Текст книги "Давай попробуем вместе"

Автор книги: Елена Гайворонская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

20

Женщина отпирает ключом дверь, обитую рваным дерматином. Щелкает выключателями в коридоре и обеих комнатах. Одна, наверное, детская. Женщина проводит меня в другую, небольшую, обставленную очень просто, если не сказать бедно. Усаживает на затянутый гобеленом диван и отправляется за аптечкой. Я оглядываюсь по сторонам. Висящий под потолком старенький матерчатый абажур струит мягкий оранжевый свет, отражаясь в трюмо, раскачивая тени по детским рисункам и простеньким светлым обоям в мелкий голубоватый цветочек…

Я судорожно дергаюсь, понимая, что этого не может быть, что я совсем в другом месте, в иное время, и постепенно замечаю, что и комната вовсе не похожа…

– Что, так больно? – Женщина склоняется надо мной. В ее серых глазах отражается сочувствие. – Потерпите немного. – Она осторожно протирает рану перекисью, накладывает повязку, перебинтовывает. Ее пальцы теплые и немного шершавые. Как у мамы. – У вас тут совсем свежий шрам…

– Шрамы украшают мужчин. Могу я узнать, как вас зовут?

– Разве я не сказала? – Она улыбается чуть смущенно и немного печально. – К концу недели у меня с головой не в порядке… Вера. Спасибо вам…

– Не за что. Вы смелая женщина, Вера. Приглашаете в дом незнакомца. А вдруг я вор или боевик?

– Кто?! – Ее широкие светлые брови удивленно приподнимаются.

– Бандит, я хотел сказать… – Внезапно я чувствую себя полным кретином.

– Брать у меня нечего, как видите, – устало усмехается женщина. – Так что вы можете быть сильно разочарованы. Как вор и как боевик. – Пряча улыбку, она поднимается и выходит. А я остаюсь наедине с неловкостью от своих идиотских высказываний. Чего я добиваюсь? Хочу заглушить боль, занозой засевшую глубоко внутри? Но это моя проблема, и только моя… Я тихо встаю, крадусь к выходу и слышу за спиной жалобный скрип приоткрывшейся двери.

– Вы уже… – Пацан стоит на пороге детской, прислонившись еще румяной от морозца щекой к дверному косяку. – А хотите, я покажу вам свой замок?

«Извини, малыш, мне пора». Я открываю рот, но эти слова, застряв где-то между горлом и зубами, не срываются с губ.

Неведомая сила заставляет меня сделать несколько шагов. Замок в углу, около окна, сложен из больших разноцветных пластмассовых конструкторских кубиков.

– Я сам его построил, – с гордостью сообщает мальчишка.

Я зачем-то усаживаюсь на пол, провожу кончиками пальцев по гладким кубикам, чувствую исходящее от них тепло, точно они сделаны из разогретого солнечного песка, и ловлю себя на мысли, что где-то я уже это видел…

 
Хрустальный замок до небес,
Вокруг него дремучий лес.
Кто в этот замок попадал,
Назад дорогу забывал…
 

– Это мой замок.

– Надо его сделать крепостью, – говорю я. – Каждый дом должен быть маленькой крепостью.

– Чтобы не забрались враги?

– Да.

– Злые собаки?

– И они тоже…

– Ты мне поможешь построить? – Теплые пальчики ложатся на мое запястье. Внимательные серые глаза смотрят прямо внутрь меня, туда, где могла бы прятаться душа… – Тогда поиграли бы в войну.

– Нет. – Я качаю головой, ощутив неожиданный озноб, отдающий в свежую рану на ноге. – Я не люблю эту игру.

– Ты никогда не играл в войну, когда был мальчиком?

– Играл. Даже когда стал взрослым.

– Разве это плохо?

– Да уж ничего хорошего, можешь мне поверить.

– Почему? Тебя могли по-настоящему убить?

– Могли.

– Наверно, страшно… – Его взгляд снова сделался недетски серьезным, вдумчивым, тл А где ты был?

– Далеко.

– В Америке?

– Почти, – усмехаюсь я. – Давай лучше ты будешь говорить, а я слушать. Идет? Сколько тебе лет?

