Текст книги "Одолень-трава"

Автор книги: Елена Ланецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава IX

В Москве уже давно рассвело. Птицы яростно гомонили за окнами. Однако, взрослые наверное еще спали, потому что тишину в квартире Ксюна не нарушало ни звука…

Друзья проникли в ее комнату через окно, напугав до икоты Кукоя, который смирно сидел под столом и дожидался хозяйку. Увидев целую ораву, влезавшую в окно, Кукой вскочил с диким писком, но тут же звонко заикал, дернулся и затих… Убедившись, что ничего страшного с Кукоем не случилось, путешественники сгрудились на ковре вокруг карты, стараясь разгадать ее зашифрованный смысл.

– Где же это находится? – Ксюн в нетерпении кусала ногти. – Поди догадайся, что это за Малая Никитская такая!.. А Спиридоновка?! Мне они так же знакомы, как Булонский лес! – Ксюн с некоторой растерянностью поглядывала на странноватую компанию, расположившуюся в ее комнате: «Только бы не заглянули родители – ведь в обморок упадут!» – хмыкнула она, представляя себе их реакцию.

– Послушай, Ксюн, а может, твоя бабушка помнит старые названия? поинтересовался Скучун.

– Ну конечно! – Урч ущипнул себя за ус и, потеряв всю степенность, заорал не своим голосом: – Бабушка! Конечно, она!

– Ш-ш-ш… – Ксюн поскорее закрыла ему рот ладошкой. – Тише! Мы сейчас всех перебудим…

А в это время позабытый всеми Кукой очнулся, вылез из-под стола, куда завалился в обморок и, конечно, обиделся! Как это? До него что, и дела нету?.. И Кукой решил обратить на себя всеобщее внимание. Он вспрыгнул на письменный стол, стоящий у самой кровати Ксюна, но, не рассчитав, угодил на поднос с фарфоровым чайником и лекарствами. Поднос этот, позабытый со вчерашнего вечера, чуть-чуть нависал над краем стола… и неудачник-Кукой плюхнулся прямехонько на этот выступ. Поднос опрокинулся с диким грохотом!

Ксюн кинулась было собирать осколки, но поняла, что сию минуту здесь появятся взрослые, и надо срочно спрятать гостей… Она только успела крикнуть: «Все под кровать!» – как дверь в детскую распахнулась, и на пороге возникла бабушка Елена.

– Что здесь происходит, Ксения? Еще один залп Авроры?.. Боже, мой чайник…

Елена Петровна подошла к внучке, которая уже лежала в постели как ни в чем не бывало, с невинным выражением на покрасневшем личике… Потрогав ее лоб и щеки, вошедшая заявила:

– Вижу, ты совсем поправилась, раз тут подносы летают! Тебе еще повезло, что родители ночью в командировку уехали, – с мамой потом сама будешь объясняться! И осколки собирать тоже… Ну, ладно, как живот? Не тошнит? Сейчас врача вызову.

– Бабуленька, миленькая, я себя прекрасно чувствую, не надо врача, ну пожалуйста! А поднос… не понимаю, что с ним случилось… Мне такой сон снился, а тут этот грохот! Вскакиваю, а он лежит…

– Да уж, просто чудо какое-то! Правда, это не самое страшное. Страшнее, когда хватают без спросу грибы и съедают целую банку!

– И всего-то половиночку… Баба Лена, ты же видишь, я уже совершенно здорова, пожалуйста, не вызывай врача!.. – Ксюн, стремглав вскочив с кровати, юлой вилась вокруг бабушки, которая, конечно, тут же сдалась.

– Ах ты, негодница! – улыбнулась она. – Что скажут родители? Всыплют ведь наверное…

– За что же мне всыпать?

– Да не тебе, а мне… и поделом! За потакание ребенку. А теперь быстро к столу, и без разговоров…

За завтраком Ксюн глотала пищу почти не пережевывая. Она была страшно взволнована. Еще бы! Ведь Скучуну предстояло выяснить, что же обозначает таинственный крестик… И как быть дальше, ведь взрослые рано или поздно дознаются о тех, кто скрывается в детской!

– Бабуль, а можно я потом доем в своей комнате?

– Что за фантазии, ешь за столом.

