Текст книги "Горький вкус соли"

Автор книги: Елена Оуэнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

3

Сашка увидел маму. Она сидела рядом с ним на кровати и плакала. Он встал с металлической койки, издавшей странный жалостный скрип, и, не обращая внимания на мать, достал из-под кровати верёвку и топор. В голове гудела только одна мысль: «Убью». Правда, он не помнил, кого он собирался убить и за что. В чудной длинной исподней рубахе прошёл он к двери и напоследок оглянулся. Мать, сгорбленная, с длинными седыми волосами, жидкими тусклыми прядями, спадающими по чёрной кофте, закрыла морщинистыми руками лицо и зарыдала:

– Саша, пошто ты это сделал-то? На кого же ты меня покинул? Саша, сыночек, вернися, прости…

Вокруг неё появились какие-то люди, все в чёрном, как тени. Ему показалось, что он узнал одну девушку. Да, точно, это была Нина. Такие же голубые глаза, соломенного цвета волосы, только она совсем не ребёнок, а взрослая молодая женщина. Какой-то человек обнял маму за плечи и попытался увести её, но она вырвалась, грохнулась на колени и застонала словно раненый зверь:

– Прости, сын, прости за всё, только не уходи, не уходи… Вернись! Молю тя! Христом Богом прошу!

Он проснулся весь в холодном поту и не сразу понял, где находится. Полутемное, незнакомое, почти квадратное помещение освещалось тусклым жёлтым светом ночников над койками и тонкими полосками бело-серого света, проникавшего в щели между тяжёлыми шторами. Откуда-то раздавались приглушённые детские голоса, а на кровати и вправду сидела мама и плакала. Только она была молодой, а не старой, и волосы её как всегда были убраны в тугой узел на затылке, а не расплетены.

Сашке захотелось дотронуться до маминых волос, убедиться, что они не поседели. Он приподнялся, попытался сесть, потянулся к её непослушным локонам, выбившимся из пучка.

– Мам, не плачь, – прохрипев это, Сашка, тут же почувствовав слабость, упал на подушку. Боль сжала голову крепкими тисками, всё поплыло перед глазами, будто в тумане.

Варя встрепенулась, посмотрела на сына и потрогала его лоб.

– Ты что, сыночек! Ну-ко, лежи давай, не ерепенься. Нельзя ишшо.

Она взяла полотенце, висевшее в изножье кровати, намочила его в стоящей в углу раковине. Саша медленно огляделся по сторонам. В комнате стояло ещё несколько таких же металлических коек, на двух из них кто-то лежал. Он не мог разглядеть лиц, но по голосам понял, что это были мальчишки, похоже, такого же возраста, как он.

Мама подошла и протёрла ему лицо влажным полотенцем.

– Вот, так-то получше?

Прохладная вода и в самом деле освежила, остатки кошмара улетучились.

– Почему я в больнице? Что со мной? Что случилось?

– Дак ты чего это, сынок? Не помнишь?

Сашка вяло помотал головой.

– Дак Стёпка, отец твой, нашёл тебя на кухне в нашем старом доме-то. Говорит, лежал ты на полу, в забытьи, а из головы – кровь капает на половицу. Ты, поди, споткнулся, когда переступал через порог. Порожек-то высокий. Ох, говорила же я ему, что высокий у нас порожек-то получился, пониже делать надо было. Ну вот, какой уж настрогали. Ну ничего, докторша говорит, сотрясение вроде да что-то тамотка ишшо, я ведь не запомнила, больно ужо слова у них сложные. Ну, главное, она сказала, полежишь в больничке-то, неделю, али сколько надо, и отпустят тебя. Токо наказала, говорить тебе поменьше. А я ей сказываю, ты, мол, и так у нас не особо того, словоохотливый…

– А давно я здесь?

– Дак нет, второй день сегодня. Крепыш ты у нас, оклемался ужо, чуток полежи ишшо, дак и выпустят тебя.

– А отец что?

– Отец… Угрюмый ходит, злится. Сказывает, ты с топором на него шёл. Ох, само главное-то сказать забыла: ты же на топор упал, на обух прямо. Потому и ударился шибко. А батя твой говорит: не было на кухне топора, в сенях он стоял. Дак он, верно, всё путает, не бери в голову. Зато Степан сам теперь не хочет, чтобы ты с ним жил. Будешь жить со мной и всей ребятней. Видишь, Бог всё видит, всё устроил.

