Текст книги "Зимний Собор (СИ)"

Автор книги: Елена Крюкова

 
Площадь – бочка смоляная – вся кипела слухом,
И горел в ряду Охотном над мехами нож!
 
 
Ландышами – зубы торговки краснолицей.
В лентах – боярышня: испила вина!
Над звенящей площадью, над сенной столицей –
В небесах морозных – лимонная Луна…
 
 
И внезапно еретик длань простер худую.
И священник в ризе поглядел туда,
Где над смертною толпою, плача, негодуя,
В небесах с ума сходила Дикая Звезда.
 
 
И юродивый заплакал, медный грош целуя!
И румяной бабочке было невдомек,
Что Звезду по небу вел, гордую, босую,
За руку лучистую – молчаливый Бог.
 
 
На нее не глядел скоморох площадный.
На нее не глядел сытый иерей.
На нее не глядел царь беспощадный,
Глыбой злата выкатясь из теремных дверей!
 
 
И когда Она дошла до Лобного места
И над кровью поднялась, что отер палач,
Стала светлою Она, светлая Невеста!
И послышался с небес приглушенный плач.
 
 
Это плакала Она над людским позором.
Это закричала:
 

– Звезды! Помогите им!

 
…А за храмом нищенка целовалась с вором.
И живот ее торчал куполом тугим.
 
 
СОЗДАНИЕ ЛУНЫ И СОЛНЦА
 
 
Я небо выделаю кожей.
Я пьян. Я женщину слеплю
Из глины, вервия, рогожи.
Я, дураки, ее люблю.
 
 
Поэт – от края неба вышел,
До края неба он дойдет.
Лист легкого уже не дышит,
Хрипит. Поэт вот-вот умрет.
 
 
Я сделать женщину успею.
Рука трясется. Губы – в ковш
С вином.
Глаз правый пламенеет
Ее: с великим Солнцем схож.
 
 
А левый глаз – Луна большая.
Планеты – соль ее зубов.
Я небо с кровью намешаю.
С землей сотру тебя, любовь.
 
 
Твой голос – гром.
Гроза – хрипенье.
А слезы выхлещут дождем
Меня, мое гундосье пенье,
Мой лоб, как жирный чернозем.
 
 
Земля, уста свои разверзни!
Глядите, Солнце и Луна,
На грязью крашенные песни,
На жизнь, что небу не нужна!
 
 
Да, это я – Овидий, кто ли –
Спинной хребет мой – Млечный Путь –
Создал Луну и Солнце боли,
Венеру клал себе на грудь!
 
 
Венеру… – …в лупанар, мальчишка…
За опиумом… за врачом…
За девкой, нищей римской мышкой,
Что зарыдает за плечом.
 
 
ОРГАН
 
 
Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты – медленные льдины.
Орган стоит. Он – первобытный храм,
Где камень, медь и дерево – едины.
Прочь туфли. Как в пустыне – босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу – слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На пульте – ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого – не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны –
О том лишь, как живут и умирают.
 
 
Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца –
Сыграть любовь. И старая, как мир –
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась,
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть, не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!
 
 
А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, –
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркой потной кожи
И под руками – плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи…
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил – всем зевом, языком
И криком – человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья – резко рот распялен –
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика –
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка –
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
И – голос твой. Вот он – над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками – лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я – себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней – пальцев перемолотые зерна…
 
 
Но больше всех играю я тебя.
Я – без чулок. И на ногах – ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью –
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья!
Сын у меня. Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!
 
 
Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах – паутина.
Орган ревет. И больше нет меня!
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В комок золы безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!
 
 
Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила…
 
 
И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом –
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово “милость” слаще, чем “любовь” –
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавишах – осенним сгустком – кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…
 
 
Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган – всего лишь Инструмент,
Которым Вечность зимнюю согрела.
 
 
ЮЖНАЯ СТЕНА


ФРЕСКА ДЕВЯТАЯ. ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА
 
 
ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла…
Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла.

Еще по жилам кровь течет. Еще дышу, и ем, и пью.
Но мертвых звезд тяжелый ход внутри осветит грудь мою.

И озарит: любви скелет. И выхватит из тьмы: ребро.
Жила, живая, много лет. Да пламя выело нутро.

