Текст книги "Повесть об Афанасии Никитине"

Автор книги: Елена Тагер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глава IX
ГНЕЗДО КАЛАБИНГИ

В глиняной хижине было очень чисто и прохладно, несмотря на то, что в домашнем очаге горел огонь.

Афанасия усадили лицом к востоку. Отец девочки тщательно расправил травяную подстилку так, чтобы стебли травы лежали концами на север. Гостю поднесли теплую воду для омывания рук и ног и прохладную в чаше – для полоскания рта.

Хозяин певуче произнес на языке хиндустани:

– Да будут сладки нам травы! Ночь сладка, и сладки зори, сладок воздух земной, сладко небо, отец наш!

Говоря это, он готовил для посетителя почетное и лакомое угощение. В медном узорном блюде он смешал воду с медом и с кислым молоком, положил туда понемногу муки, крупы и пшеничных зерен, перемешал все это; небольшую часть вылил в огонь очага, а остальное покрыл другим медным блюдом и подал гостю со словами:

– Вот пища славы! Вот пища величия! Вот пища счастья!

В то же время к нему подбежала девочка и сзади охватила отца за пояс. А с полу поднялась стройная девичья фигурка, задвинула в угол большую крашеную прялку с целым набором пестрых веретен и легкой походкой приблизилась к очагу. В полумраке хижины просияло бледно-смуглое личико; из-под желтого сари – покрывала, укутавшего стан и одним концом наброшенного на голову, – мелькнули прямые черные брови. На тонких девичьих руках и ногах звякнули золотые браслеты. При последних словах отца девушка также коснулась его пояса. «Всей семьей угощают!» – смекнул Афанасий. По указанию хозяина он трижды встряхнул между двумя блюдами медовую смесь и трижды отведал ее. А потом низко, по-русски, поклонился отцу и обеим дочерям и, как умел, поблагодарил на их языке за честь и за ласку.

Хозяин промолвил:

– Трава, земля, вода и приветливое слово – эти четыре вещи не оскудевают в доме доброго. Почтим же милого гостя, одарив его приветствиями, землею, травою и водою.

– Как звать тебя, добрый человек? – спросил Афанасий, переходя на язык хоросанцев.

– Я – Чандака, – сказал хозяин, дотронувшись до своей груди. – Это – Чандра, – прибавил он, коснувшись желтого покрывала.

– Это – Калабинга, – сказал Афанасий, положив руку на головку своей маленькой приятельницы.

Индиец и его старшая дочь сдержанно засмеялись. Младшая залилась звонким хохотом.

– Калабинга – птица, – объясняла она чужестранцу его ошибку. – Это воробушек – Калабинга. А я – девочка.

– Дуня! – вскричал Афанасий. Как живая встала перед ним в ту минуту младшая сестренка, резвая Дуня, зазвучал ее звонкий неудержимый хохот.

– До-нио! – протянула девочка неуверенно. – До-нио… – повторила она несколько раз. – Нет, я не До-нио. Я – Камала. А ты кто? Скажи нам, – она лукаво и застенчиво заглянула в глаза гостю, оглянулась на отца и снова, бросив кругом лукавый взгляд, степенно, внушительно, как взрослая, как хозяйка, попросила:

– Милый гость, скажи нам твое имя! Кто ты, не боящийся обезьянского князя?

– Какого обезьянского князя? – недоумевал Афанасий.

– У обезьян есть свой князь, государь обезьян, – убежденно говорила девочка, – а у него свое войско. И если кто-нибудь обидит обезьянку, она жалуется своему князю – и он приходит с войском и жестоко наказывает обидчика.

– Вот не знал, – пробормотал гость, не то веря, не то не веря ее рассказу.

– Но если б ты и знал – все равно не побоялся бы! – вскричала девочка. – Все равно не побоялся бы и отнял бы у обезьяны моего воробушка – ты, самый смелый и неустрашимый из людей! Все-таки скажи нам свое имя, – она снова сменила свой детский лепет на взрослый, степенный и приветливый тон, – нужно, чтоб мы его знали. Это имя храброго, его не надо скрывать.

