Текст книги "Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма"

Автор книги: Елена Капица

Соавторы: Павел Рубинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Пришла моя медаль [120]120
  Медаль имени Фарадея Института инженеров-электриков (Великобритания).


[Закрыть]в ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей – Е. К). Обещают дать, я прошу просто, но они хотят с помпой, говорят, это политически важно.

У нас в гостинице очень холодно, нельзя заниматься, но так во всей Москве. Собираюсь переезжать в дом Ольги Алексеевны, там, говорят, топят.

Ну как Ал. Ник? Получил ли вагон такой, как ему нужно?

Пришли адрес Калинина В. Е. и книгу воспоминаний Ал. Ник. [121]121
  Речь идет о книге А. Н. Крылова «Мои воспоминания», которую он писал в эвакуации в Казани. Она вышла в свет в 1942 г.


[Закрыть]

Ну, крепко целую вас всех и поросят.

Твой Петя».

«27 октября 1942 г., Казань

Дорогой Петюшик,

Проводили Крыловых в Боровое. Они благополучно уехали, вчера получили от них „молнию“ из Свердловска, едут хорошо, тепло, уютно. Мы их обязали нам посылать телеграммы с дороги. Им, конечно, надавали массу вещей в детдом Акад. наук. Очень без них скучно, как-то уж привыкли к совместной жизни, и странно, что их нет. Мы сейчас же переехали в их комнаты, чтобы не было пустого вида, на это неприятно смотреть. У тебя стало очень хорошо в кабинете, я думаю, что не надо говорить больше о лишней комнате. Ты увидишь, что тебе вполне достаточно того, что сейчас есть. У Наташи с Леней тоже очень хорошо. Леня опять работает, его нога гораздо лучше после ультракоротких волн, или несмотря на них, может быть?

Вчера мы с массой приключений переехали с дачи. Костю [Сидоренко] занесло в овраг, он решил, что так ближе сможет подъехать к даче, чтобы не ехать через мост. Конечно, застрял в канаве, его вынимали красноармейцы (им обещали 1 литр водки!). Потом он и Вася [Перевозчиков] строили настил через канаву, т. е. спилили 8 берез. Все это происходило начиная с 1 ч. дня и до 10 часов вечера. Все вещи лежали грудой среди леса. Наконец ночью мы всё погрузили и пошли ночевать на дачу, и только утром я их отпустила в Казань. И все-таки вся мебель еще осталась на даче, надо ждать грузовик.

Пожалуйста, ешь, сколько хочешь, фруктов и бери из нашего лимита, что хочешь. У меня еще осталось октябрьских денег больше 300 руб. Привези нам или фруктов свежих, или сухих, если там есть. Остальное у нас все есть.

Как у тебя с перспективой жизни в Москве зимой? Я поеду тебя опекать, только если ты будешь жить там не менее 2-х месяцев, а то не стоит. Я работаю в госпитале, но у нас осложнения с карточками, иждивенцам неработающим их не полагается, а кто мы такие, никто еще не выяснил.

Пиши мне тоже о твоих делах. Пришло письмо от Иофана, но не ответ на твое, а встречное.

Целуют все тебя очень крепко».

«28 октября 1942 г.,

Гостиница Москва № 312

Дорогой Крыс,

Очень трудно с оказией для писем, никто за эти дни из Академии не ехал в Казань. Как ты, наверное, заметила, за эти дни произошло вручение мне медали Фарадея. Медаль шикарная, и к ней гравированный диплом на пергаменте.

Передача состоялась в ВОКСе, собралось не много народу – Иоффе, Семенов, Фрумкин, Соболев, Бернштейн, Шмидт, Веселовский, Бах и др. Я произнес речь, которую полностью воспроизводит газета „Труд“ за сегодня. Но нас не собирались угощать. Я стал протестовать и сказал, нужно хоть раз, чтоб Вокс угостил и своих ученых, а не только же заграничную шпану кормить. Тогда начали сооружать угощение. Угощение было хорошее, было вино. Я произнес тост за Кеменова, председателя ВОКСа. Произнес я тост за связь ВОКСа с советскими учеными, которая по сей день отсутствовала.

Был я у Роз. Сам. [Землячки] и дяди В. Роз. Сам. все спрашивала о комнате и возмущалась. Оказывается, всю эту историю знает и дядя В. Я успокаивал, говорил, что сейчас с отъездом Ал. Ник. вопрос стоит не остро и, вообще, в военное время такие вопросы имеют второстепенное значение. Сказал, что Ол[ьга] Ал[ексеевна] очень старалась, но, конечно, ей трудно.