– Мне так во двор хочется, с девочками поиграть… Аппетит нагуляю – и все дожую чуть попозже. Я к себе утащу пирожки, ладно?

– Ну хорошо, потом так потом. Что-то я стала в последние дни чересчур сговорчивая – наверное, от жары… Ступай с Богом. Только одевайся как следует: по-моему, собирается дождь; чуть промокнешь – и до простуды недолго…

– Я кофту возьму – не беспокойся… Послушай, бабуль, ты случайно не знаешь, как теперь называется бывшая Малая Никитская?

– Как называется? Постой… Качалова! Да, это теперь улица Качалова.

– А Спиридоновка?

– Алексея Толстого.

– А это далеко?

– Да нет, совсем близко, там, за Патриаршим, в сторону Никитских ворот… Что это у тебя за интерес такой внезапный?

– Да просто так… Бабуля, ты – чудо! – и, взвизгнув от радости, Ксюн прыгнула к бабушке на шею. – Ну я пойду, хорошо?

– Иди-иди… «Вот чудачка, ей-Богу! И что у нее на уме…» – улыбнулась про себя Елена Петровна, провожая ускакавшую козочкой внучку.

* * *

– Эй, вылезайте, отбой! – прошептала Ксюн, притащив в комнату целую миску пирожков с капустой и с луком. – Налетайте, пока горячие! Кукой, ты где? Выползай, я же знаю – ты не нарочно опрокинул этот проклятый поднос…

– Не могу я вылезти… я прилип!

– Что-что?

– Тут кругом мед разлился. Плошечка стояла с медом такая кругленькая… Ну вот она и… У меня даже усы склеились! – захныкал Кукой из-за кресла, куда он свалился вместе со злосчастным подносом.

– Еще этого не хватало! В ванную тебе нельзя – бабушка увидит. Урч, пожалуйста, помогите мне. – Ксюн схватила в шкафу полотенце и, зачерпнув воды в аквариуме при помощи вазочки для цветов, смочила махровую ткань. – Тащите его сюда…

Ксюн со Старым Урчем принялись тереть мокрым полотенцем жалкого, похудевшего на глазах Кукоя, пытаясь отмыть его от густого липкого меда, Кутора подбирала осколки – в общем, день начинался весьма нескучно!

Покончив с уборкой, все набросились на пирожки.

– Вам не холодно? – проурчала Кутора с набитым ртом, участливо поглядывая на мокрого Кукоя. – Не простудиться бы…

– Да что вы, лето на дворе… Давайте знакомиться, меня зовут Кукой! – и он галантно шаркнул серенькой лапкой.

– Очень приятно! А я Кутора. Можно за вами поухаживать? – и она принялась растирать его влажную шерстку сухим полотенцем.

* * *

В этой сутолоке никто не заметил, как Скучун исчез. Он потихоньку выскользнул в окно, поняв, что это единственный способ расстаться на время со своими друзьями.

Скучун слышал разговор Ксюна и Елены Петровны за завтраком. Его догадка подтвердилась: бабушка Елена помнила старые московские улицы. И теперь Скучун знал тот адрес, где поджидала его неизвестность и куда рвалась изболевшаяся, полная надежды душа…

Лапки сами несли Скучуна. Дорогу от ксюнского дома до пруда он запомнил, когда впервые оказался на поверхности Земли в Ночь Полнолуния. Но и дальше он шел, будто ведомый кем-то, не думая о своем пути, а просто зная – вот он! Благо, и путь был недалек…

Вот пушистый пешеход миновал Патриарший пруд, обрамленный низенькой решеткой, прошел немного вперед, по улице Адама Мицкевича и свернул налево, на пустынную в этот ранний час улицу Алексея Толстого. Улица описывала плавную дугу, огибая загадочный желтый особняк, напоминающий средневековый замок, с устрашающими химерами на карнизе. Они провожали оробевшего Скучуна пристальным всевидящим взглядом. А сонные милиционеры в будках у ворот иностранных посольств его не заметили.

Скучун ускорил шаг. Он чуял – то место где-то поблизости… Вот Спиридоновка прогнулась полумесяцем, подступая к церкви Большого Вознесения… Сердце Скучуна готово было выпрыгнуть на мостовую! Прямо перед ним, за стилизованными волнами решетки, посреди небольшого садика, замер сонный, бело-розовый особняк с мозаичными орхидеями на фризе[6]6
  Фриз – декоративная полоса на верхней части стены, украшенная рельефом, фресками и орнаментом.