Дверь неслышно открылась, и в палату вошла медсестра, худенькая девушка, в косынке и белом халате. Она сразу же направилась к ним.

– Варвара Николаевна, – обратилась она к Сашиной маме тихо, почти шёпотом. – Вам надо уходить. Дежурный врач скоро ночной обход будет делать. Посетителям не положено так поздно находиться в больнице.

– Добро, доченька, добро, – ответила Варя и повесила полотенце на кровать. – Ишшо чуток и ухожу.

– Завтра приходите. В приёмные часы.

– Не могу я завтра, голубушка. Не могу. Работаю же я в приёмные часы. Ну, ты не переживай, миленькая, ухожу я уже, ухожу.

Медсестра покачала головой, опустила свои худенькие ручки в карманы халата и ушла.

Варя повернулась к Сашке.

– Я тебе тут малины принесла, Нинка и Галька насобирали, вот, поешь, – она достала из сумки банку с натянутой марлечкой вместо крышки и развязала бечёвку. – Я завтра не приду, не серчай. Далёко ехать, на поезде, а дома Нинка-то одна с малышнёй остаётся. А сестру мою несподручно каждый раз просить. У неё своих – мал мала меньше.

Саша промолчал. Мама наклонилась и поцеловала его в лоб. Она уже собралась уходить, как вдруг повернулась к сыну и сказала:

– Ох ты, что же это со мной? Забыла совсем, будто сама головой-то ушиблась. Ты вот что, за избу-то не переживай. Хорошие новости у меня. – В сумраке Саша не мог разглядеть черты её лица, но по голосу почувствовал, что мама улыбнулась. – Сестра-то моя, тётка Валя твоя, научила, как в суд подать. Я уж съездила, это здесь, в городе, тоже на поезде ехать. Женщина тамотка такая, знаешь, важная, при погонах, как у военного, научила меня, как написать заявление. Дак я и написала. А она сказала погодить чуток, и дом нам назад отдадут. Говорит, ежели повезёт, то и корову отдадут. Вот бывают же хорошие люди на свете, дай бог им здоровья! Видишь, Бог нас не забыл, Бог всё помнит.

Саша молчал.

Он пытался восстановить в памяти, что произошло в тот вечер, но ничего не получалось. Помнил только, как ушёл от мамы в тот день и какие-то странные, смешанные чувства стыда, злости и ненависти. Но к кому и за что – он забыл совершенно.

Казахская ССР, Талды-Курган, 1961 год, май

1

День стоял яркий, солнечный, будто на заказ. Узкий школьный проулок был чисто выметен, и даже деревья выглядели так, будто их нарочно помыли перед демонстрацией, – настолько свежо блестела и играла бликами молодая листва. Народу было много: вся школа – с первого до десятого класса, учителя – все собрались перед главным входом, ждали начала шествия. Дети весело галдели, толкались, махали воздушными шарами и молодыми берёзовыми ветками с привязанными к ним разноцветными бумажными гвоздиками. Председатели советов отрядов и пионервожатые носились как угорелые, раздавая таблички с номерами классов, флаги и гербы. Классные руководители следили за дисциплиной, покрикивали на особо шаловливых учеников.

Витя примкнул к толпе. Мимо с охапкой берёзовых веток, гвоздиками и табличкой «2 А» пронеслась одноклассница, Света Захарова.

Витя окликнул её:

– Светка!

Она остановилась.

– Чего тебе?

– Ты Фарида не видела?

– Видела, он со своими стоит.

– А зачем тебе табличка второго класса?

– Отстань! – она убежала, мелькая в толпе белыми бантами над прыгающими баранками1515
  Баранки – вид причёски у девочек: сначала заплетались косички с лентами, а затем с помощью ленточек они сворачивались в виде колец, или баранок, и крепились у оснований кос.


[Закрыть]

Витя только успел найти табличку с восьмым «Б», переходившую из рук в руки среди ребят старших, восьмых, классов, как к нему подскочила вожатая, в белой накрахмаленной рубашке, наглаженном пионерском галстуке. Она держала герб Татарской ССР.

– Тарасов!

– Я.

– А ты не видел Юру?

– Какого, председателя нашего?

– Да.

– Нет.

– Держи пока, – она вручила ему герб. – Я пойду его поищу. Как только найду – отправлю к тебе. Будете маршировать в первом ряду вашего класса и понесёте по очереди, – сказала она и тоже убежала.

