Текст книги "Зимний Собор (СИ)"

Автор книги: Елена Крюкова

 
Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,
А позарез за воротник нам треба заложить!..
 
 
Обугленную книгу я раскрыла наугад.
И закричала жизнь моя, повторена стократ,
 
 
С листов, изъеденных жучком, – засохли кровь и воск!.. –
С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд…
 
 
Горели под рукой моей Адамовы глаза,
У Евы меж крутых грудей горела бирюза!
 
 
И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,
И шел на белый свет Исус головкою вперед!
 

– Хиба то Библия, чи шо?.. – кивнул другой, утер

 
Ладонью рот – и стал глядеть на снеговой костер.
 
 
Сучили ветки. Города мыл грязные – буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.
 
 
И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,
 
 
За то, что мы едим и пьем и любим – только здесь,
И что за здешним Бытием иное счастье есть.
 
 
ВНУТРИ СТРАШНОГО СУДА
 
 
Не сломайте руки мне – хрусткие ледышки…
Морды – мышки… щеки – пышки…
Я лечу внутри Суда: под ногами – города;
Я бегу до хрипа, до одышки
По тяжелым облакам… юбка задерется – виден срам…
А солдат глядит, замерзший, с вышки
На летящую в небесах – меня!.. На шматок волос огня…
На живот мой, локти и подмышки…
 
 
Я жила, жила, жила. Я пила, пила, пила.
Ела, ела, ела – и любила.
Синие гвозди звезд… лес, зубцы пихт… мгла…
Топор Луны… кометы метла…
В руке ночной, черной, скрюченной, – звездное кадило…
 
 
Руки, что нянчили меня, – мертвы.
Губы, что кусали хлеб моих щек, – мертвы.
На половые тряпки порваны пеленки.
Истлел мой детский, в златых блестках, княжеский кафтан.
Сгорел в печи мой детский барабан.
Страшный Суд!.. прими голого ребенка.
 
 
Прими голое, морщинистое, старое дитя.
Бутылку жму к груди: о, не в вине душа.
Седую бровь я пальцем послюню.
Я ведь маленькая, Бог, а дура – будь здоров.
Я не научилась за всю жизнь, посреди пиров,
Съедать Царские яства на корню.
 
 
Не выучилась, дура, – а хотела как!.. –
Никогда не разменивать разменный пятак;
Отрезать от пирога, чтоб не убывало;
Нагло врать в лицо, чтоб свою шкуру сберечь,
И так исковеркать грубую, горькую речь,
Чтоб обсасывали косточки, грызли сладко, вопили:
“Вкусно!… Дай еще!.. мало!..”
 
 
Ах, дура, – бежала голяком!
Ах, Федура, – не умела тишком:
Все гром, да слом, да ор, да вор, да крик истошный!
Вот и слышно было мя издалека
Вот и знали все мя – от холопа до князька:
Смех заливистый, посвист скоморошный!
 
 
А и в Царских невестах ходила небось!..
А и в Царских дочерях походить довелось!..
А мне все у виска пальцем крутили:
Что ты, девка, они ж подохли все давно…
Что ты, кляча, в том лесочке темно,
Ни часовни, ни креста на той могиле!..
 
 
Все Царское у тебя – и зипун, и тулуп.
Все Царское у тебя – и изгиб ярких губ,
И синь очей из-под век,
и на плечах алмазный снег,
и ожерелье вьюги.
Вся жизнь твоя Царская – в огне и в беде.
И ты, Царица, в небе летишь, на Страшном Суде,
И сосцы твои – звезды, и руки твои – звездные дуги.
 
 
И глаза твои, Царица, – один Сириус, другой Марс:
Они жестоко и страшно глядят на нас,
И ладони твои, Царица, – звездные лики:
Они обернуты к нам, и пальцы подъяты, как власа, –
Живи, Царица, еще час, еще полчаса,
А там – душа пусть выйдет в звездном крике.
 
 
И раскатится крик над ночной тайгой – Страшный Суд!
И ты упадешь с небес, Царица! И тебя унесут,
Увезут на телеге с зеленого льда расстрела:
Ах, была ты дура из дур, что орала так –
Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,
И это длинное, худое, животастое, ребрастое,
старое, Царское, детское, нищее тело.
 
 
А и где душа?.. А и нету души.
Тихо из мира уходи. Звезду туши.
 
 
РЫНОК. ДИТЯ
 
 
Я – ребенок. Ночами мне снится елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы – двух привязанных белых щенков.
 
 
Я сижу на коленях у мамы, как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо не во двор, а на зимний базар.
 
 
Стружки белые пахнут цветами. Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая, над торговками елка торчит.
 
 
Льется медленной медью из крынки желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки и прикрыты капустным листом.
 
 
Сыплют красные грубые пальцы на прилавок седой из мешка
Деревянных медведей и зайцев, словно ягоды из туеска.
 
 
Я мечтаю о зайце дубовом. Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом и отчаяньем детским плачу.
 
 
Я стою – чуть пониже прилавка. Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой от распахнутых шубой времен.
 
 
Мать берет меня на руки круто и несет меж торговых рядов –
От зимы сухорукой и лютой, от счастливых еловых годов,
 
 
Мимо ругани, купли-продажи, мимо ларей, прикрытых мешком –
В жизнь, где связаны честность и кража воедино – колючим пучком.
 
 
ПОХОРОНЫ
 
 
Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака –
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.
 
 
Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали…
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.
 
 
Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура – щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…
 
 
Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: – Ты со мной, ты во мне, –
И, совсем уже тихо: – Ты слышишь, любимый?..
 
 
А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин –
Будто факел чадящий во тьме запалили.
 
 
Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял!
И валторновый хор
Так фальшивил,
что жить не хотелось на свете.
 
 
ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА
 
 
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
 
 
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, –
Метелью пьяной близ тебя качаться.
 
 
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
 
 
Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
 
 
Я вижу, как – осанистей царицы –
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
 
 
Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий –
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
 
 
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю –
А ты – мои голосовые связки.
 
 
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
 
 
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
 
 
Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! –
Про то, как жить осталось очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, –
 
 
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, –
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
 
 
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
 
 
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
 
 
И только грех один………………………….
 
 
***
 
 
Тьма стиснута беленою палатой.
На тумбочках печенья тихо спят.
Больные спят, разметаны, распяты.
Бессонные – в тугую тьму глядят.

Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру. Вначале было Слово.
В конце… – …уже никто не разберет…

Им – хлеб и воду! Папиросы пламя!
Им – номер на отгибе простыни…
И так об кружку застучат зубами,
Что спутаю – где мы, а где они…

И я пойму – из кружки той глотая –
Что нет границы, что “они” и “мы” –
Одна любовь, едина плоть святая –
Средь саванной, январской яркой тьмы.

ВСТРЕЧА С САМАРЯНКОЙ
 
 
Проходные дворы и метельная хмарь.
Рельсы страшно остры, и машинная гарь.
 
 
А за темью двора – хвост павлиний реклам,
Небеса, как дыра, да расстрелянный храм.
 