Сейчас много хлопот с установкой, вроде критический момент. Удалось расшевелить автогенщиков. Но надо, чтобы все сохранили инерцию. Думаю, что ранее 3-го выехать не удастся. Между 15–18 ноября сессия [Академии наук] в Свердловске. Говорят, обязательно надо ехать. Из Свердловска поеду прямо в Москву. Подумай, не поехать ли тебе туда тоже со мной.

Ну, пока, крепко целую тебя и ребят. Поклон Ол. Ал.

Твой Петя»

«29 октября 1942 г., Казань

Дорогой Петюша, получила твое письмо, посланное с Соболевым. Наконец получил медаль, долго же она путешествовала. Здесь люди, забыв о том, что это все та же медаль, решили, что ты получил орден! Колдаев был один из немногих, которые слышали твое имя и слово „медаль“ по радио. Он пришел в Институт и там рассказал про медаль, на вопрос, какую же медаль ты получил, он, не задумываясь, ответил: „За отвагу“. Ты это имей в виду. Я вижу, что ты не особо скучаешь в Москве и кроме дела еще выбираешь время для визитов, это очень утешительно. О. А. послала „молнию“, чтобы тебя и Олега [Писаржевского] впустили в ее комнаты. Но вы выпустили из виду, что там ведь нет ни белья, ни одеял, подушек, затемнения и пр. Как это вы будете жить после комфорта „Москвы“ в этом отношении? Тепла недостаточно. Если тебе придется жить в Москве больше 2-х месяцев, то, конечно, я приеду, т. к. не представляю, как вы с Олегом такой долгий срок будете пребывать одни. Ваше хозяйство придет окончательно в упадок.

От папы пришла телеграмма, что они доехали до Петропавловска, т. е. до разветвления, где идет ветка на юг, в Боровое. Думаю, что теперь они благополучно на месте.

Сергей смастерил машину для резки стекол и вырезает все свободное время кругляшки самых разнообразных размеров.

Так в Казани все тихо и мирно. Леня ходит на работу, дети учатся, я хожу в госпиталь, Наташа дома – график-художник, это очень хорошо.

Очень трогательно со стороны Гитлера предупреждать Англию, что он хочет ее уничтожить. Может, это поможет 2-му фронту, если сам черт не помогает. Очень грустно, что появился еще „Туапсе“.

Ярославская ж.д., ст. Пушкино, ул. Кренкеля, дом 5, кв. 4. В. Е. Калинину.

Успокой Роз. Сам, что у тебя есть кабинет, и очень симпатичный, а потом, его тебе не надо, если ты будешь все время в Москве.

Все шлют привет. Целую крепко».

«31 октября 1942 г.,

Гостиница Москва № 312

Дорогой Крысен,

Мы выезжаем 4-го ноября, пробудем в Казани до сессии, а потом, по-видимому, из Свердловска поедем прямо в Москву.

Дела идут ничего, только очень медленно, но выправить их удается. Приходится заниматься, конечно, чисто организационными и административными делами, также проверкой, чтобы все было сделано точно и аккуратно. Все это скучно, но иначе, видно, ничего не поделаешь.

Вчера был в Ак. наук вечер с Андрониковым и Минцем. Было неплохо. Андр[оников] был в ударе. До вечера я читал лекцию инженерам и конструкторам. Это все поднимает настроение и заставляет их работать более энергично. Был я на балете „Дон Кихот“ – это первый раз в театре. На этот раз мне достается, и мало времени остается на театр и пр. развлечения. Был еще раз у Гоголевой. Там познакомился с Розенель. В понедельник приходят ко мне Александр <неразб>, Фрумкин и Андроников.

В Институте сотрудники поднесли адрес – поздравления с медалью Фарадея. Адрес посылаю тебе. Так особенно подробно писать не хочется, т. к. предполагаю уже в четверг быть в Казани, так что тогда все расскажу. Между прочим, ты прочла мое письмо невнимательно. Я тратил из нашего ноябрьского лимита, а октябрьский ты можешь использовать целиком. Об этом я тебе дал телеграмму, думаю, она пришла к тебе вовремя.

Ну, пока, целую крепко.

Твой Петя».

Банкет Победы в Кремле (Публикация Е. Капицы.) [122]122
  В архиве Анны Алексеевны был найден сложенный пополам листочек, на котором карандашом был написан приведенный ниже текст. По-видимому, начало его утеряно.