Витя вздохнул и поднял древко. Тяжёлый, массивный герб пришёлся совсем некстати. Это означало, что придётся задерживаться после демонстрации – возвращаться и сдавать его в школу, а они с другом, Фаридом, давно уже договорились идти на речку и не могли дождаться первого мая. Во-первых, надо было испытать недавно найденный патрон. Витька уже сделал в нём пропил, оставалось только начинить его порохом и головками от спичек. Он на всякий случай проверил карманы: и гильза, и изолента были на месте. Во-вторых, они решили идти на родники Тянь-Шаня и тренировать дыхание. Витька уже поднаторел в этом, надолго оставался в ледяной воде и не дыша рассматривал голубые камни сквозь прозрачную воду. Ну, а на загладку, вечером, – они собирались порыбачить на Каратале, наловить горной форельки, наварить самим себе ухи и наесться ею от пуза. В общем, дел невпроворот – первое мая всегда было лучшим днём в году, потому что отец всегда уезжал в командировку за своими гусями. И сегодня настал тот самый счастливый случай: и отца дома нет, и учиться не надо, и мать разрешила гулять допоздна. Поэтому надо было любым путём избавиться от герба до окончания демонстрации, иначе не видать ему счастья как своих ушей.

«Где его носит, этого председателя?» – Витя раздражённо обернулся и увидел Фарида, державшего табличку «8 Б».

«Вот ведь, два месяца разницы в дате рождения у нас, а Фарид уже в восьмом классе, а я – до сих пор в седьмом», – в сотый раз кольнула обида, но Витя отогнал её от себя. В конце концов, никто в этом не был виноват, и уж тем более его друг.

Он свистнул. Фарид тут же нашёл Витю в толпе глазами и направился к нему.

– Здоро́во! Тебе что, герб вручили? Ты же не председатель, – сказал он и пожал Вите руку.

– Да, блин, вручили. Но ничё, я его председателю отдам, не дрейфь, так что наш план – в силе.

– Да уж, не хотелось бы возвращаться в школу. Смотри, что у меня есть! – Фарид достал из-за пазухи губную гармошку. – Трофейная!

– Ты что, как фашист, что ли?

– Дурак ты! Фрицы своё отыграли, теперь мы на ней, победную сыграем.

– А умеешь?

– Не-а. Мне батя сегодня, на первое мая, подарил. Друг ему привёз, они служили вместе, только отца с ранением в тыл отправили, а друг его до Берлина дошёл. Ну небось как-нибудь научусь, не хитрая вещица.

– Построение! – вдруг из рупора раздался громкий голос директора школы.

– Ладно, как договорились, – спешно сказал Фарид. – После демонстрации – возле универсама, – и он поторопился к своей колонне.

Классы начали строиться в шеренги. Витя встал впереди. Ни председатель отряда, ни пионервожатая так и не появлялись.

– По направлению! К центральной улице Талды-Кургана! Шагом марш! – раздалась команда из рупора.

Ровная колонна сдвинулась с места.

Они повернули на главную улицу города и увидели, что колонны рабочих и служащих Талды-Кургана уже стояли в ожидании, заполнив всю проезжую часть. Длинный хвост шествия, раскрашенный кумачом и цветами, доходил до перекрёстка. Вдалеке, где кончались дома, город упирался в массивные голубые хребты Тянь-Шаня. Казалось, что редкие белые облачка над ними были вовсе не облаками, а непослушными детьми, уставшими от многовекового бездействия родителей-гор и оторвавшимися от снежных вершин в поисках более лёгкой жизни.

Впереди раздался громкий бас:

– На месте стой! Пропустить школу имени Владимира Ильича Ленина!

Первая, ближайшая к Вите, шеренга, остановилась. Молодые мужчины в белых рубашках с комсомольскими значками громко разговаривали и смеялись.

«Наверно, рабочие. А может, и инженеры, – подумал Витя, завидуя этим взрослым счастливым людям. – Вот вырасту – обязательно таким же стану – комсомольцем! Чтоб не как отец со своими гусями и нагайкой, а чтоб всё по-новому, как у них!»

Высокие, сильные, весёлые, держали они транспарант с огромными буквами: «ВПЕРЁД К КОММУНИЗМУ!» Через несколько рядов от них, за девушками, колыхалась на ветру другая растяжка: «ПЯТИЛЕТКУ – ДОСРОЧНО!», и ещё, и ещё – через каждые пять шеренг.

