Текст книги "Зимний Собор (СИ)"

Автор книги: Елена Крюкова

– Мясо доброе…

– Спускайте трап – айда за тушей…

 
Сиянье Севера меж ребрами
Стояло, опаляя душу.
 
 
Но близ медведицы, враз рухнувшей
Горой еды, добытой с бою, –
О, что-то белое, скульнувшее,
Молящее забрать с собою!
 
 
Был бел сынок ее единственный –
Заклятый жизнью медвежонок.
Во льдах скулеж его таинственный
Слезою тек, горяч и тонок.
 
 
Я ствол винтовки сжал зачумленно.
Братва на палубе гудела.
Искуплено или загублено,
Чтоб выжить, человечье тело?!
 
 
Сторожевик, зажат торосами,
Борта зальделые топорщил.
И я, стыдяся меж матросами,
Лицо тяжелым смехом морщил.
 
 
О жизнь, и кровь, и гололедица,
Родимые – навеки – пятна!
Сейчас возьмем на борт медведицу,
Разделаем, соля нещадно.
 
 
И знал я, что теперь-то выживем,
Что фрица обхитрим – еды-то!..
И знал: спасительнейшим выстрелом
Зверюга Божия убита.
 
 
И видел – как в умалишении –
Себя, кто пережил, кто спасся:
Все глады, моры и лишения,
Все горести и все напасти!
 
 
Все коммуналки, общежития,
Столы, богаты пустотою,
И слезы паче винопития
В дыму дороги и постоя!
 
 
Всю жизнь – отверстую, грядущую!
Всех женщин, что, убиты мною,
Любимые, единосущие,
Ушли за вьюгой ледяною!
 
 
И ту, отчаянней ребенка,
С медовым и полынным телом,
Скулящую темно и тонко
Над мертвою постелью белой…
……………………………………………………
 
 
Но маленький комок испуганный
Точил свой плач у белой глыбы.
Но Время, нами так поругано,
Шло крупной медленною рыбой.
 
 
Но палуба кренилась заново.
Но плакал, видя жизнь – нагую.
Но страшно обнимало зарево
Наш остров ледяной
Колгуев.
 
 
ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ
 
 
Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! –
Летит ракша, кряхтит квакша,
А на пятках у тебя выжжено по кресту,
А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,
Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой:
Лезвие – под пятой:
Из распаханной надвое ступни –
Брусника, малина, рябина, – огни:
Глотни!.. – и усни… обними – не обмани…
Пляши, скоморохи, – остатние дни!..
 
 
Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. –
Загашник, домушник, заржавелый наган:
В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:
Вышито брусникой, шелковье в огне!
Бузи саламату в чугунном чану,
Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:
Ущерою скалься, стерлядкой сигай –
Из синей печи неба дернут зимний каравай!
Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –
Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,
Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,
Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!
Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен
Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!
Венецьянский бархат! Зелен иссиня!
Зимородки, инородки, красная мотня!
Красен нож в жире кож! Красен ледолом!
А стожар красен тож, обнятый огнем!
Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!
Рудую романею – из шей на снег – лей!
Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!
Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!
А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!
Глазам-бирюзам! Золотым кострам!
Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем
Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!
Ком камчатный, кружевной… а в нем – визга нить:
Замотали щенка, чтобы утопить…
Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!
А сопельщика убьют – он-ить не холуй!
А волынщика пришьют к дубу, и каюк:
Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…
Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:
Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!
Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта!
Бьется знамя – красный язь – горькая хита!
Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:
Что, попалися в мережу косяками – мы?!
Напрягай рамена, чересла и лбы –
Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!
Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!
Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь…
Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног!
Что для немца – карачун, русскому – пирог!
А вы чо, пирогами-ти обожрались?!..
А по лысине – слега: на свете зажились?!..
Заждались, рыжаки, лиса-вожака:
Нам без крови деньки – без орла деньга!
 
 
…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,
Банями, глухоманями, услонами-казанями,
Погаными пытками, пьяными свитками,
Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,
Кишмишами, мышами, поддельными мощами,
Учеными помощами, копчеными лещами,
Ледяными лесами, красными волосами,
Сукровью меж мехами, горячими цехами,
Чугунными цепями, цыплячьими когтями,
Вашими – и нашими – общими – смертями, –
Сыты – по горло!
Биты – по грудь!
 
 
…а умрешь – упадешь – зубов не разомкнуть:
Крепко сцеплена подкова, сварена сребром –
Ни ударить молотом, ни разбить серпом,
Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:
Из-под век – кровь на снег,
Ангел – за плечом.
 
 
***
 
 
Морозу – верь… древняна дверь… И воя
Собак – катит пятак – над головою…
И неба желтый, жирный кус.
Я серых туч боюсь убрус
На темечко надеть
И умереть.