[Закрыть].

Скучун сразу узнал его: именно этот дом мерещился ему в бреду болезни… Он двинулся вдоль чугунных завитков ограды, и ему внезапно почудилось, что орхидеи на стене дрогнули, приветствуя его! Скучун мог не сомневаться – это было то самое, обозначенное на карте место, и здесь – он крепко верил в это придет к нему избавление от книжной болезни…

Казалось: вот сейчас распахнутся тяжелые двери и случится все то тайное и чудесное, чего так долго и безнадежно ждала душа… И если дом примет входящего – там, внутри, окажется совершенный иной мир: мир, в котором сбываются мечты…

«Если бы Личинка преобразилась в земное существо, – подумал Скучун, – она должна была бы жить в этом доме!»

За поворотом, на улице Качалова, изящная решетка на невысоком цоколе продолжала чертить узор, напоминавший стилизованные морские волны. Взобравшись на цоколь, Скучун поднырнул под чугунной волною решетки и оказался в саду.

Он обошел дом вокруг. Тот стоял, сонный и влажный от упавшей росы, и сны его, казалось, витали вокруг… Хмурое небо тасовало тучи над Москвой, смешивая в них жемчуг и пепел. Взлохмаченные и нервные, летели они в каком-то грозном, исступленном танце! В этом бешеном месиве изредка появлялись просветы, но тут же исчезали в испуге, поглощенные пляшущей стихией. Приближалась гроза. Где-то за Садовой полыхнуло, и заворчал гром. Скучуну захотелось поскорее спрятаться на этом завороженном островке особняка, хранившем свое избранничество прямо в центре суматошной Москвы…

И когда гром ударил совсем неподалеку, тяжелые, всегда запертые двери чуть приоткрылись и тут же неслышно захлопнулись. С улицы этого никто не заметил…

Но Скучун был уже внутри!

Глава X

Теплые лапки бесшумно касались прохладного каменного пола прихожей. Будто круги на воде расходились под ногами мозаичные узоры. Впереди в громадном зеркале отразилась зеленая фигурка, замершая перед цветным витражом с широко раскрытыми от восхищения глазами. Стоило чуть сдвинуться с места – пейзаж из цветного перламутрового стекла изменялся, будто кто-то, стоящий за стеклом, поднимал свечу, подсвечивая картину… А может, это заря скрывалась за перламутром?! Известно одно: вошедшего особняк завораживал, окутывал тайнами, а живой витраж согревал его своим уютным золотисто-зелено-коричневым светом, как бы приглашая следовать дальше…

Осмелевший Скучун стал плутать в лабиринте больших и малых комнат первого этажа, то запрокидывая голову и приветствуя ползущих лепных улиток на потолке библиотеки, то замирая в благоговении перед ее книжным богатством, то разглядывая скользкий узорный паркет… Скучун здесь был так счастлив, как никогда в жизни! Он не мог наглядеться на бронзовые изгибы дверных ручек, на двери, изукрашенные резными ниспадающими ветвями колючих роз, на застывшую грацию деревянных оконных рам, прильнувших к стеклу, будто живые некогда лепестки, обращенные в дерево чьим-то заклятьем!

Скучун догадывался: этот храм Красоты – целый застывший мир – подобие мира живого; он многое таит в себе, и вот-вот откроет ему что-то необычайно важное…

Скучун готовился к свершению какого-то священного обряда, он чувствовал – его освобождение близко… И ключ от той воображаемой дверцы, которая преграждала выход переполнявшим его мыслям, – этот ключ был совсем рядом!

Голова Скучуна больше не разрывалась на куски, исчезла тяжесть и боль. Казалось, что даже пушистое его тельце здесь весит меньше, чем обычно…

Весь легкий и просветленный, с танцующей, ясной душой, Скучун вышел к подножию чудесной лестницы, которая устремлялась наверх мраморной серо-зеленой волной. Следуя изгибу застывшей волны, поднялся он на второй этаж.

Здесь его поджидала колонна, сторожившая лестницу. А на капители[7]7
  Капитель – верхняя часть колонны, обычно украшенная лепниной.