– Добрые люди! – мешая индийскую и персидскую речь, заговорил Афанасий. – Милые хозяева! Больше не буду таиться, скажу вам все. В этой стране меня зовут Ходжа Юсуф Хоросани, – это мое басурманское имя; а по правде – я родом русский, верою христианин, а по имени – Афанасий Никитин. Страна моя, Русь, лежит за горами, за лесами, за синими морями; путь оттуда далекий и трудный – о, трудный! Сколько горя, сколько мучений я принял на столь долгом и страшном пути!

– Расскажи! Все, все расскажи! – умоляла Камала.

– Доверься нам, усталый путник! – прозвенел, как певучая струна, нежный голос из-под желтого покрывала. И в лицо Афанасию заглянули сияющие звезды – доверчивые темные глаза под прямыми черными бровями.

Чандака негромко распорядился, и его дочери взяли из рук Афанасия медное блюдо с почетной медовой смесью, а вместо него принесли расписные чаши с вареным рисом, с морковью, с какими-то сладкими травами на ароматном масле. Гость насытился, отдохнул. Огонь очага угас, голубой лунный луч проник в хижину, травяные подстилки медово и пряно благоухали. Сам не зная как, Афанасий заговорил. Он рассказывал по-персидски, вставлял слова и целые обороты на арабском, татарском, узбекском, турецком, на всех знакомых ему восточных языках. Он вплетал в свой рассказ и слова на языках Индостана, а порой, не заметив того, переходил на русскую речь. Понимали его или нет, – он рассказывал и рассказывал. Ему казалось, что эти люди, даже не зная языка, слушают его сердцем, болеют его судьбой…

Вот повесть Афанасия – передаем ее так, как он хотел ее сообщить индийским друзьям: так, как она изложена в его заветной тетрадке.

Глава X
РАССКАЗ АФАНАСИЯ

«С самых малых лет устремился я душою на далекие хождения по краям незнаемым, неизведанным. Еще мальчишкою заслушивался, бывало, странников да паломников, что по святым местам хаживали; толкуют меж собою старые люди – и каких только чудес не наскажут! Кто говорит – есть-де земля, где люди живут с песьими головами; а кто – есть, мол, в дальней стороне птица-феникс, с девичьим лицом и с девичьим голосом – и только-де услышишь, как та птица поет, тут же все невзгоды свои позабудешь… И я, мальчишка, все слушаю притаившись и все слагаю в сердце своем; а сердце мое горит, как пожаром объято, горит ребячье кипучее сердце – и невмочь мне терпеть, до чего охота увидать воочию все чудеса земные…

А то – разговорятся меж собою разумные мужики, торговые гости, люди бывалые. Поведут беседу – кто с кем воюет и где за что, и в которой земле какой царь или султан нынче правит, и какие за рубежом есть города многолюдные, храмы златоверхие, пристани корабельные, народы нерусские… Так и мрет у меня душа! Зачем я не птица, почему у меня крыльев нету? Ох, слетал бы я в те края чужедальние, нагляделся бы, как там быстрые реки текут, как снежные горы стоят выше облака ходячего, как синеет океан-море глубокое. А то еще доведется порой: старые старицы, богомолки-странницы стих запоют да сказ поведут; да как помянут хоть слово про Индию чудесную, про ту ли про Индеюшку богатую, – у меня, у малого, дух спирает и сердце в груди замерло; жив быть не хочу, а хочу земную красу поглядеть, хочу ее всю запомнить, полюбить навеки. Таков я возрос.

Возрос, а своего желанья не бросил!

Пошел я по торговой части: как родители наши, так и мы. Работа привычная, с детских лет знакомая: счеты да подсчеты, да товары, да обозы, копейку на копейку клади – дело деньголюбивое, расчетливое дело, душа с него сохнет… А моя не усохла.