 
Пробежал проходным… Блеск ты, уличный гул!
Из цигарки Он дым жадно так потянул.
 
 
И внезапно – из тьмы – по шубейке – коса.
А вокруг – ночь, дымы, голоса, голоса…
 
 
«Ты куда?» – "Я – домой.
Детям я – молоко…"
"Посиди миг со мной.
Это – просто, легко".
 
 
«Ты рехнулся! Ты пьян…»
Папироса – во снег.
"Каждый лоб – осиян.
Каждый зверь – человек."
 
 
"Ну, мужик, ты даешь!..
Так присядем – давай?.."
В сумке – клады: и нож,
И тугой каравай.
 
 
И под снежной тоской,
Под метельною мглой
Говорят, говорят,
Говорят – всей душой.
 
 
Тяжек белый наряд. Мир неоновый слеп.
Говорят, говорят и едят теплый хлеб,
 
 
Поправляет Ему снеговой воротник:
«А тебе бы жену, одинокий мужик!..»
И глазами блестит: я, мол, тоже одна…
И реклама горит в высоте, ледяна.
 
 
Это двое чужих, это двое родных:
Умоталась невеста, печален жених –
Баба в шубе потертой, с кухонной сумой,
Подгулявший рабочий, – пора бы домой,
Да смолит он, прищурясь, цигарку свою,
Да целует в ночи Самарянку свою –
Близ колодца ветров, близ колодца снегов,
Ибо вечна Любовь,
быстротечна Любовь.
 
 
***
 
 
Куда мы премся, милые, огромною толпой?
Что будет за могилою – побудка и отбой?
Куда идем мы, родные?..
А там, куда идем,
Веселые, голодные, под снегом и дождем, –
И плясуны площадные, и сварщики ракет,
И судьи, беспощадные, когда пощады нет,
Чугунные военные и мастера сапог,
И черною Вселенною идущий грозно Бог, –
Там полыхает сводами, там чахнет под замком
Над новыми народами
Он – Сумасшедший Дом!
 
 
Там снова скажут правила, как надо есть и пить,
Какая доза радости и польза – в горе жить…
Там снова, чуть замешкайся, прикрикнут: “Лечит труд!” –
И в шахту – тьму кромешную – целебно уберут…
 
 
Чаек попьем на тумбочке… Да вафлей похрустим…
Дурак ты, а я дурочка, – так вместе погрустим!
Покуда нам забвения под кожу не ввели,
Покуда откровение – все запахи Земли,
Лицо сестры заплывшее, бегущей со шприцом,
И Время, вдруг застывшее
Возлюбленным лицом.
 
 
ЯР. ХОР ЦЫГАН. ОТЧАЯНИЕ
 
 
Ах, ты пой, ты пой, ты пой, душа, со мной,
Раскрасавица моя!
По Москве, родной, резной да ледяной,
Меж людей ступаю я.
 
 
Меж богатых, сладких, золотых домов –
А за окнами – тоска одна…
Там живая, там великая любовь
В хрусталях погребена.
 
 
Как в меня плюют огнями фонари!.. –
И в лицо, и под ребро…
Как мне руки тянут нищие мои
Возле жернова метро!
 
 
И метель меня бьет, глядит в меня наган,
Глядит нож из кулака…
Эх, пойду, душа, пойду с толпой цыган,
Сброшу кружево платка!
 
 
Юбки их во вьюге, как яблоки, красны,
Кисти шалей – крови струйки: брызнь!..
Кто без мужа, без любимой-без жены,
С ними вместе танцуй в жизнь!
 
 
С ними вместе – по Волхонке, по Кремлю,
По Никитской, по Тверской…
Ах, цыгане, больше жизни вас люблю,
Ваши серьги над щекой!
 
 
Вместе мы втанцуем в бешеный Арбат.
Пальцы снега по гитаре бьют.
Эх, цыгане, не воротимся назад,
Эх, пускай нас впереди – убьют!
 
 
Сливой глаза мне, цыганочка, блести.
Прядь метель низает в жемчуга.
Никогда я жизни не скажу: “Прости!” –
Пусть убьют меня снега.
 
 
Пусть бродяга пьяный выстрелит в меня
Или офицер, кому наган – Псалтырь, –
Никому не отдам небесного огня,
Шалью завяжу Простор и Ширь!
 
 
По буранному бульвару, цыгане, мы придем
В зеркалами залитый кабак.
Там горлышки шампанского – серебряным дождем!.. –
Льются в рот, за шиворот, в кулак.
 
 
Скидавай, цыганки, шубки да платки!
На колени к боровам садись!
Я монистом медным вкруг твоей руки,
Черно-смуглой, обовьюся, жизнь…
 
 
Ну, давай, давай, все на столы мечи –
Всю хвалынскую икру!
Ну давай, душа, пляши в седой ночи –
Средь бутылок, на живом ветру!
 
 
Эх, наш снег,
наш век
кончается, народ, –
Так в вишневой бахроме пляши,
Так пускай лимона слиток целует жадный рот
За помин живой души!
 
 
Вихри юбок кровью крутят между блюд!
Блуд гитары! Где Конь Блед?!
Неужель, цыгане, ужели все умрут,
Деревянный напялят все жилет?!..
 
 
Я не верю! Милые! Не верю! Не ве…
Лбом на мрамор столешницы вались…
А в глотку блин толкает, а кости в рукаве –
Молодая, эх, чужая жизнь!
 
 
Я свое, цыгане, прожгла и прожила –
В узел связаны веревки дорог… –
Так спляшите, махаоны, мне жизнь мою дотла,
Всю прожгите колесами серег!
 
 
Все спляшите – злую сибирскую метель,
Все гранаты – на рынке в чести!
Все спляшите – вагонную утлую постель,
Чай горячий в ледяной горсти…
 
 
Все станцуйте – замерзлый рыбный обоз,
Я за ним в Москву в лапоточках шла…
Крест нательный золотых прозрачных слез,
Как метлою я Москву мела…
 
 
Все сыграйте – всех веселых мужиков,
Что мне врали: “Люблю!..” – через дугу…
Плащаницы все раскинутых снегов!
Помоги – обернуться не могу
 
 
Я в расшитую реками, озерами ткань,
Где бураном вышит Божий Крест…
Что вонзила глаз в меня, кабацкая дрянь?!
Где Норд-Ост мой, где Зюйд-Вест?!..
 
 
Нет креста ветров. Нет вериг дорог.
Только эта пляска есть – во хмелю!
Только с плеч сугробных – весь в розанах – платок:
Больше смерти я жизнь люблю.
 
 
Ты разбей бокал на счастье – да об лед!
Об холодный мрамор – бей!
Все равно никто на свете не умрет,
Распоследний из людей.
 
 
А куда все уйдут?!.. – в нашей пляски хлест!
В нашей битой гитары дрызнь!
 
 
Умирать буду – юбка – смерчем – до звезд.
Больше жизни
люблю я
жизнь.
 