[Закрыть] этой красноватой колонны изумленный Скучун увидел знакомую Саламандру! Только тут она была втрое больше, покрытая серебром, сквозь которое проступала зелень.

Саламандра, шевельнув хвостом, указала ему на незаметный проход к потайной лестнице черного хода.

«Здесь твой путь…» – прозвенел чей-то голос… А по крыше неторопливо и вкрадчиво застучали капли дождя.

Скучун, замирая, с гулко бьющимся сердцем, стал подниматься по боковой лестнице. Мощный удар грома внезапно расколол тишину, и та рассыпалась с сухим треском где-то прямо над головой нашего героя. Сердце его колотилось все пуще. Вот крошечный коридорчик, – Скучун услышал, как целые реки дождя ринулись на крышу, – вот низкая дверь – и он оказался в небольшой полутемной комнате.

Четыре строгих лика глянули на него со стен, покрытых росписью. Стены сходились в сводчатый купол, а в центре его, над самой головой, притаилось маленькое оконце…

Скучун застыл в полумраке. Темно-оливковые стены были расписаны коричневыми завитками, а в каждом завитке сияли серебристые точечки – как светлячки! Казалось, это звездное небо Космоса, которое обнимало вошедшего со всех сторон. Оно было совсем не страшное, а близкое и родное, и Скучуна охватил какой-то особенный, светлый покой. Он сел посреди этого космического пространства, где – он верил – сейчас должно было что-то произойти… Он и не знал, что помещение, в котором находился, было потайной моленной, скрытой от посторонних глаз по заказу бывшего владельца особняка, старообрядца, знаменитого когда-то купца и ценителя искусств…

Внезапно, Скучун был весь затоплен щедрым, золотистым потоком света! Он вскочил, пораженный, глядя как оживает пространство в его переливчатых волнах. То было Солнце! Оно проникло сюда через маленькое окно на потолке в центре купола. Прорвав буревой поток туч, Солнце, наконец, ударило в окна, развеселив Москву! Но самый первый свой луч оно направило в окошко, глядящее прямо в небо!

Солнечный свет пронизал Скучуна с головы до ног, он зажмурился, не в силах вынести силу Солнца. И тогда над окном, раскрытым в небеса, склонился лик Девы, осененный крылами, от которого исходила любовь и невыразимая радость.

А маленький, теплый пучок мечтаний и шерсти – Скучун – стоял, ослепленный солнечным блеском, и взор его впервые обратился в глубь себя – в свою пробужденную душу…

Он ничего не видел вокруг – ни как склонилась над ним душа Радости в облике Девы-птицы, ни как встала позади, за его спиной тень Красоты – тень Личинки… Он только чувствовал, что не один на свете, и что свершается ритуал, приобщающий его, Скучуна, к сокровенной загадке жизни… Он не знал еще, что в нем зарождался огонь – то был дух его, пока еще неокрепший и слабый!

Наконец, Скучун поднял голову. Ослепленье прошло, радужные круги, расходившиеся перед глазами, исчезли. Неизъяснимые чувства охватили его, их захлестывали все новые и новые… Особая атмосфера этой космической комнаты с окном, раскрытым небесному свету, и те высшие силы, что явились сюда, подействовали на что-то такое, что сокрыто было доселе в душе Скучуна. И это «нечто» раскрылось и потянулось к свету, словно росток на заре! А болезнь, сковавшая его мысли, разбилась о стены особняка…

Скучун, не помня себя, бросился к столу, притулившемуся у стены, и, сорвав с него лист бумаги и ручку, стал лихорадочно записывать летящие к нему навстречу строчки…

И с солнечной, смеющейся душой Скучун поклонился всем четырем стенам этой комнаты, где произошла с ним метаморфоза, на которую так надеялась Душа Радости – душа великой Книги.

Прижимая к сердцу листок бумаги, исписанный нетвердой еще рукой, Скучун пустился в обратный путь.