[Закрыть]

…Тост за свободную дружественную Польшу, за присутствующих здесь делегатов, привезших эшелон угля в подарок Москве. Приглашаем товарищей подойти и чокнуться. Все поляки проходят через зал, рабочие-горняки в форме (черная с золотом) и еще несколько человек в штатском. Подходят под аплодисменты всех гостей. У главного стола поют здравицу по-польски. Уходят обратно.

Тост за Жукова – освободителя Варшавы и взявшего Берлин. Сталин добавляет – теперь Берлин – Жуковский.

Тост за Конева.

Тост за Рокоссовского – исторический поворотный пункт у Сталинграда, освободившего Данциг и взявшего большой немецкий порт Штеттин. Поляки поют здравицу.

Тосты за всех по очереди маршалов и генералов с несколькими словами об их подвигах. Тост за ветеранов Гражданской войны, за Ворошилова, гости особенно поддерживают. Наконец, за членов Комитета Обороны. Тут особенно выделяется Микоян, который не только давал Армии есть, но и пить (смех). Несколько раз тост за Сталина.

Сталин веселый, совсем седой (pepper & salt [123]123
  с проседью (англ.).


[Закрыть]), часто встает, угощает бойцов ансамбля, много курит папирос, часто подает реплики. Вначале был тост за Молотова – нашего Вячеслава. Маршаки говорят, что дальше была фраза о том, что работа Молотова – как командовать 3-мя Армиями!

Последний тост Сталин произносит за Русский народ. Несколько раз его прерывают, наконец, ему это надоедает. И он обращается к гостям и говорит: «Я потом дам слово, кому его хочется, но сейчас прошу оратора не прерывать». Говорит о храбрости и терпении русского народа. О громадном доверии, оказанном правительству. О тяжелых первых годах – 41–42. О том, что народ мог сказать: и давайте любой мир с немцами. О том, что русский народ объединяет около себя все нации СССР. За доверие, и помощь, и веру спасибо. Наша встреча кончена, кто хочет, может оставаться.

Георгиевский зал белый с золотом, масса света, люстры. Гости исключительно непринужденны, много пьют, целуются, аплодируют, кричат. Много женщин. Много знакомых – писателей, артистов, работников СНК. Конечно, очень много военных.

Митерев (Наркомздрав) с рюмкой обходит всех знакомых, объясняется в любви, говорит о диссертации. Казаков (тяж. машин. строен.) целуется с Капицей, говорит о рабочих руках его, о том, как они все будут для Капицы работать. Смирнов (Санит. Управ. Крас. Армии) трогательно пьянеет. Эренбург мрачен, Маршак, Михоэлс и еще много других. Любочка Орлова проходит чокнуться с генералами и Сталиным. Танцуют около зала.

25 мая 1945 г. АК

Письма из Парижа (Е. Капица)

Я не раз спрашивала Анну Алексеевну, как же так случилось, что ее мать Елизавета Дмитриевна Крылова осталась за границей, когда она сама вернулась в Россию в 1936 году. На мой вопрос она всегда отвечала: «А зачем ей было ехать с нами. У нее в Париже была своя жизнь, она много занималась общественными и церковными делами…» Только много позже, разбирая письма Елизаветы Дмитриевны, я увидела, как драматичны были ее последние годы, проведенные в разлуке с горячо любимыми дочерью и внуками, вдали от Родины.

Первое время после отъезда Анны Алексеевны с детьми в Россию ее письма полны тоски, но в них присутствует надежда на свидание. Постепенно надежда угасает. Ведь шел 37-й год, и она, конечно, знала о тех страшных событиях, которые происходили в России.

«25 января 1936 г., Париж

…Как я была рада твоему письму. Ты написала все довольно подробно, это очень хорошо. Обещаешь писать мне часто, это тоже меня радует. <…> Ты пишешь, что ваша домработница Прасковья, как же это такую почтенную женщину звать по имени без отчества! А Емельяна Ивановича [Якушкина] ты видела, расскажи про него. Старый стал? И где Настя, его жена, не приедет к вам? Боюсь, что мальчики забудут английский язык. Вот будет хорошо, когда англичанка будет ходить к вам. Пришли план квартиры с мебелью, где что стоит. <…> Целую тебя, дорогая Анюточка и Петю и дорогих мальчиков. Теперь понимаю, как приятно их иногда видеть и поцеловать маленького шалуна Андрюшу и пофилософствовать с Сережей…»

«9 февраля 1936 г., Париж

…Вижу, что квартира ваша готова и все в ней хорошо. <…> Как вы хорошо прогулялись на лыжах, так захотелось русской природы. <…> Я очень рада за вас, что ты, и дети, и Петя – все вместе…»

«16 марта 1936 г., Париж

…Сегодня получила твое письмо, посланное 12 марта, ты пишешь, что давно от меня не получала, нет, я писала тебе в последних числах февраля. Очень беспокоюсь о детях, зная, что все вы были больны. <…> Напиши, где дети и с кем гуляют, напиши их меню и расписание дня вашего. Кто у вас бывает, когда возвращается Петя из лаборатории и действует ли авто?

