Текст книги "Повесть об Афанасии Никитине"

Автор книги: Елена Тагер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава II
КАК ОНИ ВЕРУЮТ?

Злое предчувствие крепко завладело Афанасием. Он видел: Гуру пришел неспроста. Над Чандакой тяготела какая-то старинная непрощенная вина, и расплата за эту вину ложилась почему-то на Чандру. Да, Чандра была в опасности. Но почему и как?

«Пришел – и словно цепью всех заковал! В доме ни света, ни радости. Камала ревет, как над покойником. От Чандаки – словно вся дружба врозь! – слова путного не добьешься. Чандра будто с креста снятая… Ну, чего ему от девчонки? Какой с нее спрос? Жизни еще не понюхала, а уже отвечай за что-то», тщетно ломал себе голову Афанасий. И тяжко-тяжко было у него на сердце, и крепко-крепко хотелось ему помочь друзьям, сложить с Чандры ее непосильную ношу, вызволить девушку из непонятной беды.

– А как тут вступишься? Дела-то ихние, семейные. Кто я им? Чужой, иноземец, пришел невесть откуда… В чужой монастырь со своим уставом не ходят…

Все же попытался Афанасий по-старому, по-сердечному подойти к Чандаке.

– Чандака! Друг я тебе или нет?

Не отвел Чандака горящих черных очей от ясных серых глаз Афанасия. Взглянул было неробко и прямо, но тут же словно бы дунул на свой огонь, и огонь его разом погас. И этот его чистый черный взгляд как будто бы заволокло пеленой. «Спрашивай, не спрашивай – все равно ничего не скажу», – прочитал Афанасий в непроницаемых этих глазах. И больно же ему стало! Так бывает, когда у тебя на глазах умирает дорогой тебе человек и ты, холодея от ужаса, видишь, что он уходит, уходит и удержать его нельзя…

– И что ни говори, а не свой я им!

Нет, не свой. Милые люди, к которым он так привязался, закрыты они для него; не войти ему в их непонятную жизнь, не изменить таинственной их судьбы. Эта судьба, эта жизнь сложилась по каким-то своим непреклонным законам – и ничего тут нельзя поделать, ничего тут нельзя даже понять…

– Чужая душа – потемки!

А что там все-таки, в этих потемках? Как на самом-то деле мыслят они, эти индийцы? Что они любят, чего желают, о чем скорбят?

– Распознать бы, как они веруют? Слышь, боги вот у них. Что же это за боги?!

Ну, уж если только загорелся Афанасий Никитин желанием что-то узнать, – кончено: ничем его не переломишь и, как говорится, дубиной не вышибешь из него этого желанья. Ничего он не побоится, не постесняется никого… И, не долго думая, пошел Афанасий разведывать про индийских богов, пошел прямо вот к этому страшному Сарьяти Пракаси. Не зря же толковал Чандака, что старик – пандит, то есть ученый богослов. У кого же тогда и поучиться уму-разуму, если не у него? Только крепко не хотелось Афанасию называть старика «Гуру» – какой же он, в самом-то деле, Афанасию учитель или наставник? А грубить человеку, который годами старше тебя, – тоже не дело. И, подумав крепко, обратился к нему Афанасий так, как обращались индийцы к самым почтенным, уважаемым людям:

– Саркар, выслушай меня!

– Что тебе, чужеземец? – отозвался старик.

– Саркар, я слышал, что ученость твоя несравненна. И что преуспел ты в науке о божестве.

– Не отрицаю, – процедил величаво пандит.

– Просвети, меня, темного. Расскажи, если можно, о вашей вере. Каким богам молитесь вы? Какие храмы у вас? Какие в них существуют обряды?

Глянул пандит на смельчака – будто клювом железным клюнул. И помстилось на миг Афанасию, будто старик этот видит его насквозь и знает о нем даже то, чего и сам о себе Афанасий не ведал. Оцепенел он, – а Гуру вышел из хижины, поманив его за собою. Афанасий последовал за ним. Гуру уже сидел на земле у подножия старого баньяна, косматого в сетях своих воздушных корней.

– Пойду хоть чистую циновку принесу, – вызвался было Афанасий.

– Ничего не надо, – остановил его Гуру. – Садись на землю, – из нее мы вышли и в нее вернемся; никто из нас не смеет презирать земли.