 
НЕВЕРИЕ ФОМЫ
 
 
…Страна, держава гиблая –
Туманы все великие,
Вокзалы неизбывные,
Полны чудными ликами…
Да поезда товарные,
Взрывчаткой начиненные, –
Да нищие пожарные,
В огонь навек влюбленные…
Россия,
сумасшедшая!
Тебя ли петь устану я?
В грязи твоей прошедшая –
В какую святость кану я?!..
В откосы, где мальчишки жгут
Сухие листья палые,
В заводы, где, проклявши труд,
Мы слезы льем подталые?..
Полынь, емшан, седой ковыль,
Кедрач, органом плачущий, –
Да инвалидный тот костыль,
Афганский, рынком скачущий… –
Птичий базар очередей,
Котел кипящий города –
Да лица выпиты людей –
Идут, Предтечи Голода…
Пивной буфетчицы живот…
Костистые ломбардницы… –
А кто во флигеле живет? –
Да дочь наркома, пьяница…
 
 
Страна, держава гиблая!
Подвалов вонь несносная… –
Неужто – неизбывная?
Неужто – богоносная?
Неужто Ты еще придешь,
Христе наш Боже праведный,
Из проруби глоток глотнешь
Да из реки отравленной?
Гляди – не стало снегирей
И соловьиной удали, –
Гляди, Христе,
гляди скорей,
Пока мы все не умерли!..
 
 
Не верю я, что Ты придешь!
В Тебя – играли многие…
Ты просто на Него похож –
Глаза большие… строгие…
Округ главы твоей лучи –
Снега, небось, растопятся!..
А руки, словно две свечи,
Горят – сгореть торопятся…
 
 
Не верю!
Отойдите все.
Голодная, забитая,
В солярной, смоговой красе –
Земля – Тобой забытая…
И чтобы Ты явился вновь,
Во славе, не крадущийся, –
Когда Малюты жгли любовь
Церквей Твоих смеющихся?!
Не верю!..
Покажи ладонь…
 
 
Обочь Христа сиял покой.
Из раны вырвался огонь.
И очи защитил рукой
Фома!
 
 
…Держава горькая,
Земля неутолимая –
Над водкой и махоркою –
Глаза Его любимые…
 
 
В глаза Ему – да поглядеть…
Поцеловать ладонь Ему…
 
 
…Теперь не страшно полететь
По мраку по вороньему.
Теперь не страшно песню петь –
Указом запрещенную!
Теперь не страшно умереть –
Любимому,
Прощенному.
 
 
РЕВОЛЮЦИЯ
 
 
Это тысячу раз приходило во сне.
 
 
…Площадь. Черная грязь костоломных снегов.
Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.
И костры наподобье кровавых стогов.
 
 
На снегу, рядом с лавкой, где надпись: “МЪХА”,
В копьевидных сполохах голодных костров,
В мире, вывернувшем все свои потроха
Под ножами планет, под штыками ветров,
 
 
В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,
И засохшим бинтом, и ружейною ржой, –
Тело тощей Старухи прощалось с душой,
Навзничь кинуто за баррикадной межой.
 
 
Поддергайчик залатан. Рубаха горит
Рваной раной – в иссохшей груди земляной.
Ангел снега над нею, рыдая, парит.
Над костром – мат солдатский, посконный, хмельной.
 
 
И рубахи поверх ярко выбился крест.
И по снегу – метельные пряди волос.
Кашель, ругань, и хохот, и холод окрест.
Это прошлое с будущим вдруг обнялось.
 
 
А Старуха лежала – чугунна, мертва.
Так огромна, как только огромна земля.
Так права – только смерть так бесцельно права.
И снега проходили над нею, пыля!
 
 
И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка: – Спаси! Сохрани… –
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.
 
 
А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом…
И шептала Девчонка: – Робенок помрет… –
И мечтала о нем – о живом! О живом!
 
 
Через звездную кожу ее живота
В пулевом, бронебойном, прицельном кольце
В мир глядела замученная красота
Царским высверком на пролетарском лице.
 
 
В мир глядели забитые насмерть глаза
Голодух, выселений, сожженных церквей,
А Девчонка шептала: – Ох, плакать нельзя…
А не то он родится… да с жалью моей!..
 
 
И себе зажимала искусанный рот
Обмороженной белой худою рукой!
А Старуха лежала. И мимо народ
Тек великой и нищей, родною рекой.
 
 
Тек снегами и трупами, криком речей,
Кумачом, что под вьюгою – хоть отжимай,
Тек торчащими ребрами тонких свечей
И командами, что походили на лай,
 
 
Самокруткою, что драгоценней любви!
И любовью, стыдом поджигавшей барак!
И бараком, что плыл, словно храм на Крови,
Полон детскими воплями, светел и наг!
 
 
Тек проселками, знаменем, снегом – опять,
Что песком – на зубах, что огнем – по врагу!
 
 
…И стояла Девчонка – Великая Мать.
И лежала Старуха на красном снегу.
 
 
ВАВИЛОН
 
 
О, коли Время можно загасить
Одной ладонью голой,
как свечу!..
 
 
Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.
Сорвут с плечей рогожу и парчу.
Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.
Его глаза звериные красны.
Он слямзит, выжрет, оболжет, продаст.
Он маску мира вздел на рык войны.
По улицам его трусят, трясясь,
Людишки. Морды лошадины их.
И бьется нежное лицо, как белый язь,
В дегтярных топях кабаков ночных.
Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.
Всех серафимов я в анналы лба
Запхала. Вавилонскую зарю
С натуры малевала я, слепа.
 
 
Заплеванный мой, каменный мешок,
Любимый город может спать споко… –
Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.
Простимся. Разрываться нелегко.
Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.
Церковная – в За-русско-речье – мышь.
Ты тесаком мне пуповину режь,
Свиным ножом!
Я заплачу барыш.
 
 
От улиц блестких, хлестких, дождевых;
От красных башен – зубья чеснока,
Моркови ли, где колокольный дых;
От кусов снега – белого швырка
Купецкого; от ночек, где подвал
Ворочался всем брюхом мне навстречь,
Бутылью, койкой, куревом мигал,
Чтоб закавыкой заплеталась речь,
Чтоб лечь живее,
чтоб обнять тесней,
Чтобы мертвей – метлой в ночи!.. – уснуть…
От воплей Вавилонских матерей,
Чей за сынов гробами – зимний путь;
От следа той Боярыни саней –
Двуперстье – ввысь! – на горностай-снегу;
От подземельных, воющих огней,
Что розвальни железны на бегу
Рассыплют… –
от разряженных цариц,
От нищенки, кудлатой, как щенок, –
Иду я прочь от лучшей из столиц,
Эх, розвальни мои – лишь пара ног!
 
 
Я ухожу навек, мой Вавилон.
Москвища ты, Москвишечка, Москва –
Тоска; Москва – Молва; Иван спален
Великий – почернела голова.
Пророчу велий в будущем пожар.
Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..
Пророчу огненный, над грузным снегом, шар –
Он все сожжет. Он будет век летать.
 