И холод жжет, сжигает кость и мясо…
Я возвернулась – поздний гость – со пляса.
Плясали гадко.
Сосали сладко.
Из серых туч глядит дремучье Око
Спаса.

Тяну себя вперед, в мороз
Постыло.
Прищуры слез… завивы кос… – все – было.
Ты щучье, тучье, снеговое
Следи над голой головою…
Река вдали… и край земли…
Не обняли. Не помогли.
Нас двое:
Живое. Могила.
 
 
ЯПОНКА В КАБАКЕ
 
 
Ах, мадам Канда, с такими руками –
Крабов терзать да бросаться клешнями…
 
 
Ах, мадам Канда, с такими губами –
Ложкой – икру, заедая грибами…
 
 
Ах, мадам Канда!.. С такими – ногами –
На площадях – в дикой неге – нагими…
 
 
Чадно сиянье роскошной столицы.
Вы – статуэтка. Вам надо разбиться.
 
 
Об пол – фарфоровый хрустнет скелетик.
Нас – расстреляли. Мы – мертвые дети.
 
 
Мы – старики. Наше Время – обмылок.
Хлеба просили! Нам – камнем – в затылок.
 
 
Ты, мадам Канда, – что пялишь глазенки?!..
Зубы об ложку клацают звонко.
 
 
Ешь наших раков, баранов и крабов.
Ешь же, глотай, иноземная баба.
 
 
Что в наших песнях прослышишь, чужачка?!..
Жмешься, дрожишь косоглазо, собачка?!..
 
 
…………Милая девочка. Чтоб нас. Прости мне.
Пьяная дура. На шубку. Простынешь.
 
 
В шубке пойдешь пьяной тьмою ночною.
Снегом закроешь, как простынею,
 
 
Срам свой японский, – что, жемчуг, пророчишь?!
Может быть, замуж за русского хочешь?!..
 
 
Ах ты, богачка, –
Езжай, живи.
Тебе не вынести нашей любви.
 
 
Врозь – эти козьи – груди-соски…
Ах, мадам Канда, – ваш перстень с руки…
 
 
Он укатился под пьяный стол.
Нежный мальчик его нашел.
 
 
Зажал в кулаке.
Поглядел вперед.
 
 
Блаженный нищий духом народ.
 
 
ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ
 
 
Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.
Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги.
Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.
Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.
И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.
И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть –
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.
И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!
По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть.
 
 
Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
 
 
КСЕНIЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ)
 
 
…Охъ, ласточка, Ксеничка,
Дамъ Тебе я денежку –
Не смети-ка веничкомъ,
Куда жъ оно денется,
Траченное времячко,
Куда задевается –
Милостынька, лептушка:
Ксеньей прозывается –
Тише!.. – наша смертушка…
 
 
…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
Какъ въ платокъ после бани, увязываюсь во стужу
И во тьму шагаю: гореть и любить.
 
 
Отъ Земли Чудской до Земли Даурской
Линзой слезной меряла гать…
Анъ какъ вышло: Ксенькою Петербургской
На кладбище чухонскомъ внезапно – стать.
 
 
Спать въ болезныхъ платкахъ подъ глухимъ заборомъ.
Хоромъ выплакать – бред
Одинокiй. И пить самогонку съ воромъ,
Ему счастья желая и много летъ!
 
 
И везде – ахъ, охальница, Охта, стужа,
Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. –
Появляться въ залатанномъ платье мужа,
Да не мертваго, а – убившаго мя.
 
 
Помню, какъ хрипела. Какъ вырывалась –
Языками огня –
Изъ клещей, не знавшихъ, что Божья Жалость
Воскреситъ, охраня.
 
 
И когда… очухалась, – вся въ кровище!..
Доски пола въ разводахъ струй… –
Поняла: о, каждый живущiй – нищiй,
Всякая милостыня – поцелуй.
 
 
И съ техъ поръ какъ бы не въ себе я стала.
Вся пронзенная грудь.
Завернула въ верблюжье отцовое одеяло
Кружку, ложку, ножикъ, – и въ путь.
 
 
Посекаетъ мя снегъ. Поливаютъ воды
Поднебесныхъ морей.
Мне копейку грязные тычутъ народы.
Вижу храмы, чертоги царей.
 
 
Отъ Земли Чудской до Земли Даурской
Вижу – несыть, наледь и гладъ.
Вотъ я – въ старыхъ мужскихъ штанахъ!..
Петербургской
Ксеньи – меньше росточкомъ!.. а тотъ же взглядъ…
 
 
Та же стать! И тотъ же кулакъ угрюмый.
Такъ же нету попятной мне.
Такъ же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума –
Вся въ огне, и лицо – въ огне.
 