По тротуарам, в сторону главной площади города, двигались вереницы пешеходов: в основном мамы с колясками и старики.

Школьная колонна оживлённо вылилась на центральную улицу, в специально оставленное для них место, и медленно двинулась вперёд.

Герб увесисто давил на плечо и постоянно цеплял рубашку неотшлифованной древесиной. Витя то и дело поправлял галстук, вытаскивая его из-под древка, вытирал капающий со лба пот, оглядывался назад и искал глазами пионервожатую. Но сзади него были только одноклассницы, которые без умолку болтали и шушукались каждый раз, когда он на них оборачивался. Ворот рубашки прилип к шее, струйка пота стекала между лопатками. Колонна демонстрации, как обычно, шла медленно и дёргано: немного пройдёт – остановится, пройдёт – остановится. Чем ближе они подходили к центру города, тем медленнее передвигались. Они уже приближались к трибунам, а к нему никто не шёл на замену. Вите тоже хотелось радоваться, как всем, или хотя бы отдохнуть немного, а не тащить этот герб одному.

Он обернулся назад и наконец увидел пионервожатую вместе с Юркой. Они шли на два ряда позади Вити, их председатель оживлённо что-то рассказывал пионервожатой, а та вместо того, чтобы отправить его помочь нести герб, весело смеялась. Витя помахал рукой, Юрка заметил, утвердительно кивнул в своей обычной высокомерно-деловой манере и снова повернулся к пионервожатой. Девчонки, держась за руки, опять захихикали. В голову взбрела шальная мысль: «Ну я вам сейчас покажу! Досмеётесь у меня! Вот отпущу древко, как упадёт прямо вам на руки! Поде́ржите герб! То-то не до смеху будет!» Только колонна в очередной раз тронулась, Витя так и сделал – отпустил шест и подтолкнул его назад, чтобы оно упало точно девчонкам на руки. Но одноклассницы, увидев летящий на них герб, отпустили руки и расступились в разные стороны. Герб грохнулся прямо на дорогу. Витя подбежал, поднял его, но было поздно: грязные следы чьих-то ботинок чётко отпечатались на белых коробочках хлопка, окаймляющих восход социалистического солнца. Словно из-под земли, тут же появилась пионервожатая, вся побагровела, выхватила герб из его рук и прошипела:

– Тарасов, ты мне ответишь за это! Контра! Завтра же вылетишь из школы! Враг народа1616
  При том, что описываемое время – 1961 год и практика «разоблачения врагов народа» уже сошла на нет, терминология и негативные последствия этого клейма жили среди населения и были закреплены на законодательном уровне ещё очень долгое время (ст. 131 Конституции (Основного закона) Союза Советских Социалистических Республик: «Лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность, являются врагами народа». Конституция СССР 1936 г. отменена в 1977 году).


[Закрыть]! – вытерев своей белой блузкой следы грязи, она выдернула другого мальчика из колонны и вместе с ним пустилась догонять первую шеренгу.

Витя, растерянный, остался стоять посреди дороги. Мимо прошёл Юрка, нарочно отвернувшись в другую сторону. Ряды одноклассников, а затем и старшеклассников, энергично чеканя шаг, проходили строем будто через него самого. Впереди вдруг раздалось из громкоговорителя: «Равнение на трибуну! Да здравствует коммунизм! Владимиру Ильичу Ленину – слава! Коммунистической партии Советского Союза – слава! Советскому правительству – слава, слава, слава!».

Мимо Вити прошла знамённая тройка. Будто единое целое, в один и тот же миг барабанщица ударила в барабан, знаменосец поднял знамя, а третий пионер гордо взметнул руку в салюте. Руки школьников мгновенно взмыли над пилотками, и отовсюду прокатилось громогласное: «Ура! Ура! Уррррааа!», отзываясь эхом в Витиной голове: «Контра, враг, контрра!»

Закончилась колонна школы, пошли рабочие. Витя так и стоял посередине дороги, оглушённый, не зная, что ему дальше делать, куда идти. Никто его не трогал, не спрашивал, не пытался увести, все просто молча и равнодушно обходили его, словно он вдруг стал прокажённым.