По торговым делам, по большим городам спознался я, сознакомился с гостями заморскими, со купцами иноземными. Ох, и любо же с ними потолковать, ох и полезно побеседовать! Про какой дальний край ни спроси, про какую землю ни заведи речь, – все расскажут умненько: куда путь держать, и в какую сторону ехать, и чего с собой на дорогу брать… А как запытаю про Индеюшку про богатую, – мои знакомцы и очи потупят: нет, мол, Афанасий, этого ты не спрашивай. Нашей братьи мало кто в Индии бывал, ничего толком не знаем; только слышно, что большие там чудеса и великие тайны… Молю, бывало: хоть намеком откройте! Что за чудеса, какие тайны? А ты, говорят, съезди сам, посмотри, после и нам расскажешь! До того, бывало, раззадорят – ни спать, ни есть не могу! Неужели, думаю, наш русский землепроход заморян этих ниже? Они хвастают, что весь свет обошли, а вот до Индии не добрались, ослабли. А наш брат? Неужель не дойдет?

И обуяла меня мечта – дойти до Индии! Возлелеял я в сердце эту мечту. А не с чем взяться. Не пойдешь в чужие края с пустыми руками; гостю-корабельщику товары нужны; товар запасти – казну растрясти. Надо покрепче мошной тряхнуть – а в ней, матушке, сроду ничего не бывало; наши доходы известные: торговали – веселились, подсчитали – прослезились… Надо случая выждать.

Долго я крепился, воздерживал себя, случая выжидал. Подвернулся он вправду, случай, или я сам собой его выдумал, шальной моей головой измыслил – и сам теперь не разберу. А пошло дело ходом, что уж пятиться было некуда.

Прослышал я: едет с Руси в свою землю татарский вельможа, князь Хасан-бек. Был он к нам послан послом от ширванского шаха, побывал в белокаменной Москве у великого князя, у государя нашего Ивана Васильевича, и повез от русского владыки своему ширванскому шаху большие дары: девяносто охотничьих кречетов, ловчих птиц натасканных, без отметины белых. С такими дарами не поедет он с малою челядью, а поедет с великою охраною. Попрошусь-ка, мыслю, к нему в попутчики; с ним до Ширванского царства доеду, а оттуда рукой подать в Персию, а там к арабам, – да так вот, кустик за кустиком, лесок за лесочком, доберусь до синя моря Индустанского, доплыву до Индии.

И свершил по задуманному. Отпустили меня и тверской князь, и великий князь московский всея Руси. Дали мне грамоты, что отпущен я на заморский торг.

До Нижнего Новгорода дошел без особой трудности. Там подождал малость ширваншахова посла. Он меня принял в попутчики. И пошли мы с ним Волгою. Прошли свободно Казань, Орду, Услон, Сарай… Это уж Волги низовья.

А в самом волжском низу, не так далеко от Хвалынского моря, залегло великое царство Астрахань. Это царство татарское, в нем правит татарский царь, и берет он дань со всех караванов купеческих, что идут летом Волгою. И вошли мы в реку Бузань – это Волги рукав под самой Астраханью. И тут явились к нам три астраханских татарина. Говорят: не ходите дальше. Якобы стережет нас князь здешний Касим и с ним крепкое войско – три тысячи татарских бойцов. Посол ширванский Хасан-бек этих трех татар послушал доверчиво и дал им богатые дары, попросил, чтобы они наши два корабля повели бы протоками, провели бы неслышно мимо Астрахани. Они же, злодеи, подарки взяли, а в Астрахань весть про нас подали. Поберегся я, перешел на большой корабль к послу, оставил всю поклажу на малом корабле. Пошли мы мимо Астрахани, а месяц ярко светит, нас увидели. Подняли татары крик: „Кучьма, кучьма!“ Значит, не бегите. А как не бежать? Мы от них, а они всей ордой за нами. Поднялась перестрелка. Двоих, никак, убили. Задержали татары наше малое судно, разграбили дочиста. Сколько было у меня там добришка, все прахом пошло. А большое судно наше дошло до Хвалынского моря и в устье Волги встало на мель. Тут нас окружили татары…»

Афанасий задыхался: волнение исказило его лицо. Он снова видел перед собою эту страшную битву в ночной темноте, в ушах его еще звенели свирепые татарские крики. «Что же дальше? Как уцелел ты?» – торопил Чандака. Его дочери глаз не сводили с рассказчика.