 
И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв
С-подмышек, из-за пазухи, крича:
 

– Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. –

 
В меня как дунут, будто я – свеча!
Весь люд мой Вавилонский заорет!
Костер пожрет и жемчуг и мешок!
Я ухожу навек, о мой народ.
Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!
За все грехи. За крупяную мышь
Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж –
Костер Московский,
весело горишь,
Огнь Вавилонский,
души живы ешь!
И, мразь и князь, калека и юрод,
По стогнам,
по соборам,
под землей –
Пребудут все в огне – святой народ,
И – мученства венец – над головой!
 
 
Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.
Я так любила – в сердце нищеты,
В обломках досок, где жила-плыла, –
Кремль ненаглядной, женской красоты.
Я церкву каждую, как тетку во платках,
За шею обнимала, омоча
Слезами грудь ей… Ты живи в веках.
А я сгорю. Такая я свеча.
А я сожгусь. Истлеет в пепел нить.
Развышьет сажа вьюжную парчу.
 
 
О, если б Время злое загасить
Всей жизнью бедной,
голой, –
как свечу………………
 
 
ВСЕПРОЩЕНИЕ
 
 
Нынче я прощаю всех, кто меня замучил.
Брызнет нимбом яркий смех – звездою падучей.
 
 
Вот и мученица я!.. Вниз гляжу, незрима:
Вот и вся моя семья – в небе херувимы.
 
 
Ну, а вы, родные, вы?!.. – Жалкие людишки!..
Не сносить вам головы, не казать подмышки.
 
 
Выгорел мой век дотла – черною обедней.
За подачкой из горла я стою последней.
 
 
Снегом я – за ратью рать – сыплюсь миру в раны.
Мне не страшно умирать: лисьей песней стану.
 
 
Стану волчьей хрипотой, хищной и святою, –
Закружусь над молодой головой златою…
 
 
Как завою, запою! Как забьюсь колюче
Я – у жизни на краю – в судорге падучей!
 
 
А златая голова задерется в небо…
Слышишь, я жива, жива!.. Сыплюсь белым хлебом!
 
 
Сыплюсь черным снегом вниз! Языком горячим
Всю лижу живую жизнь в конуре собачьей!
 
 
Всех целую с вышины! Ветром обнимаю!
Всех – от мира до войны – кровью укрываю…
 
 
Прибивали ко Кресту?!.. Снег кропили алым?!..
Всех до горла замету смертным одеялом.
 
 
Штопка, вязка, птичий пух, шерстяная замять…
Плачет псом небесный дух. Воет волком память.
 
 
Сердце – наледь.
Кости – лед.
 
 
…В кабаке постылом
Я вливаю кружку в рот с занебесной силой.
 
 
И, кругом покуда смех, чад и грех вонючий, –
Плача, я прощаю всех, кто меня замучил.
 
 
ПЛАЧ ОВИДИЯ ПО ПУСТОТЕ МИРА
 
 
Мне ветер голову сорвет.
Кусты волос седые – с корнем
Мне выдерет. Застынет рот.
 
 
Подобны станут травам сорным
Слепые пальцы. Небо жжет
Алмазной синью зрак покорный.
 
 
Взвивается поземки сеть.
Я рубище давно не штопал.
Забыл, как люто пахнет снедь.
Забыл – в амфитеатре хлопал
Рабу, разбившемуся об пол.
Красиво можно умереть.
 
 
А мир великий и пустой.
В нем пахнет мертвою собакой.
В нем снег гудит над головой.
 
 
В нем я стою, полунагой,
Губа в прыщах, хитон худой,
Стою во прахе и во мраке,
Качаю голой головой.
 
 
Стою, пока еще живой.
…Изюмы, мандарины – звезды
Во хлебе неба. Эта снедь
Еще не съедена. Как просто.
Как все отчаянно и просто:
Родиться. Жить. Заледенеть.
 
 
***
 
 
Бей, бей
ломом в лед,
Хилый дворник, бей.
Топ, топ, мой народ,
Мимо всех скорбей.

Бух, бух!.. – рукавиц
На морозе – жесть.
Бог, Бог, для синиц,
Ты, наверно, есть.

“Пить, пить!” – у крыльца –
Крошево, вино…
Бить, бить
До конца
Лед – мне – суждено.

ФРЕСКА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ПАВЛИНЬЕ ПЕРО

БРАК В КАНЕ ГАЛИЛЕЙСКОЙ
 
 
…А в солнечный подталый день,
Напротив церкви синей,
Там, где завода стынет тень
В огне трамвайных линий, –
Там свадьба вольная жила,
Дышала и гремела –
На самом краешке стола,
Близ рюмки запотелой.
 
 
Здесь песню злую пел мужик
О красном сорок пятом.
Здесь над селедкой выл старик
О времени проклятом.
Здесь над невестиной фатой,
Отмывшийся с дороги,
Молчал солдатик молодой –
Безрукий и безногий.
 
 
Кричали тетки, обнявшись:
«Эх, горько! Подсластить бы!..»
Рябиновкой глотали жизнь –
И юность до женитьбы,
С фабричной песней под гармонь,
С плакатной матерщиной, –
И старости печной огонь
За швейною машиной…
 
 
Здесь из немытого окна
В снопах лучей горячих
Россия зимняя видна
Калечным и незрячим!
Видны лимоны куполов,
Сугробов белых груди.
Видна великая любовь,
Видны родные люди.
 
 
Исусе, мы Тебя давно
На этой свадьбе ждали!
Ты воду преврати в вино:
Мы за него страдали.
А коль нам нечем заплатить
За бирюзу метели, –
Мы будем есть и будем пить
И петь, как прежде пели.
 
 
И я, Твоя седая мать, –
В застолье этом душном.
О как мне сладко обнимать
Девчонок простодушных!
На кухне чистила треску –
О, только б до подушки…
Дай, чтобы разогнать тоску,
Вина в железной кружке.
 
 
И я такую боль запью,
Которую – не выжечь.
И на таком спляшу краю,
Что – никому не выжить!
А я пляшу! Кричит гармонь!
Топчу печаль ногами!
 
 
…И Солнца бешеный огонь –
Над бедными снегами.
 
 
ИЗГНАНИЕ ТОРЖНИКОВ ИЗ ХРАМА
 
 
Метели тягучий стон.
Прядутся ночные нити.
Теперь уходите вон,
Из Храма – вон уходите.
 
 
Вы жрали и пили здесь
Хранили морковь гнилую.
Но Ангел благую весть
Принес – я его целую.
 
 
На красных лоскутьях вы
Развешивали цитаты.
А после – вели во рвы
Живых, распятых трикраты.
 
 
А после – бокалов звон,
Да люстрой – смертям кадите?!..
Теперь уходите вон,
Из Храма – вон уходите.
 
 
Что вы со своим тряпьем
Расселись – да с золотишком?!
Сей Храм – это Божий дом.
А вы о нем – понаслышке:
 
 
Мол, жил, коптил небосклон,
Распяли? – небось вредитель!..
Ну, вы!.. Уходите вон,
Из Храма – вон уходите.
 