– Позволь, отец, хоть листьев нагребу под тебя, – предложил опять Афанасий.

– Только сухих, – согласился Гуру. – Зеленые листья не мертвы, в них есть живая душа. Нельзя наносить ей обиды.

– Будь по-твоему. Раз закон такой, – говорил Афанасий, проворно сооружая сиденье из сухих листьев.

И долго беседовали эти два человека, такие несхожие, сидя в тени огромного дерева. Афанасий напряженно слушал, Гуру терпеливо поучал.

Ученый пандит, очевидно, любил порассуждать о делах веры и был в рассуждениях этих весьма искусен. Любознательность собеседника была ему заметно приятна. Он не жалел усилий и подробно, обстоятельно посвящал Афанасия в хитрости индийских вероучений.

Темны были речи Гуру; нельзя сказать, чтобы Афанасий так уж хорошо в них разобрался, да и познаний в языке хинду ему все-таки не хватало, тем более что Гуру часто употреблял древние санскритские слова. И если бы Сарьята Пракаси смог прочитать записи в заветной Афанасьевой тетрадке, – он, надо думать, ужаснулся бы тому, как плохо поняты его объяснения. Но для Гуру тетрадь Афанасия была недоступна, и он только радовался неутомимому вниманию русского путешественника.

Гуру подробно рассказал об индийских божествах, которые владеют тремя мирами: небесным, человеческим и подземным; и о том, что боги лишены тени, что они не мигают, не шевелятся при движении, не выделяют испарины. Толковал Гуру своему слушателю о том, как главный бог Брама – творец, созидатель вселенной – вышел из цветка лотоса, а цветок этот вырос из чрева старейшего бога Вишну. Добавил, что Вишну победил всех демонов и овладел небесами и воплотился на земле под именем Кришны. Поведал о восьми перевоплощениях бога Шивы, который поочередно становился землей, небом, водой, пламенем, ветром, солнцем, луною и мыслью. Открыл, что Шива и его супруга Парвати изображаются как одно существо, у которого правая сторона мужская, а левая женская. Сообщил попутно, что у Шивы восемь рук, что венец его украшен молодым месяцем, что вместо запястья он носит змею, а в руках держит шкуру слона. И о том, что каждый вечер Шива, потрясая слоновьей шкурой, пляшет со своей супругой под звуки священных гимнов. А супруга его Парвати – иначе называемая Лакшми, – богиня счастья, красоты и богатства, держит в руке лотос – священный цветок любви. Есть еще бог Сканду с шестью головами и двенадцатью руками, сидящий на павлине. Есть Кувера, бог богатства, хранитель несметных сокровищ, – он одноглазый, с тремя ногами и восемью зубами, и ему прислуживают демоны с лошадиными головами.

Великие старания употребил Гуру, чтобы Афанасий полностью усвоил древнее индийское учение о Мировой Душе. Мировая Душа, Атман, объяснял Гуру, – это первооснова всего существующего; самое высшее счастье, доступное человеку лишь после смерти, – есть слияние с Мировой Душой, иначе говоря – переход в состояние вечного блаженства. Это предел людских желаний, неописуемый и бесконечный восторг. Для того чтоб удостоиться такого счастья, толковал вдохновенно Гуру, нужно в течение всей земной своей жизни беспрекословно исполнять волю богов, приносить им дары и неустанно, тысячекратно повторять их имена. Если человек умер, погруженный в благочестивые мысли, и на устах его в миг смерти трепетало священное имя Шивы или Кришны, – душа такого счастливца, немедленно вслед за его последним вздохом, сливается с Мировой Душой и вступает в обитель вечного блаженства. Вот почему так для человека важно – умереть во время благочестивых размышлений и с именем бога на устах. А чтобы вернее достичь блаженства, верующий может покончить с собой в ту самую минуту, когда ум его устремлен к божеству, а уста произносят священное имя. Если в такую минуту верующий индиец бросится в огонь или утопится в водах священной реки, то вечное блаженство ему обеспечено. Самое главное для человека – это его последняя предсмертная мысль. Для самого страшного преступника, после целой жизни греха и порока, достаточно обратиться к богу в свой последний миг, и он немедленно войдет в светлое небесное царство.