 
Мстится смерть – крестьянской скуластой бабою
въ беломъ,
Словно заячьи уши, беломъ платке…
А мое ли живое, утлое тело –
Воровская наколка на Божьей руке.
 
 
И все пью, все пью изъ руки Сей – снеги
Да дожди; какъ слезы людскiя, пью.
А когда увезутъ меня на скрипучей телеге –
Я сама объ томъ съ колокольни пробью
 
 
Въ дикiй колоколъ, бедный языкъ богатаго храма
Богородицы, что близъ зимней Волги – убитый медведь…
 
 
И въ гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама,
Божья Мать, я намерзлась въ мiру, какъ тепло умереть.”
 
 
И нетленныя кости мои
подъ камнемъ
все, кому выпало лютой зимой занедужить,
Будутъ такъ целовать,
обливать слезами,
любить!..
 
 
…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
 
 
***
 
 
– Я всеми бабами была!.. Всеми!..
– Зима дороги замела… Время…
– А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких…
– Скусила нить. Утерла боль рубашкой.
– А ты их помнишь?..
– Помню.
– Всех?!..
– Глыбы.

У рта встает мой волчий мех
Дыбом.

– А ну-ка, баба, вот Он – Твой!.. Грозно?!..

И – шелест, вой – над головой:
“Поздно”.

СВЯТАЯ НОЧЬ
 
 
…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе –
Серебро. Гостей назвал – и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. –
Кто лукум в пурге жевал, кто-то – меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.
 
 
Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, – в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…
 
 
Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят – живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна – меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти – камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..
 
 
Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…
 
 
Рассупоньтесь… Туфли – прочь, Солнцем вышиты, звездами…
Путешественники, – ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, –
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…
 
 
Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь – в двери – меж звезд – костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает – слитком…
Вглубь меня – до дна – глядит: то ли песня… то ли пытка…
 
 
Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну – идем на сеновал, в царство шепота и крика.
 
 
Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… – как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.
 
 
В сена дым мы – обними!.. крепче!.. – валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона – в лоб владыки.
И в зубах моих – кулак, чтобы дух не вышел в крике.
 
 
Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог – сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему – как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском – в бурдюке – вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И – сияющей слезой
На излете поцелуя…
 
 
Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, –
Значит, так Он захотел: мы – лишь сон Его, любимый!
 
 
И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, –
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы – его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст – и звездный ток, драгоценный, непорочный…
 
 
И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, –
Вспоминаньем о косьбе – ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. – душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд – от смерда до царевны – в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки – и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром – на меня и в меня, –
и, Святый Боже, –
Взгляд, глаза, кресты огня – на щеке, груди, на коже:
Глаза два – вошли навек и навылет!.. – тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.
 
 
ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
 
 
Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, –
Сознаешь, что стала веселая жизнь –
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам –
Толпа, будто в храм, –
Что останется бабам, заезженным – нам,
Исплаканным – нам?..
Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…
Полотенце – ко рту…
И текущая грязью французская тушь –
Обмануть Красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо –
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…
 
 
И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть.
И подземный пятак из кармана падет –
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых – и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И, когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, –
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это – просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача, люблю
Лишь Время свое.
 
 
ЗАПАДНАЯ СТЕНА
 
 
ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ
 
 
***
 
 
Синее небо.
…ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!..

…банная шайка,
тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.

ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ
 
 
Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты – крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья –
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь – рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где – буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, –
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку – ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.
 
 
МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР
 
 
Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.
 
 
Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.
 
 
Худые ребра – гусли всех ветров –
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем – бескрылой голубицей.
 
 
Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.
 
 
Середь Парижа распишу я дом –
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвигну храм бесплотный.
 
 
Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица –
В избеленном известкой, бедном круге.
 
 
Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну – и вернусь назад
В пальто на нищенской подкладке.
 
 
Монахиня, – а кем была в миру?..
Художница, – гордыню победиши!..
Худая баба – пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.
 
 
Ему Россия вся – сей потный лоб!..
Вся Франция – каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне – стопка чистой водки,
 
 
Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.
 
 
Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою – бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.
 
 
И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.
 
 
***
 
 
О, так любила я цветную,
меховую, рогожную толпу!

Видала я ее живую.
Видала я ее в гробу.

Мне каждый помидор на рынке,
чеснок был каждый – царь!

Одни обмылки и поминки.
Один пустой мышиный ларь.

Цветносияющее Время,
родное, нищее, – прошло.

Уже не стремя и не семя:
Я под босой ногой – стекло

В грязи.
Ты не увидишь блеска.
И ты раздавишь всей ступней.
И боль. И кровь. И выкрик резкий
Чужой. И хруст последний мой.
 
 
ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ
 
 
Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, –
Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда.
 