«Что ж дальше? Ограбили нас татары дочиста, ни синь-пороха не оставили. И голыми отпустили за море. А на Русь не спустили – опасались, чтоб мы туда не подали вести про ихний татарский разбой. Мы пошли к Дербенту на двух судах; я шел на большем. На Хвалынском море захватила нас буря. Меньшее судно разбилось. А людей с него сняли кайтаки – это княжество такое, на Хвалынском побережье; жители говорят вроде по-персидски. Взяли они в плен наших людей, обратили в рабство. Упросил я ширваншахова посла Хасан-бека, с которым вместе пришли в Дербент, и он поклонился дербентскому князю Булат-беку, а тот послал гонца-скорохода к Ширванше-беку, известил обо всем. И Ширванша-бек написал Халиль-беку, кайтакскому князю, что вот вы, кайтаки, взяли людей, посланных ко мне, и ты освободи этих людей ради меня. И кайтакский князь, родня Ширванши-бека, послушал его, отпустил наших людей. Тогда пошли мы все к Ширванше, на его становище. Там слезно молили его и просили, чтоб помог нам вернуться на Русь. Но он ничего не помог: слишком много нас было. Заплакали мы и разошлись кто куда. У кого осталось дома много имущества и было чем долги заплатить, тот пошел восвояси, на Русь. А у меня дома много долгов и платить нечем, – все мое добро пропало в этом походе. Вижу, дорога на Русь мне отрезана. И пошел я, куда меня очи повели…»

И дальше рассказывал Афанасий про свой многотрудный путь. Поведал, как из Дербента пошел он в Баку, где горит огонь неугасимый. Переплыл Дербентское море. Долго шел по владениям персидского шаха. Миновал много персидских городов, прошел по хоросанской провинции, добрался до острова Ормуза. Тут начинается Индустанское море, оно омывает индийские земли. Решился переплыть его в таве с конями. Чуть не погиб по дороге от жажды, от нестерпимого жара и от морской качки. Еле живой ступил на индийский берег. И вот уже третий год пошел, как он путешествует…

– Третий год! – задумчиво повторил Чандака. Он, как видно, был человек сведущий, испытавший немало, и многое в рассказе Никитина ему оказалось доступно. Дочери – те просто слушали длинную повесть, как захватывающую, хоть и не всегда понятную сказку. Никитин видел, как в страшных местах старшая сестра сжимала младшей тонкие руки, помогая ребенку справиться с волненьем; и Камала прятала заплаканное личико в желтых складках покрывала Чандры. Рассказчик чувствовал; его слушают как своего, как близкого человека, – и не просто слушают, а болеют душой за него, вместе с ним проходят его тягостный путь, и ужасаются, и надеются вместе с ним.

– Третий год ты в дороге, неустрашимый и сильный духом человек! – молвил еще раз Чандака. – Без друзей, без попутчиков; не имея ни описания мудрых книг, ни руководства опытных людей – один и почти без денег идешь ты… Идешь, ни перед чем не отступая; идешь, гонимый своей мечтой, верный своему замыслу… Нет, немного на земле таких людей, как ты, неутомимый мечтатель, – и даже в древних книгах не описано таких неслыханных путешествий…

Чандака умолк. Молчал и Афанасий. Голубая луна плыла высоко-высоко, звезды тонули в ее прозрачном сиянии. Тысячью голосов, сухой и звонкой музыкой стрекотали отовсюду цикады. На земле царила жаркая, благоуханная, невыразимо прекрасная индийская ночь.

Афанасий поуспокоился после своего рассказа. Страшные видения отступили от него, отошли в прошлое, в отболевшее. Теперь бы только отдышаться ему, отдохнуть у этих сердечных милых людей, отойти бы душою и телом от непосильных своих испытаний… А потом… А что же потом?

Афа-Нази! Афа-Нази! – пристает Калабинга. Заискрились озорством черные большие глаза, вся трепещет девчурка от радости: вот ведь одолела-таки, запомнила новое чуждое имя!

– Афа-Нази! Послушай меня, Афа-Нази!

– О чем щебечешь, Воробушек?

– Куда теперь пойдешь ты, Афа-Нази? Ведь еще не закончен твой путь?

– Камала! Камала! Не беспокой гостя…

– Я не беспокою его, диди[1]1
  Диди – старшая сестра.


[Закрыть], мне только надо узнать: куда пойдет он дальше?

Дальше? Да разве он еще не угомонился? Не отходил себе ног? Не вымотал беспокойного сердца? Разве еще дальше поведет его неутомимая мечта?