Да Время выгрызло мне плоть. Да звезды выжгли соль очей.
Я в Царстве Мертвых. Мой Господь распят, разъят в ночи ночей –

Где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой…
Где я любила и жила. Где ты любил меня – живой.

ЧУЖБИНА
 
 
Мне холодно. Свернусь червем в бочонке – ледяные доски.
В слепящей мгле – ползу кротом. Ношу чужой тоски обноски.
Сабвей да маркет – вот мой дом. Чужой язык – на слэнге крою.
Плыву в неонах – кораблем. В ночи Манхэттэна – Луною.
Я, грязная!.. – сезонь и шваль, я, лупоглазая совища,
Измерившая близь и даль тесово-голым телом нищим,
Глодавшая кусок в дыму на станции, в мазутной фреске, –
Я – здесь?!..
Уж лучше бы в тюрьму. В ту камеру, где пуля – резко –
Из круглой черной дырки – в грудь.
 
 
Ору я песню! “Крэйзи”, – цедят.
Я выживу. Я как-нибудь. А мне во шрамы – роскошь целят.
Я русская! – кричу, воплю, в поту, во краске, вздувши жилы, –
Я русская! – смерть проколю крестом-копьем в груди могилы, –
Я русская!.. – нам воевать – что хлебы печь!.. а печь нам хлебы –
Что плоть нагую целовать в сухом снегу, под дегтем-небом!
А целовать – стрелять нам в рот. Из автомата и навскидку.
А смерть – то океанский Плот. Переплывем судьбу и пытку.
Я русская!.. – а вы мне – сок на мельхиорах с вензелями,
Машинный видеобросок, постелей золотое пламя?! –
Да я на шпалах проспала! Рубахи из крапивы шила…
Да я из кружек дым пила, крошеным углем хлеб солила… –
А вы с ухмылочкой-змеей – корсаж мне кружевной, чулочки
Лучистые?!..
 
 
…Подвал. Зимой
Не топят. Лопаются почки
Промерзших окон. Свечи. Гарь. Обмажусь здесь родною сажей.
Перекрещусь на киноварь горящей хвощевидной пряжи
Кос Магдалины – на ночной иконе Брайтона-Распятья.
Я русская. Отдайте мой заплечь-мешок, рванину-платье.
Здесь льют за шиворот коньяк. Здесь в баб втирают сливки, мяту.
Хриплю кондовый свой Кондак: не быть Спасителю распяту
В застольях – устрицами, ни – на принтерах – гвоздями клавиш
Компьютерных!..
 
 
Горят огни.
Огнями Новый Свет восславишь.
Уйду отсель я. Улечу. Сорвусь. Путь выгрызу зубами.
Но прежде мир я излечу. Юродивая, меж гробами
Пойду – и выну из земли, из тьмы врожденного безболья
Людей: о, снова – для петли! Для ветра в грудь – во звездном поле!
О Поле Белое мое. Хлад. Полночь Рыбы ножевые.
Кривые рельсы. Звезд белье. Люблю вас. Мертвые. Живые.
Люблю. Не надобно даров, шелков, и золота, и смирны,
И ладана. В ночи миров – мой Лунный Лик, сосуд кумирный.
Прости мозоли на ступнях. Прости сермяжную гордыню.
Я русская. В ста языках означен взор морозный, синий.
Оборван срок вкушать, жиреть. Ножом техасским вскрою жилы:
О, ешьте, пейте. Завтра – смерть. Но не в чужбинную могилу
Ложусь – а в дивный краснозем, под пух снегов, под лапок грачьих
Кресты!
 
 
Чужой, роскошный дом,
Прощай. Прости мой лай собачий.
 
 
РАСПЯТИЕ
 
 
Господи! А Крест-то покореженный…
Как из проволоки – тело рукокрылое…
Так перед Тобой с душой стреноженной
Я стою, полна рыдальной силою.
 
 
Грязь пила – бездонными стаканами.
Отмывалась – шаек в банях не было!..
Господи, ну глянь очами пьяными –
Помолюсь Тебе из прошлой небыли.
 
 
Помолюсь отцу, над рюмкой вермута:
“Сильных я люблю людей!..” – кричащему.
Помолюсь возлюбленному первому –
Мальчику сопливому, ледащему.
 
