Текст книги "Повесть об Афанасии Никитине"

Автор книги: Елена Тагер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Не говори так! – грозно сверкнув глазами, крикнул Чандака. – Не говори, Афа-Нази! Ты нам друг, ты великого сердца человек, но таких слов ты мне не говори. Мне даже слушать тебя грешно.

– Да ладно уж, не буду! Тебя не перемудришь, – промолвил Афанасий. – Соблюдай веру, в какой родился. Не зря сказано: что город – то норов, что край – то обычай.

Глава IV
КОЛОКОЛЬЧИКИ НА ЕЕ НОГАХ

Шли целый день; ночь отдыхали в убежищах, нарочно строенных для паломников, а утром, чуть свет, снова тронулись в путь и шли до самого вечера. Подвигались медленно; каждый богомолец нес с собой и припасы для своего пропитания, и дары – приношение богам. Из разговоров узнал Афанасий, что богомольцы побогаче предназначали богам и более существенные жертвы: значительные суммы денег, земельные участки и даже целые имения.

Только к вечеру второго дня завидели усталые путники храмы и стены Парватской обители.

– Ну и строение! – ахнул Афанасий. – С половину нашей Твери будет!

Ограда, по русскому счету длиной сажен восемьдесят (около двухсот метров) и до двух сажен вышины, была сложена из огромных равнообточенных серых каменных плит. Ограду украшало множество каменных изваяний; из камня выступали причудливые, страх наводящие лики индийских божеств. Афанасий различил бесчисленные двуглавые и трехглавые, шестирукие и двенадцатирукие изображения. Внутри ограды, посреди огромного четырехугольного двора, воздымался высокий храм с пятью стрельчатыми куполами; его окружали несколько меньших храмов, и каждый был увенчан одним колоколообразным куполом. Против главного храма помешался обширный зал для музыки и священных представлений.

По сторонам – галереи для ночлега богомольцев, кухни для гостей. С восточной и северной стороны темнели чудесные тенистые сады и доносился опьяняющий запах ночных цветов. Между деревьями проступала зеркальная водяная гладь, и в ней блеснули вечерние чистые звезды.

– Озера? Или пруды? – залюбовался Афанасий.

– Нет, при храме стоячая вода не годится. – Пояснил Чандака. – В таком месте должны быть только текучие воды. Это Кристна, священная река.

Перед главным храмом воздымалось огромное бронзовое изваяние бога Вишну с повелительно простертой рукой. Перед Вишну стоял иссеченный из черного камня любимый его бык, и оба изображения были обильно украшены цветами. Люди все подходили, подходили, одинаково склонялись перед бронзовым идолом и перед черным каменным быком – и цветы все сыпались и сыпались на неподвижные изваяния.

Но вот ударил большой колокол. Ему ответили гул и перезвон меньших колоколов, бой барабанов, бряцание цимбал, пронзительные голоса свирелей, гудение больших морских раковин и пение в храмах. После каждой молитвенной хвалы раздавался снова и снова зычный голос большого колокола, а цимбалы, свирели, барабаны и раковины отвечали ему с каждым разом протяжней и звонче. Это длилось до глубокой ночи. Когда же все хвалы и заклинания были пропеты и не осталось ни одного человека, который не поклонился бы, простираясь по земле и подымая руки к причудливым изваяниям, тогда жрецы приступили к угощению богов. Они поставили перед идолами столы и на столах расставили фрукты, сладости, рис, молоко, масло – всевозможную еду, кроме только мяса. Корова считалась священным животным, и мясо ее не употреблял в пищу ни один индиец, и нельзя было его предложить богам.

Темные толпы народа повалили из храма; чуть ли не каждый богомолец нес зажженную лампаду. Чандака протянул Афанасию пустую скорлупу большого кокосового ореха; на донышке ее колебалось благовонное масло, и в нем плавал горящий фитилек.

– Идем к священным водам, – позвал Чандака. – Теперь во храме останутся только жрецы-брамины. Им разрешено присутствовать при трапезе богов. Пока народное шествие с лампадами движется к реке, небожители будут вкушать от наших смиренных приношений.

– Каменные-то идолы! Да разве они едят? – простодушно удивился Афанасий.

– Божественным своим духом боги воспринимают невидимую сущность приношений, – пояснил Чандака.

– Невидимая сущность – богам, а то, что видимо? Вот эти яблоки, масло, рис?

