Текст книги "Фонарик (сборник рассказов)"

Автор книги: Елена Верейская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

И она ушла через чёрный ход.

Едва дыша стояли дети у окна. Вот посреди улицы – прямо против их дома – показалась смешно одетая сгорбленная старушка. Мелкими шажками семенила она через улицу. Вот дошла до середины, поглядела направо, остановилась пропустить нарядную коляску и засеменила дальше к тротуару. Вскоре она завернула за угол переулка.

– Ну… теперь… – прошептал Вова.

По тротуару взад и вперёд шли люди. По одному, по двое. Дети следили за пешеходами не отрывая глаз…

Нет, ни один не завернул в переулок! Прошла минута, другая, третья… Ни один не завернул!

– Ушла! – услыхали они за собой голос мамы.

– А теперь, Нина, отдохни. Переволновалась ты, – заботливо сказал папа.

– Но я хочу знать, почему дети… – начала было мама, но папа решительно обнял её за плечи.

– Оставь детей в покое, – сказал он и увёл жену в спальню.

Дети остались одни и молча продолжали глядеть в окно. Смутно и тревожно было у обоих на душе… И они почему-то не могли посмотреть друг на друга.

– Дети, идите сюда! – позвал дедушка. Лицо его было строго, но не сердито. – Ну, Вова, теперь рассказывай всё.

Вова опустил голову и молчал.

– Мальчик мой, я не буду бранить тебя, – мягко заговорил дедушка. – Придумал всё это, конечно, ты и подбил сестру. Вы поступили легкомысленно, неосторожно, но намерения у вас были благородные. Надо было посоветоваться со старшими…

Вова вдруг поднял голову. Лицо его вспыхнуло.

– Посоветоваться!.. – перебил он дедушку, и голос его задрожал. – Разве вы бы пустили нас?! Почему вы считаете нас маленькими? Почему всё от нас скрываете?! Что мы, – глупые, ничего не понимаем?! Да, да, я вчера ночью всё слышал… я давно знал: вовсе не к своей маме уезжает Киросенька… Зачем нас обманывали?..

И Вова совершенно неожиданно для себя расплакался и бросился вон из комнаты.

В дверях Вову перехватил отец.

– Тише, сынок, тише, – прошептал он, – мама заснула, не надо тревожить её. – Папа сел и, продолжая обнимать Вову, сказал: – Ну, успокойся и расскажи всё, как было.

Вова молчал. Лёля подошла ближе; папа обнял и её. И тут заговорил дедушка.

– Не спрашивай их ни о чём, Юрий, – сказал он. – Мы с тобой тоже виноваты. Мы щадили больное сердце Нины и не подумали, что внучата мои уже всё могут понять. Ну, и точка, и больше нечего об этом говорить..

* * *

Ночью, когда дети спали, пришли-таки «милые гости». На ордере на обыск внизу было написано:

«Поступить по результатам».

«Результатов» полиция не получила никаких. В квартире Шумовых было «чисто».

Уходя, пристав спросил:

– Такую Доценко Екатерину знаете?

– Как же, – ответил Юрий Ильич, – она наших детей в гимназию готовит. Только вот уже больше недели, как почему-то не показывается, уроки пропускает.

– «Почему-то»… – сердито буркнул пристав. – Вы от неё подальше. Смутьянка она, в войсках мутит.

Юрий Ильич изобразил на лице испуг.

– Да что вы?! Откуда мы могли знать? Мы её по объявлению в газете взяли,

– То-то, «по объявлению», – проворчал пристав.

* * *

Снова в семье Шумовых водворился мир, но теперь дедушка рассказывал детям уже не сказки, а быль, мрачную быль. О Кровавом воскресенье 9 января, о годах своей подпольной революционной работы, о царских тюрьмах, о каторжных работах в гнилом, болотистом краю, где он и нажил ревматизм, лишивший его ног… И о смелых людях – революционерах, которые идут в тюрьмы, в ссылку, на смерть, чтобы помочь своему народу вырваться из рабства…

– Я, когда вырасту, буду революционером и прогоню царя! – воскликнул как-то Вова.

– И я! И я! – подхватила Лёля.

Дедушка улыбнулся.