 
Помолюсь возлюбленному сотому –
Машинисту в том купе зашторенном,
Что на блюде мед разрезал сотовый,
Чьи ладони пахли “беломориной”…
 
 
Обовью власами ноги, мытые
Лишь слезами, вдосталь исструенными:
Пулею и миною убитого,
Чохом и навеки погребенного…
 
 
Господи! Сколь отпустил страдания!
Я перед тобой – живая женщина.
Наконец-то дождалась свидания.
Наконец с Тобою я обвенчана.
 
 
И, дрожа, – вот руки обвиваются
Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли…
Как по-человечьи называется
Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?!
 
 
Буря – вся! И грудь моя вздымается
Морем, взбудораженным вулканами!
…Так мужчины с нами обнимаются –
С пьяными, слепыми, бездыханными,
 
 
Над заваркой чайною – согбенными,
За кефиром малышне – спешащими,
С вымотанными ночными сменами,
Занавески “Примою” коптящими,
 
 
С нами, заревыми Магдалинами,
Чьи загривки – жизнями нагружены!
 
 
…И дрожу, прижавшись журавлиною
Шеей – ко Твоим стопам натруженным.
 
 
СХОЖДЕНИЕ С УМА
 
 
Снег – белый лис. Хвостом он заметет
И век, и час, и год, уста мои и рот,
И рода знак; испод; стежки и швы
Морозных игл; костей; сухой травы.
Я так проста. Пуста, как чан и кадь.
Схожу во тьму. Мне нечего терять.
Все пело. Все летело. Все ушло
Водой – в пески; нутро мне обожгло,
А нет нутра.
Я – волос из хвоста
Лисы-зимы. Святая простота.
Мне надо только пить. И хлеб. И воздух – жить.
Скамейку, где мне голову сложить
Вокзальную ли, прачешную… – мир
Такой простой, немой, из черных дыр.
Навозник съел его и короед.
Теперь насквозь мне слышен хор планет.
Как бы рубаха ветхая моя –
Пурга, слепая плева бытия:
Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет…
Пустые лица. Это мой народ.
Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек.
Подковой – зубы, жгущие кусок.
Одна грызня. Один удел: добыть,
Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть –
Кровь с морды – кап – на полную Луну.
Она пуста. Я в кулаке сомну
Газетою – ее. Я выброшу кольцо
Ее – в сугроб. Я плюну ей в лицо.
Куда ни гляну – пусто. Гардероб –
Ни зипуна. В еловых лапах гроб
Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!..
На обшлагах – две запонки дождя.
Пустые лица плакальщиков. Вой
Пустой – над непокрытой головой.
Ни мысли в ней. Я плачу это. Я.
Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья.
Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста,
Долга, тяжка, грязна, грешна, свята.
Она – одна. Я это сознаю.
Прими ж с поклоном чашу ты мою,
Скудельный тот, тот сирый алавастр,
Куда – на дно – с консолей и пилястр –
Вся штукатурка ссыпалась, века… –
Пустой сосуд, легчайший, как рука;
Его все били, били – не разби…
Его верблюды клали на горбы,
А как хлебал солдат из фляги той –
Под пулеметом – сласть воды Святой!.. –
Он полон был. Он лил, он извергал
Багряный шар. Он воды изливал
Околоплодные, что серебра светлей.
Поил сосцами нищих и царей.
А нынче – пуст. А нынче вся зима
Сошла с ума. И я сошла с ума.
Луна пустая – светит голова.
В ночи я ни жива и ни мертва.
 