– Скоро семь. – Он важно раздувает щеки. – На следующий год я пойду в гимназию. Скорей бы! А то хожу в детский сад, будто маленький…

Он рассказывает о том, что мама работает в этом же саду, который вон там, через дорогу, воспитателем, и что сейчас ее напарница, Элеонора Владимировна, болеет, и маме приходится работать каждый день, с восьми до восьми, поэтому она такая усталая и сердитая. А вообще-то она добрая и веселая, особенно по выходным, когда отоспится. В саду есть Бобик, большущий пес неизвестной породы, не такой гадкий, как тот, который меня покусал, он хороший, даже не лает. А еще в саду живет огромный рыжий кот. У него странное имя – Чубайс, и он любит играть с детьми, а по ночам охотится на мышей и крыс. Иногда даже тараканов ловит и ест, хотя Мишка не может понять, как можно жрать такую гадость…

Как ни странно, я старательно вслушиваюсь в детскую болтовню. Соглашаюсь, что тараканы действительно гадость, «Лего» – клево, но дорого, а красивой, но вредной Наташке весной нужно будет посадить за шиворот мохнатую гусеницу, чтобы не задавалась. То-то будет визгу… Жаль, что зимой гусеницы спят… Я смотрю на живую подвижную мордашку чужого мальчишки и чувствую странную тоску оттого, что давно покинул светлый мир, где жили добрые собаки, огромные рыжие коты, вредные девчонки, мохнатые гусеницы и разноцветные дворцы… Мир, где не было места грохочущему злу. И возможно, оттого, что невольно в моей памяти всплывает другой, полный жгучей ненависти мальчишеский взгляд, я впервые в жизни жалею, что не волшебник и не могу защитить этого славного пацана от изощренной жестокости, с которой ему предстоит не раз столкнуться в этом уродливом взрослом мире…

Помимо воли я зажмуриваюсь, обхватив руками затылок, отчаянно трясу головой. Я не могу, не хочу думать об этом…

– Что с тобой? – спрашивает он, легко касаясь моего плеча. – Все еще больно?

– Немного.

– Это была плохая собака.

– У нее плохой хозяин, – отвечаю.

Пацан соглашается.

– Михаил, иди ужинать, – зовет мать, появившись на пороге.

Мальчишка тотчас подтягивается, как маленький солдатик, сделавшись неуловимо старше.

– Вы будете с нами? – вежливо интересуется женщина, но в гаснущих серых глазах таится усталость и молчаливый намек, прекрасно мною понятый.

– Нет, спасибо. Мне пора.

– Ты придешь достроить крепость?

– Марш, я сказала! – В тоне матери вскипает раздражение, и пацан тотчас исчезает.

Я, как рак, пячусь задом. Тороплюсь уйти, чтобы остаться наедине с шепчущими призраками ночи. Тороплюсь прочь, потому что вдруг понимаю: мне не хочется этого делать… И это неожиданное открытие страшит сильнее вынужденного одиночества. Я дергаю куртку с вешалки. Она, как назло, не поддается. Я дергаю сильнее.

Бабах!

Я отскакиваю, приняв боевую стойку. И снова чувствую себя полнейшим кретином. Вешалка с грохотом падает вниз. В стене, в местах былого крепления, пулевыми ранениями зияют две дыры.

– О, черт…

Мои уши пламенеют парой факелов. Я уже забыл, когда в последний раз робел под удивленно-насмешливым женским взглядом. И теперь прикусываю кончик языка, чтобы не дать вырваться наружу вместе с досадой выражениям, которые не стоит произносить в приличных домах. А именно они почему-то и приходят на ум в первую очередь.

– Простите, – бормочу я, исследуя злополучные, потравленные временем шурупы. – Я приду завтра и починю. Видите, они были старые, разболтались… Она все равно бы упала… А я куплю новые и сделаю…

– Нет, не нужно… Право, не стоит беспокоиться… Ничего страшного. Мне не впервой забить пару гвоздей…

– Мне тоже. Какой у вас адрес? Я не поглядел на номер дома.

– Колодезная, семь.

– А квартира?