– Вот зачем я искал Чандаку, – открыл свои мысли суровый Гуру, тронутый усердным вниманием Афанасия. – Я пришел к нему не карать и наказывать, а напомнить и предостеречь.

– Позволено ли мне узнать, чем грешен Чандака? И смогу ли я это понять? – решился спросить Афанасий.

Гуру ответил:

– Понять это можно, но сначала надо, чтоб ты узнал и хорошо себе уяснил, что такое в Индии варна.

И стал толковать:

– Весь народ, все население Индии разделено на большие группы, так называемые варны (касты). Этих сословий, в основном, четыре: высшая варна – это брамины; в нее входят священнослужители – жрецы и слуги храмов, а также отшельники-аскеты, проводящие свой век в молитвах и в общении с божеством; вторая по значению каста – это кшатрии (воины и правители государств); третья – вайсья (торговцы и ремесленники); четвертая – судры (земледельцы). Вне этих четырех групп также существуют люди; их называют различно: неприкасаемые, отверженные, угнетенные. Они считаются людьми низшего сорта; всякое общение с ними запрещено. Но и из высших четырех варн каждая существует обособленно от других. Человек, родившийся в одной варне (касте), остается в ней до могилы; перейти в другую касту нельзя. Индиец не имеет права взять себе жену не из своей касты; брак, в котором муж и жена происходят из разных каст, считается ужасным преступлением; такие преступники «теряют касту», а это самое страшное, что может случиться с индийцем. Недопустимо не только жениться на женщине чужой Варны – запрещается даже совместно вкушать пищу членам различных варн. Мало того, если к индийцу во время еды подойдет член другой варны, то пища уже осквернена его взглядом и должна быть выброшена. Варны замкнуты, неподвижны, неизменяемы…

– Строгие порядки у вас, – вымолвил Афанасий.

– Эти порядки существуют в Индии целые тысячелетия, – сказал, как отрезал, Гуру. – На них держится наша жизнь. Эти порядки даны нам самими богами, и жестокая кара постигает нарушителей.

– А Чандака разве нарушитель? – добивался своего Афанасий.

– Чандака – преступник, – мрачно ответил Гуру. – Он – брамин, священник храма Шивы, взял жену из низшей касты, из касты судра. Правда, когда он впервые увидел Камалу, происхождение ее еще не было ему известно. Да и никто не знал, что отец Камалы был слугою моего отца, а мать ее – дочерью служанки, которая меня вынянчила. Все они умерли в голодный год. Умирающая моя айя[5]5
  Айя – няня.


[Закрыть] умоляла меня спасти от голодной смерти ее внучку. Я обещал и сделал. Я взял малютку к себе и растил как мог. Она меня называла дада[6]6
  Дада – старший брат.


[Закрыть], и все думали, что это моя сестра. Я и любил ее как сестру – это видели люди и знали боги! Пяти лет она стала учиться танцам, а восьми лет вошла в число храмовых танцовщиц… Как она танцевала! Сама богиня Сарасвати – владычица искусств и наук – вселялась в Камалу во время священного танца. Искуснейшие плясуньи девадаси танцевали в храме перед небожителями – и лучше всех была моя Камала! Прелесть ее танцев смягчала всевышних. Сердца молящихся наполнялись весельем, и все возносили хвалу богам и благодарность Камале. Позабавив небожителей, усталые девадаси расходились по своим домам, а Камала возвращалась в храм; там жила она, не видя никого, кроме молящихся, не говоря ни с кем, кроме браминов. И я был спокоен за нее. Спокоен? Да, я был слеп, я утратил разум. Я забыл, что покоя нет на земле, что наши земные радости – это только златотканый покров, покрывало Майи, расшитое мечтами. Оно переливается красками и сверкает огнями, а под ним – черная, глухонемая бездна! Наступил час, и блистающий покров сдвинулся, и мне открылась зияющая бездна. «Дада, – сказала мне Камала, – возьми меня из храма. Молодой брамин, по имени Мохит, сватается ко мне. Я обещала войти женой в его дом». – «Нельзя! – сказал я. – Вы разъединены законом варны». Не задумавшись, Камала возразила: «Мы соединены законом любви».

– А припала молодая, как рубашка ко плечу, – прошептал Афанасий по-русски.