 
Монетный звон – и бумаг
Вдоль плит истоптанных – шорох…
А любящий – нищ и наг
На звонких морозных хорах!
 
 
Он слышит небесный хор.
Он холод вдыхает грудью.
Он любит пустой простор –
На всем безлюбьи, безлюдьи…
 
 
А ваше: «Купи-продай!..» –
Под купольным светлым сводом –
Гляди, опричь не рыдай
Над купленною свободой…
 
 
Но время жизни пришло.
Но время смерти изникло.
Лампады струят тепло
Морошкою и брусникой.
 
 
Вы, торжники!.. Ваш закон:
«За грош – Богоматерь купите!..»
 
 
Все. Срок. Уходите вон.
Из Храма – вон уходите.
 
 
ГАДАНИЕ МАРФЫ
 
 
…Гадаю, что станет с Отчизной: сквозь гомон чумной, сивый бред.
Ну что ж, попируем на тризне, пождем – пусть прискачет Конь Блед.
 
 
Но даже Конь Блед не прискачет. А чтоб не сходили с ума,
Чтоб не было слышно, как плачут, – пощечину даст нам зима.
 
 
В Отчизне всегда – Праздник-Холод. Все стынет, звенит будто кость.
В Отчизне всегда – Святый Голод, и каждый на пиршестве – гость.
 
 
И я, приглашенная Марфа – Посадница я или кто?!.. –
Дождусь угощенья, подарка, сниму в уголочке пальто.
 
 
Оно перештопано густо – нет злата другое купить.
А зубы!.. – во рту моем пусто: нет серебра, чтобы любить.
 
 
И вот, не объем я хозяев. Я тощий кусок пожую.
А после – в сиянии зарев – вздымусь у стола на краю.
 
 
И все в лица сытые крикну. Убийц поименно зачту.
И Бога Единого кликну,
Пристывшего
Ко Кресту.
 
 
А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-ума, –
Я руки вздыму еще выше,
Я Временем стану сама.
 
 
БЛУДНИЦА
 
 
Черный город Вавилон. Крыши – костяные спицы.
Ало-розовый шифон Вавилонския Блудницы.
Золотой, кровавый шелк, зубы разноцветней бреда.
Зубы, мой великий волк. Я в ночи на Звере еду.
Серьги тяжкие в ушах: полумесяцами – злато.
Будто хамский падишах, в нищей я ночи богата.
Груди приподнимут газ легкий, ледяной, – поземка…
Я – не для ушей и глаз. Я – отчаянья поденка.
 
 
Зверя я из рук кормлю. Он живой же… есть же хочет…
Зверя – я одна люблю. Он мне плачет и хохочет.
Руку в яростную пасть я ему кладу – и плачу…
Как чудовищу пропасть без любви такой горячей?!..
И опять сажусь верхом на загривок. И накидка,
Черная, как грязи ком, золотой расшита ниткой.
 
 
И опять – в снега и грязь, в сырость, оттепель, огнища,
Над богатыми смеясь, подавая яшму нищим,
Вырывая из ушей золотые дольки, цацки,
И швыряя их взашей в гадкую толпу – по-царски, –
Изгаляясь и хрипя о любви – верхом на Звере,
Все страданья претерпя, все великия потери, –
 
 
О, такая – кто же я?!.. Кто же, кто же я такая?!..
А из церкви – Ектенья все поет, не умолкая:
Ты юродка, воробей, птаха-плаха, птенчик милый,
Приручительша зверей в боевом зверинце мира,
Просто с Города-Китай, просто нищенка с Таганки,
Просто выгнал тебя Рай с золотой своей гулянки.

***
 
 
Меня не оплачет никто.
Я же – оплачу всех.
Похитьте в дырах пальто.
Скрадите мышиный мех.
Укутает горла плач
парчовый простора плат.

Никто не придет назад.
Всех, сердце мое, оплачь.
 
 
РАССТРЕЛ
 
 
Нас всех расстреляли. Хрипим, волчий хор.
Барсучее хорканье взорванных нор.
Нас – к стенке, изрытой кольем и дубьем;
Мочой да вином препоясан Содом.
Взашей нас – во мышьи, во песьи дворы.
Нам – за спину руки. Глядят две дыры.
Сургучное Царское слово – закон.
На крошево ситного – стая ворон
В сияющих сводах небесных хором.
К нам зычно воззвали, за что мы умрем:
Ублюдки, до скрута кишок изгалясь,
Плюя гнилью яда в подбрюшную грязь,
В лицо нам воткнули, как пики, грехи!
Железные крики! Раздули мехи
Кудлатого снега!.. залузганных щек…
И визг был последний:
 

– …прощает вам Бог!..

 
Мы сбились кучнее. Сцепились в комок.
Любви без границ не прощает нам Бог.
Добра не прощает. Сухого куска,
Святого в промасленной тайне платка.
И взора прямого. И гордой груди.
И скул, что до кости размыли дожди.
И крепкой хребтины: приказ – перебить
Лопатой. И грязную, нежную нить
Нательного крестика…
 
 
Песню – допел?!
Молчать! Морды – к стенке! Вот будет расстрел!
Расстрел всем расстрелам! Царь боен! Князь тьмы!
 
 
…И падали, падали, падали мы –
Простые! – живые! – в рубахах, в портах,
И наг яко благ, Божья сукровь во ртах,
И выхлесты ругани дикой, густой,
И срамный, лоскутьями, снег под пятой –
То красный, то синий, а то золотой –
Палач, плащаницей во гробе укрой… –
Крест-накрест, на друга простреленный друг,
Сцепляя кандальные высверки рук,
Спиленными бревнами, ствол на стволы,
Ложились,
орали,
вопили из мглы, –
А небо плыло, дорогой изумруд,
А небо кричало: – Стреляй!.. Все умрут!,. –
А снег утирал его – влет – рукавом,
Заляпанным салом, свечою, дерьмом,
Закапанным водкою, кровью, яйцом, –
Да как же прожить с этим Божьим лицом?!
Заплаканным вусмерть от тысяч смертей.
Захлестанным тьмою Пилатьих плетей.
Загаженном… – Бог, Ты исколот, распят.
Воззри, как рыдает последний солдат –
Малек лопоухий, он лыс и обрит,
Кулак в пасть втыкает, он плачет навзрыд,
Он небу хрипит: лучше б я расстрелял
Себя! Лучше б землю с подметками жрал!..
Убей меня, небо, небесным копьем!..
 
 
Нас всех расстреляли. НАС: С БОГОМ ВДВОЕМ.
 
 
УКРОЩЕНИЕ БУРИ
 
 
Ой ты, буря-непогода – люта снежная тоска!..
Нету в белом поле брода. Плачет подо льдом река.
 
 
Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.
Звезды с неба покатились. Распахнула крылья высь.
 