2

Витя сидел на скамейке и разглядывал крашеные доски пола у себя под ногами. Майское, не по-весеннему жаркое солнце сияло за закрытыми окнами, и в коридоре школы было душно и пусто. Ноги сопрели в ботинках, но он не шевелился, внимательно прислушиваясь к каждому слову за дверью.

– Товарищ директор, умоляю вас! Он же во всём раскаялся! Не будет он больше! Прошу вас…

– Товарищ Тарасова! Я вам простым языком сказал: нет. Хватит уже меня донимать! Вы что, думаете, у меня дел других нет? Мне в райком идти надо, на заседание! А вы меня вторую неделю «обихаживаете» со своим сынком!

Витя услышал всхлипывания матери. Он резко встал, сжал кулаки и ненавидящим взглядом посмотрел в окно. На улице было весело: радуясь последним школьным денькам, мальчишки гонялись друг за другом, кидали ранцы, девочки прыгали в классики. Это злило ещё сильнее. Он стиснул зубы, опять сел на скамейку и поник головой пуще прежнего.

– Извините, извините, пожалуйста, Артём Владленович. Я обещаю, я не буду вам больше досаждать. Я понимаю, у вас важные дела, райком, партия. Но, пожалуйста, прошу вас… Умоляю… Возьмите его обратно… Или справку другую дайте… Его же с такой характеристикой ни в какую школу, вообще никуда не примут… Куда же он, с семью классами? Он ведь без образования останется… Кем же он станет? Ну, ведь если бы он дураком был, тогда ладно, но ведь он же умный, без двоек учится, сжальтесь, товарищ директор… пожалуйста…

– Ну, знаете что, товарищ Тарасова! Это уже ни в какие ворота! У меня заседание, а вы из пустого – в порожнее! Он сам, повторяю, сам бросил герб! Топтался на нём! На глазах у всей трибуны, всего цвета нашего города! Да вы понимаете, что такое герб? Герб – символ многонациональности нашей страны, политики партии. Ваш сын – против страны, против самой партии! Правильно вот пионервожатая написала про него в характеристике. Вот, я вам зачитаю: «мнимое превознесение себя за счёт унижения меньших народов, татар, что способствует…»Так, где это? Ах да, вот оно: «в этом наша пионерская ячейка видит не только моральное разложение Виктора Тарасова, но и опасность его дальнейшего нахождения в ячейке, классе и даже школе. Его поведение подрывает веру в идеалы партии – интернациональность нашей великой социалистической державы. Но не для того мы, пионеры, стремимся построить наше светлое будущее – коммунизм, чтобы кто-то мог безнаказанно топтаться грязными башмаками на нём. Такие поступки прощать нельзя! Какой пример мы подадим октябрятам, если простим пионеру, человеку, носящему часть флага нашей великой страны – галстук – попрание тех принципов, за которые боролись наши отцы и деды!» Вот, слышали? Это ведь и не я написал, а пионерская дружина.

– Да не попирал он принципы, ещё и на глазах… Никто же не видел, кроме пионервожатой. До трибуны ещё далеко было… И это не он топтался, это же толпа шла…

– Ах, вот видите! И вы туда же! Демонстрацию толпой называть! Спорить! А спорить – значит, не признавать вину! Что с того, что никто не видел! Ведь могли! Могли увидеть! Вы же понимаете, чем могло закончиться дело, если бы это секретарь райкома партии увидел! Понимаете?! Да тогда… да вас, да меня…

– Пожалуйста, Артём Владленович… Он же пропадёт на улице… бандитом станет… Его же даже на работу не возьмут в четырнадцать.

– Ах, это. Ну так в этом вы, мамаша, сами виноваты… Как говорится, яблочко от яблони недалеко падает. Что ваш старший, сидит уже, небось?

– Почему сидит… Не сидит он, учится…

– Учится он… Тоже пора гнать в шею… Где он учится? В какой школе? Или в ПТУ? Я этот вопрос лично поставлю на рассмотрение комитета партии!

Витя не выдержал, вскочил и рывком открыл дверь.

Мама, ссутулившаяся, стояла посреди комнаты и промокала заплаканные глаза беленьким платочком. Толстый мужчина в очках сидел в кресле за массивным письменным столом и вытирал красную шею носовым платком. Внезапно ворвавшийся в кабинет свет солнечными зайчиками запрыгал на его лоснящемся подбородке, он зажмурился и вскочил с места, губы его передёрнулись в брезгливой гримасе.

– Мама! – выпалил Витя. – Пойдём! Хватит.