 
И я встаю. И надеваю дрань.
И выхожу – в ночную позднь и рань.
И я иду. Эй, ты, любимый люд!
Какие шапки носят?!.. – все сожгут.
Какой ты, люд, стал пышный да цветной.
Павлин ли, мандарин… – а вон с сумой
Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес.
И ты, мой люд, ему не вытрешь слез.
Увешался мехами от ушей
До срама!.. страусят и лебедей
На бабские ты кички общипал,
Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал,
Чем исковеркал ты язык родной?!..
Не лапай. Я не буду ни женой,
Ни подворотной халдушкой тебе.
…А пот и соль сверкают на губе…
Дай вытру… дай и слезки оботру…
Я среди вас ступаю на ветру
Босая, и глаза мои горят,
И флагом во пурге горит наряд!
И вся я – Аллилуия в ночи!
Меня одну не сдюжат палачи!
Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят!
Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад!
Я победила вас – тем, что ярка.
Что в поднебесье – мне лишь облака
Сготовлены. Что я кидаю крик
Над горами монет. Кидаю лик –
В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак
Тебе, богач несчастный и бедняк,
Тебе, посудомойка из чепка,
Тебе, старик Матвей, тебе, Лука!
Мой разум помрачен?! Всегда бывал
Во мраке – свет. Всегда горел подвал
Под черною тюрьмой. Всегда мерцал
Во мраке – поцелуй: из всех зерцал.
Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит
Хрящ жалкий, кость. Упала!
Бог простит
Тебя, кто мне подножку… под уздцы…
Как надо лбом твоим горят зубцы!..
Корона… Заметает снег ее…
А я пуста… И в грязное белье
Завернута, как с кашею горшок…
Я – твой пустой стакан… на посошок…
Возьми меня, потомок ты царей.
Над головой воздень. Ударь. Разбей.
Устала я лишь морды созерцать.
Клешни да когти жать и целовать.
Точить елей, лить мирро и вино
На торжников и курв – им все одно.
Иду в ночи. Вот дом. Его стена,
Как масло, режется звездами. Сатана
Тут пировал. Как по усам текло.
Разбей меня. Я тусклое стекло.
Да не ослепни: меж осколков – сверк! –
Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК.
 
 
***
 
 
Все на свете были мальчики и девочки.
Лишь одна я – кудлатая старуха.
Все на свете пели песни и припевочки.
Лишь одна я жужжала медной мухой.
Анфилады и палаты, залы, зальчики…
И халупы, и дощатые сараи…
Все на свете были девочки и мальчики.
Лишь одна я, старуха, умираю.
Как умру – вот стану я собаченькой,
Вот кощенкой стану я облезлой…
Девки, девочки, пацанки, шлюхи… – мальчики… –
Стану старым Ангелом над бездной.

ОХОТНИК ОРИОН
 
 
Сто звезд жило в небе. Сто рыжих лисиц. А я был Великий Стрелок.
Дворы проходные меж сонных ресниц да снежные пули в висок.
Я пьяной соседке на кухне зажег две розы в бутылке пивной.
И дом мой, горбатый январский стожок, качался и плакал, хмельной.
Как флаги метели хлестали меня! А я обворачивал их
Вкруг шеи да щек в ярких пятнах огня, вкруг ребер звенящих, худых.
А в ночь, когда бури взбегали в зенит, всплывали подлодки могил –
Я чуял: летящее сердце звенит стрелой, что я в небо пустил!
Тогда забывал я торговый мой век, пожары машинных рядов,
И нюхал, напрягшись, звезд яростный снег во шрамах звериных следов!
Тогда забывал я, как падают ниц, как тянут ладонь за куском,
И видел – на черном – сто рыжих лисиц бегут пред Великим Стрелком!
И так я стрелял… их в ночи убивал… о, ночку, вот ночку одну
Хотя б поохотиться!.. – так целовал во тьме тетиву: как жену…
Так лук свой незримый к себе прижимал, как будто молился Луне,
И небо, как зверя, вдыхал!.. – понимал… – и небо – все было во мне!
Во мне, жалком смертном, дурном пацане, в котором от века текла
Охотничья кровь… – небо в алом огне!.. И пела, сияя, стрела,
Пронзая снега, лихолетья и льды, входя под ребро рыжих лис, –
И, пьяный, я плакал, целуя следы зверей – ими очи сожглись,
Крестясь на бутылку, сжимая стакан – в осколки – в слепом кулаке,
Великий Охотник, удачник-пахан, пылинка во Звездной Реке.
 
 
ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА
 
 
Ковыль серебряные шеи приклонял.
Катились громкие повозки.
Звезд табуны на Север угонял
Полынный ветер, медленный и плоский.
А воины хрипели песню, и
Кровавые мечи свои отерли
О голубые травы. От любви
Пересыхало золотое горло.
Косички ветр трепал. Монист в ушах
Не счесть. Копченой рыбой спали стрелы
В узорных колчанах. Убитая душа,
Дрожа, опять вселялась в тело.
Собаки спали: рыжее кольцо
Из лап, хвоста. Назавтра ждали снега.
И ветер дул, посмертно дул в лицо
Кривого колеса телеги.
 