…Иногда говори с детьми обо мне, чтобы они меня не забывали, я очень грущу о них, и мне так хочется их обнять и поцеловать…»

«25 мая 1936 г., Париж

…Дачка ваша мне очень нравится, лето было бы теплое…»

«10 июня 1936 г., Париж

…Как я была рада сейчас, получив твое письмо. Мы его с таким интересом читали. Завидовали соснам, реке, левитановским видам…»

«7 ноября 1936 г., Париж

…Получила посланные тобой две книги. Читаю их вслух Марии Ивановне, над стульями она иногда очень смеется, и исторический роман ее интересует, но я искушена в чтении и исторических романов не люблю. А И[льф ] и П[етров] должны бы писать покороче, но все же читаем и смеемся. Я тебе послала три книги: один роман Мопассана на старый адрес, а другой и La vie des Termites [124]124
  «Жизнь термитов» (фр.).


[Закрыть]– на новый. У меня для тебя куплены еще три книги…»

«11 декабря 1936 г., Париж

…Ты опять пишешь про Ревель. Конечно, я хочу видеть тебя и детей, очень хочу, но надо, чтобы мне дали визу в Ревель. Там видно будет…»

«20 января 1937 г, Париж

…Очень интересно описание елки, но ты не пишешь, в каком она была помещении и сколько всего было народу – местных детей 30, а школьников? и взрослых? чьими трудами все устроено? твоими? а кто помогал? Ты мне все хочешь прислать книги, но я уже тебе писала, не присылай, романов читать совсем не могу, а если узнаю, что у вас вышло что-нибудь интересное, я тебе напишу. Ведь мы часто покупаем „Правду“ и следим за всем. И об Островском все читали. Что касается Чайковского [125]125
  Чайковский П. И. Переписка с Н. Ф. фон Мекк. Изд. Academia. Т. 1–3. 1934–1936.


[Закрыть], то буду рада этой книге…»

«14 марта 1937 г., Париж

…Спасибо тебе за книгу (письма Чайковского) и за длинное письмо. Все очень интересно, особенно об Институте и, конечно, о детях. <…> Насчет Сережиных драк с детьми, помочь можно только внушением, он умный мальчик, и ты должна часто разговаривать с ним сердечно и объяснять ему все. Он поймет и будет сдерживаться. Вообще, будь с ним помягче и поласковее. <…> Ты пишешь про лето, но ничего не пишешь про наше свидание, я сама знаю, что это очень трудно. <…> Очень рада, что ты хочешь приняться за свою прежнюю работу, это тебя удовлетворит, и прежние труды не пропадут даром. Очень беспокоюсь за Ольгу Иеронимовну…»

«1 апреля 1937 г., Париж

…Письмо твое с печальным известием получила. Очень жаль Ольгу Иеронимовну, ведь она была еще полна сил. Очень жаль дорогого Петю, и брата его, и Ленюшку…»

«12 апреля 1937 г., Париж

…Я думаю, что мысль повидаться со мной на берегу моря оставлена тобой как трудная. И очень дорого стоит путешествие. Видно, придется еще немного подождать…»

«26 июля 1937 г., Париж

…С интересом читала о летчиках, перелетевших через Северный полюс. Их только что чествовали в Париже [126]126
  Речь идет о первом в мире беспосадочном перелете через Северный полюс Москва – Портленд (США), совершенном В. П. Чкаловым, Г. Ф. Байдуковым и А. В. Беляковым.


[Закрыть]. Вообще, читаем и здесь газеты и всем интересуемся».

«3 ноября 1937 г… Париж

…Получила твое письмо о смерти Резерфорда. Я уже прочла об этом в газетах и все время думала о вас, особенно о Пете, зная, как он любил его и какое это для Пети горе. Какая безвременная смерть, он был еще так крепок, и бодр, и деятелен. Ужасно жалко. Нельзя представить себе Кембридж без Резерфорда. Какая потеря для науки. <…>

Как хорошо, что вы ездите на дачу всякий выходной день. Очень рада, что Емельян Иванович у вас, а Настасья Михайловна приедет скоро? Поклонись им от меня. <….> Мы послали тебе два письма о выставке, думаю, что первое письмо пропало, п.ч. ты просишь написать о ней. Мы опять были на выставке [127]127
  Всемирная выставка 1937 года в Париже.