Сарьята Пракаси посмотрел на него затуманенными глазами. Афанасий ахнул – неужели?! Да, слезы, слезы стояли в этих желтых жестоких глазах. И лицо старика уже не было лицом хищной птицы; оно ожило, оно трепетало подлинной человеческой болью; живое страданье проступило сквозь сухие и резкие черты.

– Я позвал к себе Мохита, – ослабевшим голосом рассказывал Гуру. – Я открыл ему все про Камалу. Открыл, что родители ее были судра и что если он, брамин, женится на ней, то потеряет свою касту, а это хуже для него, чем жизнь потерять. Он выслушал содрогаясь; он лицемерно благодарил меня, сказавшего ему правду. И в ту же ночь Мохит с Камалой бежали из Биченегира.

– Упустишь огонь – не потушишь, – сказал Афанасий сперва по-русски, потом на хинду.

– Да, – откликнулся старик, отвечая не то ему, не то своим мыслям. – Я упустил… Да, я упустил этот огонь…

– Видно, так на роду им было написано. Что же тут делать, Гуру!

«Гуру! Ру! Ру!» – закричал попугай с вершины баньяна, и защелкал, защелкал своим кривым клювом, и запрыгал, заплясал на своих красненьких лапках.

– Замолчи! – нетерпеливо крикнул Афанасий, прицелившись камешком в болтливую птицу.

– Не надо! – запретил старик и так посмотрел на Афанасия, что рука у того сама опустилась.

– Никогда не делай этого, – повелевал старик. – Оберегай жизнь. Не ты ее создал, и не тебе ее отнимать. Оберегай жизнь птицы, зверя, даже червя, даже мухи. У всякой твари, и у травы, и у дерева есть душа. Оберегай жизнь, щади ее везде и повсюду.

– Буду щадить, – обещал Афанасий. – И правда ведь, жалко… Ну, а что же с теми-то было? Так и скрылись они?

– Они бежали, – говорил старик, снова уйдя в себя, не видя собеседника, и прежнее, неумолимое, непреклонное выражение снова сковало его орлиные черты. – Они покинули наш великолепный и многолюдный Биченегир, наш семистенный город с его дворцами, базарами и садами. И боги внушили мне мысль пойти за ними. Я напал на их след в Северной Индии. Мохит снял с себя священный шнурок, с которым брамин не должен никогда расставаться. Он принял другое имя и изучил новое ремесло. И я также не вернулся больше во храм. Я стал отшельником.

– У нас они тоже бывают, – сказал Афанасий. – Тоже наги и босы ходят.

– Мохит – он теперь назывался Чандака – и бедная моя Камала вступили в вольное супружество. Они поженились без всяких обрядов. Ни один брамин не мог благословить их ужасного брака, и они жили без благословенья, и жизнь их была безрадостна и унизительна. Их нигде не принимали на работу, и никто не покупал изделий, созданных их руками. В поисках лучшего они переходили из города в город, и я следовал за ними… Десять лет! Десять лет нищеты и тщетных усилий! Рожденные дети росли без молока, без меда, без масла… Такова была воля оскорбленных богов.

– Как же… боги… – бормотал Афанасий. – Бог-то бог, да и ты, видно, был не плох…

– После смерти Камалы Чандака и дети ушли в Бидар, и я потерял их из виду, – хрипло и устало продолжал старик. Голос его замирал после каждого слова. – И вот уже пять лет, как мы не встречались. За эти годы у меня не было ни одной спокойной ночи и ни одного светлого дня. Как бы мог я спать, как бы мог я греться под солнцем, когда непрощенный дух Камалы бродит средь ужасов смертного мрака? Если бы смерть моя могла вернуть ей вечное блаженство! Я бы не колебался. Но мне не дано. Есть один только способ загладить ее вину. Только один. Если дочь ее Чандра… Если Чандра захочет… пожалеет…

Он умолк. Силы его иссякли.

– Отдохни пока, Гуру. Сегодня я, спасибо тебе, много понял, – поблагодарил Афанасий и подумал, что все-таки, против воли, называет того учителем. Словно заколдовал его необычайный старик.

– Благословен будь жаждущий знаний, – прохрипел Гуру, видимо совсем уж утратив силы. Однако привычка проповедовать никак не оставляла его, и, передохнув минуту, он снова заговорил, еле слышно, но внушительно и настойчиво: – Для души в чем причина страданий? В подчинении телу. Откуда подчинение телу? От страсти. Откуда страсть происходит? От гордости. А гордость? От недостатка размышлений. А недостаток размышления? От невежества. Итак, страдания все от невежества. Единственное целебное средство – наука. Учись, учись, иностранец!