– Нет, дети, – сказал он, – пока вы вырастете, царя уже не будет! – И дедушка взволнованно заговорил: – Это неизбежно, и это будет в ближайшие дни! Ведь уже все понимают, что дальше так продолжаться не может! Не только рабочие, а студенты, служащие, вся интеллигенция! Народ требует: «Дайте хлеба! Долой войну! Долой царя!..» Заводы бастуют. Теперь всё зависит только от того, когда армия перейдёт на сторону народа. И ты же слышал, Вова, что говорила Киросенька, – понимают солдаты, кто им настоящий враг!

– А где-то наша Киросенька? – вздохнула мама.

– Если жива, у неё дел сейчас по горло, – сказал дедушка.

* * *

Папа с мамой ушли из дому. Мама умоляла детей не выходить на улицу. Ведь мало ли что может случиться в такое время. Вот вчера на Петроградской стороне толпа разгромила булочную. На Лиговке убили двух городовых. За Невской заставой офицер застрелил на месте рабочего, крикнувшего: «Долой царя!» – тут же толпа растерзала офицера… Нет, детям не место сейчас на улицах!

– Хорошо, мама, – кротко обещала Лёля.

Вова промолчал.

Время тянулось медленно. Дедушка, утомлённый волнениями этих дней, уснул.

– Лёля, – сказал Вова, – ведь у нас ни крошки хлеба нет. Вчера не достали. Сходим в булочную, – может, привезли…

– А мама… – начала было девочка.

– Так мы же не по улицам пойдём! Только за угол – до булочной. Пошли!

На булочной висел замок. В окно было видно, – на полках пусто. Но очередь уже стояла. Вчера весь день не было хлеба… Может быть, сегодня привезут?

Брат и сестра стали в очередь. Она была молчаливая и хмурая. Всё больше бедно одетые женщины.

Улица была пустынна. И вдруг откуда-то из глубины пересекающей улицы раздалось пение. Пела большая толпа. Очередь зашевелилась.

– О господи! – перекрестилась старушка, стоявшая впереди. – Снова бунтовщики пошли. Угомону на них нет!

Несколько человек гневно набросились на неё.

А многоголосое пение приближалось. Очередь сразу растаяла. Кто бросился навстречу демонстрации, кто – наоборот – скрылся за углом. Вова и Лёля прижались к стене дома и ждали.

Вот из-за угла появилась демонстрация. Люди шли стройно, одной широкой колонной. Колыхались над головами красные флаги, транспаранты со словами:

«Долой царское правительство!»

«Долой войну!»

«Хлеба и мира!»

«Проклятье палачам!»

Впереди всех двое людей несли на длинных древках широкий транспарант. Огромные буквы кричали:

«Долой самодержавие!»

Одно древко было в руках молодого парня в куртке и с открытой головой. Другое крепко держала девушка.

Лёля схватила брата за руку:

– Смотри!.. Киросенька!

Да, это была она. В сером ватнике, в мужских сапогах, она высоко подняла замотанную платком голову и во всю силу своего звонкого голоса пела вместе с толпой:

 
На бой кровавый,
Святой и правый
Марш-марш вперёд,
Рабочий народ!
 

– Киросенька! – рванулась было к ней Лёля, но чьи-то сильные руки схватили и её и Вову за плечи.

– Куда, ребята?! Не слышите?

Да, они сразу же услышали… Из боковой улицы навстречу демонстрации вылетел конный отряд.

– Стой! Стрелять буду! – крикнул офицер.

Толпа остановилась и грозно затихла. В наступившей тишине раздался звонкий и гневный голос Киросеньки:

– Братья солдаты! Неужели в своих стрелять будете? Не позорьте себя, товарищи!

– Молчать!

Офицер бросил коня прямо в толпу и, размахнувшись, ударил шашкой плашмя Киросеньку по голове. Она упала.

– А-а-а! – дико закричала Лёля, и державший её за плечо рабочий еле успел подхватить девочку на руки.

– Лёля! Лёля! – в отчаянии бросился к ней брат.

– Идём. Тут рядом аптека, – сказал рабочий. – И зачем только ребят на улицу нынче пускают?

В аптеке девочка быстро пришла в себя.

– Убили! – плакала она. – Киросеньку убили!..

Вова, обняв сестрёнку, молча гладил её по голове. Он и сам весь дрожал.

– Да нет, не убили, девочка, – раздался чей-то весёлый голос. В аптеку набралась целая толпа людей. – Не убили! – повторил молодой парень. – Встала она, а её сразу на извозчика – и повезли.

– Куда повезли? – закричала Лёля.