 
Как самородок-изумруд, озерной глуби гладь…
И так Он рек: – Здесь берег крут, другого – не видать…
 
 
Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…
Мороз – аж слезы по щеке… Андрей сказал: – Смотри!
 
 
Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!
И так прекрасен этот ход, что под Его ступней
 
 
Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..
Петр выдохнул: – Душа всегда жива. И не умрет.
 
 
Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,
То розовый, то золотой, то – изумрудный вновь!..
 
 
Гляди – Он чудо сотворил, прошел Он по водам
Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..
 
 
Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!
 
 
Искрили жабры, плавники, все рыбье естество
Вкруг отражения ноги натруженной Его!
 
 
Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!
 
 
А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.
 
 
И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.
 

– Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:

 
Никто на свете не умрет, коль верит в это сам.
 
 
О, дайте водки Мне глоток, брусникой закусить
Моченой!.. Омуля кусок – и нечего просить.
 
 
Согреюсь, на сетях усну. Горячий сон сойдет.
И по волнам Свой вспомяну непобедимый ход.
 
 
Так на Вселенском холоду, в виду угрюмых скал,
Я твердо верил, что пройду, и шел, и ликовал!
 
 
И кедр, как бы митрополит сверкающий, гудел!..
 
 
И рек Андрей: – Спаситель спит.
О, тише, тише… Пусть поспит…
Он сделал, что хотел.
 
 
МОСТ НЕФ. ЭТЮД
 
 
Той зеленой воде с серебристым подбоем
Не плескаться уже никогда
Возле ног, отягченных походом и боем,
Где сошлись со звездою звезда.
 
 
По-французски, качаясь, курлыкают птицы
На болотистом масле волны…
Вам Россия – как фляга, из коей напиться
Лишь глотком – в дымных копях войны.
 
 
Я – в Париже?! Я руки разброшу из тела,
Кину к небу, как хлеба куски:
Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела,
Не познав этой смертной тоски –
 
 
Пятки штопать за грош, по урокам шататься,
Драить лестницы Консьержери
И за всех супостатов, за всех святотатцев
В храме выстоять ночь – до зари…
 
 
О вы, души живые! Тела ваши птичьи
Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.
В запределье, в надмирных снегах, в заресничье
Ваша кровь на скрижалях жива.
 
 
И, не зная, как сода уродует руки,
Где петроглифы боли сочту,
Имена ваши носят парижские внуки:
Свет от них золотой – за версту.
 
 
О, Петры все, Елены и все Алексеи,
Все Владимиры нищих дорог!
Я одна вам несу оголтелой Расеи
В незабудках, терновый, венок.
 
 
А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену
Белощекая баба-Луна,
Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,
С колокольного звона пьяна.
 
 
ПОКУПКА ТКАНИ НА РАБОЧУЮ РОБУ И ПОШИВ ЕЯ
 
 
Ты отмерь мне ткани… да не той, поплоше!
Чтобы ту рубаху отодрали с кожей.
Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый!
Дверь раскрыта настежь, снег летит половой:
В синий глаз Байкала небо звезды мечет –
То ли стрелы свищут, то ль дымятся свечи?..
В срубовой столовке – водка да брусника.
Продавец холстины! Мне в глаза взгляни-ка:
Не для ушлой моды, не в прельщенье тая –
Я для целой жизни робу покупаю!
Все здесь уместится: свадебное платье –
Порву на пеленки, коль буду рожать я!.. –
Та ли затрапезка, в коей режу сало,
Тот ли свет небесный – погребальный саван…
Бабе дайте волю – жизнюшку проходит
В ливнях да в метелях, при любой погоде –
Все в одной да той же стираной холстине,
Все молясь трудами об Отце и Сыне…
 