Дом провожал его. И лестница-волна опустила плавно на прохладный берег первого этажа…

Пережитое потрясение было так велико, что Скучун, не добредя до выхода, улегся на пол и, улыбаясь, прильнул щекой к мозаичным завиткам, напоминавшим добрых маленьких головастиков…

А таинственный Дом склонился изгибами арок и оконных рам, вглядываясь в своего гостя, приобщенного теперь к тому священному таинству, которое охранял особняк-чародей, – к таинству творчества…

Скучун засыпал, преисполненный грез. И улыбка спящего растворялась в шуме прибоя, неслышного для непосвященных… Дом зазвучал всеми голосами своего ожившего мира, и это величавое пение убаюкивало новообращенного поэта.

* * *

– Он прогнал болезнь и воспринял мой дар, о, мой маленький, мой пушистый помощник! И теперь мы, быть может, преодолеем Зло, мы поможем Москве, наконец-то поможем!

Душа Радости летела к Солнцу, омытая чистым июньским дождем. Громадное облегчение испытывала она, облегчение и долгожданный покой. В преддверье грозящей Москве беды Душа Радости знала: отныне спасенье возможно! Ведь надежда ее, Скучун, уже сделал первый шаг на пути преодоления Зла. Его первая, неумелая попытка зарифмовать свои мысли, однако СВОИ и ничьи другие это и был тот «ключик», которым открывалась «дверца» – путь к освобождению от книжной болезни!

Творя новый мир, воплощенный в слове, Скучун мог изменять ход земных событий, предугадать их и напророчить, ведь отныне принадлежал он к тем избранным существам, которые в своем творчестве – даре сил Света – передавали на Землю благую весть из высших миров…

Душа Книги, полная сил и света, сливаясь с промытыми облаками, вальсировала в поднебесье. Она купалась в свежей, росистой влаге облаков, которые из пепельных стали белыми.

И облака, вовлеченные в ее стихийный танец, мчались над Москвой все быстрей и быстрей…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Зной измучил Москву. Не успев насладиться прелестью лета, город уже обессилел от непривычной жары. Близился вечер, но Солнце палило люто, совсем по-южному. И три кольца – бульварное, садовое и окружное – сжимали Москву тремя огнедышащими обручами. Водители, совершенно одуревшие за день от бензинных паров, сигаретного дыма и гари, проклинали «час пик» на чем свет стоит и безнадежно сигналили, стремясь продвинуться в дорожный пробке хоть на корпус автомобиля. Машины запрудили бульвары; заторы на Страстном, Садовом кольце и 1-й Брестской были столь печально знаменитыми, что опытные автомобилисты старались избегать этих улиц в такое время. Газировка в городских автоматах к концу рабочего дня заканчивалась, за мороженым вытягивались устрашающие очереди, – впрочем, москвичей очередями не остановишь, – и многие прерывали свой торопливый бег по корявым, раздрызганным тротуарам, чтобы пристроиться в хвост толпы у какого-нибудь невзрачного киоска.

Из комиссионного магазина на бывшей улице Горького, вышел молодой человек весьма респектабельного вида в дорогом импортном костюме, ладно сидящем на его высокой статной фигуре. Под мышкой он нес белоснежный хрустящий сверток. Идти-то было недалеко: поигрывая ключами от машины, он миновал магазин «Книги», затем угловой «Школьник» у троллейбусной остановки и свернул налево за угол – во 2-й Тверской-Ямской переулок, где его поджидал новенький, зеркально сверкавший «Москвич» последней модели.

Толпа, стоящая за мороженым, запрудила весь тротуар. Элегантный молодой человек, пробиваясь локтями, брезгливо поморщился и постарался не дышать: на такой жаре от многих попахивало отнюдь не французскими духами…

С облегченьем откинувшись на упругое сиденье автомобиля, этот московский «денди»[8]8
  Денди – человек, относящийся с особым вниманием к своей внешности, щеголь, франт.


[Закрыть] включил кондиционер и улыбнулся, ибо взор его упал на соседнее сиденье. Там лежал букет роз – трепещущих, перепуганных собственным совершенством, пунцовых роз «Кардинал»! Розы задрожали еще сильнее, когда молодой человек взял их в руки, мечтательно поднес к лицу и вдохнул аромат, как видно, вспоминая о ком-то, а затем, сладко потянувшись, небрежно швырнул букет на пустое сиденье… Вслед за розами туда же полетел и хрустящий сверток.