Она произносит и этот номер, скороговоркой, лишь бы я отвязался и ушел, пока не свернул еще что-нибудь. А в недоверчивых серых глазах я читаю уверенность, что к завтрашнему утру я позабуду все свои обещания. Иначе молчала бы как партизан. Эта женщина соткана из подозрительности, гордого одиночества, независимости и воли – всего, что скорее отталкивает, нежели привлекает мужчин. Мне даже кажется, что она чувствует неловкость за свою недавнюю беспомощность. По мне, это глупо. Женщина должна, хоть иногда, быть беспомощной. Впрочем, это мое частное мнение. С ним не обязательно соглашаться. И притягивает меня вовсе не хозяйка дома, а груда разноцветных кубиков, из которых можно построить свой собственный радужный мир давно позабытых надежд и волшебных снов… Да вихрастый пацан, для которого война – всего лишь звук, слово, картинка в книжке, надпись на песке, стираемая босой загорелой пяткой… И что-то еще, названия чему я пока не знаю, не могу осязать, но к чему отчаянно стремится нечто внутри меня, нечто, похожее на сон…

«Ты придешь достроить крепость?»

Я невольно оборачиваюсь. Из беззащитно не-зарешеченного окна струится теплый оранжевый свет. Я зачем-то встаю в этот магический квадрат солнца среди ночи, словно пытаюсь отогреться в его неведомых лучах…

В ту ночь я вышел во двор по малой нужде.

– Солдат…

Шагов я не услышал, хоть моему развившемуся слуху мог бы позавидовать слепой. Только шорох листьев под легким дуновением ночного ветерка да скрип цикад, казавшийся чем-то фантастическим, вызывавший мучительный приступ ностальгии по мирному летнему отдыху, в котором не было ни выстрелов, ни ночных дозоров… И вдруг тихий шепот:

– Солдат…

Я молниеносно вскинул автомат, вглядываясь в темноту.

– Не стреляй, я без оружия.

Передо мной, как из-под земли, появился мальчишка. Тот самый, за мать которого я пытался заступиться днем.

– Вот. – Он достал из-за пазухи булку и сунул мне в руки. – Это только тебе.

– Спасибо… – Я безотчетно также перешел на еле различимый шепот, возможно оттого, что горло мое вдруг сдавил невидимый обруч. Здесь я научился ожидать чего угодно, от автоматной очереди до гранаты. А хлеб там, в перепаханных фронтом горных деревушках, ценился дороже бриллиантов. Я отломил половину и протянул мальчишке, но он покачал головой и повторил упрямо:

– Это только тебе. Ешь.

– А ты разве не поделился бы с товарищами?

– Наверно. – Он по-детски шмыгнул носом. – Ну, тогда дай очкарику. Он смешной. И добрый. Мне будет жаль, если его убьют. И тебя тоже… Хоть вы и неверные. Я пришел еще сказать, что, когда я пойду воевать, если вдруг встречу тебя, то не стану убивать.

В той, прежней жизни, жизни до, услышь подобное из уст мальчишки, я рассмеялся бы да щелкнул его по носу или что-нибудь в этом роде… Но не здесь. Потому что это не было шуткой. И мне сделалось не смешно – страшно. Впервые не за себя. За этого чужого пацана, который уже готов стать мишенью в ненормальной взрослой игре.

– Знаешь, – я надкусил булку, она была слегка зачерствевшей, но хранила еще вкус и аромат домашних пирожков, вроде тех, что пекла мама, – знаешь, ведь это так хреново – воевать…

– Тогда зачем ты здесь?

– Меня не спрашивали. Просто отправили – и все. У меня не было выбора.

– А я. должен мстить за отца, – твердо сказал мальчишка, точно отвечал урок. – Или я не мужчина. У меня тоже нет выбора.

.– Джихад?

– Вроде того…

– А отец твой за кого мстил?

– За своего брата.

– А брат отца?

– Ни за кого. Он сам пошел. Воевать за свободу Именем Аллаха.

– Свободу от кого? Кто его трогал-то? Знаешь, что было бы, если б я убивал каждого, кто ограничивал мою свободу, – милиционеров, контролеров в транспорте, преподавателей института… Гора трупов. Думаешь, вашему Аллаху угодно, чтобы ты, вместо того чтобы вырасти, выучиться, работать, жениться, завести детей, получил пулю в затылок? А о матери своей ты подумал? Она совсем одна останется.

– Здесь – всего лишь коридор. Настоящая жизнь – там…

– Зачем тогда тебе здесь свобода?

– Ты ничего не понимаешь, – упрямо произнес мальчишка. – Ничего.

– В этом ты прав, парень. Я в самом деле уже мало что понимаю. Но думаю: все, что здесь творится, не нужно ни мне, ни тебе…

Я снова протянул своему собеседнику кусок булки, и на этот раз он взял и принялся жадно жевать.