[Закрыть], но народу было так много, что трудно было осматривать. Очень красива выставка при ночном освещении, теперь темнеет рано, и тогда все зажигается и все павильоны очень эффектно освещаются…»

«6 февраля 1938 г., Париж

…Сережино письмо очень интересно. Я очень много узнала о его школьной жизни. Он очень развился. Маленький мой Андрюша уже пишет, а как с его глазами, не трудно ему учиться? <…> За Парламентом следим, покупаем „Правду“. Вам, конечно, интересно все воочию видеть. Я теперь очень обеспокоена судьбой героев на дрейфующей станции Папанина. Все время за ними слежу, это что-то легендарное по героизму. Вообще все эти экспедиции в Ледовитом океане и перелеты через Северный полюс поразительны по выносливости, стойкости и героизму. Только бы их вовремя сняли…»

«17 марта 1938 г., Париж

…Ты меня спрашиваешь о Сереже, не трудно ли мне будет его пребывание у меня, если ты пошлешь его для лечения горла на море. Мне, конечно, это не трудно, буду очень рада, так что вопрос не во мне. Ты писала это раньше, чем произошли важные события в Европе, то есть захват Гитлером Австрии, а это чревато большими последствиями. Аппетиты у Гитлера велики, и если он покусился на Чехословакию, то и Франция будет на это реагировать. В такое смутное время опасно семьям разъединяться. Считаю это главным препятствием для приезда Сережи. Думаю, что теперь и ты думаешь иначе и вряд ли захочешь его присылать…»

«2 ноября 1938 г., Париж

…Еще раз благодарю тебя и милого Петю за книгу Грабаря [128]128
  Грабарь И. Моя жизнь. Автомонография. М.—Л. 1937.


[Закрыть]. Я ее с большим удовольствием прочла, много имен в ней мне знакомо, это хроника последних пятидесяти лет, очень было интересно, да и пишет он прекрасно. Какая у него любовь к искусству, какая трудоспособность и разносторонность. Вот пример для молодежи. Спасибо за журнал „На стройке“. Было интересно посмотреть всех этих детей и виды Артека. <…> Ваши героини-летчицы [129]129
  Речь идет о М. М. Расковой, П. Д. Осипенко и В. С. Гризодубовой, совершивших беспосадочный перелет Москва – Дальний Восток.


[Закрыть]меня очаровали, их простой чудесный рассказ о перелете, о посадке и блуждании в тайге. Были ли вы в Ленинграде на 75-летии папы? <…> Если выйдет биография П. М. Третьякова, которую хочет издать его дочь, то пришли ее. Получила письмо от Марии Павловны (Боткиной-Третьяковой из Сан-Ремо. – Е. К.), у них была паника в ожидании войны, положение французов там было очень неприятное, теперь все успокоилось…»

«14 февраля 1939 г., Париж

…Сегодня празднуем день рождения Сережи, думаю, что и вы этот день не забыли…»

«30 марта 1939 г., Париж

…Очень мне было интересно твое письмо о юбилее папы, спасибо, что все подробно написала мне. Одно только забыла написать, что и как папа отвечал, удачно ли. <…> Вчера были у меня визитеры, которых не ожидали. (Из письма М. И. Сабининой:„Получила мамми утром письмо, что мадам Дирак с мужем в Париже (Дирак делал четыре доклада математических) и Джон (Кокрофт – Е. К.), и что все хотят прийти ее повидать. Мы их поили чаем. <…> Конечно, сразу начали говорить о том, будет ли война. Эта тема теперь у всех – от мала до велика“.) Жена Дирака мне очень понравилась, она и Джон писали тебе, но не получили ответа. Дирак все такой же. Велел сказать, что у них все хорошо в семье…»

«12 апреля 1939 г., Париж

…Мы собираемся уехать на юг к 1 мая и надеемся, что внешние обстоятельства нам не помешают уехать, хотя время очень тревожное, и кто его знает, не загорится ли война, а тогда надо сидеть дома…»

«5 мая 1939 г., Ментон

…Вот мы и в Ментоне. <…> Если в мире будет все спокойно и войны не будет, то мы здесь собираемся прожить до осени…»