 
Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый!
Может, в той тряпице буду я – распятой.
Может, что содею, неугодно Богу,
Крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?!
И пойду я в этом рубище истлевшем
Пахотами, снегом, полем ошалевшим,
Рыжею тайгою – мокрою лисою,
Заберегом-яшмой, кварцевой косою,
Мохнатым отрогом, ножами-хребтами,
Что стесали сердце, высекая пламя,
Горбами увалов, грязями оврагов,
Зеркалом Байкала в славе звездных стягов,
По Мунку-Сардыку, по Хамардабану,
Вдоль по рыбам-рельсам, по мерзлотам пьяным!
И на всех разъездах, да на станционных
Водочных буфетах, на стогнах каленых,
Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища,
На чугунных вечах, на злых пепелищах –
Как народ сбежится, на меня глазея,
Пальцами затычут в меня ротозеи,
Матери младенцев поднимут повыше –
Это Лунный Холод в затылок задышит! –
Я ж – сбивая ноги – дальше, выше, мимо,
Мимо всех объятий, мимо всех любимых,
Не тылом ладонным утирая слезы –
Северным Сияньем, запястьем мороза!
Замычат коровы, заклекочут куры,
Пацанье освищет холщовую дуру,
А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка,
А мой лоб украсит снеговая кичка!..
И когда дойду я до своей Голгофы –
В слезах не упомню лика дорогого,
Опущу Крест наземь, и меня растащат –
Щиколки-лодыжки!.. из ступней пропащих,
Пятерней дрожащих, из-под ребер тощих –
Кровь моя живая бьется и полощет!..
Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! –
Нет! не гвозди – реки в алмаз-одеяле!
Чехонями – рельсы! Нимбы – над церквами!
Да костров рыбацких на излуках – пламя!
И лечу, раскинув кровавые руки,
Пронзена землею нестяжальной муки,
В той седой холстине, что я покупала
В мышином сельмаге на бреге Байкала,
Да и сарма крутит горевую робу,
Да и сыплет Космос волглые сугробы,
Да и плачут люди по распятой дуре,
Да Господь над нею звездным дымом курит,
Да брусника – щедро – с ладоней – на платье,
Да рот – в холод:
люди… что хочу… сказать я…
 
 
СЫН. ДИПТИХ
 
 
Левый складеньПравый складень
 
 
Ноги маленькой церквушки Об одном молиться буду
Моют ясные ручьи. И в жару, и в холода:
На горячечной подушке – “Смертны все… Яви же чудо –
Щеки жаркие мои. Пусть он будет жить всегда!”
 
 
Я рожаю. Неужели Но над миром трубы грянут.
Святки, сани, Страшный Суд, Про войну приснится сон.
Колыбели и купели – И в глаза мои заглянут
Все вот в ЭТОМУ ведут?! Очи сорванных икон.
 
 
Раздерут парчовый полог Тот комочек вечной плоти,
Руки толстых повитух: Что когда-то жил во мне –
 

– Ох, царица, день недолог – В чистом поле, в конском поте

– Примем, примем сразу двух! Умирает на войне.

 
Заволокнут слепотою, Кинутся ко мне: – Царица!..
Как окошком слюдяным, Волю бабьим воплям дам.
Белый свет. И надо мною – И на площадях Столицы
Из кадила – белый дым. Много золота раздам.
 
 
Что, никак уж отпевают?!.. И руками, как окладом,
Медь оклада жжет губу… Закрывая черный лик,
Больно – я еще живая! Вдруг услышу где-то рядом
В простынях, а не в гробу! Колыбельный
Резкий
Глаз смолою застывает. Крик.
Яблоком – в росинках – лоб.
Нарастает, опадает
Тела бешеный сугроб
 
 
Не хочу уже ни счастья,
Ни наследья, ни венца –
Умереть бы в одночасье,
Чтоб не видели лица!
 
 
И в последней смертной муке,
Бабе данной на роду,
Простыню отжали руки,
Как крестьянка на пруду!
 
 
И скользнула жизни рыбка
Из глубин моих морей!
И взошла моя улыбка,
Как у Божьих Матерей!
 

– Покажите мне, – хриплю я.

 
Повитухи машут: – Кыш,
Дочку краше намалюешь,
Как по маслу, породишь!..
 
 
Но и сын твой тож прекрасный!..
А тебе не все ль равно?.. –
Был царевич темно-красный,
Как заморское вино.
 
 
И заморский важный лекарь,
Как на плахе, весь дрожит,
Над рожденным Человеком
Старым Богом ворожит.
 
 
КУРБЭ: АТЕЛЬЕ ХУДОЖНИКА
 
 
Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже – выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый – с луком…
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги – ни словом, ни звуком…
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе – он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я – волчара! Я всех пожираю…
Закогтил… – кисти вытер… – свалился без сил
В слепоту у подножия Рая…
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, – заключенный…
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? – они
Платят мне золотыми слезами…
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело – сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром – не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя – я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю – настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. – за тобою толпится бабье,
Губы – грубы да юбки – крахмальны;
Руки красны – тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны…
А за бабами – плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины – в ссадинах, шрамах, –
Как их всех умещу – баб, детей, стариков!.. –
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, –
Я сработал, я сам ее срезал!.. –
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, –
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся… – весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, –
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, –
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий…
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека… вот рука… вот объятье… –
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье…
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог – на меня Ты похож?.. –
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях – помертвелая рожь, –
На ветрами продутой Картине.
 
 
ФРЕСКА ШЕСТАЯ. ВЕТЕР В ГРУДЬ

НОРД-ОСТ
 
 
В этой гиблой земле, что подобна костру,
Разворошенному кочергою,
Я стою на тугом, на железном ветру,
Обнимающем Время нагое.
 