– Скажи мне по секрету, – я смотрел на его упрямые черные вихры, – неужели тебе совсем не страшно? Ничуточки?

Он опустил глаза и шумно вздохнул:

– Иногда… – Мой маленький собеседник быстро стрельнул глазами по кустам и еще понизил голос, сделав его неразличимым с шелестом травы. – Это нехорошо. Аллах накажет меня за сомнение…

– Не накажет. Я ему не скажу. – Он вскинул на меня изумленный взгляд, и я невольно спрятал улыбку. – Думаю, подать руку врагу – самое большое мужество на свете. Как тебя зовут, джигит?

Он секунду помедлил, будто раздумывал, стоит ли отвечать.

– Малик…

– А меня Слава. Будем знакомы, противник.

– Хорошее у тебя имя. Героическое.

– Не тому досталось. – Я невесело усмехнулся.

– Костыль! – крикнул, выйдя из дома, где мы остановились, Денис. – Мужики, Костыля не видали? Славка!

– Да не ори ты! – отозвался я. – Здесь я.

– Не говори, откуда хлеб взял, – шепнул мальчишка, – а то меня… – Он быстро чиркнул по горлу ребром ладони, точно лезвием ножа.

И снова лишь шорох травы, словно никого и не было вовсе. Только недоеденный кусок белого хлеба, вкусно пахнущий домом, в моем кулаке.

Я подумал тогда, что все говорил неправильно. Надо было объяснить мальчику, что ему вовсе не нужно погибать за отца, за брата отца и даже за самого Аллаха… Но что бы значили для него мои слова и что вообще значат слова там, где говорят орудия…

– Молодой человек… – Кто-то трясет меня за плечо. Я разлепляю глаза. В тусклом вагоне метро душно и пусто. Передо мной – миловидная усталая женщина в синей форме, чем-то похожая на сегодняшнюю случайную знакомую Веру. И на тысячи других усталых работающих женщин.

– Молодой человек, поезд дальше не пойдет. Конечная…

В эту ночь я засыпаю на удивление быстро и легко. Мне пригрезился разноцветный снег в мягком полуночном свете… А затем я вновь увидел свой странный мираж: лето, море, солнце. Вихрастый мальчишка строит на берегу замок, почему-то из больших пластмассовых кирпичиков. Кто-то окликает его, и пацан поднимает голову… Я встречаю вдумчивые серые глаза моего случайного знакомца Мишки. Он смотрит внимательно и пытливо, точно хочет разобраться в том, что творится внутри меня. И вдруг улыбается заразительно и счастливо… А прохладные волны, резвясь, догоняют друг дружку, покрывают мои босые ноги клочьями прозрачной пены…

Я просыпаюсь и понимаю, что тоже улыбаюсь. Впервые за всю свою новую жизнь.

Всю ночь шел снег. К утру намело приличные сугробы. Малолетние спиногрызы, радостно визжа, гоняют по двору, играют в снежки. Интересно, успели нашим выдать зимнюю форму? Пестрая зелень на белом – идеальная мишень…

21

Ноябрь 2000 г.

Тихий вечер растревожила очередь резких, требовательных телефонных звонков. Она медлила, не решаясь снять трубку.

– Мам! – закричал сын. – Мне взять?

– Не нужно! – вскрикнула она. – Я сама!

Мужской голос на том конце света был таким же резким и требовательным, как предшествующая звоночная плеяда. Она лишь слушала, отвечая односложно: «да» или «нет».

– Кто это? – Сын просунул голову в дверь комнаты. – Это папа?

В его глазах забрезжили лучики томительной надежды. Она промолчала, опустила трубку на рычажки.

– Это не папа звонил? – вновь переспросил сынишка.

– Нет. Ступай, делай уроки.

Разочарованно вздохнув, мальчик удалился.

– Когда ты скажешь ему правду? – сдвинув брови, требовательно спросила мать, строго поглядывая на дочь, сидя на диване.

Она промолчала.

– Я предупреждала: ложь не доведет до добра. Ты должна сказать ему правду, – твердо выговорила мать. – Или я сделаю это.

– Нет! – крикнула она. – Я сама.

Мать обиженно замолчала. Какое-то время стояла тишина, и было слышно, как у соседей работает телевизор.

– Ты похудела, – наконец прервала молчание мать.

– Знаю.