«8 сентября 1939 г., Ментон

…О нас что тебе сказать. Мы застряли здесь. <…> Пока здесь все спокойно. <…> Нам очень жаль, что мы не попадем к себе в Париж, в нашу уютную квартирку, но в Париж сейчас не хочется. <…> Вот, дорогая Анюточка, приходится переживать еще войну. Ты о нас не беспокойся…»

«20 сентября 1939 г., Ментон

…Пиши, когда сможешь, но вряд ли можно писать часто. <…> Мы пока устроены, но оставаться равнодушным к событиям нельзя, за всех сердце болит. Ты пишешь: хорошо, что мы вдвоем, да, это большое счастье. И ты знаешь, что Вава (М. И. Сабинина – Е. К.) любит меня незаслуженно с моей стороны и заботится как самый близкий человек…»

«3 октября 1939 г., Ментон

…Будь спокойна о нас. Мы здоровы и всем обеспечены. <…> Останемся здесь на неопределенное время, может быть надолго. Сейчас заняты вязанием свитеров…»

Елизавета Дмитриевна отправила еще 3 открытки, последняя из которых датируется 9 ноября 1939 года. На этом связь прервалась на долгие военные годы…

«18 марта 1945 г… Париж

Дорогая моя Анечка, получила 7 марта твою телеграмму, так была рада и счастлива, ведь это первое о вас известие за четыре года (на телеграмму не ответила, это стоит 250 франков, а я 17 февраля отправила вам письмо). Мария Ивановна, как и прежде, живет со мной, и мы все эти 4 года прожили с ней в деревне на роли хозяек одной усадьбы. Там мы работали. Теперь мы вернулись в Париж и сидим без работы. У меня оставались деньги, но я их еще долго не смогу получить. Вот наше положение. Не думай, что мы очень нуждаемся, но находимся отчасти в затруднительном положении. Я очень постарела, ведь мне уже 77 лет. Правда, я слышу, вижу и хожу хорошо, но я очень похудела и имею вид старушки. Мария Ивановна устала за эти годы. Постоянно думали обо всех вас и утешались, слушая радио из Москвы, а теперь и этого нет. Но мы не унываем и надеемся увидеться со всеми любимыми…»

Письмо отправить не удалось и через некоторое время Елизавета Дмитриевна продолжает:

«31 мая 1945 г.

Дорогая Анечка, как видишь, письмо это, написанное в марте, не удалось отправить, почта еще не действовала. Теперь почтовое сообщение между Парижем и Москвой налажено, и я жду от тебя подробного письма обо всех вас и о том, как вы пережили тяжелые годы войны. Наше счастье было, что мы уехали в деревню, там было лучше, чем в Париже. <…> Этой зимой еще будет трудно жить, ведь после войны жизнь во Франции еще не наладилась. Нет угля, все сильно вздорожало, и продовольственный вопрос очень серьезен, всего недостает. Живем по продовольственным карточкам, которые пока не улучшились. Все же мы обе здоровы, ведь мне в июле (25) минет 78 лет, года большие, но я еще бодра. Мария Ивановна утомилась за эти годы, и этой зимой мы были рады пожить у себя на Crespin [130]130
  Адрес Е. Д. Крыловой в Париже: 11, Rue Crespin du Gast XI.


[Закрыть]. В деревне зимой было трудно…»

«Конец июня 1945 г., Париж

…Я уже писала вам по почте, но из вашей второй телеграммы вижу, что вы моих писем не получили. Очень хочу знать о вашей жизни подробно. Мы в деревне имели радио и всегда слушаем и слушали Москву, и все время войны жили одной жизнью со всеми вами: горевали и радовались, но всегда верили в конечную победу Сов. России. Несколько раз слышали по радио о Пете и его работах, и даже в день рождения (50 лет) слышали по радио об его научных работах и награде. Дорогие мои внуки Сережа и Андрюша выросли за эти годы разлуки, теперь уже они молодые люди, а я, их старая бабушка, пожалуй, их бы и не узнала…»

«23 октября 1945 г., Париж

Дорогая Анечка, если бы ты знала, какую радость принесло нам твое письмо. Профессор [131]131
  Установить, кто это был, не удалось.