– Это – жрецам. Браминам.

– Так, понятно. А как узнать, что боги уже напитались и больше не хотят?

– Они об этом объявляют браминам. Брамины кормят их, украшают, укладывают спать, по утрам будят, омывают, венчают цветами…

– И всегда знают, чего боги хотят?

– Всегда. Брамины – посредники между людьми и богами.

– Ну что ж, идем!

И Афанасий двинулся за толпой, осторожно держа хрупкую скорлупу с тоненьким трепетным огоньком.

Когда они подошли к низкому и топкому берегу, множество лампад уже уплывало по течению священных вод. В темной зыби отражались, переливались бесчисленные плывущие огни, – как будто Млечный Путь во всей своей славе спустился на землю и, светло сияя, плывет по темным волнам.

– Это ты, Афа-Нази? Твоя лампада плывет?

Торжественная ночь угомонила резвую девочку. Камала притихла; глаза расширились, губы строго сжались, усиливая сходство с Чандрой.

– Не знаю… Плывет, должно быть. Не уследил. А что?

– Надо, чтобы плыла. А то будет горе, неудача. Моя плывет хорошо. Вон, вон она! Плывет. А Чандрина – опрокинулась, затонула.

– Да, ну? А Чандра что?

– Немножко поплакала, потом перестала. Ушла в храм. Отец! Можно мне тоже… к Чандре?

– Да, дочка, иди. Будь с твоей диди.

– Всю ночь? Да, отец?

– Да, Камала. Всю ночь. Будь возле нее! Укрепи ее силы. Мы все в эту ночь будем думать о Чандре. Да возрастет ее решимость, да не слабеет ее верность, ее любовь!

Чандака и Афанасий пошли в крытую галерею, где расположились на ночлег пришельцы. Тысячи людей лежали вповалку, перемешались старые и малые, здоровые и больные. Дети кричали, больные стонали. К утру многие из здоровых тоже стали стонать и бредить, дрожа от лихорадки. В этой скученности и духоте всякая зараза распространялась быстро.

Кое-как миновала беспокойная ночь. Перед рассветом снова грянули колокола, возвещая утреннюю службу. Восток еще не алел, а уже в темных садах мужчины и женщины обрывали цветы для приношения. В храмах зажегся неяркий свет.

Толпа богомольцев наполнила храм. Опять послышалось громкое пение, опять тысячи людей то склонялись до земли перед изваяниями богов, то, выпрямившись, простирали к ним руки.

Чем выше восходило солнце, тем сильнее звучали раковины, тем слаще пели свирели в сопровождении барабанов и цимбал, тем громче неслась утренняя песнь.

Но вот жгучее солнце над головами показало полдень. Колокола возвестили конец утренней пуджи (богослужения) в храме богини Кали, матери богов и людей. В двенадцати храмах Шивы брамины с низкими поклонами укладывали на отдых бронзовые подобия бога и ставили на их месте другие. Вместо трехглавого Шивы перед верующими появился шестиглавый сын его Субраманья с тремя парами рук; и другой мудрый сын Шивы – Ганеша – с огромной слоновьей головой; и божественная обезьяна Хануман – помощница богов. Перед всеми идолами люди благоговейно склонялись и воздевали руки; и брамины с поклонами ставили перед ними сладости и угощенья. А на воздухе становилось все жарче, опьяняющий запах священного сада сливался с лесными благовониями, принесенными ветром. Ветер веял с юга. Вода в реке поднялась. Подобно летящим бабочкам, устремились разноцветные паруса по священной реке – образу Вечности. А над поверхностью воды густо выступили головки лотосов. Вечером их нежные лепестки свертываются и плотные чашечки погружаются в воду, а теперь они высоко поднялись над рекой, привлеченные ярким солнцем, и щедро раскрыли белорозовые и голубые соцветия, обещая людям радость, любовь и счастье.

Запад порозовел, потом побагровел, потом потемнел. Выступили звезды, и опять из храма послышалась музыка. Свирели и раковины вступили в дивном согласии, и, усиливая их певучие призывы, ударяли в лад барабаны и гонги торжественно, величаво и стройно.

Было далеко за полночь, когда раскатился на всю окрестность медный гул большого колокола. Он возвещал, что наступает священная ночь. Верующие отдадут эту ночь представлениям и пляскам, а божество будет радоваться на них.