Будто можно не заметить, что застегиваешь ремень на две дырочки правее…

– Ты сильно похудела. Такой ты была только после родов. Это тебе вовсе не к лицу. Ты стала похожа на изможденного подростка.

– Ну уж, на подростка… – горько улыбнулась она в ответ. И все же поймала себя на том, как украдкой взглянула в зеркало на стене. Разумеется, она останавливалась перед ним каждое утро. Небрежно проводила расческой по волосам, меланхолично отмечая растущую необходимость визита к парикмахеру, механическим движением пальцев с зажатой трубочкой помады придавала поблекшим губам фальшивый блеск – вверх, немного вниз, снова чуть вверх, вниз, вбок к исходной точке… Но именно сейчас она впервые посмотрела в поймавшее время зыбкое стекло осознанно, задержавшись в нем дольше обыкновенного. Но уже в следующий миг ей стало больно и стыдно оттого, что она может не только ходить, дышать, говорить, думать, но даже вспоминать об ускользающей молодости… И что это кощунственно, потому что того, для кого все это имело бы истинный смысл, больше нет и не будет никогда…

«Как такое могло случиться с ними?!»

– Полно, – мать коснулась ее плеча, – пора подумать о сыне.

– Я только о нем и думаю, – произнесла она тихим, бесцветно-усталым голосом и, содрогнувшись от полуправды, бессильно откинулась на спинку жалобно скрипнувшего старенького кресла.

– Я вижу, – язвительно отозвалась мать. – Бегаешь черт-те где с какой-то дурацкой рукописью. У тебя что, много свободного времени? Проведи его с сыном. Подумай о нем и о себе! – неожиданно выкрикнула мать, с силой встряхнув дочь за плечи, так что голова той мотнулась. – Посмотри на себя. Нет, не отворачивайся, поглядись в зеркало! Ты что, тоже решила похоронить себя в двадцать шесть? Какой смысл? Его уже не вернешь. Да, я знаю. Это тяжело, печально. Но жизнь продолжается. И если пока не повезло, должно обязательно повезти в будущем.

– Не говори так, – встрепенулась она. – Никогда не говори, что мне не повезло. Потому что пусть недолго, но я была очень счастлива. Так, как иные не бывают за десятки совместно прожитых лет. И я не променяла бы эти наши несколько месяцев ни на что на свете.

– Ты не забыла, чем все закончилось?! О каком счастье ты твердишь? Он же был не в себе! На месте тех несчастных прохожих могли оказаться ты и твой ребенок!

– Нет, нет… – всхлипнула она. – Я не верю, не верю… Это была ужасная, нелепая случайность…

– Иногда мне кажется, – горько обронила мать, – что ты тоже немного не в себе.

22

Декабрь 1999 г.

Родители всегда учили меня держать слово. Наверно, потому на следующее утро я с полным саквояжем всевозможных инструментов, словно мастер на все руки, шляюсь по Сокольникам и, в упор не узнавая ни одной из вчерашних уличных примет, пристаю к прохожим с единственным вопросом:

– Как пройти на Колодезную?

Сердобольные «местные» москвичи охотно подсказывают, указывая всевозможные направления, причем каждый – свое. А бойкая тетенька в огромной меховой шапке и хрупкий дедок с палочкой вообще чуть не подрались, споря, где именно находится эта загадочная улица. Причем тетенька отправляет меня на станцию метро «Сокол», а дедок посылает ее саму, несколько дальше, для убедительности замахиваясь палкой. Он считает, что улица Колодезная находится где-то возле одного из трех вокзалов.

Моя бедная голова идет кругом, и я, отчаявшись, прибегаю к помощи стоящих в засаде сотрудников ГИБДД. На оборотной стороне штрафной квитанции они чертят мне план, а я, в знак признательности, говорю, что с такими топонимическими навыками хоть завтра в горячую точку. На что те сурово отвечают:

– Типун те на язык, – и дружно сплевывают по три раза через левое плечо.

Наконец я нахожу свою «Колодезную, дом семь», и дверь подъезда встречает меня недружелюбным кодовым замком. Мысленно поблагодарив городские власти, я отхожу в сторону, отыскиваю два незарешеченных окна на первом этаже. Сейчас день, и вместо мягкого оранжевого света – тонкое белое кружево занавесок, похожее на морскую пену. Я осторожно стучу по холодному стеклу, оно противно дребезжит в ответ. Занавеска приоткрывается, и я вижу изумленное бледное лицо хозяйки. Старая фрамуга отворяется с пулеметным треском.