 
И воин крикнул: “Тень Стрелы Отца!”
И пленницы, что поперек коней лежали,
Завыли. Снег летел с небес. Конца
И краю снегу не было. В начале,
Когда малец выходит из яйца,
Он помнит красной памятью икринок
Лик матери и дрожь ребра отца
И содроганья кровь, и слез суглинок.
 
 
Ты помнишь Тьму?! Я – помню только Свет.
Как я рвала ногтями лоно
И головой, круглей доверчивых планет,
Толкалась, издавая стоны.
А ты не знал меня. Ты в мать вонзал копье.
Они лисицей закричала.
И брюхо выросло Луною у нее.
Большой казан. Варилась я. Молчала.
А мой отец, с косичкой, с бородой,
С ножами глаз, – он стал тайменем.
Светясь, он прыгал свечкой над водой
И больно падал на каменья.
И кровь лилась из глаз, из головы.
В золу костра его вложили мясо.
И съели, и пучками голубой травы
Утерли рты, и только ждали пляса…
 
 
Отец, отец! Как я тебя люблю!
Ты птицей кружишь! Рыбой бьешься!
Я лбом в сухую землю бью. Молю:
Когда-нибудь ко мне… вернешься?!..
Родись опять! Иль я тебя рожу.
Ты разрисуй меня, шаманку,
Всем: синью неба, кровью звезд, что по ножу
Течет, – ты в Царские наряды обезьянку
Свою одень!.. и на руки схвати!..
Рисуй на мне смех воинов, повозки –
Солому, грязь, – отец, меня прости,
Что жизни я ношу обноски
Твоей! А я не знаю, кто ты был.
Кто брешет – Царь. Кто: пьянь и раб вонючий.
Ты мать мою, смеясь, любил –
И билась под тобой в падучей
Сухая степь, каленая стрела,
Соль озера, небесно-голубая, –
Она женой твоей была,
Шаманка, девочка седая.
Ее убили на войне. Лица
Не помню. Медным казаном укрыли.
 
 
И бьется, бьется, бьется Тень Стрелы Отца
В полынно-голубой траве, в небесной пыли.
 
 
ПЕСНЯ МАРИНКИ. МЕЧ ГЭСЭРА
 
 
Синий меч, целую твой клинок.
Слезы стынут – изморозью – вдоль…
В дольнем мире каждый – одинок,
Обоюдоострая – юдоль.
Синий меч, купался ты в крови.
Вытер тебя Гэсэр о траву.
Звезды мне сложились в крик: живи.
Я бураном выхрипну: живу.
Я детей вагонных окрещу
Железнодорожною водой.
Я свечой вокзальной освещу
Лик в хвощах мороза, молодой –
Свой… – да полно, я ли это?!.. – я –
Яркоглаза, брови мои – смоль,
Свет зубов?!.. – изодрана скуфья,
И по горностаю – дыры, моль…
Короток сибирский век цариц –
Всех путейщиц, всех обходчиц, всех
Крепкоскулых, да в мазуте, лиц,
Из которых брызжет лавой – смех!
И заокеанский не длинней –
Знахарш, ясновидиц, медсестер:
Из ладоней бьют пучки огней –
Ненароком подожгут костер
Эшафотный: свой…
Глядися в меч!
В синее зерцало боли, мглы… –
Бездна там венчальных, тонких свеч,
Радужно накрытые столы.
За лимонным срезом, за вином,
Кровью пахнущим, за снедью той –
В кресле колчаковском, ледяном –
Мы с тобой: смеющейся четой…
Держишь на коленях ты меня,
Малеванец, мой колдун-чалдон,
Саскией сижу – снопом огня,
Слышу под ребром я сердца звон,
Сердца звон… – твое или мое?.. –
Меч Гэсэра, разруби! – невмочь?!
На веревке Снежное Белье
Все мотает Свадебная Ночь…
Свадьба!.. Это Свадьба!..
 