– Ясно куда. В тюрьму повезли, – всё так же весело сообщил парень. – Да ты не плачь, это ненадолго. Теперь уже скоро – конец! Солдаты-то не выстрелили! Офицер приказывает стрелять, а они не выстрелили. Здорово, а?

Кругом радостно засмеялись.

* * *

Вскоре началось то, что предвидел дедушка.

Среди дня в квартире Шумовых раздался резкий звонок и в комнату вбежал радостно-возбуждённый дядя Саша.

– Поздравляю, товарищи! Кричите ура! Ре-во-лю-ция! – Он скинул с плеч винтовку и высоко поднял её над головой. – Ре-во-лю-ция! Понимаете?!

– Рассказывай! – приказал дедушка.

Саша только что поправился от ранения. Он жил в казарме своего полка, ожидая отправки на фронт.

– Мы ещё с вечера в казарме договорились, – торопливо говорил дядя Саша. – Утром входит наш офицер. «Здорово, братцы!» А мы: «Ура-а-а!» Он позеленел. «Смир-на-а!» – кричит. А мы снова: «Урра-а-а!» Стал совсем белый. «Что это значит?» – орёт. А мы ещё раз: «Ура-а-а!» А кто-то ему: «Убирайся, покуда цел!» Ну, он – ясно – на попятный. Смылся, как не было! А мы – винтовки на плечи да на улицу. А там как раз демонстрация. Шарахнулись было от нас, а мы кричим: «Товарищи, так мы же с вами!» Что тут пошло!.. Объятия, рукопожатия, поцелуи!.. Женщины плачут. Так все вместе и двинулись… Ну, я побежал!

– Постой! Да ты расскажи…

– Некогда! Я к вам по дороге забежал… Наши пошли полицейские участки громить, тюрьмы открывать. Да! Забыл сказать: арсенал рабочие захватили! Много тысяч винтовок роздали. Теперь царю крышка! Солдаты – за народ. Ну, я побежал…

– И я с тобой! – Юрий Ильич поспешно надевал пальто.

С улицы вдруг донесло шум огромной толпы, выкрики, пение. Все бросились к окну.

По улице сплошной лавиной двигался народ. Ярко алели флаги. Колыхались полотнища транспарантов. В толпе было видно много солдатских шинелей. Каждого солдата окружала стайка мальчишек. Как завидовал им Вова! После похода в булочную детей больше не пускали на улицу.

Толпа радостно гудела – вся живая, вся напряжённая. То тут, то там вспыхивают революционные песни.

– Вот оно… вот оно… наконец-то!.. – шептал дедушка. – Вот оно!.. Я знал, что я доживу!.. Наконец-то!..

И вдруг в слуховом окне на крыше противоположного дома затрещал пулемёт. По решётке балкона простучало несколько пуль. Все инстинктивно отпрянули от окна. Это было так неожиданно, что никто не успел даже вскрикнуть. Только дедушка гневно закричал:

– Не хотят сдаваться! Убийцы проклятые!

А пулемёт развернулся и строчил уже прямо по толпе. Раздались крики; несколько человек упало. Часть толпы хлынула в подъезд и в подворотню. Не прошло и минуты, как пулемёт умолк, а из слухового окна победно выплеснулся красный флаг.

– Ур-ра! – загремела толпа.

– Пойдёмте же на улицу! – не выдержал Вова.

– А мама? – тихо спросил дедушка.

Да, у мамы больное сердце. Её надо щадить. Вова только глубоко вздохнул, не отрываясь от окна. Лёля посмотрела на него и ласково погладила по плечу.

* * *

Этого дня никто из Шумовых никогда не забудет! Вернулся папа, пришёл дядя Саня, поминутно звонил звонок, забегали друзья. Все рассказывали последние новости. Восстание разрасталось. Одна за другой переходили воинские части на сторону народа. Восставшие арестовали несколько генералов и даже командующего Петроградским военным округом. Полиция частью попряталась, частью тоже была арестована. Народ становился хозяином столицы.

Под вечер в прихожей раздался нетерпеливый звонок. Вова побежал открывать.

– Киросенька!!!

В том же сером ватнике и сапогах, с тем же платком на голове, вся сияющая и радостная, она ещё с порога крикнула:

– А вот и я! Прямо из тюрьмы!

Дети так и повисли у неё на шее.

– Я первым делом хочу обнять дедушку! – отбивалась от них Киросенька.