– Это вы?

– Как видите.

Сейчас, субботним днем, без косметики она выглядит немного заспанной, но вполне отдохнувшей и более привлекательной. Я решаю, что все-таки ей нет тридцати. Двадцать пять, максимум двадцать шесть. Не более.

– Что вы здесь делаете?

– Да вот, случайно шел мимо. Дай, думаю, загляну. Как там моя вешалка поживает?

– Спасибо, неплохо. Стоит в углу и передает вам привет.

Мне нравится, когда у людей все в порядке с чувством юмора.

– А как ваша нога? – Это произносится уже без иронии.

– Пока на прежнем месте. И тоже хочет передать вам привет. Скажите мне три магические циферки вашего чудесного кода и захлопните окошко, а то простудитесь.

– И зачем же вам эти циферки?

– А чтобы зайти к вам в гости. Если вы меня не впустите, я начну петь серенаду. Только предупреждаю: мне по уху проехался танк.

– Но разве настоящие рыцари, поражающие собак и вешалки, входят банально через двери? – Насмешка в ее голосе звучит как провокация.

Я не могу допустить постыдного поражения перед женщиной, даже если она не в моем вкусе.

– Вы правы. Зачем нам дверь, если открыто окно?

Я забрасываю на подоконник сумку с инструментом. Затем проделываю то же самое с собой. Под возмущенный возглас хозяйки «Вы что, спятили?!» и восторженный визг прибежавшего Мишки. Если мне и есть за что поблагодарить родную армию, так это за хорошую физическую форму.

– Мадам, – говорю я, спрыгивая на кухонный пол, – у вас очень низкие окна. Это небезопасно. Вам просто необходимы решетки.

– От боевиков? – спрашивает она ехидно.

Почему рядом с этой бабой я чувствую себя зеленым салагой? Я же не мальчик, черт возьми.

– Угу… – бурчу я, ощутив неожиданный прилив крови к щекам. Мне хочется поскорее закончить разговор. – Михаил, кто мужчина в доме? Показывай объект работы.

– Эй! – повышает голос Вера. Ее глаза гневно темнеют. Похоже, командовать привыкла она. – Мы сейчас уезжаем.

– Далеко?

– А вам какое дело? – отзывается мать.

– К бабушке, – вздыхает сын.

– Бабушка – это святое, – соглашаюсь я. – Но пока вы соберетесь, я успею прибить мою любимую вешалку.

– У нас еще кран течет, – входя в роль хозяина, сообщает Мишка.

– А ну, марш в свою комнату!

Удрученно вздохнув, Мишка плетется восвояси. Не люблю женщин, которые командуют мужчинами. Даже маленькими. В этом Кирилл прав: протяни палец – руку оттяпает по локоть. Но я молчу, а то, не дай бог, получу по башке вон той железной сковородкой. Вид у хозяйки уж больно воинственный. Интересно, она умеет улыбаться? Впрочем, мое дело телячье – починить эту дурацкую вешалку и убраться.

Примерно такие раздумья одолевают меня, когда, предоставленный самому себе, я ползаю по стене в обнимку с чертовой вешалкой. И чего я вчера сунулся? Эта дама прекрасно сладила бы с дюжиной монстров.

– Мам, – доносится из детской просительный шепот. – Может, не поедем к бабушке? В парке погуляем, снеговика слепим.

– Но, Миша, мы же обещали. Вечером слепим снеговика. У нас вся зима впереди.

– Снова придет эта дура, соседка тетя Катя…

– Что еще за слова такие? – повышает голос мать. – Нельзя так никого называть, особенно взрослых.

– А почему ей можно болтать бабушке про тебя разные гадости?

– Какие такие гадости?

– Она все свою дочку расхваливает, какая та умница-красавица, и в фирме работает, и тыщу долларов получает, в Таиланд с мужем едет на Новый год… А про тебя говорит, что ты – никчемная. Ничего не умеешь – ни денег заработать, ни мужика приличного найти. А бабушка ей только: «Да, да»… Я в туалет ходил и слышал, как они на кухне разговаривали…

– Дура эта тетя Катя! – Голос Веры, взмыв было снова ввысь, опадает, осекшись бисерной дрожью. – Ты никого не слушай, сынок.