 
…это бред.
Волосы седые ветер рвет.
Меч, гляжусь в тебя. Мне триста лет.
Кости мои – горы. Очи – лед.
Время просвистело – знамо, как,
Гэсэр-хан: как Тень Стрелы Отца.
Сгреб косичку в смуглый ты кулак
Под планетой желтого лица.
Вон и Будда в темноте стоит.
Плачет. Припаду к Его стопам.
Он Христа учил. Он лазурит
Одиноких глаз – швырнул степям.
Ох, спасибо, меч-мороз, – в тебе
Увидала я, кого люблю… –
В ножнах ты, как я в своей судьбе.
Прежде Бога горе не срублю.
Выпрямлюсь. Целую окоем.
Сын в земле. Созвездья над землей.
Синий меч, да мы с тобой вдвоем –
Режущий мне горло ветер мой.
Обоюдоострый мой култук,
Замахнись. Мгновенной будет боль.
 
 
………..Не разнять мертво сцепленных рук,
Обоюдоострая юдоль.
 
 
ПОГОРЕЛЬЦЫ
 
 
Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго…
Мы теперь погорельцы – мы сцепились друг с другом.
 
 
Полыхало седельце крыши – дрожью по скатам…
Мы теперь погорельцы – мы подобны солдатам.
 
 
Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест.
Между злыми снегами наш возок – Царский выезд:
 
 
Сундучишко распятый, узелишко дорожный…
А куда нам, ребята?!.. – и сказать невозможно…
 
 
Побредем по землище, где монетами плотют.
Сядем в рубище нищем средь толпы – ты не против?.. –
 
 
У дворца, где умельцы расписали колонны
Матюгом… – погорельцы!.. Оборван-охламоны…
 
 
Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.
Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки
 
 
Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..
Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой.
 
 
Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.
Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо.
 
 
Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали…
Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.
 
 
На излете причала, на пороге вокзала
Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала.
 
 
И просила дары я – хлебца, сальца кусочек!
И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…
 
 
Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…
О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!
 
 
Стынь-страна – в пол-объятья, чернь-страна – в масле дуло…
Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!..
 
 
На вокзальном пороге грудь даю ребятенку –
Погорельские боги!.. – как немому котенку…
 
 
Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…
 
 
Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой –
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!
 
 
Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою
 
 
Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку…
 
 
ТАМ – сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой.
 
 
Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.
 
 
В ВОЛГЕ, В НОЧИ
 
 
Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твое тело святое обматываю.
 
 
Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.
 
 
В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идем к воде. Меня за руку схватываешь.
Идем по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.
 
 
И звезды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.
 
 
И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывем друг в друге, рыбы Великанские,
Сазанские, Окуневские, Налимские.
 
 
Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченая. Ты мною меченый.
Волжскою синей водорослью-травкою.
 
 
И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий.
 
 
И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.
Так рыбами станем. Растворимся в солоде
Волны. Так целоваться не перестанем мы
Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде,
В виду костерка рыбацкого, красного,
В запахах воды мазутной, агатовой…
Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.
Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.
 
 
Да не молись на нас: зубы выпадут!
Да не крестись на нас: пальцы высохнут…
Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.
Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут.
 
 
УБИЙСТВО В КАБАКЕ
 
 
Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли.
На лоскутном одеяле скатерти – стояли
Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым…
И глядел мужик в просторы глазом запаленным.
Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба.
На колени положила руки, костью слабы.
Руки тонкие такие – крылышки цыплячьи…
А гулянка пела – сила!.. – голосом собачьим…
Пела посвистом и воем, щелком соловьиным…
Нож мужик схватил угрюмый да – подруге – в спину!
Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила…
Побледнела, захрипела: – Я тебя… любила…
 
 
Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай,
Как во теле человечьем убивают душу!
Пойте, гости, надрывая вянущие глотки!
В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку!
Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!..
Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой…
Видишь, как дымок дымится – свежий пар – над раной…
Ты убил ее, избавив от земных страданий.
Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит.
Тебя к Божью изголовью – во тюрьму – посадят.
Я все видела, бедняга. На запястьях жилы.
Ты прости, мой бедолага, – песню я сложила.
Все схватила цепким глазом, что ножа острее:
Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи…
Рыбью чешую сережек… золото цепочки…
Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой…
Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку…
На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий…
Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей –
О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи…
Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!..
Если кровью – захлебнуться… Если вдрызг – разбиться…
Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!..
Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!..
 
 
Об одном теперь мечтаю: если не загину –
Ты убей меня, мой Боже, так же – ножом в спину.
 