 
Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,
Наш трудяга, замотанный в доску,
Наш огонь, что глядит на поветь и погост
Аввакумом из хриплой повозки!
 
 
Наши лики ты жесткой клешнею цеплял,
Мономаховы шапки срывая.
Ты пешней ударял во дворец и в централ,
Дул пургой на излом каравая!
 
 
Нашу землю ты хладною дланью крестил.
Бинтовал все границы сквозные.
Ты вершины рубил.
Ты под корень косил!
Вот и выросли дети стальные.
 
 
Вот они – ферросплавы, титан и чугун,
Вот – торчащие ржавые колья…
Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн
Не споют над любовью и болью –
 
 
Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,
Ты пируешь на сгибших равнинах –
Царь костлявый, в посту и молитве жесток,
Царь, копье направляющий в сына,
 
 
Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,
Лучезарные бэры несущий
На крылах! и рентгенами плавящий мрак!
И сосцы той волчицы сосущий,
 
 
Что не Ромула-Рема – голодных бичей
Из подземок на площади скинет…
Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер – сиротский, ничей:
Это племя в безвестии сгинет!
 
 
Это племя себе уже мылит петлю,
Этот вихрь приговор завывает, –
Ветер, это конец! Но тебя я – люблю,
Ибо я лишь тобою – живая!
 
 
Что видала я в мире? Да лихость одну.
А свободу – в кредит и в рассрочку.
И кудлатую шубу навстречь распахну.
И рвану кружевную сорочку.
 
 
И, нагая, стою на разбойном ветру,
На поющем секиру и славу, –
Я стою и не верю, что завтра умру –
Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!
 
 
Не спущусь я в бетонную вашу нору.
Не забьюсь за алтарное злато.
До конца, до венца – на юру, на ветру,
Им поята,
На нем и распята.
 
 
МАТЬ
 
 
Любила, лупила, рожала, хлестала, – устала…
Червем и золою, древком и метлою!.. – устала…
 
 
Сжав зубы подковой, по насту Голгофы!.. – устала…
Изюм-сохлый – груди. Карась-дохлый – люди. Устала.
 
 
Ребенка – в охапку да денежки – в шапку. Не дышим.
Под снегом – громады. Все в дырьях – наряды. Век вышел.
 
 
Весь – вышел:
безумный, патлатый, тверезый, поддатый, – чудесный…
Я в нем умирала. Меня бинтовали над бездной.
 
 
Дитя вынимали. Ребро прожигали. Ремнями – вязали.
По стеклам – ступнями!.. По углям – стопами!.. Зачем?!.. – не сказали.
 
 
И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей,
В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю – напиться.
 
 
Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.
В широкие двери вплываю угрюмою тучей.
 
 
На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.
Седая, живот мой огрузлый, – я Время рожаю.
 
 
Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.
На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.
 
 
За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.
Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.
 
 
О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.
Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.
 
 
И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.
Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо.
 
 
Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже:
Стакан опрокину – и огненный пот выступает на коже.
 
 
Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких.
Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких.
 
 
Военная клинопись. Страшные символы-знаки.
Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке.
 
 
Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее!
По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют.
 
 
Прочтут, как сидела – до тьмы – в ресторанишке грязном, дешевом,
Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой;
 
 
Как век мой любила, на рынке его продавала,
Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло;
 
 
Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала,
Как тельце последыша в тряпки любви пеленала;
 
 
Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи,
Что светят во вьюге живущим и сгибшим – далече, далече;
 
 
И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала…
Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась!
 
 
…Устала.
 
 
Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется!
Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью.
Там бьется.
 
 
ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ
 
 
Это две птицы, птицы-синицы,
Ягоды жадно клюют…
Снега оседает на влажных ресницах.
Инея резкий салют.
Рядом – чугунная сеть Сен-Лазара:
Плачут по нас поезда.
В кремах мазутных пирожное – даром:
Сладость, слеза, соль, слюда.
Грохоты грузных обвалов столетья.
Войнам, как фрескам, конец:
Все – осыпаются!
…Белою плетью
Жги, наш Небесный Отец,
Нас, горстку русских на паперти сирой:
Звездным скопленьем дрожа,
Всяк удержал, в виду грозного Мiра,
Лезвие злого ножа
Голой рукою! А шлем свой кровавый
Скинуло Время-Палач –
Русские скулы да слезная лава,
Лоб весь изморщен – хоть плачь…
 
 
Сколь вас молилось в приделах багряных,
Не упомянешь числом.
Храма горячего рваные раны
Стянуты горьким стеклом.
Где ты, Расея моя, Мангазея?!
Радость, голубка моя!
Только воспомни, рыдая, косея,
Жемчуг былого житья…
Крашеным красным яйцом на ладони
Пасха, как сердце, горит!
Рыжие, зимние, дымные кони…
Плачет гитара навзрыд…
Крошево птиц – в рукаве синя-неба…
Семечки в грубых мешках!
Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.
Мы – как детей – на руках
Их пронесли!
А изящный сей город
То нам – германский клинок,
То – дождь Ла-Манша посыплет за ворот:
Сорван погон, белый китель распорот,
Господи, – всяк одинок!
Ах, витражи глаз лучистых и узких,
Щек молодых витражи –
Руки в морщинах, да булок французских
На – с голодухи! – держи!
Встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем – на полночном ветру –
Вымою ноги нагие – слезами,
Платом пурги оботру.
 