– А папа скоро вернется?

– Понимаешь, не все зависит наших желаний…

– У него строгий начальник?

– Да, да… Одевайся скорей.

– Но когда папа заработает деньги, то приедет и привезет мне «Лего»?

– Конечно.

– Радиоуправляемую космическую станцию?

– Да.

– А почему он нам не пишет?

– Наверное, сильно занят. Или письма не доходят.

– Он что, на войне?

– Не выдумывай. Нет сейчас никакой войны.

– Есть. Мне Слава сказал. Он там был. Его могли убить, представляешь? С тех пор он не играет в войну. Значит, мы не пойдем сейчас в парк?

– Нет. Мы поедем к бабушке. Иначе получится нехорошо. Мы ей обещали, и она будет нас ждать. Нужно всегда держать слово. Одевайся…

Вера выходит мне навстречу поникшая, ссутулившаяся, губы мелко вздрагивают. Она кажется мне очень одинокой и беззащитной. Как вчера, перед собачьим хамом. И мне вдруг становится стыдно за свою недавнюю мелочную озлобленность. Если бы мог, нашел ее мужика, взял за шиворот, тряхнул хорошенько и пинками пригнал сюда взглянуть в глаза сыну…

– Извините, – зачем-то говорю я, сам толком не понимая, за что прошу прошения: за нехорошие мысли или за весь наш род мужской…

Она вскидывает на меня глаза, полные влажной печали и усталого бессилия:

– Вы меня извините…

– Вот. – Я машу пассатижами на водруженную на законное место вешалку.

– Спасибо. Хотите кофе?

– Вы же торопитесь.

– Ничего… Миша говорит, вы были…

– В Чечне. – Я с непонятным напряжением стараюсь уловить малейшие изменения ее лица. Испуг? Интерес? Жалость? – Боитесь, что у меня с головой не в порядке?

– Да что вы… – Она смотрит так, словно я обвиняю ее в преступлении. В бахроме темных ресниц прячется укор. – Как вы могли подумать…

– Я оделся, – мрачно объявляет Мишка, выходя из комнаты в свитере и толстых болоньевых штанах. Хоть сейчас на Северный полюс.

– Давайте мы подождем вас во дворе, – предлагаю я.

– А кофе?

– В другой раз. Будет повод, чтобы зайти. И посмотреть ваш кран.

– Не надо. Я слесаря вызову.

– Это ни. к чему. Он сдерет с вас бешеные деньги за несчастную прокладку. А меня вы просто угостите кофе. Ведь слово надо держать?

Мы вышли во двор и принялись лепить снеговика. Получилась довольно банальная пузатая фигура с ручками-ветками. Я вытащил сигарету, хотел закурить, но, передумав, воткнул в замысловатый изгиб снежного рта.

– Класс! – восхищается Мишка. – Вылитый Владимир Иваныч, наш сторож из сада.

– Курить вредно, – вспомнив о своей взрослой воспитательной роли, спохватываюсь я.

– Я знаю. Хочешь секрет?

– Валяй.

– Мама иногда курит по вечерам. Когда уложит меня спать. Она думает, что я не знаю. Но я знаю, а бабушке не говорю.

– Она у тебя хорошая, – зачем-то откровенничаю я.

– Я тоже так думаю. А бабушкина соседка тетя Катя – дура.

– Факт.

Подъездная дверь распахивается, и выходит Вера. Мишка с гордостью демонстрирует наше творение. Вера, приподняв широкие брови, замечает:

– Курить вредно. А чему вы улыбаетесь? Что смешного я сказала?

– Вы абсолютно правы. Как сказал бы один мой друг, «на двести процентов». Черкните мне ваш телефончик, чтобы в следующий раз я не был незваным гостем.

– Миша, погуляй.

И он покорно отходит в сторону, месит ногой снег.

– Зачем все это? – тихо спрашивает Вера, пристально глядя мне прямо в зрачки…

Легко сказать «зачем?». Если бы все на свете было так просто объяснить… Я же не могу ответить: «Черт его знает…» Вот если бы у меня был язык подвешен, как у Огурца или Гарика… Но я не писатель, и бабником себя не могу назвать даже с большой натяжкой… И потому стою и, согреваясь в непонятном, бог весть откуда излучаемом тепле, молчу и улыбаюсь, как полный идиот.