[Закрыть]принес его нам 21 октября. Я бесконечно ему благодарна. Мария Ивановна и я обе были дома. Мы ведь 28 сентября вернулись в Париж. Как мы обрадовались фотографиям. Андрюшу я бы не узнала, он совсем большой мальчик, он выше тебя ростом, а я его оставила 4-хлетним малюткой в очках, а теперь он перестал их носить? Петя и ты мало изменились, все же десять лет прожито, а вот папа очень похудел, но лицо очень хорошее. Вот только Сережу ты не сняла, маленькое фото не в счет, оно не дает представления. Ты обещаешь прислать, хорошо, если удастся прислать по случаю, почта еще все не налаживается. <…>

О нашей работе в деревне Мария Ивановна тебе напишет, как она умеет, подробно. Ведь мы там провели почти 5 лет. Теперь вернулись в Париж, работа там кончилась, и мое денежное положение, надеюсь, наладится. Я получила от тебя девять тысяч франков. Спасибо тебе, Пете, папе, может быть, и он участвовал. Должна сказать, что деньги эти очень меня устроили. В Париже жизнь страшно дорога (также дорога и в деревне), а потому эта ваша помощь очень меня поддержала. Но мне было жалко, что вы лишаете себя, посылая такие деньги, а потому я написала тебе через Бетти, чтоб вы пока не посылали мне деньги. Я надеялась, что мои денежные дела устроятся, оказалось, что это не так, придется еще долго ждать, чтоб во Франции все наладилось. И вот, отказавшись от вашей помощи, я снова к ней прибегаю, и буду вам очень благодарна за нее. <…> Живя и работая в деревне, мы жили на счет хозяина усадьбы, это место нас вывело из очень трудного положения. Теперь, возвратившись в Париж, надо устроить свою жизнь. Квартира у нас та же, и мы обеспечены топливом, п.ч. в этом году выдали уголь, а старикам и дрова, у нас есть печурка для дров, электричество, газ, и вода есть. Продовольственные карточки дают возможность не голодать, так что жить можно, а дороговизна ужасная. Черный рынок процветает, но мы им не пользуемся. <…>

Пишу это письмо заранее, боюсь, чтобы профессор не уехал раньше, чем решил, хочу, чтобы письмо было готово…»

Продолжение:

«2 ноября 1945 г.

Сегодня получила твою телеграмму, дорогая моя, о кончине папы. Это известие горестно меня поразило. В эти долгие годы мои мысли всегда были о нем. Твое письмо порадовало меня, что он жив и здоров, и вот болезнь и смерть! Очень благодарю тебя за быстрое извещение, это мне очень дорого. Ты хорошо написала о папе, да, он прожил долгую жизнь, наполненную его любимым научным трудом, обогащая всех. Он так охотно передавал свои знания всем, кто хотел этого. А для меня он остался и лучшим человеком. Мне жаль тебя, что ты лишилась такого отца-друга, и жаль мальчиков, что они потеряли такого деда. Сейчас я вся с вами и всех вас горячо обнимаю и люблю, дорогие мои».

Продолжение:

«12 ноября 1945 г.

…Вот опять пишу тебе, моя дорогая, получено твое большое письмо от 21 августа. <…> В этом письме ты задаешь нам сложный вопрос: хотим ли мы вернуться в Россию. Если ответить одним словом на этот вопрос, то мы отвечаем: да, хотим. Никакие принципиальные вопросы не мешают нам так ответить. Не только последние пять лет войны мы были духовно связаны с советской Россией, но все последние десять лет нас тянуло к ней, хотя она и стала советской Россией. Она для нас была и осталась родиной, и другой родины у нас нет и не будет.

Мы не легко ассимилируемся с чужой страной, лучше сказать – совсем плохо. Прекрасная Франция осталась прекрасной, но чужой страной и не согревает нас.

Итак, ответив на главный вопрос утвердительно, перед нами встают другие, хотя и второстепенные вопросы, но довольно серьезные. Из них возьмем самые простые: когда будет возможен наш переезд, а с этим связано и то, что надо подготовиться к переезду, ликвидировать хозяйство, устроить денежные дела и т. д. А потому решить вопрос о переезде лучше всего с тобой, как ты и пишешь. Торопиться тебе приехать к нам не надо, теперь нет сообщения, не надо рисковать. Значит, мы подождем. <…>

Скажу тебе, что хотелось бы мне провести последние годы около вас. Знаю, что жизнь предстоит суровая. Страна разорена продолжительной и жестокой войной, но я не очень требовательна и пока еще довольно крепка, слава Богу. Из твоего письма я поняла, как много вы пережили за время войны и как дорога вам родина. Я рада за вас. В твоем письме мне многое стало ясно, и я получила из него ответы на мои некоторые нерешенные вопросы о вас, которые я задавала себе. Ведь мы не переписывались пять лет, вот и явились разные вопросы о вашей жизни. Очень хочется увидать внуков, ведь они уже молодые люди и как бы новые Сережа и Андрюша, а не те, которые играли и шалили в Кембридже.