 
Раскололась, как бочонок, – звезд посыпалось зерно!
И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно…
 
 
И во церкви деревенской на ракитовом бугре
Тихий плач зажегся женский близ иконы в серебре…
 
 
А снаружи все плясало, билось, выло и рвалось –
Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.
 
 
И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям
Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.
 

– Эй, держись, – Христос воскликнул, – ученик мой Иоанн!

 
Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…
 
 
Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный, мир буранный – вся такая наша жизнь…
 
 
Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук –
Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..
 
 
Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звезды бьет хвостом!..
Гляньте – две речных излуки ледяным лежат Крестом…
 
 
Свет в избе на косогоре обжигает кипятком –
Может, там людское горе золотым глядит лицом…
 
 
Крепче, крепче – друг за друга!.. Буря – это Красота!
Так же биться будет вьюга у подножия Креста…
 
 
Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.
 
 
Ибо все земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.
Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..
 
 
Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял
Иссеченными губами Петр молитву повторял.
 
 
Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, –
А сердца о жизни пели средь холодного огня.
 
 
ПЛАЧ МАГДАЛИНЫ
 
 
Снег сыплет – лучезарный и святой,
Снег сыплет – жесткий, колющий подглазья…
Я прядью в золотых власах – седой –
Плачу за красоту и безобразье.
Горит стола пустынная доска
Под воблою засохшими локтями.
И напролом через меня – тоска
Идет заиндевелыми путями.
Ну что ж! Я вся распахнута тебе,
Судьбина, где вокзальный запах чуден,
Где синий лютый холод, а в тепле –
Соль анекдотов, кумачовых буден…
Где все спешим – о, только бы дожать,
До финишной прямой – о, дотянуть бы!.. –
И где детишек недосуг рожать
Девчонкам, чьи – поруганные судьбы…
И я вот так поругана была.
На топчане распята. В морду бита.
А все ж – размах орлиного крыла
Меж рук, воздетых прямо от корыта.
Мне – думу думать?! Думайте, мужи,
Как мир спасти! Ведь дума – ваше дело!
А ты – в тисках мне сердце не держи.
А ты – пусти на волю пламя тела.
И, лавой золотою над столом
Лиясь – очьми, плечами, волосами,
Иду своей тоскою – напролом,
Горя зубами, брызгая слезами!
Я плачу! Это значит – я плачу
Безмолвным состраданием гигантским
Долги за тех, кому не по плечу
Их отплатить в забоях, в копях рабских!
На всех фронтах, где гибнут, матерясь!
В исхлестанных насилием подвалах!
По всей земле, куда я прямо в грязь
Разрытую, рыдая и крестясь,
В гробах сребристых
милых опускала…
Какой там снег подобен хрусталю?!
Веревкой мокрой бьет – и бьет за дело!
Я плачу! Это значит – я люблю!
И слезы жадно так текут по телу,
По высохшим изюминам грудей,
По топорищу звонкому ключицы,
По животу, что – шире площадей
И шрамами бугристыми лучится,
По всем таблеткам, питым наяву,
По всем бутылкам, битым – эх! – на счастье…
Я плачу! Это значит – я живу.
И слезы – жемчуга округ запястий!
И, здесь одна безумствуя, гостям
Не вынеся с едой кровавой блюда,
Слезами теми я плачу смертям,
Которые со мной еще пребудут.
 
 
ПОХИЩЕНИЕ ПАВЛИНА
 
 
Я украду его из сада, где птицы и звери,
Некормленые, молятся, воют, кряхтят.
Я разобью замки, решетки, железные двери.
Я выпущу наружу волчат и котят.
Пускай смотрители на рубище мое глаза пялят,
Пытаются в меня стрельнуть из обреза, из ружья…
Я сделана из брони, чугуна и стали.
Из железных костей – глухая грудь моя.
 
 
Я, люди, уже давно неживая.
А звери и птицы – живые, да!
Поэтому я вас, их убийц, убиваю.
Поэтому я прыгнула в клетку, сюда.
 
 
Иди, павлин, ко мне… какой ты гордый!..
Похищу тебя, а не цесарку, не журавля,
Не старого моржа со щеткой вместо морды,
Не старого марабу в виде сгнившего корабля.
 
 
Разверзни, павлин, хвост…
…розовые, синие, золотые!..
Красные, изумрудные, вишневые… кровавые огни…
Хвост полон звезд; они мигают, святые,
Они рождаются на свет одни – и умирают одни.
О павлин, ты небесная птица,
Я купаю в тебе лицо и руки, как в звездных небесах…
Ты комета!.. – а тебя клювом тыкают в лужу – напиться,
Умыться, упиться, убиться… сплясать на своих костях…
 
 
Павлин, дурак, бежим скорей отсюда –
Ведь они тебя изловят… крылья отрежут… выдернут из хвоста перо –
И воткнут себе в зад, для украшения блуда,
И повесят твою отрубленную голову, вместо брегета, на ребро…
Прижимаю к груди!.. Бегу!.. Сверкающий хвост волочится.
Улица. Гарь. Машины. Выстрелы. Свистки. Гудки.
Я одна в мире богачка. Я владею Птицей.
Я изумруд, шпинель и сапфир, смеясь, держу, как орех, у щеки.
 
 
А ты, в соболях, что садишься в лимузин, задравши дебелую ногу,
Охотница до юных креветок и жареных молодых петушков!..
Ты, увешанная сгустками гранатовой крови, молящаяся ночами не Богу –
Оскалам наемников, что тебе на шубу стреляют лис и волков!
 
 
Стреляют куниц, горностаев, песцов для твоих чудовищных шапок,
Немыслимых, с лапками и хвостами, с кабошонами мертвых глаз…
О павлин, не когти!.. кровят впечатки впившихся лапок…
А жирная матрона глядит на меня, немой отдавая приказ.
 
 
И взводят курки.
И целят в меня.
“Отдай павлина, дура!
Я владею тобой! И всей грязной людской! И звездами! И зверьем!..”
Ну что, богачка. Твоя подачка. Твоя подначка. Не куры –
Не овцы в загоне – не свиньи в притоне – мы в звездном небе живем.
 
 
И я владычица. Я богиня. А ты лишь в шубе замарашка.
И тычется мордой в снег золотой бедняцкий твой лимузин.
И я тебе с неба в подарок сведу орла, и льва, и барашка,
А сейчас – возьми, не хнычь, вот тебе мой подарок – павлин.
 
 
Павлин!.. Клекочет!.. На небо хочет!.. Корми его отрубями.
Каждое утро палец себе отрубай и свежей кровью корми.
А я – по свободе дальше пойду, гремя кандалами, цепями,
Гремя бубенцом, погремушкой, колокольцем меж зверьми и людьми.
 
 
И ты замрешь, застынешь, княгиня, в толпе с изумрудной в кулаках птицей,
И глаза твои круглые заиндевеют, провожая мой легкий ход…
 
 
А я пойду, крылья раскинув, взметнув царский хохолок над Столицей,
И за плечами развернутый звездный хвост прожжет рубинами лед.
 