Неожиданно расхохотавшись, денди нажал кнопку магнитофона, и прозрачная, прохладная мелодия полилась из стереодинамиков. Он включил зажигание, машина плавно двинулась с места и приостановилась у поворота направо, на 1-ю Тверскую-Ямскую. Пробки здесь уже не было, машины летели на полной скорости, все стекла в них были опущены, и в салонах взвихрялись взбодренные скоростью воздушные потоки.

Не трогаясь с места, мужчина обхватил обеими руками руль и улегся на него, вглядываясь в проезжающие мимо автомобили. Он что-то еле слышно нашептывал, злорадно улыбаясь одними губами. Улыбка у него была неприятная, а глаза пустые и холодные. Наконец, взгляд незнакомца остановился на пожилом и, видно, очень уставшем водителе серой «Волги»… и тут что-то произошло.

Пожилой водитель вместо тормоза случайно нажал на газ и врезался в отходивший от остановки троллейбус. А водитель зеленого «Запорожца», едущий вслед за «Волгой», чтобы избежать столкновения, резко крутанул руль вправо и, вылетев на тротуар, вломился прямо в стеклянную витрину «Школьника». Визг тормозов, крики и звон бьющегося стекла огласили всю улицу. К месту происшествия со всех ног бежал постовой, послышалось: «Врача скорее, вызывайте „Скорую“!»

А молодой человек, удовлетворенно кивнув, мгновенно вырулил перед замершим потоком машин в крайний левый ряд, прибавил скорость и сгинул… Номеров на его машине не было.

* * *

Тверской бульвар изнывал от жары, но деревья его, поникшие от нещадного Солнца, все же давали немного прохлады и тени.

На скамеечке у центральной аллеи примостился, закинув ногу на ногу, спортивного вида старик лет под семьдесят в кроссовках и модной майке. На лоб у него была низко надвинута сетчатая кепочка с длинным козырьком. Прикрыв глаза, он глядел на прохожих, на суетливо чирикавших воробьев у скамейки напротив, где энергичная бабушка с маленьким внуком кормила их свежей булкой. Поджарый старик сцепил ладони на животе и, выстукивая ритм подушечками пальцев, высвистывал какой-то марш, вытянув дудочкой тонкие бескровные губы.

К театрам, расположившимся по обе стороны бульвара, уже стягивалась нарядная публика, хотя было еще совсем светло, и сумерки даже не думали подбираться к Москве.

Вот мимо скамеек прошествовали иностранцы, свежевымытые и беспечные, обремененные из всех мыслимых на земле забот лишь своими сверхчувствительными фотоаппаратами… Прощебетала стайка причудливо одетых юных созданий, что явно выпорхнула из подъезда театрального института, расположенного неподалеку – в Собиновском переулке. На девицах были немыслимые разномастные шляпки, все были очень стройненькие, раскованные и смешливые, и все шалили и валяли дурака, несмотря на жару. Единственный в стайке юноша вдруг выступил из девичьей компании, остановился посреди аллеи, и, сдвинув шляпу на затылок, одарил бульвар звучанием своего сильного и волнующего голоса.

«Паду-у ли я стрелой пронзе-е-нны-ый…» – послышалось в самом центре Москвы. Звонким хохотом сопроводили спутницы его вдохновенное соло. Казалось, даже зной немного ослабел, щадя веселую, полную молодых, свежих сил ватагу студентов…

Спортивный старик в кепочке, сидящий как раз напротив и наблюдавший эту сценку, хрустнув суставами, крепко сжал пальцы, приподнял набрякшие от зноя веки и встретился взглядом с юным тенором, распевающим арию Ленского посреди Тверского бульвара.

Юноша внезапно осекся, будто подавился звуком собственного голоса, пошатнулся, как от удара, и в растерянности уставился на хохочущих однокурсниц, которые принялись тормошить его и требовать продолжения. Видимо, наш Ленский попытался выполнить их настырные просьбы, но издал лишь какой-то нелепый квохчущий звук, от которого девицы прямо-таки за животики похватались. Он же, встревоженный и разозленный, надвинул шляпу на лоб, грубо оттолкнул ближайшую из подруг и, круто развернувшись, направился к переходу, выводящему с бульвара прямо к мрачной громадине нового МХАТа.

