и молчали. Лида вспомнила, сколько всего они пережили вместе. Тяжёлая работа, голод, война, смерть. Много смертей. Потом – победа, а за ней – первые свидания и поцелуи, а потом замужество, дети, работа. К своим тридцати восьми они вдвоём вынесли столько горя, переделали столько работы, сколько положено не на один десяток жизней. А вот счастья – с трудом на напёрсток наберётся.

– Добро, пойду я, Варь.

Лида чмокнула подругу в щёку и вышла из магазина.

Варя проследовала за ней на улицу и сняла с двери табличку.

На дороге было пусто. Небо резко переменилось, стало серым, нерадостным. Ласточки-касатки суетились, носились низко над землёй. Не слышно было стрекота кузнечиков, не порхали бабочки, не жужжали пчёлы. Вся мелкота попряталась.

«Надо же, каких-то полчаса назад пекло солнце, а теперича…» – подумала Варя.

Она прислонила ладонь ко лбу и внимательно посмотрела вдаль, в сторону лесоповала. С севера, над ельником, небо заволокло тёмными грозовыми тучами. Лёгкий ветерок сменился холодным, уверенным, берёзы трепетали, послушно наклоняясь от каждого дуновения. Где-то вдалеке сверкнула молния, следом раздались глухие раскаты грома. Ветер хлестнул с новой силой. У Вари сорвало косынку с головы, она попыталась поймать её, но не успела, ту вмиг закружило и отнесло на соседний участок. Платок зацепился за трубу на обветшалой крыше дома и затрепыхался белым флагом, тщетно пытаясь сорваться.

«Нет, не вернуть уже…» – подумала Варя, невольно скрестив руки на груди, и застыла, переводя взгляд с косынки на полуразрушенный дом, на треснутые стёкла, заклеенные чёрной изолентой, словно крестами.

«Ой, батюшки, окна же открыты», – вдруг спохватилась она, выйдя из оцепенения, и побежала обратно в магазин.

2

Время до вечера пролетело незаметно. К шести часам сельский магазин ожил заново: женщины, из тех, кто не успел купить продукты в обеденный перерыв, быстро, почти что на бегу, набирали провизию и так же торопливо расходились – дети, мужья и хозяйства ждали их хлопот. Мужики, наоборот, заходили в магазин не торопясь, вразвалочку, брали папиросы, консервы и водку, реже – хлеб и что-нибудь для дома, ждали друг друга и так же, не торопясь, выходили из магазина, иногда по двое или по трое. Частенько, если погода позволяла, они толпились вокруг входа, курили да поглядывали на молодок, присвистывали и подшучивали над девками. Наконец все разошлись.

Варя поглядывала на часы. Без пяти восемь. Большая стрелка словно застыла.

«Придёт? Чую: что-то будет…» – сердце постепенно начинало набирать обороты. Варя закрыла окна на щеколды и сняла кассу.

– Открывай давай! – вдруг послышался грубый мужицкий голос и тут же громкий стук ногами в дверь. Варя не успела её запереть, и в магазин ввалились два мужика, оба в телогрейках, небритые, с рыскающими глазами, видать, после отсидки только, а таких водилось здесь немало: леспромхоз рос, нужна была новая рабочая сила, и самый лучший опыт по этой части имелся у отсидевших на зоне, поэтому и слали их сюда пачками.

– Эй, красава, ты магазин не спеши закрывать! – с порога сказал ей один из них, здоровый, лысый, с татуировкой на черепе, по-видимому, главный.

– Водочки нам давай! – разнузданно подхватил второй, маленького роста, с усами. Он по-хозяйски осмотрел полки, а потом – и саму Варю. – Слышь, Гуцул, сколько возьмём? – спросил он, обращаясь к лысому.

– Бери две пол-литры, – ответил тот, подошёл к окну, отодвинул занавеску и посмотрел наружу.

– Слыхала, что сказано? Две «Московской» давай. И две кильки, – приказал усатый Варе.

Варя, не говоря ни единого слова, выставила на прилавок водку и консервы.

– Шесть сорок – сказала она.

– А баба-то справная! – продолжал усатый, распихивая консервы по карманам телогрейки и рыская масляно-похотливым взглядом по Вариной фигуре, не обращая внимания на её слова.

– Дай-ка нам ещё нарезной.

– Нарезного нет. Только ржаной, – голос Вари дрожал. Она полезла открывать хлебные полки, которые всегда запирала на ночь.

– А ты что худая-то такая? – начал донимать её усатый, – Истаскалась, поди? Под начальника, небось, стелешься? А под простых мужиков как, а? – он перемахнул через прилавок к Варе. Она отскочила назад, в угол.

– Баба – это хорошо, – сказал лысый, посматривая в окно. Часть улицы вместе со входом в магазин скрывалась от обзора, он пытался заглянуть за угол, но ничего не было видно. – В самый раз будет, давненько у меня энтого дела не было. Затворяй ворота! – приказал он.

Дверь вдруг распахнулась, и в магазин зашёл Олег.

Мужики смерили его взглядом, подождали, не войдёт ли кто другой, и, когда поняли, что им ничего не угрожает, лысый сунул руки в карманы и шагнул навстречу.

– Слышь, ты, шёл бы ты отсюда, – низким басом прорычал он. – У нас тут свои дела.

Олег быстро оценил ситуацию.

– За водку расплатитесь – и валите отсюда, – процедил Олег сквозь зубы.

Лысый аж изменился в лице.

– Эй, Проныра, слыхал? – обратился он к усатому.

– Да я сам от такой борзости охреневаю, – ответил усатый и перепрыгнул через прилавок обратно. – Ну-ка, пером его!

Лысый выхватил заточку из кармана и прыгнул на Олега, пытаясь пырнуть его в живот. Тот увернулся и со всей силы ударил нападавшего кулаком в челюсть. Лысый упал, задев головой металлический угол прилавка, заточка вывалилась из руки, и он так и остался лежать на полу. Олег наступил на заточку, в это время к нему подскочил Проныра. В руке он держал нож-резак.

– Ты что, падла? – взревел Проныра и набросился на Олега. Тот опять проворно увернулся, усатый по инерции махнул рукой в воздух, и Олег ударил его по спине. Проныра упал на одно колено, нож выскочил из руки. Олег пнул его в живот, потом ещё, тот повалился на бок, хрипя. Олег, не мешкая, подобрал нож и заточку.

К этому времени очухался лысый.

– Вы чё тут, сволочи? – прошипел он сквозь зубы, держась за голову и пытаясь подняться. Все зубы его были в крови, он сплюнул на пол кровавый сгусток. Лысый посмотрел на напарника, корчащегося рядом, исподлобья бросил взгляд на Олега, держащего нож в правой руке и заточку – в левой, и сказал Проныре, вставая:

– Ладно, пшли отсюда.

Проныра молча поднялся и направился к выходу, лысый последовал за ним.

– Чтоб я вас здесь больше не видел, – твёрдым голосом сказал Олег.

Проныра остановился в дверях, но лысый слегка подтолкнул его в спину и сказал:

– Матёрый, сука. Не лезь.

Они ушли, оставив дверь открытой.

Олег посмотрел на Варю. Она стояла в углу, скрестив руки на груди, маленькая, хрупкая, напуганная. Он зашёл за прилавок, обнял её, как-то по-отцовски прижал к себе и сказал:

– Не бойся, ничего не бойся. Они больше не придут.