Притихшая толпа полилась в большой зал, предназначенный для праздничных представлений. Гигантская бронзовая статуя заколебалась над головами: брамины понесли бога в зал, чтоб усладить его зрение видом священных танцев. Тысячи богомольцев кинулись на помощь браминам: многопудовый идол был, как вихрем, подхвачен, перенесен и водворен в огромном каменном зале.

– Пойдем глядеть на танцы, – позвал Афанасия Чандака.

В конце зала возвышался большой помост, и тысячи людей столпились перед ним, понизив голоса, притаив дыхание.

Единственным предметом, стоявшим на помосте, был большой пылающий светильник; в его огне курились благовония, и волны благоухающего дыма ходили по залу. Афанасию почудилось, что в колебаниях дыма возникают подобия каких-то неясных созданий, бесформенных и безликих, но полных таинственной жизни.

Поперек помоста протянулся большой занавес; его поддерживали руками несколько человек, стоя у краев. Среди них зоркий глаз Афанасия рассмотрел маленькую Камалу. Вцепившись руками в край занавеса, девочка прильнула всем телом к его складкам, и было видно, что никакая сила не оторвет ее оттуда. Позади занавеса грянула музыка и послышалось пение нескольких голосов. Сперва музыка была неистова, яростна, оглушительна; все известные индийскому народу инструменты работали одновременно и изо всех своих сил. Постепенно звуки становились мягче, стройнее, а пение все слаще, все призывнее, все глубже проникало в душу. Певцы воспевали правду любви и верность в разлуке. Сладкие голоса пели, что любовь вечна, а разлука мгновенна и что никакие силы обмана, лжи и коварства не помешают любящим соединиться. Афанасий не разбирал половины слов, но песня звенела надеждой и ликованьем, и хотелось ему слушать ее еще, еще.

Из-за занавеса невидимая рука выдвинула зеленую ветку. Вслед за ней появилась чудовищная голова с зеленым лицом в золотой высокой шапке. Она высматривала что-то в зале, вновь пряталась за занавес и опять появлялась. Наконец на помост выступил актер в зеленом широком и длинном платье, весь увешанный золочеными украшениями; драгоценности сверкали на его высокой, как башня, шапке, на шее, на пальцах, на подоле платья. За ним появились еще актеры, тоже в развевающихся, сверкающих золотом платьях, в причудливых шапках, с лицами, расписанными зелеными, черными, красными узорами. Одни из них испустили вопли, от которых заплакали дети. Другие запели сладкогласно, вкрадчиво и мягко. И все танцевали с неслыханным искусством. Это был царь и его придворные. Царь вернулся с охоты и рассказывал своим придворным обо всем, что видел и испытал. Он рассказывал без слов, только движениями, изображая все то, что его поразило.

И зрители из одних только его движений понимали все: как царя сбросил непослушный слон, как он затем встретился с тигром, как на него нападала змея, как он преследовал убегающую лань, и как лань привела его в сад, и как он встретил в саду прекрасную девушку.

Танцевали у царя не одни только ноги, в танцах полностью участвовало лицо, танцевали глаза, ресницы и брови, танцевал каждый палец руки. В этих искусных, многообразных, необычайно быстрых движениях зрители видели и тигра, и змею, и лань, и царя, разгоряченного охотой, и тот восторг, который ощутил он в волшебном саду, и ту любовь, которая зажглась в нем при виде прекрасной девушки.

А придворные танцевали свое. Они напоминали царю о том, что он обручен с царевной соседнего царства; и они говорили своими глазами, бровями, пальцами о том, как огорчится его невеста и как будет оскорблен ее отец. И угрожающими, наводящими ужас движениями ног, рук и лица они говорили о том, какая страшная истребительная война разгорится между обоими государствами, если царь будет упорствовать в этой своей новой любви.

Жесты придворных были как нельзя более убедительны, и они убедили царя. Он согласился забыть юную деву, которой обещал свою любовь, свой трон и свое царство. И, чтоб вернее забыть, он выбросил кольцо, которое она дала ему. И забыл.

Все это было рассказано в танце.