– Учиться мне никогда не лень, – от всей души согласился Афанасий.

– Завтра я расскажу тебе про наши религиозные секты. Это будет не так легко: сект много, и различия их неясны, почти неуловимы. Но ты хочешь понять и поймешь. А потом… потом я тебе покажу наши храмы.

«А он вроде бы и не больно зол», – подумал про себя Афанасий и невольно снова вслух произнес:

– Спасибо, Гуру, спасибо!

Он так задумался, что не видел, как удалился Гуру. Прислонившись спиной к стволу баньяна, Афанасий отвязал от пояса медную чернильницу и спешил скорей, скорей записать все в свою тетрадку. Но сумерки быстро сгущались, и до полной темноты он успел записать только:

«В Индии восемьдесят и четыре веры. И все поклоняются идолам. И вера с верою не пьет, и не ест, и не женится».

– Афа-Нази! Где ты прячешься? Афа-Нази! – взывала из темноты неугомонная Камала.

– Я здесь, Воробушек мой! Здесь, дружок мой верный, сердечный!

– Афа-Нази!

Камала доверчиво прижалась к нему. Худенькие ласковые руки обвили его шею.

– Афа-Нази! Знаешь что? Хорошее-хорошее?

– Что такое? Я думал, хорошему ничему уж и не бывать.

– Нет, будет! Будет! Гуру теперь тебя любит!

– Да ну? А ты почем знаешь?

– Он сказал отцу! Сам сказал: «Это наш искренний друг. Человек пытливый и любящий размышлять».

– Вот как?

– Да. И еще… Еще он сказал… Да, да! Сказал, сказал!

– Да не прыгай ты так! Говори толком!

– И еще… Он сказал, что, если ты захочешь, он возьмет тебя с нами в Парвату!

– Куда, куда?

– В Парвату! На пуджу, на богомолье! Гуру сказал, мы все пойдем, как только пройдут дожди! Пойдем в Парвату, в большой храм! Праздновать священную ночь бога Шивы! И ты с нами, Афа-Нази, ты с нами!

Глава III
НА БОГОМОЛЬЕ

Вот и снова кончился период дождей. Настала индийская весна. Четвертая весна на индийской земле! Невольно вздохнулось Афанасию и горько и сладко подумалось о родной Руси. Четвертый год! Шутка сказать…

И опять бредет он по каменным индийским дорогам. Снова на высоких баньянах вьют гнезда белоснежные чернохвостые журавли. Вечно жаждущие павлины радовались дождям, а теперь, раскрыв веером золотисто-зеленый хвост с лазурным глазком на каждом пере, важно выступают друг перед другом в дивной торжественной пляске. Тонкой и светлой зеленью покрылись рисовые поля. По межам светло-зеленых полей темнеют деревья грецкого ореха с разрезной и кудрявой листвой, а в темной листве суетятся, возятся и тоненько вскрикивают маленькие белые попугаи с ярко-алыми лапками. Из зарослей тутовника жирафы подымают на длинных шеях свои хорошенькие головки с рожками; сверкают их любопытные, добрые глазки. И опять доверчивые газели бесстрашно бегут за путниками, но Афанасий уже присмотрелся к ним, перестал удивляться. И не дивится он больше ни на многоярусные кровли дворцов, ни на колоколообразные крыши храмов. Все уже видано: и дворцы, и храмы, и хижины. Только все еще не устало радоваться сердце тому, как на глазах разрастается пышная зелень, а в сочной зелени деревьев качаются, отягощая ветви, причудливые цветы и радостно подставляют солнцу алый и желтый бархат молодых лепестков.

– Смотри, смотри, Афа-Нази! Это дерево осака. – И радостная Камала указывает на деревья, усеянные красными, оранжевыми и бледно-желтыми чашечками. – Это дерево бакуль! – И клонит ветку с вечнозеленой листвой, покрытую мелким белым цветом, и сладчайший аромат далеко вокруг разносится с нежноцветущей ветки.

– Умница ты моя! Все-то ты знаешь!

Камала зарделась, глаза засияли.