Полчаса спустя умытая, переодетая в платье Нины Дмитриевны, она сидела за столом в кругу семьи и с аппетитом поедала всё, что нашлось в доме.

– Ведь мы же там эти несколько дней не умывались и почти ничего не ели, – возбуждённо рассказывала она. – Камера была набита арестованными! Спали по очереди. Но не унывали! Знали: скоро придут товарищи, освободят!.. Ох, и шумели же! Песни пели, кричали: «Долой самодержавие!» Чем только не грозили нам тюремщики, – нас было не унять! Сегодня слышим шум толпы… «Вот-вот, – думаем, – свобода!» Сторожа попрятались, толпа выломала ворота… «Выходите, товарищи!..» Прямо в объятия нас приняли!.. Тут мы всё и узнали… Там на фронте царь ещё сидит в ставке, но песенка его уже спета! Войска переходят и переходят на сторону революции!

– Да, да, как чудесно! – восторженно закричала Нина Дмитриевна, – только подумайте! Революция, самая настоящая революция, а почти без кровопролития! Весь народ, как единое целое, против царской власти!

Дедушка взглянул на неё.

– Ты – как большой ребёнок, Нина, – ласково сказал он, – совсем наивная. Да, это чудесно, что самодержавию, конечно, не удержаться. Царской власти пришёл конец, но власть-то ещё не у народа! У власти-то ещё помещики, фабриканты. Разве они от своих богатств добровольно откажутся? Нет, Нина, революция только начинается. Главная борьба ещё впереди.

Киросенька вдруг высоко подняла голову. Глаза её заблестели, брови сдвинулись.

– Да, дедушка! – решительно сказала она. – Да, главная борьба ещё впереди. Но я знаю. Знаю: в этой борьбе победим мы!

Вова с Лёлей сидели как зачарованные и не могли оторвать глаз от гордого и вдохновлённого лица Киросеньки.

* * *

Через несколько дней весь мир узнал: царь Николай Второй вынужден был отречься от престола. Так в феврале 1917 года с самодержавием было покончено навсегда.

Памятный день

Каждый год в один и тот же день старый мастер Сергей Алексеевич после обеда молча надевает ватное пальто, тёплую шапку и валенки, и каждый раз жена его спрашивает:

– Куда собрался, Сергей Алексеевич? Мороз на дворе.

– А ты забыла, мать, какой нынче день.

Старушка хмурит брови, соображая.

– А-а! – вспоминает она. – Ну, иди, иди! Не простудись только, смотри, долго не задерживайся!

– А сколько пробудется. – И Сергей Алексеевич выходит на улицу.

Улица, хоть это и самая окраина города, – широкая, с большими красивыми домами. Старик останавливается и удовлетворённо оглядывает её. Потом идёт к остановке трамвая и степенно входит в вагон. Если вагон полон, ему всегда кто-нибудь уступает место. Едет он долго, через весь город, и выходит у Адмиралтейства. Там он подходит к решётке Сада трудящихся – всегда к одному и тому же месту – и, взявшись левой рукой за один из прутьев решётки, на несколько мгновений, какая бы ни была погода, правой рукой снимает шапку. Зимний ветер треплет его густые седые волосы. Прохожие смотрят на него с удивлением, но он не замечает их. Он внимательно оглядывает Зимний дворец, арку Главного Штаба, огромную площадь с высокой Александровской колонной. Потом глубоко вздыхает, не спеша надевает шапку и ещё долго стоит неподвижно, задумавшись о чём-то и продолжая держаться левой рукой за прут решётки.

Взгляд его снова падает на Зимний дворец. Старик слегка улыбается.

– Красиво покрасили, – шепчет он, говоря сам с собой. – А тогда был он весь тёмно-красный… словно запёкшаяся кровь…

Он оглядывается на заснеженный сад, проводит рукой по прутьям решётки и, ссутулившись, бредёт к трамвайной остановке.

И пока трамвай, грохоча и шатаясь, везёт его обратно на далёкую окраину, в памяти старика одна за другой встают картины давно минувшего детства…

* * *

…Вот он снова шустрый мальчишка Серёга… Та же окраина города, где проживает он и сейчас, – но нет там ни красивых домов, ни асфальтовых тротуаров. Низенькие домики, грязная улица. Серёга живёт с матерью и старшей больной сестрой Лизой в полуподвальной комнате двухэтажного кирпичного дома. Дом битком набит жильцами. Семья Серёги занимает только угол. В той же комнате живут ещё два угловых жильца: пожилая работница тётя Поля и молодой рабочий Саня, которого за любовь к книгам прозвали в доме «студентом». Мать ходит по стиркам, моет полы, больная сестра не встаёт с постели уже несколько лет.