– Афа-Нази! Куда?..

– Сам не знаю, Воробушек. Конечно, если правильно рассудить, – еще много чего не видал я. Вот, говорят, на восход и на полночь[2]2
  Восход – восток, полночь – север.


[Закрыть] отсюда будут страны Чина с Мачиной. Там мужики волосы заплетают по-бабьи – в длинную косу. Они ткут шелка – словно месячный свет прозрачные. Они лепят из белой глины посуду тоньше яичной скорлупки…

– Правда! Правда! Я сама видела: на базаре желтолицый мужчина с длинной черной косой продавал такую посуду…

– Ну вот, видишь… А то еще – дальше на полдень[3]3
  Полдень – юг.


[Закрыть]– лежит остров Силян. А на нем высокая гора, и родятся в ней драгоценные камни: алые рубины, темнокрасные гранаты, белые кристаллы, черные агаты, светло-зеленые бериллы.

– Вот красиво-то! Афа-Нази, ты принесешь мне чудесных камешков? Хоть горсточку, да?

– Погоди, Воробушек, не чирикай… Слышал я еще про город Райчур. Он лежит далеко отсюда, на полдень. За этот город много воевали индийские и арабские цари. Потому что там рождение дивных алмазов. Есть алмазы старой и новой копи; есть копи черных и есть копи белых алмазов, и есть такие, что сияют всеми цветами, будто радуга с неба сошла…

– Ах, как прекрасно! Ты там еще не был? Ты пойдешь туда, Афа-Нази?

– Не знаю, Воробушек мой веселый, куда поведут меня неуемные очи…

– Ха-ха-ха-ха-ха!

– Ой! Люди добрые! Что же это? Кто так на крыше хохочет? Хозяин! Чандака! Кто у тебя на крыше?

– Не пугайся, наш милый гость. Это ночная птица Гукук, пролетая над городом, села на нашу кровлю.

– Птица? Да точно ли птица? Как хохочет! Ни дать ни взять – нечистый дух, будь помянут не к ночи…

– Отец! Отец! Скорее на кровлю! Надо убить зловещую птицу!

– Что ты, Чандра! Разве я мальчик, чтоб гоняться за птицей по кровле?

– Отец, убей ее! Убей вестницу зла! Она накличет нам горя! Смерть придет в тот дом, на который присела недобрая птица…

– Чандра! Спокойствие! Смерть неизбежно придет, когда ей назначено, и без ошибки найдет ту дверь, куда ей надо войти. А птица Гукук сама не рада, что дарован ей мерзкий голос. Она бы хотела спеть нам сладчайшую песню, но не в ее это воле, и вместо дивного пения она извергает лишь злобный хохот.

– Батюшки мои! Люди добрые, ну и кличет же птица! Ажно мороз до костей пробрал…

– Не смущайся, друг Афа-Нази, испытанный в огорчениях, неколебимый в бедствиях человек. Успокой встревоженное сердце: страшноголосая птица уже улетела.

Глава XI
ИНДИАНЕ

Как-то само собой вышло, что Афанасий совсем перебрался в дом Чандаки.

Хорошо ему жилось с индийскими друзьями; так хорошо, так спокойно и мирно, будто он у себя в родимой Твери, под одним кровом с близкими сердцу. Нравилось, очевидно, и Ваське стоять тут у хижины, в тени тамариндов; он радостно фыркал, когда ласковая Чандра подносила ему чашу вареного гороху, и покорно подставлял голову, когда бойкая Камала ловкими пальчиками вплетала яркие цветы в его челку.

Афанасий записал для себя в заветной тетради: «Подружился с индианами и сказал им, что я не басурманин, а христианин, имя мне Афанасий, а по-басурмански звали меня Ходжа Юсуф Хоросани; и они не стали ни в чем от меня таиться, ни в еде, ни в торговле, ни в обрядах, ни в других вещах; и женщин своих не стали от меня скрывать».

