Текст книги "Повесть об Афанасии Никитине"

Автор книги: Елена Тагер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Глава V
ДОМОЙ, ДОМОЙ!

Когда же очнулся, хлопотали вокруг него индийские люди. Черноглазые девы в жасминовых венках – те самые, что плясали на празднике, – растирали ему руки и ноги, умащали соком душистых трав. Придя в себя окончательно, понял он, что его унесли с берега и что лежит он в высокой и светлой храмине. Под него подостланы шелком и золотом шитые одеяла, и черноглазые девы подносят к его устам чару чеканного серебра с какой-то пахучей настойкой. Говорят с ним ласково, нежными голосами. Просят его отведать какого-то горячего блюда. А поблизости играет сладкая, прямо райская, тягучая музыка… «Помер я, что ли? На тот свет похоже», – догадался Афанасий. Приподнялся на локте – надо же как следует рассмотреть, как оно на том свете, – глядь, а из углов прекрасной и светлой храмины пялятся на него страшные обличья индийских богов. Вот те на! Чуть не плюнул Афанасий – до того неохота ему теперь смотреть на эту нечисть… Кряхтя, через силу повернулся на другой бок. Еще того лучше! Над его шелковым, златотканым ложем склонился старик с лицом орла. Сам Гуру? Он! Его желтые глаза с заботой – да, с заботой, с лаской! – смотрят на Афанасия…

Что еще за чудеса? Или сонное мечтанье одолевает? И Афанасий на всякий случай тихонечко себя ущипнул.

– Лучше ли тебе, сын мой? – спросил Гуру, коснувшись горячего лба Афанасия.

– Чандра жива? – вместо ответа спросил Афанасий.

– Чандра жива, – бесстрастно вымолвил Гуру. – Боги не приняли ее жертвы. Брамины взяли ее в храм. Теперь она – девадаси. Будет жить в храме и танцевать во славу богов. Ей хорошо. А тебе как? Не болит ли грудь? Голова не болит ли?

– Спасибо тебе, святой человек. Мне не худо. Отдыхает грешное тело.

– Грешное? Грехи твои все утекли со струями священной реки. Когда ты погрузился в ее светлые воды, с тебя смыло все прегрешения.

«Господи Исусе! Никак я в индийские святые угодил? Только того не хватало…»

А Гуру бубнит свое:

– Не беспокойся о себе. До конца жизни твоей можешь оставаться здесь, при храме. И заботы наши о тебе не ослабеют.

– За заботу спасибо… Только до конца жизни я не располагаю здесь оставаться, – мрачно произнес Афанасий. – Нет уж, хватит! – прибавил он про себя. – Довольно с меня этой Индии!.. Домой скорее, домой!

И закрыл глаза, чтоб не говорили с ним больше. Грудь-то и в самом деле сильно болела, и голову разламывало, и в лопатку кололо. Грехи грехами, а купанье в ледяной воде, как видно, даром не прошло… К вечеру начался озноб; Афанасия трясло и подбрасывало, как на качелях, и он не в силах был проглотить лекарства, которые вливали чьи-то заботливые руки в его посинелые губы. Его обложили грелками, но скоро он сорвал и разбросал их; озноб сменился нестерпимым жаром, все тело как будто плавилось в огне, а в лопатку словно гвоздь вбивали. Так промаялся он с месяц, а потом встал – отощавший, постаревший, – заправил под шапку поредевшую копну золотых волос, пригладил отросшую светлую бороду и пошел по дороге к Бидару.

Спотыкаясь, шатаясь, он неделю шел по этой дороге, теперь безлюдной и пыльной. Бурая пыль густо покрыла его одежду, лицо и руки. Он шел по этой стране и прощался с каждым камнем и с каждым ручьем, с белыми попугаями и с черноокими газелями; он знал, что теперь увидит их только во сне. Но знал он также, что ему перестанут сниться деревянная Тверь, и волжские перекаты, и дубовые подмосковные рощи, – он увидит их, увидит воочию! Трудный путь повернул к дому.