В комнате темно, сыро и холодно. Часто бывает и голодно. И всё же Серёге живётся хорошо! Хорошо, потому что ему всего десять лет, потому что он здоров, проворен и весел. И ещё потому, что есть у него три закадычных друга. Серёга никогда не задумывается о том, кто из трёх друзей ему дороже, да и вообще не задумывается ни о чём на свете – просто ему интересно и весело с друзьями!

А эти трое совсем-совсем разные!

Веселее всего с Витькой. Витька, круглый сирота, живёт в том же доме с дядей-пьяницей, которому до него и дела нет. Витька нигде не учится, хотя ему уже двенадцать лет, и пользуется неограниченной свободой. Дядька его кормит и не обижает, но, когда запьёт, Витька спасается от него у других жильцов дома. Всюду его охотно принимают – за весёлый нрав, за всегдашнюю радостную готовность помочь и услужить кому нужно. Во дворе то и дело слышится:

– Витька! Принеси-ка ведро воды с колонки!

– Витька! Наколол бы мне дров!

И Витька охотно таскает воду и колет дрова. Иной раз ему за это перепадает кусок булки, пряник, а чаще ничего не перепадает, но он на это не обижается, – в нём горит неистощимая жажда деятельности. Он искренне рад каждому поручению.

Иногда Витька вдруг исчезает на несколько дней, а то и на неделю. Никто о нём не волнуется, все знают: вернётся! Только Серёга скучает о дружке. Зато, когда Витька возвращается, – грязный, оборванный и счастливый, – его обступает во дворе всё ребячье население дома. И тут начинаются рассказы! Витька за эти дни избегал весь Питер – и чего-чего не насмотрелся, не наслушался!.. Засунув руки в карманы рваных штанов и чувствуя себя героем, он рассказывает восхищённым слушателям о своих похождениях. Все хорошо понимают, что больше половины он врёт. Но врёт так вдохновенно и увлекательно, что хочется верить его необыкновенным приключениям.

Из всех ребят Витька охотнее всего водится с Серёгой и чаще всего спасается от пьяного дядьки именно в Серёгиной комнате.

Второй закадычный друг Серёги – тётя Поля. Кажется, во всём доме никто не знает ни её фамилии, ни её отчества, ни сколько ей лет.

Испокон веку живёт она всё в том же доме, в той же комнате, работает на той же фабрике, и все её знают как «тётю Полю». Была ли у неё когда семья и куда девалась, тоже никто не знает. Сейчас соседи по комнате – её семья. Когда она с получки приносит из лавочки селёдку и немного дешёвых конфет в пакетике и все вместе садятся к столу, придвинутому к койке больной Лизы, Серёгина мать плаксиво говорит:

– И зачем ты на нас тратишься, тётя Поля? Ну когда я тебе отплачу за всё? Лучше бы башмаки себе купила, право!

– Отплатишь, Петровна, на том свете угольками, – добродушно смеётся тётя Поля, – а башмаки у меня и так хоть на бал. Кушайте, ребята.

– Спасибо, тётя Поля, – шепчет Лиза и смотрит на тётю Полю большими печальными глазами.

Серёга ничего не говорит, только уплетает за обе щёки. Если и Витька тут, и его сажают за стол. Тётя Поля смотрит на ребят, степенная, довольная, и всё её грузное тело колышется от смеха, когда Витька начинает врать свои бесконечные истории.

– Ну вот, – говорит она, вставая из-за стола, – бог напитал, никто не видал, а кто и видел, тот не обидел… Ты сиди, Петровна, отдыхай, мы с Серёгой со стола уберём.

А уж какая тётя Поля мастерица рассказывать сказки! Говорит она их нараспев, не спеша. Сказок она знает немного, рассказывает всё те же – а конец каждый раз другой. Серёга как-то запротестовал:

– Тётя Поля, ты тот раз по-другому рассказывала!

– Не любо – не слушай, а врать не мешай, – спокойно ответила тётя Поля. – Витьке же не мешаешь. А может, мне так хочется. Не всё же царевне за королевича замуж идти, пусть другой раз и мужика любит. Разве так не интересней?

– А ведь верно, интересней!