Придворные, добившись своего, удалились: и царь, прежде чем уйти, протанцевал танец одиночества, в котором каждое движение говорило о безнадежности и о нестерпимой тоске. И зрители плакали от сочувствия к нему, потому что у каждого человека ныла в душе своя рана, каждый хранил след какой-нибудь подавленной мечты, какой-нибудь обманутой надежды. А актер искусством своего танца разбудил и воскресил все это, и над толпой стоял несмолкаемый плач и крики сострадания. Наконец одинокий царь скрылся из виду.

Афанасий протер глаза: ему показалось, что на помост влетела стая белых журавлей и что они танцуют, колебля белые крылья, гибко качая черными головками. Но тут же он увидел: это не птицы, это выбежали девушки-танцовщицы. На них не было ни пышных платьев, ни золотых украшений; только куском белой ткани обернуты были их гибкие тела, а стройные плечи, и руки, и ноги оставались ничем не скрыты. В их черные волосы вплелись гирлянды белых жасминов; ногти на руках и ногах были ярко окрашены красной краской сандала. И эти красные пятнышки мелькали с немыслимой быстротой.

Нельзя было глаз оторвать от этих прелестных плеч, рук и ног, от этих непрерывных, невозможно быстрых и несказанно красивых движений. Среди них была одна, которая не танцевала; она присела на землю, и в том, как опустились ее прекрасные руки, как поникла благородная голова, – во всем была бесконечная скорбь, усталость и безнадежность.

Девушки стремительно закружились вокруг подруги; своим танцем они напоминали ей, как прекрасна была встреча с царем, и убеждали ее, что скорбь рассеется и встреча повторится. Но она знала: он не вернется, кольцо брошено, она забыта, – и отчаяние ее не имело предела. И зрители, вся тысячная толпа, понимали ее, и женщины громко рыдали.

Покружившись, белые девушки удалились. «Одна-одинешенька осталась ты, лебедь белая, головушка твоя победная!» – молвил Афанасий, сам готовый заплакать – такой жалостью исполнилось его сердце при виде одинокой, припавшей к земле белой фигурки. Но она шевельнулась, она подняла свою поникшую голову, и он громко ахнул: «Да это Чандра!»

– Чандра, – подтвердил Чандака. – Сейчас она будет танцевать свой главный танец – молитву к богине Лакшми. Будет молить, чтобы богиня ей возвратила супруга.

Чандака мог бы и не объяснять смысла этого танца, и так было все понятно. Чандра порхала быстрее белой бабочки, она неслась плавно, как подхваченный ветром белый лепесток. Она поведала богине Счастья о своем неслыханном горе, и она молила небожительницу восстановить разрушенный брак, – ведь царь все-таки любит ее, смиренную деву, а не свою царственную невесту. Все это выразила Чандра несравненным искусством своего танца. При каждом движении ее изумительно быстрых маленьких ног с ярко окрашенными ногтями над помостом слышался тоненький звон, а когда ее мольбы Владычице Счастья стали пламенней и неотразимей, тонкий звон усилился, возрос во много раз и неземной музыкой пролился в зал. Сама покинутая любовь звенела и трепетала в этих серебряных переливах то одиноким замирающим лепетом, то множеством окрепших голосов.

– Откуда же это звон такой жалобный? Словно сама земля зазвенела! – добивался Афанасий.

– Это колокольчики на ее ногах, – прошептал Чандака.

– Колокольчики? На ногах! Чудо какое! Да как она вертит-то ими?

– Да, моя дочь танцует искусно, – согласился Чандака. – Но жена моя танцевала лучше. У Камалы на ногах было подвешено триста колокольчиков – и каждым она звенела отдельно. А у Чандры только сто.

– Сто колокольчиков! И каждый своим голосом говорит! Ну, чудо, просто чудо! Да постой, постой! Никак тот-то вернулся?

Он еще не вернулся, он еще был скрыт занавесом, но она уже ощущала его приближение. Богиня Лакшми сжалилась, она дала ей знак своей милости и обещала скорую встречу, – зрители прочитали все это в движениях маленьких ног Чандры и в быстрых мгновенных изменениях ее невероятно выразительного лица. И когда из-за занавеса выдвинулась, сверкая золотом и алмазами, пышная фигура царя и Чандра восторженно простерла к нему руки и замерла на месте, весь зал отвечал криком радости, воплем восторга. Тысячи людей двинулись к помосту, двинулся и Афанасий. Он сам не помнил, когда это началось и как получилось, что он, выставив свое сильное плечо, напрягши крепкие руки, проталкивался к помосту.