 
ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦЕВ
 
 
На этой земле Гефсиманского сада,
На этой земле – детям нету пощады.
Для них – за ежами тех проволок жгучих
Морозных бараков державные тучи.
Для них – трибуналов российская водка,
И пальцев – в рыданье! – стальная решетка,
Когда, головою воткнувшись в ладони,
Ребенок-старик – во приделе агоний,
На паперти горя, во храме безумья, –
И сжаты не зубы, а колья и зубья…
Для них – вечно шмоны, огни «Беломора»
Во тьме, зуботычки бывалого вора, –
А воля не скоро,
свобода – не скоро,
А очи слезятся от боли простора –
Как будто бы мать режет лук на дощечке,
И рыжие косы сестры – будто свечки,
Отцово ружье на стене не стреляет
И стопочку бабка тайком выпивает…
 
 
О как бы своим животом я закрыла
Таких малолеток! Как я б их любила –
Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,
Алмазной слезою, – о мы, бабы-дуры…
Им жарила б мясо – его не едали,
Им пела бы песни про горькие дали,
Срастила б им вывихи и переломы,
Засыпала б сахаром горечь оскомы
Тюремной… Ты плачешь, сыночек?..
Не надо…
…На этой земле – детям нету пощады.
 
 
ПРАЗДНИК ВИНА В АНПЮИ
 
 
В змеегорлой бутыли – слезный мускат
Разбитные щербатые девки нарасхват
 
 
Кто из рюмок недоумок
кто из кружек – хлобысь
Изо ртов девичьих втягивайте жизнь
 
 
Из губ-крыжовничин хлещите сласть
Все равно нам всем иродам пропасть
 
 
А ты зачем инок прибрел на Праздник Вина
Здесь с нами хохоча чокается пьяный Сатана
 
 
Ох да это ж племенной кудрявый толстоносый бык
Он веревкой хвоста вертит дерется как мужик
 
 
Еще вина тащите
спьяните вдрызг быка
На нем девчонка пляшет как лоза тонка
 
 
Он ее прободает
рогом одним
А я пляшу на столе меж бутылей пьяна в дым
 
 
Из Смит-и-Вессона стреляют – в бутылку попадут
А из корзины ветчину да арманьяк крадут
 
 
Бедные люди Пейте ешьте все
Несут вам Бога на блюде
во всей святой красе
 
 
А Бог – это такая священная еда
Она вас всех согреет в метель и холода
 
 
Глоток слепого грога
глинтвейна прихлеб
И нож тупого рога во похмельный целит лоб
 
 
Запихивайте в глотки мясо лук чеснок
Монахи да кокотки – а всяк одинок
 
 
Франция гуляет фифа фу-ты-ну
Ей стоптанной московкой в лобешник звездану
 
 
Длинные толстые свечи руби под бычьим хвостом
Намалюй звездами вечер да спрячься за холстом
 
 
Да стукнись лицом красным о живое рядом лицо
Жизнь не напрасна если железно рук кольцо
 
 
Если нынче
на Празднике Вина
Каждому – мужу –
каждая – жена
 
 
А я в толпе танцую
я крепко под хмельком
И в меня плюют виноделы кагором и коньяком
 
 
И неужто это я видевшая
мор и дым и глад
Пляшу в цветах и розах
и глаза мои горят
 
 
И неужто это ты зревший
пули людей внутри
Со мной в венках танцуешь
от зари и до зари
 
 
И шепчешь кусая мне ухо:
ах пьянь ах стерва шваль
Уйду навек с тобою в ночную близь и даль
 
 
И там из рюмки Мицара
из Песьего горла
Мы выпьем за Питер пожара
за Катеринбург – дотла
 
 
За Сен-Жозеф-Марсанну
Мускат и Арманьяк
За крымскую Осанну
За донской Кондак
 
 
За выбитые зубы
За пули в стволе
За то что друг другу любы
Люди
На земле
 
 
ЦАРИЦА САВСКАЯ И ЕЯ ЦАРЬ
 
 
Малевал буран разводы. Маслом – фонари!
Прямо посреди народа важно шли цари.
Искрилась соболья шуба. Пылал медальон.
Стыли крашеные губы, слали ругань – вон.
Изумруд до плеч свисает. Налит взор враждой.
…На снегу стою, босая, с голой головой.
Я к царице, дуре Савской, пятерню тяну.
Ну же, цапни глазом царским!.. Ну, подай же!.. ну…
Жизнь – роскошная подачка. Милостыня – твердь.
Ты, богачка, ты, босячка, – и тебя ждет смерть.
Царь твой зажирел во злате. Студнем ходит плоть.
Мир – заплата на заплате. Мир – худой ломоть.
Мир – сапфир на нищем пальце, высохшем, худом.
Погорельцу, постояльцу и Содом – свой дом!
И Армагеддон – родимый, и Гоморра – Сад…
По снегу хрустите мимо. Плюну в куний зад.
Плюну в жгучий мех блестящий, рот рукой утру.
Этот царь ненастоящий. Он умрет к утру.
С ним умрет его царица, что в миру, где мгла,
Мне не подала напиться, есть не подала.
Вывалит народ на стогны. Грянет звон и гуд.
В красном колпаке огромном затанцует шут.
Царство новое восславят! Трубы заревут!
Но никто нас не избавит от бедняцких пут.
И в снегу, что сыплет пухом, новым господам
Я, Великая Старуха, сердца не подам.
Мальчику с собакой кину. Курочке в соку.
Матери. Отцу. И Сыну. Кину – мужику,
Что в сугробе, горько плача, палец послюня,
Все считает, Царь Незрячий, медяки огня.
 
 
БЕГЪ
 
 
Кружево ветвей.
Мы бежали: скорей.
Мы на брюхе ползли.
Пел вдали соловей
С родимой земли.
 
 
Пел родной соловей.
Дул родной снеговей.
Как смешались дыханья
Холопья и царей.
Одинако хрипят.
Одиноко глядят.
 
 
Ноги вязнут в снегу.
У приблудных котят
Нет дороги назад.
 
 
А в России – салют.
А в России– убьют.
К нам с Тобою
коней вороных подведут.
Оседлаем зверей:
по сугробам – вперед!..
Снег летит.
Снег целует глаза и рот.
 
 
Из-за снежной ракиты –
прицел в спину – нам…
Конь, скачи, вороной,
по замерзлым лугам.
Палаченки, стреляйте!
Умрем как Цари –
На конях, снегом высвеченные изнутри;
Мы на родине!.. рана в груди – как орден
Станислава ли… Анны… на конской морде –
Серебристая инея бахрома…
 
 
И валюсь я с коня, убитая, в снег,
Как с плеча калики – наземь – сума.
Кончен БЕГЪ.
 
 
И родной соловей поет над зимой.
Он сумасшедший. Он же немой.
В кружевных ветвях –
Весь в крови висок –
Заливается, свищет, играет
БОГЪ.
 
 
О, и Он одинок.
О, и Он одинок.
 
 
Только одна беда:
Он не умрет никогда.
 
 
Журчит под губами коня
В черной полынье
Святая вода.
 