Сухощавый старик, неспешно поднявшись, последовал за ним, распугав голубей, слетевшихся к ногам хлебосольной старушки. А ее карапуз отчего-то страшно испугался взгляда белесых, пронзительных глаз человека в кепке… Тяжело и не по-детски неуклюже плюхнулся он на землю, – наверное, подвернул ножку, огласив Тверской отчаянным ревом.

А незадачливый обладатель волнующего тенора в это время уже перешел на другую сторону и двигался вдоль служебных подъездов затихшего МХАТа к улице Неждановой. Там жила известная на весь мир престарелая примадонна, которая давала ему уроки пения. Он был обескуражен, подавлен и раздражен. Еще бы: так позорно дать петуха в самом центре Москвы… Да такого с ним никогда не бывало! В голову, конечно, лезли самые мрачные мысли.

«Заболел я, что ли?.. Может, связки перетрудил? Да уж, докатился – проорать эдаким петушком, да еще перед Любкой… нет, тут что-то не так! Ведь когда она рядом – соловьем заливаюсь… Просто глупость какая-то!»

Молодой человек шел, страшно опечаленный, потерянный и полубольной. Приближаясь к Неждановой, он подумал, что хорошо было бы сейчас зайти в церковь. Заторопился, почему-то боясь оглянуться, словно мог увидеть там, позади, нечто пугающее. Этот внезапный его страх был вполне безотчетным: солнце все еще накаляло землю, хотя по времени уже давно наступил вечер, кругом было полно народу, и ничто не предвещало беды…

Молодой человек вспомнил, как прошедшей весною, пасхальной апрельской ночью они всем курсом пришли сюда, к церкви, как маленькая площадь перед храмом мерцала, вся в ярких огнях свечей, и как он возвращался тогда домой, переполненный какой-то особенной радостью… Юноша ускорил шаги, подумав про себя: «Скорей бы войти…» – но церковные двери оказались закрытыми. На площади не было ни души… И улица Неждановой катилась под уклон от Тверской, опустевшая и немая.

Чьи-то гулкие шаги послышались в отдалении, наш студент обернулся… Спортивного вида старик приближался к нему, опустив голову и вперив взгляд в свои сомкнутые на животе пальцы. Необъяснимая слабость разлилась по всему телу юноши, сердце его упало и, застыв на месте, словно загипнотизированный, смотрел он, как этот человек подходит к нему…

Что сталось дальше с незадачливым Ленским, никто не знает.

* * *

В лабиринтах старой арбатской квартиры, укутанной в затхлый портьерный сумрак, раздался короткий трескучий звонок.

Хозяйка пошла открывать. Это была еще молодая, ярко накрашенная, сухая женщина с темными, забранными в пучок волосами и в черно-красной сатиновой юбке до пят. Рваные ее шлепанцы, хлопая по голым пяткам, простучали по длинному коридору, взметнув кое-где легкие клоки пыли. Пыль тотчас попряталась по плинтусам, входная дверь, клацнув затворами, распахнулась, и позвонившие оказались внутри.

Вошедшие – это были две совсем еще юные девушки в потертых джинсиках, застеснявшись, мялись в коридоре.

– Марина? – выдавила наконец темненькая, с ясными бирюзовыми глазами. – Мы от Нонны…

– Да, проходите, проходите, не стесняйтесь… – зазывала, хлопая шлепанцами, Марина – хозяйка квартиры.

Она провела гостей в малюсенькую комнатку, загроможденную старой мебелью. Непонятно, как ухитрились затащить сюда концертный рояль, да еще старательно завалить его всякой рухлядью… Рояль посверкивал черным лаком сквозь груды журналов, выкроек, игральных карт, мотков шерсти и какого-то тряпья. По стенам лепились фотографии, миниатюрные портретики, старые и не очень, акварели и карандашные рисунки в деревянных рамочках. А над продавленным диваном прямо напротив дверей висел роскошный овальный портрет необычайно красивой женщины в бальном атласном платье, в черных перьях и жемчугах… Красавица, чем-то отдаленно напоминавшая хозяйку, глядела прямо на оробевших девочек…

– Присаживайтесь вот сюда, на диван. Так, времени у нас много, спешить некуда. Ну, кто первый? – проговорила Марина, уставившись на девочек в упор. Глаза ее сильно косили. Девочки переглянулись. – Смелее, смелее, вас никто сюда идти не заставлял – сами ведь захотели. Ну? Как зовут-то вас?