 
ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В СНЕГОПАДЕ
 
 
Снега упорные мели и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли, в еловом, выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, Малец сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его держала… Было очень больно
Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно!
Старуха, супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла…
А овцы грелись близ огня – таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!.. В отверстой двери плыли звезды…
Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены… (На них – мешок я изорвала…)
И бубенцы были слышны – волхвы брели, я поджидала…
Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо:
Лимоны – золотей огня, браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые – вот! – на леску – рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород, а как варили – не сказали…
Склонили головы в чалмах, как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах, и лица – счастьем осиянны:
“Живи, Мария! Мальчик твой – чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка – свет над головой, над родничком!..” А сами плачут…
 
 
Я их глазами обвожу – спасибо, милые, родные!..
Такого – больше не рожу в метелях посередь России…
Что, арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?!..
Младенцы наши – вот цветы: в снегах да во поле сугробном!..
И дуют, дуют мне в скулу – о, я давно их поджидала! –
Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, – идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты – рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов – пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: “Носи, носи!.. Ведь бабам бирюза – от сглазу!..”
Ну, коли так, – меня спаси!.. А не спасешь – так лучше сразу…
 
 
А будет горе – знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья – тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп – во рву, – себя увижу молодою,
Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,
И на ладонях-облаках кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.
 
 
БАРДО ТОДОЛ
 
 
Я знаю, что когда-нибудь умру.
 
 
Это как снег, укрывший платом кедры.
Под снегом брошен соболь. На пиру
Земном убит. Горят снегами недра
 
 
Пустой земли.
…Умру? Как на ветру –
Поверх Луны – седая бьется ветка
В окне, где хрусткий Дьявольский узор
 
 
Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка,
Крепка. Но душу похищает вор.
Он пилит прутья. Он стреляет метко.
 
 
Я слышу, как души нестройный хор
Поет, вопит, и голоса так разны.
Все мучаются. Вечно жить хотят.
 
 
Им яства жаль. Любимый жаль наряд.
Им и страданья дикие прекрасны.
Лишь бы страдать. Глотать и славить яд.
………………………………………………………..
 
 
Не знаю час. Но чувствую пустоты –
Просторы; черноту; и белизну.
Поля снегов. Древесные заплоты.
 
 
…Ты, как свечу, держи меня одну,
Бог одинокий, в кулаке костлявом.
Ты дал мне жизнь. Ее Тебе верну,
 
 
Как перстень бирюзовой, синей славы.
Ничто: ни казни, мести, ни отравы –
Перед лицем Твоим не прокляну.
 
 
Смерть – это снег. Там холодно. Кровавы
Мои ступни – от ледяных гвоздей.
Гуляет ветр неведомой державы.
 
 
Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой
Лицо от ветра, – раб, испод людей.
…………………………………………………….
 
 
…Единственная из немых людей,
Я Книгу напишу об этом страхе.
Я, будто мать – младенца – у грудей,
 
 
Или палач – топор швырнув – на плахе –
За чуб – усекновенную главу,
Я Смерть держу. Ее я полюбила
За холод, ветра вой, за звездный свет.
 
 
За то, что ход отверженных планет.
Что брошена отцовская могила.
Что мать вдевает в меховой жилет
Изморщенные руки: слезной силой
Благословен заутренний балет… –
За то, что не украла, не убила,
Что на снегу мой черный пистолет;
Что сына я от мужа породила –
Не от Святого Духа. Что живу,
Еще живу, дышу на свете милом.
 
 
…За то, что смерти не было и нет.
 
 
ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ
 
 
Напиться бы, ах,
напиться бы,
Напиться бы – из горсти…
В отрепьях иду столицею. Устала митру нести.
Задохлась!.. – лимон с клубникою?!.. – железо, ржу, чугуны –
Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины.
Я выкряхтела роженочка – снежок, слежал и кровав.
Я вынянчила ребеночка – седую славу из слав.
Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!..
Все небо залижут бельмами!.. – но всех не пропустят в Рай.
 
 
А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд.
Как бы над моей могилою, в выси купола горят.
Нет!.. – головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот – лимон!..
Горят последнею яростью всех свадеб и похорон.
Пылают, вещие головы, – власы – серебро да медь,
Чернеющие – от голода, глядящие – прямо в смерть!
Шальные башки вы русские, – зачем да на вас – тюрбан?!..
Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!..
Вы срублены иль не срублены?!..
 