Но не всегда тётя Поля так добродушна. Когда однажды Лизе стало особенно плохо, тётя Поля вызвала врача. Посмотрел врач больную, пощупал пульс и сказал, оглядывая комнату:

– Здесь она не поправится. Отвезите её весной на юг, а пока дайте усиленное питание. Побольше мяса, масла и непременно каждый день фрукты.

– Пойдём-ко! – решительно сказала тётя Поля и, взяв доктора за руку, вывела его в коридор. За ними выскочил и любопытный Серёга.

Тётя Поля – небольшая, кругленькая – стояла, гордо выпрямившись, перед высоким сутулым врачом и совала ему в руку серебряный рубль.

– На, доктор, получай и больше к нам не ходи! Учёный человек, а не понимаешь, где что говорить можно!

Третий закадычный друг Серёга – дядя Саня, «студент». О «студенте» тоже никто ничего не знает. Известно только, что работает он в типографии и дома бывает редко. Койка его и маленький столик отгорожены ситцевой занавесочкой от других жителей комнаты и всегда завалены книгами. Иногда, проснувшись ночью на своём матрасике на полу, Серёга видит, что за занавесочкой горит свеча, и слышит, как там шелестят страницы.

– Дядя Саня, – шепчет он, – ты про что читаешь?

– Про людоедов! – шёпотом отвечает Саня.

Серёга поднимается на локте:

– Они людей едят?

– Едят, Серёга! Да с аппетитом!

– О?! А где они живут?

– Везде, Серёга. По всему свету.

– Да ну-у? И в Питере?

– И в Питере.

– Врё-ёшь… А что ты про них читаешь?

– Читаю, как сделать, чтобы они людей не лопали.

– А как это сделать?

– Вырастешь – узнаешь. Спи!

Серёга покорно ложится. Да разве после такого разговора сразу уснёшь?

Иногда дядя Саня приносит из типографии кучу хоть и рваных, но больших листов бумаги и клей. И каких огромных змеев умеет он делать! А весной, когда по улице несутся мутные потоки, ребята под руководством дяди Сани строят водяные мельницы из щепок. А прогулки летом втроём в лес! Витька болтает без устали, а дядя Саня его подзадоривает, а потом скажет:

– Эх, Витька, быть тебе писателем! Больно здорово сочинять умеешь!

А ещё очень любит Серёга, когда тётя Поля и дядя Саня оба дома. Тут-то между ними и начинается перепалка.

Тётя Поля сидит и вяжет шерстяной чулок. Не себе вяжет – Лизе, у которой всё время стынут ноги.

– Саня! А Саня! – зовёт она. – Иди, побалакаем.

Из-за занавески выходит «студент» и потягивается.

Он очень высокий и очень худой. Сверх чёрной косоворотки на плечи накинута куртка, – в комнате холодно. У него густые русые волосы, широкий рот. Когда он начинает разговаривать с тётей Полей, его живые тёмные глаза ласково смеются. Любит он дразнить тётю Полю!

– И чего ты, Саня, не женишься? – спрашивает тётя Поля, не отрывая глаз от вязанья.

– Уважаемая тётя Поля, который раз вы меня об этом спрашиваете; я ведь вам уже говорил, – когда у вас портрет со стенки исчезнет.

– Ну, уж этого никогда не дождёшься, – ворчит тётя Поля. – И чем он тебе мешает – портрет?

«Студент» глубоко вздыхает. Серёга видит – нарочно!

– Хочу начать оседлый образ жизни, тётя Поля, а портрет этот мешает.

Серёга оглядывается на олеографию, висящую над койкой тёти Поли, – портрет царя Николая Второго.

– Да ну тебя, заладил! – Тётя Поля поднимает глаза на «студента». – И до чего же ты худой! Никак ещё похудел! Чисто мощи! Когда уж ты жирку нагуляешь?

– Нагуляю, тётя Поля! Толще вас буду… когда у вас портрет со стенки исчезнет.

– Тьфу ты, окаянный, прости господи, – беззлобно ворчит тётя Поля, – ведь грех этак про царя говорить!

«Студент» придвигает к Лизиной койке табуретку, садится и осторожно отнимает у тёти Поли вязанье.

– Тётя Поля, успеете с чулком. Расскажите-ка нам с ребятами, за что вы его так любите?

– Кого люблю?

– Да того, что на портрете.

– Царя-то? А как же его не любить. Он небось помазанник божий.