Даже в этом тысячеголосом шуме Афанасий различил ликующий зов Камалы:

– Диди! О диди, ты танцевала лучше всех!

Камала все время была тут на помосте, укрытая складкой занавеса, все время простояла неподвижно, не отрываясь от Чандры взглядом. А теперь, победив очарование, освободившись, очнувшись, она бросилась прямо к сестре. Она раскинула свои детские, любящие руки, она хотела обнять Чандру, обхватить ее, свою диди, прижаться к ней близко-близко, крепко-крепко, почувствовать ее всю. Но Чандра не позволила.

Афанасий добрался уже до самого помоста и видел: Чандра тихонько отодвинула Камалу, тихонько ей что-то сказала на ухо и отвернулась. Обида, испуг, отчаяние – все это быстро, быстро сменилось на личике Камалы; и Афанасий сам испугался, когда увидел, как вдруг округлились в ужасе ее черные глаза.

Афанасий видел: Чандра легко спрыгнула с помоста и пошла прямо на людей, словно знала, что люди расступятся. Они расступились. Образовался проход. Словно продолжая свой танец, Чандра легко неслась по проходу, и сейчас же за нею толпа плотно смыкалась. На помосте уже началось новое действо, там уже танцевали новые странные облики в ярких одеждах, с ярко раскрашенными лицами, страшными, как маски. Все взгляды обратились только на них. На Чандру никто не смотрел, и она исчезла в людском многолюдстве.

Чандра пробежала так близко, что Афанасия на миг охватило сладким запахом жасмина от ее венка, и она не заметила, не узнала своего друга.

Но это его не смутило. Он понимал, что после такого танца она ничего и никого не видит.

Он хотел заговорить с нею, она не услышала. Он хотел остановить ее, она уже пробежала мимо. Она пробежала, и два людских потока сомкнулись за ней, и перед ним была уже плотная толпа, слитная, страшная в своем непонимании, в своем равнодушии к ним, – вся захваченная новой игрой. А Афанасия ничуть не трогало, что делается теперь там, на помосте. Ему нужно было только одно: отыскать глазами белый веночек Чандры. Но белый веночек скрылся за массой людей, и Афанасий тщетно пытался раздвинуть толпу. «Как дурной сон!» – подумал он, изо всех сил порываясь вперед и неумолимо оставаясь на месте. Он уже хотел кричать, он уж готов был взмахнуть кулаками, когда маленькие горячие пальцы ухватились за его руку.

– Афа-Нази! Скорей! – только и сказала Камала, и он с радостью ей подчинился. Девочка повела его не в ту сторону, куда убежала Чандра, не к выходу, – она потянула его вдоль помоста. Все ускоряя бег, Камала влекла его за собой; скоро они обогнули весь помост и уткнулись в стену. В стене оказалась маленькая запасная дверь. Камала налегла на нее – и они очутились в саду.

Даже после жары и духоты зрительного зала индийская ночь была и жарка, и душна. Сухой треск цикад слышался со всех сторон, покрывал отдаленную музыку. Танцы и представление, очевидно, длились очень долго; звезды уже погасли, и только вблизи от высокой луны горела алмазным блеском одна большая утренняя звезда.

– Афа-Нази! Скорей!

– Куда, умница?

– Туда. К реке.

Не так-то просто было пробраться к реке по густому незнакомому саду. Афанасий один, наверно, блуждал бы до утра. Но Камала разбиралась лучше; она успела, как видно, еще днем обежать все эти заросли и запомнила путаные проходы. Все же прошло не меньше получаса, пока они выбрались из густых зарослей тамариска и очутились на том низком, топком берегу, откуда вчера спускали в воду лампады. Луна уже бледнела, по воде бежала совсем расплывчатая и неясная лунная дорожка, а восток уже проступал еще тонким, еще не розовым, а белесым утренним светом. Афанасий всматривался до боли в глазах; ничего, ничего не было видно ни на берегу, ни на водной глади.

– Афа-Нази! – сказала вдруг Камала. – Сюда не надо.

– Что еще? А куда же надо?

Афанасий задыхался, руки его дрожали. Камала тоже дрожала, как в лихорадке, но говорила она, как взрослая – повелительно и сурово.

– Куда же? Куда же? – повторял, как потерянный, Афанасий.

– На праягу.

– Что за праяга такая?