 
ГОРЯЧАЯ КАРТОШКА
 
 
Пока ты зеваешь, соля щепотью рот,
Пока слепнями на снегу жужжит народ,
Пока на помидорину Солнца жмуришься,
Кобыла, дура, дурища, дурища,
Пока безрукий водовоз свистит в свисток,
Пока тощий пес глядит себе промеж ног,
Пока грохочут булыжники-облака,
Пока держит револьвер у виска
Девчонка в мерлушке – играет, поди,
В рулетку!.. – на ней жемчугами – дожди,
На ней чернью-сканью снега висят,
У ней, как у зайца, глаза косят;
Пока… – над картошкой – пар-малахай… –
 
 
И закричу: не стреляй!.. –
не стреляй!.. – не-стре-…
…ляй!..
 
 
…и она выстрелит – и я картошку схвачу
В голые кулаки,
как желтую свечу,
Стащу у торговки с мышиного лотка, –
Принцесса, не промазала нежная рука!
 
 
Вы все прозевали
Царство, Год и Час.
С мякиной прожевали
великих нас.
Вы скалили нам
саблезубую пасть.
Вот только лишь картошку
разрешили украсть –
Горячую лаву: сверху перец и лук,
И серп и молот, и красный круг,
И масло и грибочки… – торговка – визжи!
Вон, по снегу рассыпаны монеты и ножи!
Вон, рынок бежит, весь рынок визжит!
А вон на снегу синем девочка лежит –
В шапке мерлушковой, в мочке – жемчуга,
Балетно подвернута в сапожке нога…
И я над ней – голодная – кол в рот вам всем –
Стою в клубах мороза, из горсти картошку ем!
Мы обе украли: она – судьбу, я – еду.
Украсьте нас орехами на пьяном холоду!
Венчайте нас на Царство, шелупонь-лузга-казань:
Царевну-лебедь-мертвую, княжну-голодрань!
Стреляют… хлещут… свищут…
идут нас вязать…
 
 
Вареною картошкой…
мне пальцы… унизать…
О клубеньки-топазы…
о перец-изумруд…
Кровь на снегу… все в шапочках… мерлушковых… помрут…
 
 
И тот, кто ломал мне руки, бил, не жалея сил,
Носком сапога на красный снег
картошку закатил.
 
 
ВОСКРЕШЕНИЕ. ПЛОЩАДЬ
 
 
Я тебя воскрешу.
Я тебя воскрешу.
Ты мальчонка убитый.
А я не дышу.
 
 
Тебя сверстники били. Прикончили вмиг.
Ты уже никогда – ни мужик, ни старик.
 
 
Ты уже никогда – в крике первой любви…
Напрягаю я страшные мышцы. Живи.
 
 
Напрягаю я Дух, собираю в кулак,
Поднимаю кулак над тобою, как стяг.
 
 
Над измызганным тельцем, где кровь на крови,
На снегу площадном… Возглашаю: живи.
 
 
Заклинаю: живи!
Заповедаю: встань!
…Перекручена красной повязкой гортань.
 
 
А мальчонка валяется, будто бежал
И упал. Завывает народ, как шакал.
 
 
К небу пьяную морду воздев, воет мать.
Шепчут старцы, старухи: нам всем умирать.
 
 
Только мальчик вот этот!.. Один, меж людьми…
Всех отпой, отповедай. Его – подними.
 
 
И я пальцы к нему врастопырку тяну!
И кричу: ну, вставай!.. Оживай!.. быстро, ну!..
 
 
И я вижу, как тело в сугробе сидит.
И я вижу, как глаз одичало глядит.
 
 
И встает он, весь белый, с разбитой губой,
С головой раскроенной, от боли – слепой,
 
 
Мальчик, в драке убитый, в миру воскрешен –
И, шатаясь, ко мне тяжко ломится он
 
 
Через бедный, густой, тяжкий воздух земной…
Я его обнимаю. Сынок мой. Родной.
 
 
***
 
 
На меня Чайковский
Глядел из тьмы во тьму.
– Плохо мне, Чайковский, –
Сказала я ему.