– Ишь ты! А кто же его мазал-то?

– Не кощунствуй, греховодник! – И тётя Поля даёт Сане подзатыльник.

– А может, – продолжает «студент», – коли я Се-рёге постным маслом лоб помажу, и он царём станет. Как, Серёга, хочешь?

Серёга и Лиза хохочут. Тётя Поля начинает не на шутку сердиться:

– Да не греши ты, бесстыдник!

– Молчу, молчу, тётя Поля! – Глаза Сани смеются. – Расскажите нам лучше про царя, какой он. Может, и мы его полюбим.

Тётя Поля глубоко вздыхает и начинает нараспев, словно сказку рассказывает:

– Ты вот, Саня, кощунствуешь, а мне его, царя-батюшку, жалко. Уж до чего ж жалко! Посадили его в чертоги каменные, как птичку вольную в клетку золочёну, отгородили его от народушка стенами толстыми да стражей лютой, окружили его министрами хитрыми да подлыми, – и ничего-то ничегошеньки он про нас, грешных, не знает, не ведает… А уж тоска-то злая его грызёт, а уж сердце-то его чистое за народушко болеет. Позовёт он слуг своих верных, наказывает им: «Проберитесь, слуги мои верные, через все заставы и заслоны, посмотрите, как живёт мой народушко, не нуждается ли в чём, не обижают ли его министры хитрые, князья да дворяне жадные…» Пойдут слуги верные, потолкаются средь народушка, увидят, каково живётся нам, горемычным, увидят, как неправда да горе широким половодьем по всей Рассее-матушке разлилось… Заплачут они горькими слезами и побредут обратно в чертоги царские. Расскажем, мол, царю-батюшке всю правду про его народушко. Ан глядь! – министры хитрые, князья да графья их уж у порога сторожат, ловят да приказывают: «Говорите царю: всё, мол, распрекрасно в твоей стране, царь-батюшка, весело, богато народ живёт, за тебя бога молит. А коли не так скажете – головы с плеч полетят»-. Что ж слугам делать? Каждому небось голова дорога… Ну и наврут царю-батюшке с три короба – а он и не знает, то ли верить, то ли не верить, а тоска-то и не проходит.

– Тётя Поля, – говорит «студент», – и случилось бы, как в сказке, сейчас: надели бы вы шапку-невидимку да и полетели бы на ковре-самолёте мимо стражи лютой да министров жадных, да к самому царю…

Тётя Поля выпрямляется, глаза её молодеют:

– Ох, Санюшка! Упала бы я ему, родимому, в ноги: не вели, царь-батюшка, казнить, вели слово молвить! Да и выложила бы ему про нас всех, что в этой комнате живут. Сказала бы только: и у всего рабочего люда так же, как у нас, царь-батюшка! Рассказала бы, в каких хоромах живём да как хлебушко не каждый день жуём. Как батьку этих двух ребят прошлый год машиной убило, а детям-сиротам и пенсии не дали, – сам, мол, отец в машину полез. Рассказала бы, как Петровна теперь на стирках надрывается, да про Лизуткину болезнь. И про себя рассказала бы. Тридцать лет отработала, а добра что нажила? – блоху на аркане… Не хватит сил больше работать – прогонят с фабрики, и вся недолга! И как штрафами рабочих замучили. Всё бы выложила!

«Студент» смотрит на тётю Полю с улыбкой.

– Ну, а что же царь вам ответит?

– Царь-то? А поднимет меня с полу ручками своими белыми да в пояс мне поклонится. «Спасибо, – скажет, – тётка, что всю правду сказала! Так я и думал: обманывают меня мои помощники. Разгоню-ка всех их подальше, один править стану. И вздохнёт легко мой народушко, и заживём мы все ладно да в достатке».

– Как не так! – смеётся «студент». – А ну, как царь крикнет: «Слуги мои верные! Гоните-ка в шею эту тётку толстую!» Да и сам вам возле двери коленкой поддаст!

– У, бесстыдник! И не совестно!.. – ахнет тётя Поля.

– Шучу, шучу, тётя Поля! Совсем не так он скажет! – Саня уже не смеётся.

– То-то! Образумился! – успокаивается тётя Поля.

– Знаете, тётя Поля, как он скажет? – «Студент» встаёт с табуретки и прохаживается по комнате. Серёга, чуть приоткрыв рот, следит за ним. Буйные волосы дяди Сани едва не касаются низкого закопчённого потолка.