После болезни голова ослабела – не сразу он припомнил улицы Бидара, не скоро нашел хижину Чандаки. А когда взошел на светлую галерейку, громко вскрикнул от неожиданности: ему показалось, что в углу над прялкой, завернувшись в свое желтое сари, сидит Чандра. Но тут же он увидел свою ошибку: это была Камала. Она подросла, край желтого сари был накинут на голову, как у взрослой, и из складок желтой ткани смотрели на него такие же глаза, как у Чандры, – доверчивые, любопытные, большие глаза под прямыми черными бровями. Это была вторая Чандра; правда, нос был широковат, рот великоват, но глаза сияли и очаровывали. Афанасий растерянно смотрел и не знал, как с ней говорить: как со взрослой или как с ребенком.

– Афа-Нази! Как ты похудел! – щебетал прежний звонкий голос. – Какая борода выросла! А можно потрогать? А сколько пыли у тебя в бороде! Подожди, сейчас принесу воды. Тебе надо умыться.

– Вот ты какая стала… – говорил Афанасий, с радостью слушая ее веселое щебетанье. – Большая! Нарядная!

– Мне теперь полагается носить покрывало. Отец говорит, я достигла брачного возраста, – степенно пояснила Камала и скромно, по-взрослому опустила глаза.

– Не рано ли? – сказал Афанасий. – Хотя ведь у вас с восьми лет брачный возраст. Ну что ж, дело доброе. Пора своим домком заводиться.

– Да нет, Афа-Нази, что ты! – Камала опять мгновенно превратилась в ребенка. – Это только так говорится про возраст. А я совсем не хочу замуж. Мне жалко отца. Он тогда совсем один останется. Ведь Чандра больше не будет жить дома.

– А что же она, осталась в Парвати?

– Да. Брамины говорят, что богиня Лакшми очень полюбила ее танцы.

– Ваши брамины наговорят! – досадливо сказал Афанасий. – Просто им выгодно, что народ валом повалит. Где еще такой пляс увидишь?

Камала искоса на него поглядела.

– Только ты, Афа-Нази, отцу этого не говори. Он таких слов не любит.

– Ладно, сдержусь. А что, отец гневается, наверно, на меня?

– Сначала сердился, потом перестал. Гуру сказал, что боги все равно простили маму, потому что Чандра ее теперь заменила в храме.

– Эх! – махнул рукой Афанасий. – Было бы ему с самого начала эдак сказать…

– Нет, он не знал, – заступилась Камала, – он не думал, что Чандра так хорошо танцует. Когда Чандра танцевала покинутую деву – помнишь, ночью, на празднике, – Гуру все время-стоял за занавесом, а я прижалась к самому занавесу и слышу, как он говорит: «Моя Камала вернулась! Вернулось мое дитя!» Он раньше так называл нашу маму: мое дитя.

– А что его не видать, Гуру вашего? Или, может, он тоже в Парвати остался?

– Нет. Гуру теперь саниансин.

– А что это такое саниансин?

– Это… такие старики. Отец говорит: саниансин – это тот, кто все оставил, отказался от всех желаний, кто больше не любит и не ненавидит.

– Так. Схимники, значит. У нас на Руси тоже есть такие старцы. Каждый по своей вере спасается. А какая вера правая, одному богу известно.

– Ты… на Русь собираешься, Афа-Нази? – догадалась Камала. – Ты хочешь уйти от нас?

– Хочу, Воробушек. Просто мочи нет, как хочу. Сплю и вижу – домой, на Русь. Дороги все перехвачены, кругом война, султаны воюют; из Бидара, видела, какое войско вышло? Я как раз встречу шел: слоны, всадники, стрелки с луками, пешие люди с мечами… Тысячи, тысячи! И все на войну. На битву. А мне – все едино. Пойду.

– Не ходи, Афа-Нази! Тебя убьют.

– Двум смертям не бывать, а одной все равно не миновать. А может, и не убьют. Меня не просто убить, моя смерть далеко запрятана.

– Правда?

– Нет, сказка. Да я ведь и всю жизнь живу будто как в сказке. Эту вот вашу Хинду рассказать на Руси… Парвати эту… Или хотя бы про Гуру… Кто поверит? Всякий и каждый подумает – сказка.

– Афа-Нази, не уходи! Поживи с нами хоть немного. До сих пор у нас все были страшные сказки, а теперь начнется веселая, хорошая. Ты увидишь. Только не уходи.

– Нет, не проси. Я ведь только с тобой попрощаться забрел. Надо идти. Пойду. Ну, счастливо оставаться. Здрава буди, Авдотья Никитична.