– Да, о цветах я знаю все, Афа-Нази. Знаю, как их назвать, как растить, как плести гирлянды. Ведь цветы – это самое, самое лучшее на земле! Правда?

– Как тебе сказать… Может, и правда, пока ты мала. А подрастешь – не так заговоришь.

– А как я заговорю, когда подрасту?

– А так вот и скажешь одному человеку: «Милый ты мой! Без тебя и цветы не цветно цветут, без тебя и деревья в лесу не красно растут, без тебя и солнышко в небе темно горит…»

– Нет, Афа-Нази, нет! Не скажу я так никому. Не будет такого человека. Вот разве только я скажу это тебе. Когда вырасту.

– Выдумала!

– А что? Ты не хочешь?

– Как не хотеть! Только где ты меня возьмешь? Когда ты вырастешь, не будет меня здесь.

– А где ты будешь? Ты уедешь?

– А как же? Домой, на Русь. До старости, что ли, тут у вас гостить? Кажись, все уже перевидано. Вот еще только богомолье ваше посмотрю – и пора. Ox, пора! В гостях хорошо, а дома лучше.

– У тебя дома лучше, чем у нас?

– Любому-каждому у себя на родине лучше.

– А Русь – хорошая земля?

– Русь-то? Сказать невозможно, до чего хороша. Одно слово – Русь!

И, пользуясь тем, что Камала понимала по-персидски, Афанасий прочитал ей из своей тетрадки нечто вроде заклинанья, что составил он в бессонные ночи из персидских, арабских и тюркских слов:

«Русская земля да будет богом хранима!

На этом свете нет страны, подобной ей. Хотя начальники русской земли и нечестны, но – да устроится Русь! Да будет в ней справедливость!»

– Хорошая молитва, – одобрила Камала и низко-низко опустила головку.

– Чего пригорюнилась, Калабинга моя? О чем загрустил мой воробушек?

– Ты уедешь. – прошептала Камала.

– А уеду – тогда и горюй. Чего заранее убиваться? Да не сегодня еще и не завтра тронусь в дорогу. Нынче и не пробраться мне: кругом смута, мятеж. Перессорились, передрались меж собой государи индийские. Мирному человеку ни пройти ни проехать. Всюду война. Подожду еще – не будет ли замирения? Тогда уж поеду. Ну, отлегло от сердца? Вот и ладно. Гляди веселей. Да не ходи, как Чандра! Уж до того тоскует, что глядеть больно. Ты не знаешь, о чем она горюет? Не говорила тебе?

– Нет… Я думаю, она, наверное, боится.

– Чего?

– Что плохо протанцует. На празднике Шивы Ратви будет много танцев – и Чандра должна танцевать. Вот она и боится, что не сумеет.

– А что, разве плохо обучена?

– Нет, она очень хорошо обучена. Ее учила еще наша мама. И все говорят, что Чандра танцует почти так же, как мать. Это значит – очень, очень хорошо. А просто она боязливая такая. У нее всегда болит сердце, и вечно ей снятся какие-то страшные сны…

– Сердце – вещун, – пробормотал Афанасий и оглянулся, отыскивая глазами Чандру, но не смог ее сразу найти. Чандра затерялась в многолюдстве. Паломники шли толпами, говорливыми, пестрыми, суетливыми.

«Когда это столько народу набралось?» – удивлялся про себя Афанасий. Рано утром, пока еще не вставало солнце, вышли они из Бидара впятером: Чандака с дочерьми, Гуру и он, Афанасий, – и долго шли по пустынной дороге. А к полудню широкая мощеная дорога вся кишела народом. Перегоняли друг друга богомольцы, и пешие и конные, отдыхали, присев у обочины, и семьи с маленькими детьми, и калеки, что еле ковыляли или ползли на карачках, и больные на носилках; одних несли на руках бедные родственники, других везли богатые на верблюдах и на коровах. По окрестным лугам извивались тропинки, и было издали видно: отовсюду, как муравьи, ползли люди, чтобы выйти на большую дорогу.

Тысячи и тысячи богомольцев спешили в Парватский храм на почитаемый индийцами праздник, готовясь насладиться театральными играми и священными плясками, как положено издавна в эту ночь.

– Вон моя диди! – рассмотрела зоркая Камала. – Вон там, далеко, под большим баньяном. Там Гуру сидит, женщины вокруг, и она… Наверное, что-то рассказывают… Пойдем к ним, Афа-Нази?