– Как скажет? Дядя Саня, как скажет? – не терпится Серёге узнать.

«Студент» останавливается и смотрит на тётю Полю. Та тоже ждёт, – что же скажет ей царь по-Саниному?

– Скажет: «Слуги мои верные, а позовите-ка сюда двух городовых, пусть-ка сведут они в тюрьму эту крамольницу старую!»

Тётя Поля всплёскивает руками:

– Да ты что это?! Ошалел?! За что же в тюрьму-то?!

– А за что же сотни товарищей с вашей же, тётя Поля, фабрики в тюрьме сидят? – жёстко спрашивает «студент».

Тётя Поля несколько мгновений растерянно смотрит на него.

– А ну тебя совсем! – отмахивается она досадливо. – Ступай читать свои книжки…

Дядя Саня поворачивается на каблуках и молча уходит за свою занавеску.

* * *

Всё дальше бегут воспоминания Сергея Алексеевича.

…Раннее зимнее утро. Мать уже ушла стирать, тётя Поля собирается на работу. Дядя Саня дома не ночевал. Лиза спит, Серёга только что проснулся.

В комнату бурей врывается Витька.

– Новостей куча! – выпаливает он и подбрасывает шапку к потолку. – В воскресенье к царю в гости пойдём!!!

– И не надоело тебе брехать, Витька? – Тётя Поля с трудом натягивает башмак на опухшую правую ногу.

– Брехать, тётя Поля? Нынче сами услышите, брехня ли! – торжествующе заявляет Витька. – Поп Гапон всех рабочих к царю поведёт защиты просить! Письмо царю написали, все скопом понесём… Пусть сам разберётся, что к чему!.. Серёга, вставай скорей! Айда на улицу! Там весело, народ шумит! – И Витька, стремительно вылетает за дверь.

Тётя Поля так и застыла с башмаком в руке.

– Батюшка Гапон… – шепчет она. – Неужто не врёт Витька? Неужто по-моему будет – узнает царь…

Серёга поспешно натягивает штаны.

* * *

… И вот вспоминается субботний вечер. Тётя Поля, торжественная, сияющая, гладит у стола синее с белым горошком сатиновое платье, самое её нарядное. Только по большим праздникам надевает его тётя Поля, когда идёт в церковь. Рядом аккуратно разложено уже отутюженное серое платье Серёгиной матери и его, Серёгина, красная праздничная ситцевая косоворотка. А мать побежала по соседям – не одолжит ли кто ей на завтрашний день головной платок поприличнее, уж очень её платок изношенный да линючий! Лиза со своей койки следит тоскливыми глазами за каждым движением тёти Поли – ей-то предстоит завтра весь день лежать одной… Не пойдёт она с народом ко дворцу, не увидит царя… Горько девочке…

Серёге жалко сестру, но он целиком поглощён мечтами о завтрашнем походе. И тётя Поля, водя по платью утюгом, мечтает вслух, нараспев, точно сказку рассказывает:

– С хоругвями пойдём, с иконами, как на крестный ход… Молитву «Спаси, господи, люди твоя» петь будем… Услышит царь-батюшка, как мы поём, и слеза его, голубчика, прошибёт… На балкон выйдет, чтобы всё видно было…

– В короне выйдет, тётя Поля? – спрашивает Серёга.

– А уж это как ему, батюшке, вздумается. И царица рядом. Выйдет он на балкон – и письмо наше в руке.

– А как же ему письмо-то на балкон передадут! – недоумевает Серёга.

– Да батюшку Гапона, видно, в самый дворец впустят, он письмо и отдаст. А царь-то, должно быть, у всего народа на виду его читать будет.

– Тётя Поля, а ты письмо видала?

– А коли б и видала, я ж неграмотная. А читали его вслух вчера в цеху… Уж до чего душевно составлено, без слёз и слушать нельзя. У нас все бабы ревели, даже некоторые мужчины прослезились. «Защити, – мол, – от притеснений и обид, царь-батюшка, обижает нас начальство, силушки терпеть не стало! Голодаем, холодаем, ребятишки голые растут! Работа непосильная! Не оставь нас, родной, заставь за себя вечно бога молить…» – и тётя Поля всхлипывает.

– Так вот всё и написано, тётя Поля?

– Да вроде так, а наизусть не помню.

Тётя Поля не успевает ответить. Дверь шумно распахивается, входит «студент».