Здесь была франко-русская выставка народов СССР. Я была на ней и видела прекрасные портреты папы и Пети – героев социалистического труда. Видно, что папин портрет снят не так давно, Петин портрет очень хорош, он как живой…»

Продолжение:

«3 декабря 1945 г.

…Письмо еще не отправлено, и я опять пишу. Если ты получишь красную вязаную кофточку, то к ней будет связанный кушачок, это для того, чтобы распустить его и употребить на штопку, когда будет надо. <…> Продовольственный вопрос улучшился, так что мы сыты, и я порядочно прибавила в весе и уже не такая худая, как была. Прочла книгу К. Симонова: „Дни и ночи Сталинграда“ [132]132
  Имеется в виду повесть К. Симонова «Дни и ночи» (1943–1944).


[Закрыть]. Она очень мне понравилась простотой и правдивостью и какой-то особенной скромностью. Все защитники Сталинграда – герои, все одушевлены одной мыслью – защищать родину, но в книге это изображено так просто, что иначе и быть как будто не может. Мы с большим волнением следили и переживали этот период войны. Думаю о вас, с каким напряжением вы все это переживали…»

В это письмо вложено и другое – от М. И. Сабининой, в котором та подробно описывает, как они провели военные годы:

«…Начало войны нас застало в Ментоне, но мы с мамми решили при первой возможности вернуться к себе, так и вышло – вернулись в декабре на Crespin. Прожили всю зиму. Война все разгоралась, и немцы приближались. Все и всех стали эвакуировать. Мы твердо решили не уезжать, а умирать в своей квартире. Начался буквальный исход, все уезжали на чем могли, уходили пешком из Парижа и запрудили собою все дороги. Много осталось погребенных в дороге, умерших от своих болезней и немецких бомб. Я сшила два удобных мешка, положила туда все, что необходимо, и так держали долгое время на случай, если насильно будут выгонять из Парижа, чтобы, уходя, надеть на спину, но, слава Богу, не понадобилось. Утром я пошла, как обычно, в 7 утра за хлебом и увидала – на стенах наклеены объявления, что Париж сдан и что жителям нечего беспокоиться. Газеты не вышли, и стали жить слухами. Все стало исчезать, доставка продуктов остановилась, и лишь торговки и торговцы на таратайках стали бойко торговать по нормальным ценам. Движения не было в Париже никакого, только метро. Банки, лавки, все почти было пусто и закрыто. Потом, когда немцы окончательно засели и взяли бразды правления, люди, все, кто уцелели, стали возвращаться, магазины открываться, подвоз кое-как стал налаживаться. Выдали всем продовольственные карточки. Никакого отопления не давали три года. Прошел так еще год, деньги стали подходить к концу, у немцев мы работать не хотели. Я как-то говорю шутя: „Дело подходит к лету, хорошо бы куда-нибудь наняться работать в деревню“. <…> А через неделю мы, действительно уехали в деревню работать, и вот как это случилось. Приходит к нам как-то м[ать] Бландина, бывшая Ася [Оболенская], и говорит: „Мне сейчас предложили поехать работать в деревню, но я не могу, тогда меня просили найти двух старушек, чтобы вести хозяйство, к одному профессору, у которого месяц назад умерла жена“. Мы без всякого колебания решили, что это нам посылается как исход из нашего положения свыше, и мы должны принять это предложение.

За первый год войны мы с мамми очень похудели, да и в деревне не сразу отъелись. Настало лето, приехал хозяин со своими друзьями-стариками, исхудавшие, рады были попасть на деревенский харч. Мы очень много работали с мамми и за эти два с половиной месяца очень уставали, проводя дни от 7 утра до 11, а иногда 12 ночи, конечно, не всё в работе. После ужина, например, сидели слушали T.S.F. [133]133
  Télégraphie sans fils – телеграф без проводов (фр.),радиоприемник.


[Закрыть]и разговаривали, переваривали газеты. <…> Проводив „гостей“, в первую же зиму пришлось прекратить отопление из-за отсутствия угля. Отапливали свою комнату дровами. Зимы были очень суровые, я не помню за все годы таких, одну зиму 43 года снег лежал целый месяц сугробами, мороз держался до 17 гр., но мы не очень страдали, ходили дома одетые тепло, в шапочках. <…> Наконец, четвертую зиму страшно было оставаться в холоде, хотя и в Париже не было никакого топлива у других. Но у нас был наш уголь в квартире еще за 40-й год, вот мы и провели зиму в Париже, и к нам все приходили греться…»