Чандака был человек, умудренный жизнью, много испытавший на своем веку. Беседуя с ним, Никитин узнал, что обширная страна Индия состоит из множества больших и малых независимых государств и они непрерывно и свирепо воюют между собой. Этими раздорами воспользовались иноземцы. Приблизительно за двести лет до путешествия Афанасия Никитина на Индию хлынули персидские и арабские войска. Мусульманские завоеватели поработили Индию. Теперь на всех престолах индийских царств сидят цари-чужеземцы – в большинстве это потомки хоросанских знатных родов персидского племени. Они окружили себя вельможами-хоросанцами, и эти хищные и жадные правители обирают и разоряют трудовой индийский народ. Чандака рассказывал, что после долгих многолетних войн, после того как по мирным полям Индии прошли мощные армии завоевателей, в стране не раз возникал жестокий голод. Вместе с голодом приходили болезни, от которых погибали сотни тысяч людей. В голодных деревнях начиналось людоедство. Пред лицом страшной смерти родители продавали в рабство своих маленьких детей, тысячи бедствий обрушивались на беззащитный народ. «Вот ужас войны! – говорил Чандака. – Ужас ее в том, что люди гибнут не только от пролития крови, но от разорения, истощения и неустройства жизни; война – мать, а дети ее – голод и нищета».

– Вот так погибла и моя Камала, моя верная, преданная и добрая жена, мать моих дочерей, – рассказывал Чандака. – Она погибла оттого, что слишком обильны были наши труды и слишком скудна пища. Да и из того немногого, что могла бы употребить для себя, большую часть она отдавала детям: подрастающей Чандре и крохотной крикунье Камале. Да, да! Им все, а себе – почти ничего. Такова радость матери. Но за эту ее радость дети заплатили печалью сиротства. Моя Камала была скромна и благочестива, она никогда не отказывала в подаянии брамину (священнику) и от малой нашей еды всегда часть выливала в огонь – в жертву богам. И все-таки боги не пожалели ее, а брамин от старости разучился молиться, или его молитвы не доходили до божества. И моя Камала покинула нашу земную жизнь с тем, чтоб дождаться меня там, в загробном мире, куда каждый из нас придет в свой черед. Я согревал ее холодеющие руки; я хотел снять с этих рук золотые браслеты, чтоб купить ей – да, ей, не нам! – хлеба, мяса и масла. Но она сказала: «Нет! Нет! Этим ты уже ничего не спасешь и не отсрочишь: предназначенное свершится». И велела позвать малютку Чандру – ей было не больше восьми, и она только первый год носила свое брачное сари – ведь у нас до семи лет девочки ходят без одежды. И умирающая мать надела на тонкие ручки ребенка свои золотые браслеты и сказала: «Их когда-то отдала мне моя мать, перед тем, как покинуть меня навсегда, и я никогда в жизни с ними не расставалась. А теперь я покину вас – и вот все, моя старшая дочь, что я могу тебе оставить. Кроме моей любви, которая не умрет…»

– Которая не умрет, – повторял Чандака, а Никитин, вытирая глаза, промолвил:

– Любовь-то не умрет, а мать-то у сирот померла…

И добавил задумчиво:

– Видно, не сладко житьишко простому народушку во Индии богатой…

Вдвоем со своим новым другом Никитин обошел город Бидар. Среди города высилась царская цитадель – крепость, обнесенная высокой стеной с семью огромными воротами. Никитин со своим проводником хотел пройти в ворота, но их не пропустили: под аркой ворот дежурили вооруженные стражи и писцы-кафиры; каждого проходящего опрашивали и записывали его имя и зачем идет; иностранцев же вовсе не пропускали. Только издали подивился Афанасий на прекрасные дворцы с башнями и куполами, облицованные разноцветными плитками и расписанные золотом. По голубым и зеленым изразцам вилась кудрявая вязь арабских надписей. Чандака объяснил, что на стенах дворцов выведены золотом изречения из Корана – священной книги мусульман. Бидар – это столица индийского государства Декан, а владыка Декана, молодой царь Махмуд из персидской семьи Бахманидов, – мусульманин. Поэтому, кроме сверкающих золотом дворцов, он построил в своей крепости великолепную мечеть с шестнадцатью колоннами и приступает к постройке огромной школы; там будут кельи для студентов, трехэтажные залы для занятий, будет библиотека, для которой уже собрано больше трех тысяч рукописных книг.