 
СОШЕСТВИЕ ВО АД
 
 
Все забери. Всем жадно подавись.
Тебе, Владыка, я кидаю – жизнь.
 
 
Я оставляю полую бутыль,
И ведьму-сельдь, и жалкий стул-костыль,
И лампу, что цедила масло-свет,
И в грязный зал надорванный билет;
Я оставляю снега грозный хруст,
Стиральный купорос, собачий дуст,
И к празднику… – о, лакомство!.. умру… –
Найденки-сушки черную дыру;
Из шубы в шапку перешитый мех
И валенки, Господь, одни на всех;
Разрезанные шеи, животы
Зашитые – от края до черты;
И сломанные руки, крик и рев,
И шепот, и – по скулам соль – без слов,
Мохнатых, сальных карт гадальный брос
И заплетанье на ночь диких кос,
Прогорклую, подсолнечную снедь,
И в варежке пятак – святую медь –
За вход туда – сквозь толпы, стыд и срам –
В святилище, где свет и фимиам… –
Я оставляю! – все возьми, не жмись:
Чугун морщин в горжетке Царских лис,
Вонь дворницких, табак истопников,
Гриб деревянный – для шитья носков,
Во звездных, на расстрел, дворах зимы
Изодранных собаками, людьми…
Все! все! до капли, нитки, до куска,
До тьмы, где Савлом щерится тоска,
До ямы той отхожей, где наряд
Родной истлел, а чьи глаза горят
Звериные из мрака… – все возьми!
Ничем не дорожу я меж людьми.
Они меня всю выпили – до дна.
Всю выткали – белее полотна.
Всю расстреляли – в пух! – на площадях:
Ступня – в багрянце, песня – на устах.
Живот – бутыль пустую; шов рогож –
Нежнее кож; да взгляда острый нож –
Лба каравай; да ребрами – мечи
Двуострые – бери, сожги в печи.
Отмерили мне горстку злых монет.
Истратила. На хлеб в карманах нет.
За пазухой пошарю – лед и снег.
Возьми меня! Уже не человек,
А: золото мощей!.. опал зубов!.. –
Я заплачу собою за любовь,
За жизнь – богатым прахом заплачу…
Я ухожу! Зажги мне, Царь, свечу.
Да что!.. – МЕНЯ!.. – заместо свечки той!
Я в Ад спускаюсь грязной и босой,
Седа, свята, горда, гола: гора! –
Мышь крупяная, баба из ребра,
Блудница Вавилона, дура-мать… –
Забыла детям локти залатать!.. –
А все уж позади. Закрыли дверь.
Вой, человек. Пой, Ада бедный зверь.
О всем, что на земле оставил, – пой
В колючей тьме, дрожащею губой.
 
 
***
 
 
“Du bist mein’ Ruh’ “
Franz Schubert

Это белый вдох пустой
Свист метели ребер клеть
Кончить полной немотой –
И от счастья умереть

И закинув шею ввысь
Осязая Свет рукой
Прошептать: ТЫ МОЙ ПОКОЙ
Продышать: ТЫ МОЯ ЖИЗНЬ
 
 
ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО
 
 
В тулупе старик руки крепко прижал ко груди…
Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!..»
Два бритых солдата – им ветер так щеки засек –
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя – Норд-Ост!
 
 
И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубов,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов,
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой – валенки ей велики! –
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии – и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен… прости!..» –
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… –
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом – а он год от года лютей,
Над синим морозом – байкальским, уральским, степным –
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.
 
 
ОСАННА МАГДАЛИНЕ
 
 
Славься, девчонка, по веки веков!
В бане – косичку свою заплети…
Время – тяжеле кандальных оков.
Не устоишь у Него на пути.
 
 
Запросто – дунет да плюнет – сметет,
Вытрясет из закромов, как зерно…
Так, как пощады не знает народ,
Так же – пощады не знает Оно.
 
 
Славься же, баба, пока не стара!
Щеки пока зацелованы всласть!..
Счастием лика и воплем нутра –
Вот она, вечная женская страсть.
 
 
Но и к пустым подойдя зеркалам,
Видя морщины – подобием стрел,
Вспомнишь: нагою входила во храм,
Чтобы Господь Свою дочку узрел.
 
 
Славься же, милая! Старость – близка.
Смерть – за порогом. И всяк – одинок.
Но поцелуя и рот, и щека
Просят!.. И кто-то там снова – у ног!
 
 
Дай ему руку! Согрей. Накорми.
Дай ему тело. И душу отдай.
Славьтеся, бабы! Мы были людьми.
…Кем мы ТАМ будем – гадай не гадай…
 
 
Только сколь жизней отпущено мне,
Столь и любовей я странноприйму,
Закипятив на последнем огне
Чайник в бесслезном бобыльем дому,
 
 
Жарко целуя распяленный рот,
Гладя дощатые выступы плеч,
Зная, что так вот – никто не умрет,
Что только так – от Геенны сберечь.
 
 
ФРЕСКА ПЯТНАДЦАТАЯ. ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ
 
 
КОСТЕР НА БЕРЕГУ БАЙКАЛА
 
 
…целую очами юдоль мерзлоты, мой хвойный Потерянный Рай.
Полей да увалов стальные листы, сугробной печи каравай.
На станциях утлых – всех баб с черемшой, с картошкой, спеченной в золе,
И синий небесный Дацан пребольшой, каких уже нет на земле.
Сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов!
Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов…
Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра – омулей…
И розовой кошки меж кедров – глаза, и серпики лунных когтей!..
Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, –
А ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой – таежный пожар!
Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач,
Стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною – хоть плачь!..
Все те же столовки – брусника, блины, и водки граненый стакан –
Рыбак – прямо в глотку… – все той же страны морозом да горечью пьян!
Грязь техпоездов. Чистота техцерквей – дощаты; полы как яйцо,
Все желто-медовы. И то– средь ветвей – горит ледяное лицо.
Щека – на полнеба. В полнеба – скула. Воздернутой брови торос…
И синь мощных глаз, что меня обожгла до сока пожизненных слез.
 
 
Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я – ему в ноги валюсь,
Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.
Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…
Работала яро!.. – пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле.
И то: лазуритовы серьги в ушах – весь Ад проносила я их;
Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!
Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу
На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.
И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком,
И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,
И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня – дерг! –
С креста сизых рельс… – медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,
Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках – круги молока
Январские… – и беспощадный простор, дырой – от виска до виска!
 
 
Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет
И плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед!
Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру –
Байкал!.. не костер в снегу – сердце горит, а как догорит – я умру.
Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, –
Возьми ты в торосы, Байкал, меня – так!.. – в ход Звездной ельцовой Икры,
И в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб,
В лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб!
Я счастье мое заслужила сполна. Я горем крестилась навек.
Ложусь я лицом – я, Простора жена – на стылый опаловый снег.
И белый огонь опаляет мне лик. И тенью – над ухом – стрела.
И вмиг из-за кедра выходит старик: шьет ночь бороденка-игла.
 

– Кто ты?..