Они подошли. Гуру, как всегда, сидел на земле, держась очень прямо; был и сидящий он выше всех. Десятка два богомолок в цветных сари расселись вокруг на траве; все повернули головы к Гуру, как цветы к солнцу; все, не спуская глаз, смотрели на пандита и, не проронив ни слова, слушали его поучения. Афанасий не сразу нашел между ними Чандру, не сразу различил ее желтое сари, ее склоненную головку на гибкой шее, ее гладкие черные волосы, ее большие любопытные глаза. Ом узнал ее скорее по тому выражению доверия и внимания, с которым она всегда слушала Гуру, – доверия и внимания, поглощающего, переполнившего ее душу.

Гуру уже кончал свой поучительный рассказ. Он встал. Женщины негромко заговорили, словно ручеек зажурчал. Чандра мгновенно выпрямилась, вскочила и, словно ничего не видя своими широко раскрытыми глазами, пошла мимо Афанасия.

– Чандра! – крикнул он неожиданно для себя и вдруг схватил ее за руку.

Девушка стояла, стройная, тоненькая, и безмолвно смотрела прямо в лицо Афанасию. За ее спиной колебались висячие корни баньяна, как будто бы шевелил лапами гигантский паук.

– Чандра! Ну, что смотришь, будто со сна? Никак не признала? – Он крепче сжал ее слабую, холодную руку.

Лицо Чандры порозовело, зрачки у нее сузились, взгляд определился. Она тихонько отняла потеплевшие пальцы и слегка улыбнулась Афанасию. Как ножом резанула его эта неожиданная улыбка, беспомощная и нежная, как у больного ребенка.

– Чандра! Голубка белая! Сестрица родная!

Чандра засмеялась тихим-тихим звенящим смехом, будто бы надломанный серебряный колокольчик зазвенел.

– Афа-Нази, – отозвалась она робким шепотом, – Дада Афа-Нази!

Она назвала его братом! Нежность, испуг, отчаяние, а главное, жалость, жалость невыразимая – все вместе хлынуло на Афанасия, так что у него померкло в глазах и дрогнуло все его большое сильное тело.

– Что тебе, дада? – ее голос окреп, зазвучал уверенно, не смущенно.

– Чандра, откройся мне! Что ты затеяла? Что ты хочешь сделать с собой? Постой, подожди… А может, тебе запрещено говорить? Может, ты обет дала? Тогда молчи! Только не говори неправды.

– Афа-Нази! Неправды нет у меня ни в сердце, ни в мыслях. А что я сделаю, – не знаю. Не знаю сама, Афа-Нази.

– Да что им… что ему от тебя нужно?

– Не думай плохо про него, Афа-Нази. Это святой человек. Он умолил богов, чтоб они позволили мне искупить грех матери. А ему от меня ничего не нужно, никакой темной мысли у него нет. Он прав во всем.

– Ну, сделали себе святого… Не допустят теперь про него ни словечка… Ты мне-то скажи, ты скажи мне только одно: как же ты материн грех искупишь? Чем то есть?

– А этого, Афа-Нази, я до последней минуты не буду знать.

– До какой последней минуты?

– Завтра – святая ночь, большой праздник.

– Ну, знаю.

– Девы храма, танцовщицы, будут плясками развлекать божество.

– Знаю и это.

– Буду плясать и я. Все помыслы, все желания мои вложу в священный танец. Буду так танцевать, чтоб божество смягчилось и открыло мне путь мой. И как внушено мне будет во время танца божественной силой, так и сделаю.

– Ой, Чандра, дитя мое светлое! Побереги себя, об отце подумай, о сестренке! Мой совет: вспомни о них, как будешь плясать свои пляски…

– Нет, не стану, Афа-Нази. Буду думать только о матери, о том, как очистить душу ее от греха. А если помнить об отце, о сестре, не смогу танцевать, как надо. Не гневайся, Афа-Нази, не смогу. Прости меня, что не исполню твоего совета.

– Голубка чистая! Ты прости меня, дурака! У тебя и так на сердце камень лежит, да, почитай, не камень, а гора целая, а я туда же еще с советами! Ты не слушай меня!

И поклонился Афанасий Чандре русским большим поклоном, коснувшись земли золотой копной буйных кудрей.