В лучшем из дворцов живет сам юный султан, в других – его родня. И здесь же стоит дворец любимого султанова советника и помощника Мелик-ат-Тучара. Он у султана первый человек. У него своя армия в 200000 бойцов, ему подчинены все торговые дела, а для наблюдения за порядком в городе в его распоряжении находятся тысяча вооруженных всадников, которые с факелами в руках объезжают ночью Бидар.

Все это Никитин записал в свою тетрадку и отметил: «Всюду резьба да золото; и последний камень вырезан и очень красиво расписан золотом».

Сколько чудес! И все ему мало, мало. Ненасытно его любопытство, неутомимо влечение к познанию мира… «Поглядеть бы своими глазами Махмуда-царя, каков он есть?» – мечтает про себя Афанасий Никитин.

Сбылась и эта мечта. В следующий раз, когда они с Чандакой бродили по городу и подошли к воротам «султанова двора», они увидели, как величавые ворота без стука и без скрипа распахнулись и из них показалась блестящая шумная процессия. Это выехал на прогулку повелитель Декана. Афанасий протирал глаза и щипал себя за руку: не сон ли это? Чандака давно лежал на земле, растянувшись во весь рост, и что есть силы тянул Афанасия, чтоб тот тоже пал ниц. Афанасий встал на колени, как делалось на Руси при встрече с великим князем, а сам смотрел во все глаза: вот оно, чудо из чудес! Где еще увидишь подобное?

Юноша царь восседал в золотой палатке, поставленной на спину старого смирного слона. Громадное тело слона все было завешено драгоценными коврами, золоченой камкой и шелковыми тканями. Между ушей слона сидел погонщик, одетый в золото. С клыков спускались золотые цепи; их держали с обеих сторон служители в золоченых доспехах. Афанасий на веку своем не видывал слонов, но знал со слов Чандаки, что один слон заменяет в битве пятьсот воинов, и не мог надивиться могуществу индийского султана. Целая вереница слонов выступала вслед за царским слоном; все они несли на спинах ковровые палатки, и в каждой сидело человек десять-двенадцать отборных стрелков с луками и стрелами. И так же вели каждого слона за золотые цепи ратники в дорогих доспехах. Афанасий насчитал при слонах до двухсот раззолоченных прислужников. За султаном вели триста прекрасных коней, оседланных и богато разубранных, но без всадников. За ними вели на золотых цепях сто обезьян; они прыгали, кривлялись и визжали, возбужденные солнцем, шумом и блеском. За ними следовали сто молодых женщин, одна другой красивее; они шли в своих шелковых разноцветных сари, блистая жемчужными ожерельями, алмазными серьгами; синели яхонты цвета небес, и, как кровь, алели лалы на ручных и ножных браслетах, на застежках, на поясах. Чандака тихо пояснил: это царские танцовщицы, все юные девы; их свозят в султанов дворец со всех концов государства.

А кругом плясали царские плясуны – сто отборных искусников выделывали невиданные прыжки во славу и на радость царя. Сто трубачей, надрываясь, трубили в медноголосые трубы; сто литаврщиков изо всей мочи били в литавры, сто свирельщиков напрягали грудь, стараясь выдудить из свирели пронзительные протяжные звуки.

Ошеломленный Афанасий только старался все видеть, ничего не пропустить. Когда длинное шествие кончилось, он только повторял, как оглушенный: «Что за богатство! Пышность какая!»

Посмотрел на умолкшего Чандаку – как застыло его умное подвижное лицо, какие горькие складки в углах губ, сколько печали во взгляде!

Вспомнил его рассказ, как умирала изголодавшаяся жена; вспомнил, сколько работают этот неутомимый человек и его скромная, молчаливая дочь, – и только горестно развел руками…

Дома Никитин записал в своей тетрадке: «Земля весьма многолюдна; сельские люди очень бедны, а вельможи чрезвычайно богаты и пышны». И подробно изобразил великолепный выезд султана. Записал он также про зловещую птицу Гукук и про обезьян, которые по ночам крадут кур. Подумав, записал также и рассказ Камалы про обезьянского царя. Может, и напутала девчонка, а на всякий случай лучше все-таки записать.