– Это кто тут ещё? Без стука?! – директор прищурился, пытаясь разглядеть вошедшего в проёме двери. Окна в его кабинете были зашторены, и яркое солнце из коридора ослепляло.

Витя решительно прошёл внутрь, взял маму за руку и повёл на выход.

– Сынок, Витя! Подожди…

– А… Тарасов… Яблоко от яблони недалеко падает, запомните, товарищ Тарасова! – мужчина указал вверх пальцем. – Я всё в райком доложу, всё!

Витя с шумом захлопнул за собой дверь.

3

Они вышли на улицу, Витя отпустил мамин локоть. Только сейчас он заметил седую паутинку, тонкими нитями опутавшую тугой узел её каштановых волос.

– Витя… – сказала мать уставшим голосом. – Ну зачем ты? Может быть, он согласился бы…

– Не согласился! Ты что, не понимаешь? Он просто издевался над тобой!

– Может, и издевался. Какая разница? Что мы теперь будем делать? Это ты понимаешь, что нам больше некуда идти, некого просить? – она зарыдала, закрыв лицо ладонями.

Её фигура, раньше статная, добрая, как называл отец, теперь – сильно исхудавшая, ссутулившаяся, вся какая-то… маленькая. Витя хотел было обнять мать, но не решился. Вместо этого он со всей силы пнул валявшийся на дороге булыжник. Тот с глухим стуком врезался в стену школы, штукатурка обвалилась, обнажив бурый кирпич.

– Мам… – сказал он тихо, отворачиваясь от посторонних взглядов. – Не надо, ну… Люди смотрят… Пошли домой.

– Ох, батюшки мои, батюшки, – стала приговаривать мама, но послушно пошла рядом с сыном. – Горе-то какое, горе… Что же мы теперь будем делать? Из школы выгнали… Из пионеров выгнали… Со справкой… Семь классов… Никуда же не возьмут, никуда… – она опять заплакала, остановилась и стала искать носовой платок в сумке.

Витя терпеливо ждал. Ему было стыдно смотреть на мать. Лучше бы отец высек его ещё раз, хоть десять раз, только бы не видеть мамины слёзы.

И всё из-за него. Глупость какая-то, детство, и что ему взбрело в голову?

Витя почувствовал, как кровь ударила в лицо, будто он опять стоял перед пионерской дружиной, пытаясь оправдаться: «Не хотел я герб в грязи пачкать. Нечаянно я, так получилось…»

Его никто не слушал, совет дружины что-то тихо обсуждал, Вите не было слышно. Наконец та самая пионервожатая, которая подняла герб с дороги, встала, вписала что-то в машинописный документ, лежавший перед ней на столе, и стала громко зачитывать:

«…постановил: исключить Тарасова Виктора Фёдоровича, учащегося седьмого класса «В» средней общеобразовательной школы имени Владимира Ильича Ленина, из Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина за политическую акцию, направленную на подрыв социалистического строя и духа дружбы народов…»

«Исключить, исключить, исключить», – эхом отдавалось в его голове.

И сколько мать ни ходила в школу, ни обивала пороги директора, завучей, пионерской ячейки и даже ВЛКСМ1717
  ВЛКСМ – Всероссийский ленинский коммунистический союз молодёжи – молодёжная организация Коммунистической партии СССР, созданная как промежуточный этап между пионерской организацией и партией для граждан Советского Союза в возрасте от 14 до 28 лет.


[Закрыть], всё было бесполезно – его наотрез отказывались брать назад. Мать рыдала каждый день. Просыпалась со слезами и ложилась спать со слезами: «Неужели ты не понимаешь, Витя? Останешься же неучем… Ой, горе ты моё, горе. Ты же сам себе одним махом всю жизнь перечеркнул… Куда же ты теперь? Чернорабочим всю жизнь – так обидно, не дурак же ты. Или как твой брат, вон, на большую дорогу? Мало мне того, что старший бандитом вырос, так ещё и младший – туда же», – она рыдала навзрыд каждый раз, как только видела его.

Отцовскую порку Витя даже не заметил. Ему было тошно. Тошно от самого себя.

«И зачем я это сделал? Ребячество… С другой стороны, ну подумаешь, упал герб… Ну поднял же я его. Я же не специально… какая же я «контра»? Откуда они вообще взяли это: «политическая акция»? Над девчонками хотел я пошутить, при чём здесь акция?»