Сам не знал Афанасий, как, почему он назвал эту девочку полным именем и отчеством своей сестры. Видно, родные звуки милого имени где-то подспудно томились в памяти; не давали покоя душе, – надо было хоть ненароком их произнести. Сказав это имя, Афанасий низко поклонился Камале. А потом поник головой и глубоко-глубоко задумался. Он опомнился только, когда Камала радостно воскликнула:

– А вот и отец! Подумай, не узнает тебя! Отец, отец, ведь это наш Афа-Нази! Посмотри на него! Посмотри по-прежнему!

Чандака посмотрел по-прежнему – и они с Афанасием обнялись крепко, по-братски, как самые дорогие и близкие друг другу люди.

Все же прошла еще неделя, пока Афанасий собрался в путь. Крепко уговаривал его Чандака повременить; пугал, что кругом смута и война, что море в это время года непогоже и неспокойно, – Афанасий слышать ничего не хотел. «Домой, домой! – повторял он. – Четыре года на Руси не был. Сколько еще тянуть? Здоровье уже не то! Старость, видно, подходит. Хочу дома помереть». И Чандака согласился: «Да, человеку всегда лучше закрыть глаза на том же месте, где он открыл их».

И, крепко расцеловавшись со своими друзьями и вытерев неутешные слезы Камалы, Афанасий пустился в путь по индийским городам – по прекрасным, как видение, городам, богатым сердоликами и алмазами, по городам, залитым кровью и охваченным пожаром войны.

И, наконец, он в гавани города Дабула, садится на таву. Последние монеты отданы за проезд на таве, за переправу через море. С собой – маленький запас рису и перцу и заветная тетрадка. В ней описаны индийские междоусобные войны, описаны блистательные войска султана Махмуда и визира Мелик аль Тучара, описана пышность вельмож и бедность крестьян. О Индийская земля! Не с насмешкой высокомерного невежества, а с теплой любовью пытливого ума прочтут описание это люди далекой-далекой Руси…

А ветер гонит утлую таву вперед по волнам, а волны вздымаются словно горы… Море грозит. Гибель смотрит отважным пловцам в глаза. Вот, наконец, и берег. Индийское море позади.

Но еще не кончилась страшная сказка! Берег не тот. Изменившийся ветер пригнал легкую таву вместо Персии к Эфиопским горам. Ради спасения жизни последний рис, последний перец отданы эфиопским грабителям. И с железным упорством тава спущена снова на волны; опять плыть, опять смотреть смерти в глаза… О Русская земля! Ты еще далеко…

От Эфиопской стороны плыли двенадцать дней до Маската; от Маската девять дней до Ормуза. Из Ормуза – в Персию. Вот и Хвалынское море осталось позади. Один за другим мелькают персидские города. Шираз, Иезд, Исфагань, Кашак, Султания, Тавриз… А тут опять война. Турки – с персами, туркмены – с туркменами, жгут города, грабят села – и везде, потоками, кровь…

Ранней весной покинул Афанасий Индию, а лишь глубокой осенью добрался до турецкого города Трапезунда. Из Трапезунда отплыл на корабле в Кафу – город на Крымском полуострове[8]8
  Кафа – древнее название Феодосии.


[Закрыть]. И опять повторяется страшная сказка: противный ветер с неистовой силой гонит корабль обратно к Трапезунду. Дважды приходится возвращаться. А силы тают. И бок болит, и в спину колет; и жар, и озноб возвращаются снова – вся эта хворь, вывезенная еще из Парвати.

Побеждает несгибаемая воля. И третье море – Черное море – позади. Под ногами хрустят поросшие полынью пески Крымского берега. Балаклава, Гурзуф, Кафа… Ну, теперь уж, наверное, самое страшное не повторится! Только бы хватило силы дойти до Твери! И не обронить, не выпустить из слабеющих рук заветной тетрадки!

В МОСКВЕ

Перенесемся в Москву.

При московском великом князе Иване III состоял помощником по письменной части не старый еще, но опытный дьяк Василий Мамырев. Толковый и исполнительный деятель этот занимался не только текущей перепиской – он участвовал в строительстве городов, в частности, ему было поручено великим князем отстроить город Владимир. Мамырев интересовался и исторической наукой, в тех ее формах, которые были возможны для его времени. Под руководством Василия Мамырева составлялась летопись (сборник исторических материалов). Это была сводка заметок, наблюдений и воспоминаний об исторических событиях XV века. Материалы для этой работы составитель получал из разных рук; иные разыскивал сам, другие приносили ему добрые люди. Вот так однажды смоленские гости (купцы), приехавшие по делам в Москву, принесли дьяку Мамыреву любопытные тетради. Тетради эти были все заполнены одним почерком, и содержались в них чьи-то записки – описание какого-то путешествия в Индию.