Плохо тебе тоже, медный,
Бронзовый твердак…
С горя закатилась в бедный,
В бронзовый кабак.

Это была рюмочная.
Для погибших – думочная.

И один беззубый, тощий,
Мятый как сапог,
Кинул мне навстречу мощи,
Кинул говорок.

Не гранитная-святая
И не бронза-медь –
Я была ему живая,
Близкая, как смерть.

РУССКАЯ РУЛЕТКА
 
 
Пули – бусы!
Пули – серьги!
Брюшки – что креветки!..
 
 
Яркой я зимой играю в русскую рулетку.
 
 
Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!..
Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.
 
 
Пули – клячи!..
Пули – дуры!..
Револьвер – в охапку.
Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.
 
 
Револьвер – такое дело. Я стреляю метко.
Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..
 
 
Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.
Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.
 
 
Янтарями – облепиха!
Кровью – помидоры!
Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!
 
 
Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.
Я для публики – монетка: орел или решка?..
 
 
Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.
“Ну, стреляй!..” – вопят мальчишки. Крик стучит как молот!
 
 
И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая
Я на вечную разлуку так курок спускаю,
 
 
Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь!
Как – из бани – в снег – нагая – Солнцем умываюсь!
 
 
Жизнь ли, смерть – мне все едино!.. Молода, безумка!..
Упаду на снег родимый – ракушкой-беззубкой…
 
 
Это – выстрел?!..
Я – живая?!..
Дайте омуль-рыбу!..
Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..
 
 
Дайте, бабы, облепихи, – ягодой забью я
Рот!..
 
 
Как звонко. Страшно. Тихо.
Шепот: “Молодую…”
 
 
На снегу лежу искристом, молнией слепящем.
Умерла я, молодая, смертью настоящей.
 
 
Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.
Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.
 
 
А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,
Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь
 
 
Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,
Мужиков, от горя пьяных – в ватнике прореха,
 
 
С запахом машинных масел пьяного шофера,
С запахом лисы и волка пьяного Простора… –
 
 
Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..
Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…
 
 
Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:
На твою похожа внучку – волосом, руками…
 
 
Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером – а попала в душу.
 
 
И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,
 
 
Рвет шубейку, в грудь целует, – а ему на руки
Сыплются с небес рубины несказанной муки;
 
 
Градом сыплются – брусника, Боже, облепиха –
На снега мои родные, на родное лихо,
 
 
Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.
 
 
Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя – в народе – кровью остается.
 
 
ФРЕСКА СЕДЬМАЯ. ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ
 
 
ПРОСКОМИДИЯ
 
 
Снега на улице покаты. И ночь чугунно тяжела.
Что ж, настает мой час расплаты – за то, что в этот мир пришла.
Горит в ночи тяжелый купол на белом выгибе холма.
Сей мир страданием искуплен. Поймешь сполна – сойдешь с ума.
Под веток выхлесты тугие, под визг метели во хмелю
Я затеваю Литургию не потому, что храм люблю.
Не потому, что Бог для русской – всей жизни стоголосый хор,
А потому, что слишком узкий короткий темный коридор,
Где вечно – лампа вполнакала, соседок хохот и грызня –
Так жизни мало, слишком мало, чтоб жертвовать куском огня.
 
 
Перед огнем мы все нагие – фонарный иль алтарный он…
Я подготовлюсь к Литургии моих жестоких, злых времен.
Моих подземных переходов. Моих газетных наглых врак.
И голых детдомов, где годы детей – погружены во мрак.
Моих колымских и алданских, тех лагерей, которых – нет?!
И бесконечных войн гражданских, идущих скоро – сотню лет.
Я подготовлюсь. Я очищусь. Я жестко лоб перекрещу.
Пойду на службу малой нищей, доверясь вьюжному плащу.
Земля январская горбата. Сковала стужа нашу грязь.
Пойду на службу, как солдаты шли в бой, тайком перекрестясь…
И перед музыкой лучистой, освободясь от вечной лжи,
Такой пребуду в мире чистой, что выслушать – не откажи!
И, может быть, я, Божье слово неся под шубой на ветру,
Его перетолкуя, снова за человечью жизнь помру.
И посчитаю это чудом – что выхрип, выкрик слышен мой,
Пока великая остуда не обвязала пеленой.
 
 
***
 
 
Я пойду по улице хрусткой.
Будут ноги мои жечь алмазы.
Я пойду в мехах, в шубе русской.
Краской черного подмазанного глаза
Возмущу банные прилизанные лица!
А я гордая, спокойная ныне.
Довелось мне в вере укрепиться –
В людском море, в человечьей пустыне.
 
 
Подойду к своей белой церкви
С купоросно синими куполами.
Ты, кто лаял на нее, цепной цербер!
Неужели ты так быстро – с нами?!
 

– Ни за что тебе не поверю.