Но попытки оправдать себя вгоняли его в ещё большее отчаяние.

Так и шли они вдвоём, не отрывая взгляда от дороги, стыдясь смотреть на людей, а больше всего – друг на друга. Мама, сгорбившаяся, несчастная, постоянно прикладывала платок к глазам, Витя понуро плёлся рядом, не отставая. Вскоре асфальт сменился пыльной серо-жёлтой грунтовой дорогой с высохшими на ней коровьими лепёшками и чёрными кругляшками козьего помёта. Шум машин постепенно затих, уступив место скрипу разномастных деревянных дверей, перестуку топоров, лязгу колодезной цепи. Собаки лаяли за каждым забором, не умолкая ни на минуту, из лаза между огородами медленно выплыл гусиный выводок и посеменил через дорогу.

Они пришли домой.

Модные мужские лакированные туфли валялись на крыльце поверх двух пар истоптанных сестриных босоножек.

«Небось, только пришёл. И пьяный, поди», – мелькнуло у Вити в голове.

Он зашёл в мальчишескую светёлку. В комнате пахло винным перегаром и одеколоном. Гришка спал в рубашке, уткнувшись носом в подушку. Небрежно брошенные на пол брюки мешались на проходе. Витя бережно поднял их, из кармана что-то неслышно упало на половик. Он наклонился. Червонцы с портретом Ленина были свёрнуты в трубочку и перехвачены резинкой. Витя взял трубочку и развернул.

«Новые?» – удивился он и пересчитал. Сто рублей гладкими и хрустящими «хрущёвскими фантиками» по десять рублей.

«Сто рублей! Это же по-старому – тысяча!», – подумал Витя и ошарашенно перевёл взгляд на брата. Тот храпел, отвернувшись к стене. Витя медленно положил деньги обратно в карман брюк, сложил их на стуле и сел на свою кровать.

«Тысяча рублей. За одну ночь? Или у них зарплата? Как у матери – два раза в месяц? Просто постоять на стрёме – и можно срубить пару сотен за ночь», – Витя попытался вспомнить, что брат говорил ему по поводу своей «работы», когда звал его к себе в банду.

«А что они делают? Грабят? Кого они могут грабить, у кого столько денег? Люди с такими деньгами не ходят же по улице. Сберкассу тогда? Магазины? Да, наверно, магазины. Тогда, значит, они никого не убивают. В смысле, никому лично не плохо. В магазинах же нет никого ночью. Нет, вообще-то сторож есть. А что они делают со сторожами?

Сейчас проснётся, опять начнёт донимать меня.

"Кому ты нужен теперь, с семью классами и справкой? Дворником станешь, идиот, будешь всю жизнь дерьмо убирать"», – вспомнил Витя последний разговор с братом. Он машинально перевёл взгляд на оттопырившийся карман брюк.

«Давай к нам, у нас деньги хорошие. И, главное, легко – не надо тебе около станка стоять месяцами, жизнь свою гробить. И девки у нас есть, и шмотки. У нас вообще всё есть. Кроме ваших глупых пионерских песенок и мальчиков в галстучках».

Взгляд метнулся к книжным полкам, пробежался по знакомым потрёпанным корешкам. Новиков-Прибой, Жюль Верн… Витя достал серый выцветший переплёт «Похода «Челюскина», и сердце защемило от тоски.

«А ведь и правду он сказал: яблоко от яблони недалеко падает. Библиотечная же книга. Не вернул же я её. Значит, украл. Украл. Вот кем я стал. Не моряком. И не лётчиком. Просто вором. Исключён из пионеров, исключён из школы. После такого приговора – ничего больше нет. Никакого будущего. Ни образования, ни партии. Не стать мне комсомольцем, не стать мне капитаном с золотыми погонами. Не видать мне кортика. Не видать мне моря и кораблей. Просто поганое ворьё».

Витя повалился в одежде на кровать, зарыв лицо в подушку.

«Что я наделал?! Разве у меня есть теперь выбор? Разве я могу быть теперь человеком?! Что мне остаётся?! Сидеть у мамки на шее? Всю жизнь быть никем? Да лучше сдохнуть в драке от ножа…»

Он ударил кулаком подушку. Странный клокочущий звук – то ли рык, то ли стон загнанного в ловушку раненого зверя невольно вырвался из его груди, и какое-то беспросветное отчаяние серой пеленой застлало всё вокруг.