Об Индии в то время было известно очень мало. У Мамырева проснулось любопытство:

– Чьи тетради-те?

– Тверитин написал. Афанасий Никитин сын. Купец тверской, – ответили смоленские гости.

– Сам писал? Своею рукою?

– Своею. Его рукой писаны все тетради. Пока не помер, все писал, – сообщали смоляне.

– А помер когда? – осведомился москвич.

Гости позамялись.

– Недавно. Шел от Индийской земли и, не доходя Смоленска, преставился, – подал голос один гость помоложе.

– А когда он на Индию ходил?

– Там написано, – неуверенно ответили смоленские.

Дьяк полистал тетрадь.

– Тут сказано – пошел со Василием с Папиным. А когда это было?

Никто не знал. Дьяк Мамырев встал и вышел в соседнюю горницу приказной избы (канцелярии), где хранились дела и бумаги прежних лет.

Вернувшись, он сказал:

– По справкам оказалось: был Василий Папин послан от великого князя московского к Ширван-шаху персидскому с кречетами. Отвозил подарок от великого князя. А было это за год до Казанского похода. – Подумал, подсчитал и объявил: – Стало быть, пробыл сей Афанасий Тверитин в Индии примерно четыре года. Весьма любопытно, чего он там навидался и о чем написал.

– Всякого навидался, – неопределенно ответили гости. – Обо всем написал.

– А не привез он с собою товару? Хоть горсточку на образчик? Добра после него не осталось ли? Кулька либо вьюка какого?

– Нет, ничего. Голый пришел. В чем помер – в том и схоронили. Не оставил ничего, окромя писания этого, тетради.

– Четыре года в Индии был и добра не нажил! Плохой, видно, купец. – Удивлялся дьяк. – Может, клад где закопал? Не каялся перед смертью? Не указывал места?

– Ничего не указывал. Помер в жару, в бреду.

– Кто был при сем? Да не бойтесь вы, говорите!

– Я был до смерти при нем. Я ему и глаза закрыл, – неохотно отозвался смолянин помоложе.

– Так ничего дельного и не сказал? – допытывался дьяк. – Чем хоть бредил-то он, припомни?

– Дельного не сказал ничего. А бредил невнятно. Словно бы и не по-русски. Все больше карму какую-то поминал. Индийская девка, что ли. Утопилась, что ли, она.

– Непутево жил, непутево и помер, – наставительно вымолвил дьяк. – За три моря ходил, а, кроме индийских девок, ничего не высмотрел.

– Изволь, ваша честь, поглядеть тетради-то, – возразил молодой смолянин. – Там немало указано про индийский торг. Какие индийские товары пригодны для русского торга.

– Вон что! – глаза у Мамырева блеснули. Он еще раз перелистал тетрадь.

– Правда твоя!

– «А до Цейлона идти морем два месяца. В Шабате же родятся шелк, фарфор, жемчуг, сандал… В Каликуте родятся перец, мускат, гвоздика… Почку алмаза продают по пять рублей, а очень хорошего – по 10 рублей… А от Шабата идти посуху 10 месяцев, а морем 4 месяца на больших судах…» – с удовольствием медленно читал Мамырев. Он благодушно погладил свою недлинную русую бороду.

– Что ж, нам это годится. Ну, спасибо, честные господа, что потрудились – привезли сие рукописание. И от великого князя будет вам благодарность. Доложу ему. Почитаем, а если что путное найдем, – перепишем.

И по распоряжению дьяка Мамырева приказные писаря переписали тетради Афанасия Никитина в Московскую летопись под 1475 годом.

Через триста пятьдесят лет эту летопись (называемую Троицкой) нашел крупнейший русский историк начала XIX века Н. М. Карамзин, работавший в то время над своей многотомной «Историей государства Российского». И тогда получило широкую известность «Хождение за три моря» Афанасия Никитина – трудовой подвиг мужественного, умного и бескорыстного путешественника.