 
………………Ох, Васька Блаженный, – ты?!..
Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты.
А ты, мой Блаженный Васенька – босой – вдоль черных могил!
Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил!
Бежишь голяком!.. – над воблою смоленых ребер – креста
Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?!
Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи!
Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи.
Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы.
Кто распял. И кто – распялился в безумии синевы.
 
 
А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам.
Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам.
Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет.
Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет.
Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета.
Лишь капля, на дне усопшая, – безвидна тьма и пуста.
А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь!
Дай, выпьем еще по разику – смеясь, крестясь, матерясь –
Еще один шкалик синего, презревшего торжество,
Великого,
злого,
сильного
безумия
твоего.
 
 
СЕВЕР. ЗВЕЗДЫ
 
 
Как белые кости, как пальцы скелета,
Впиваются скалы в прибой.
Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.
Небесный – ночьми – блещет бой.
Как я умирала, как я возрождалась –
Лишь знает бессмертный мой Бог.
Меня Он – людскую последнюю жалость –
Над зимней пустыней возжег.
Течет Плащаница над сизою тундрой.
Бьют копья в грудину земли.
Хрипеть уже – больно. Дышать уже – трудно.
Все звезды в гортань мне втекли.
И я, как гигантский тот Сириус колкий,
Тот страшный, цветной осьминог,
Вошла во предсердие мира – иголкой –
Одна! Ибо всяк одинок.
Все крови и кости в снегах пережжены.
Затянуты все черепа
Метельною бязью. Как древние жены,
Я – пред Мирозданьем – слепа.
 
 
Вот все мирозданье: меж Новой Землею
Пролив этот – Маточкин Шар,
И в небе Медведица плачет со мною,
Струя ослепительный жар…
Да, звезды мы! Резкие – режем! – светила!
Цветные мы сабли – наш взмах!
Да, наша изникла великая сила
В бараках, раскопах, гробах!
И вот над звериным свалявшимся боком,
Над грязною шерстью земной
Пылаем, сверкаем, зажженные Богом,
В тюремной ночи ледяной!
 
 
К нам – лица. К нам – руки.
К нам – плачущи очи.
Меж них, поводырь кораблю,
Горю, древний Факел военной полночи,
Копьем черный воздух колю.
Не впишут в реестры. В анналы не впишут.
Пылаю, стоцветный алмаз.
Иссохли ладони. И ребра не дышат.
Лишь воткнут пылающий Глаз
Гвоздем ослепительным – в небо над тундрой,
Над морем Голгофским моим,
Где плакал отец молчаливо и чудно,
Глотая седеющий дым
На палубе кренистой, обледенелой,
Где зелен, как яд, пьяный лед,
Где я завещала в снега кинуть тело,
Когда дух к Огням отойдет.
 
 
ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ
 
 
Гола была пустыня и суха.
И черный ветер с севера катился.
И тучи поднимались, как меха.
И холод из небесной чаши лился.
Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.
Обветренный свой лик я вскинул в небо.
Пока не умер я. Пока я здесь.
Под тяжестью одежд – лепешка хлеба.
А черный ветер шкуры туч метал.
Над сохлой коркой выжженной пустыни
Блеснул во тьме пылающий металл!
Такого я не видывал доныне.
 
 
Я испугался. Поднялись власы.
Спина покрылась вся зернистым потом.
Земля качалась, словно бы весы.
А я следил за варварским полетом.
Дрожал. Во тьме ветров узрел едва –
На диске металлическом, кострами
В ночи горя, живые существа
Смеялись или плакали над нами!
Огромный человек глядел в меня.
А справа – лев лучами выгнул гриву.
А там сидел орел – язык огня.
А слева – бык, безумный и красивый.
Они глядели молча. Я узрел,
Что, как колеса, крылья их ходили.
И ветер в тех колесах засвистел!
И свет пошел от облученной пыли!
Ободья были высоки, страшны
И были полны глаз! Я помолился –
Не помогло. Круглее живота Луны,
Горячий диск из туч ко мне катился!
Глаза мигали! Усмехался рот!
Гудел и рвался воздух раскаленный!
И я стоял и мыслил, ослепленный:
Что, если он сейчас меня возьмет?
 
 
И он спустился – глыбою огня.
Меня сиянье радугой схватило.
И голос был:
 

– Зри и услышь меня –