– Это – где впадает приток. Там приносят жертвы. Там молятся. И там… – она запнулась немного. – Там, люди говорят… там когда-то утопился старый-престарый царь.

В утреннем полусвете он пристально посмотрел девочке в глаза. Глаза были бездонные, черные, как у Чандры.

– Да что она сказала тебе?..

– Когда?

– Когда ты к ней подошла после танцев? Перед тем, как убежать?

– Она сказала: «Прощай, сестра. Боги зовут меня».

– Ну, дело, – вымолвил Афанасий. – Идем туда, на ваше моленное место.

Он опустил руку в воду.

– Ой, и холодна же! Прямо лед. И течение быстрое… Должно быть, с горы течет… Где же это место? Ниже или выше?

– В той стороне – храм, – указала Камала. – Надо идти вон туда…

– Что ж, идем, коли так. Устала, Воробушек? Хочешь, на руках тебя понесу?

Девочка отстранилась и снова совсем по-взрослому, сдержанно произнесла:

– Побереги силы.

Прошло еще полчаса, пока, увязая на топком берегу и пробираясь сквозь густой бамбук, они подошли, наконец, к тому месту, где тихая Кристна принимала в себя широкий и глубокий приток. Здесь топкие места кончились, почва стала тверже, стрелка между двумя реками пошла в гору и закончилась крутым обрывом. Задохнувшись, с бьющимся сердцем, Афанасий остановился над кручей. Река, усиленная притоком, разлилась вдаль и вширь. Разгоревшееся утро позолотило, разрумянило водный простор, и на всей этой широкой и тихой розовой равнине не видно было ни лодки, ни человека.

– Афа-Нази! – вскрикнула вдруг Камала. – Афа-Нази! Там!

Она не могла выговорить ничего другого, – губы ее не смыкались. Рука ходила ходуном, но все-таки она указывала этой дрожащей рукой куда-то недалеко от обрыва, на какую-то точку на розовой глади вод.

– Афа-Нази! Афа-Нази! Там! Там!

Колеблемый еле заметной зыбью, кружась на одном месте, в розовой утренней реке плавал жасминовый белый веночек.

– Ладно, бог милостив. Сбегай-ка, кликни людей, – ровным голосом сказал Афанасий.

Камала оглянулась на него. Он уже скинул сапоги и снимал рубашку.

– Людей? – прошептала она, все больше и больше дрожа.

– Ну да, позови, кого встретишь. Да не бойся ты, девочка, не дрожи. Мне не в первый раз, слышишь, что ли? Ты не гляди. А всего лучше – сбегай-ка ты поскорей за отцом.

Камала поняла его, но у нее не двигались ноги. Она закрыла глаза. Потом услышала сильный всплеск. Потом были слабые всплески. Потом ничего не стало слышно. Тогда она все-таки открыла глаза. Афанасий, сильно работая руками и ногами, бурля и пеня воду, уже близился к белому веночку.

Камала видела, как он нырнул, как река сомкнулась у него над головой. Это длилось нестерпимо долго. В ту минуту, когда Камала подумала, что больше уже не может, пода опять закипела, забурлила, и над валами поднялась потемневшая голова Афанасия. Он плыл к берегу, но медленно и криво, неровно; Камала поняла: он гребет одной рукой. А другая его рука держит что-то большое, темное. Камала страшно вскрикнула, и, точно силы вернулись к ней с этим криком, ноги ее оторвались от земли; и, закричав еще раз тем же страшным пронзительным криком, она побежала к храму, призывая на помощь отца.

Афанасию не раз доводилось на Волге спасать утопленников, и он знал всю сноровку: подплыл – оглуши кулаком, чтоб не барахтался, сгреби его за волосы и тащи. А здесь было все по-другому. Уж очень ледяная вода: руки и ноги свело… Дно, по счастью, оказалось неглубоко. Он быстро нашел небольшое тело Чандры. Но оно не шевелилось. И, когда он добрался до берега и положил Чандру на прибрежный песок, она была неподвижна. «Сильно воды наглоталась. Откачивать надо, а тут никого…» И он положил ее вниз лицом и начал, как умел, приводить в чувство. Только, видно, он и сам наглотался воды, или так уж, от всего вместе, причинялось ему ума помраченье, – только к горлу подошла тошнота, в ушах начался нестерпимый звон, заходила зелень в глазах, и как подкошенный повалился Афанасий на желтый речной песок.