Пока он писал, свечерело; Чандра и Камала собрали несложный ужин.

После ужина, как всегда, пошли разговоры. Афанасий крепко любил вечерние эти беседы. Еда в доме Чандаки не отнимала много времени. (В тетради было записано: «Индиане едят два раза в день, а ночью ничего не едят. И мясо не едят никогда – почитают корову священным животным»). Быстро управившись с кашей и молоком, все четверо пускались рассказывать, кто во что горазд: все, что знали, помнили, слышали или тут же придумывали. Ну, как тут уши не развесить? Как не заслушаться, если только в ударе строгий хозяин дома? У Чандаки память была поразительная. Он рассказывал старинные индийские предания и легенды с премудрыми поучениями и рассуждениями; он знал их множество и излагал стройно, выразительно оттеняя каждое слово. Знал он также поэмы и притчи из древних мудрых книг «Рамаяна» и «Махабхарата»; эти книги были написаны стихами, на красивом старинном языке, каким в то время в Индии уже не говорили; а Чандака закрывал глаза и, весь уйдя в себя, будто отрешившись от сегодняшней жизни, без запинки произносил сотни и сотни строк. «Дух дышит, где хочет!» – говорил себе Афанасий и глядел с уважительным страхом на этого полунищего индийца, на этого простого ремесленника, который хранил в своей всеобъемлющей памяти вдохновенную мудрость тысячелетий… А когда начинала свои повести тихая Чандра, доверчиво глядя гостю прямо в глаза, – Афанасий не мог согнать с лица растроганной и смущенной улыбки. Уж очень были жалостны Чандрины затейливые сказки! С удивлением слушал Афанасий предание о прекрасной царевне, по имени Пять Цветков. Женихом ее стал иноземный царевич дивной красоты, – но долгие, тяжкие суждены были им испытания. И когда злоключения кончились и супруги достигли долгожданного единения, – царевна Пять Цветков уступила мужа первой его жене, простой крестьянской девушке; уступила, потому что та девушка приютила и пожалела его, когда он был изгнан и нищ. Задумчиво покачав светлокудрой головой, гость просил: «Еще умильную сказочку!» И Чандра, вся разгоревшись, говорила звенящим голосом о том, как погибла бедная царица Мирча и как после смерти «тело ее превратилось в высокую белую стену, ее волосы стали вьющимися лианами, алые губы расцвели алыми розами. А душа ее превратилась в двух птиц, и они вечно зовут и кличут друг друга, но не могут переплыть через озеро, которое их разделяет…»

Афанасий молчал, отдаваясь каким-то смутным и задушевным мыслям.

– Ну, что, Афа-Нази? Что молчишь? – теребила его Камала. – Хороши Чандрины сказки?

– Ничего не скажешь, замысловатые! – словно спросонья щурился и хмурился Афанасий.

– Проснись, Афа-Нази, проснись! Послушай мою!

И тут же она выдумывала сказку про молодого царя. Он ехал по городу и увидал, как бедный столяр мастерит кровать с необычайно красивой резьбой. Царь купил чудесную кровать, увез ее во дворец. Ночью, когда он лег спать, одна из ножек кровати заговорила и сказала другим:

– Слушайте, сестры! Я пойду дозором по городу. А вы стойте крепко, чтоб царь не упал.

И убежала. Потом вернулась и говорит:

– В царскую туфлю заползла ядовитая змея, нельзя царю надевать эти туфли.

И встала на место. Тогда заговорила вторая ножка:

– Я тоже хочу пройтись по городу и что-нибудь узнать. А вы, сестры, стойте крепко, чтоб царь не упал!

Вернулась и говорит:

– Стена у царского сада хочет обрушиться. Нельзя, чтоб царь там гулял!

И встала на место. Тогда ушла на разведку третья ножка. Она очень долго не возвращалась. Четвертой ножке надоело ждать, и она сказала:

– Уже наступает утро, и я не успею пройтись. Вы, две, стойте крепко и держите кровать, чтоб спящий царь не упал!

И убежала. Две ножки не выдержали тяжести, подкосились. Царь упал и проснулся.

– Неправда! – кричала Чандра. – Выдумываешь, Камала! Царь вовсе не спал, а третья ножка вернулась перед зарей…