Поклонилась ему и Чандра, – как кланяются индийцы, дотронувшись обеими руками до земли. Поклонилась, выпрямилась, и птичкой порхнула на дорогу, и пустилась догонять далеко вперед ушедшего Гуру.

Стоит как вкопанный Афанасий и глядит ей вслед. Унеслась легкая, как видение сонное. Тоненькая, как свечечка; дунь – переломится. Плечи детские, узенькие. А горя-то, горя на этих плечах!..

Кругом богомольцы шумят. Дети плачут, больные стонут, старики молитвы читают, коровы мычат, верблюды ревут. Откуда столько скота? А, понятно. Это на жертву богам ведут. Кто что может, тот то и жертвует; кто – яблок да орехов корзину, кто – быка с коровой. Всякое даяние благо… А народу-то, народушка!

– Откуда это столько народу набралось?

Оказалось, не про себя подумал, а вслух спросил.

За плечами голос Чандаки ответил:

– Со всей Индии. В эту ночь до ста тысяч богомольцев собирается в Парватский храм на пунджу[7]7
  Пунджа – религиозный обряд.


[Закрыть].

– Вон что! – оглянулся Афанасий. – Немалое богомолье. Записать, пожалуй, в тетрадочку. Вернусь на Русь – буду читать, перечитывать.

– Где диди? – подбежала Камала.

– В самом деле, где Чандра? Ты не видел ее, Афа-Нази? – обеспокоился отец.

– Как не видел! Поговорили, что меду напились. Вон бежит – Гуру догоняет. Не может она без него минуты продышать. Как приколдованная.

– Так и должно быть, – глухо отозвался Чандака. – Ученики обязаны следовать за Гуру повсюду и беспрекословно выполнять все, что он повелит. Для ученика Гуру – больше, чем родной отец.

– И долго этак? – поинтересовался Афанасий.

Чандака повел на него своими бездонными черными глазами.

– Долго, – сказал он, помолчав. – Пока не кончатся годы ученичества. – И, подумав, прибавил: – Иногда они длятся до самой смерти ученика.

– Вот те на! – ахнул Афанасий. – Значит, Чандра до смерти ему обречена? Так и будет за ним ходить, как коза за пастухом?

– Его мудрости все открыто.

– Уж больно вы в него веруете, в вашего Гуру! – возмутился наконец Афанасий. – Ну, откуда у него такая святость? Ученый он, конечно, не спорю. А все-таки человек, такой же, как и мы, грешные.

Чандака остерегающе поднял руку.

– Не говори так! Сарьяти Пракаса не простой человек. И не такой, как мы. Он – аватар.

– А это что такое?

– Это – воплощение божества на земле.

– Да что ты?

– Да. Ослушаться его грех. Каждое его слово – закон.

– А что ж вы тогда-то не слушались, когда молоды были? – не выдержал Афанасий. – Когда вы с Камалой твоей поженились? Ведь он запрещал тебе? А ты не послушал?

– Такова моя карма, – прошептал Чандака.

Афанасий посмотрел на его измученное лицо, на запекшиеся губы.

– Что за карма еще?

– Карма – это расплата за все, чем мы согрешили в жизни своей. Все ошибки наши, все преступления, дурные дела, темные мысли – все вместе составляют карму. И каждому человеку, пока он живет на земле, положено искупить свою карму. Все земные страдания, все ниспосланные нам муки – все это искупление за карму. И ничто, ничто в жизни не пройдет бесследно. За каждый, даже самый малый, проступок мы должны ответить. Беспричинных страданий нет. Какие бы страшные муки ни выпали на твою долю, они заслужены. Их требует твоя карма.

– Вот как! Ну, а если ребенок мучается? Дитя неповинное?

– Значит, он согрешил в прежнем воплощении. Ведь мы не один раз приходим на эту землю.

– Так… Ну, а уничтожить эту самую карму никак нельзя?

– Никак. Карму нельзя уничтожить. Можно лишь передать. Святой аватар может снять с человека карму и возложить ее на другого.

– Мудреные дела… – покачал головой Афанасий. – Не под силу мне разобрать. Одно скажу: карма, не карма, а держи-ка ты дочку подальше от вашего Гуру. Сдается мне, не к добру он ее сбивает. Ты отец – тебе, конечно, виднее.