– Давайте я! – осмелилась большеглазая блондинка, вся в мелких кудельках «крутой», неуложенной химической завивки, отчего напоминала она славного и дурашливого барашка. – Меня Машей зовут.

– Чудесно, Машенька! А тебя?

– Тамара, – отвечала вторая, с бирюзовыми глазами.

– Ну, вот и знакомы… Так, Маша, значит начнем с тебя. Скажи мне, где и когда ты родилась, назови год, месяц, число и час рождения. А если не помнишь часа, то хотя бы – утром или вечером…

Марина взяла с рояля довольно странную колоду карт. Там не было ни дам, ни королей, а нарисованы были какие-то весьма необычные для карт картинки. Тут были и Луна, и Солнце, а на одной Маша, содрогнувшись, заметила Смерть с косой. Марина перетасовала колоду и положила на столик перед диваном со словами: «Не таи от меня ничего и не бойся, я тебе помогу, расскажу и что было с тобой, и что будет, и суженого покажу, и все про него нагадаю, а если хочешь – приворожу… Ты не пугайся только, откройся мне. Если враг какой у тебя – и этому горю поможем, отведем твоего врага, да так сделаем, что вся жизнь ему с овчинку покажется…»

Марина говорила быстро, слегка картавила, пробуравливая Машу темными своими зрачками. И Маша никак не могла заглянуть ей в глаза – разбегались они.

– Нонна сказала, что вы и лечите… – повернулась к ним Тамара, которая стояла перед книжными полками и рассеянно скользила взглядом по корешкам книг. Ни имен писателей, ни названий таких ей до сих пор не встречалось. Погладив черную полированную крышку рояля, она машинально приоткрыла ее и, вскрикнув от омерзения, тут же отдернула руку… На клавишах кишели тараканы! Крышка со стуком захлопнулась.

– Что хватаешь? Не трогай, чего не дозволено! – прикрикнула разгневанная Марина. И тотчас успокоившись, протянула насмешливо: – И-и-ишь, какая брезгливая! Так, говоришь, Нонна сказала… Могу и вылечить. Что тебя беспокоит? А, впрочем, не говори, я сама вижу. Горло у тебя слабое, частые ангины, головка побаливает, так? – Тамара кивнула. – Ну вот! Да и хронический бронхит у нас, девуля, имеется. Куришь, небось? Ну да ты пока посиди. Марина указала на стул у двери. – А я Машей займусь. Не беспокойся, дойдет и до тебя. – И хозяйка так зыркнула на нее глазами, что Томку было потянуло тут же подняться и уйти, но бросить Машу она не хотела…

Тамара застыла на стуле, точно пригвожденная к месту чьим-то властным взглядом. Это глядела на нее, проницая насквозь, красавица с портрета напротив. На какое-то мгновенье девочке почудилось, что черное перо у нее в волосах заколыхалось, а полные губы улыбнулись какой-то ужасной оскаленной улыбкой… Томка попыталась встать, но ноги не слушались, все тело сделалось словно ватное и, не в силах оторваться от властного взгляда дамы на портрете, она потеряла всякий счет времени, слыша будто сквозь сон, как Марина гадает подружке…

Уже в сумерках, ночною порой – ведь в июне темнеет поздно, – девушки вышли из подъезда, покинув, наконец, пропыленную маринину квартиру. Они брели по Арбату, словно оглушенные, не замечая все еще бойкой торговли там и тут: всяких маечек, побрякушек, забавных игрушек и книжек на любой вкус, словом, всего того, что так приманивает юных девушек! Они не слышали ни поющих под гитару молодых людей, ни замызганного полупьяного поэта, с ожесточением выкрикивающего свои стихи перед жиденькой толпою зевак… И еще многого другого не видели и не слышали девочки – будто кто высосал из них все соки, вытянул силы и самую душу…

Отяжелевшие, больные, брели подружки, уставясь с унылым безразличием в замусоренную мостовую, наступая на плевки и окурки. Над головами их зажглись звезды, а большая, яркая Зеленая Звезда мигала так отчаянно, будто подавала на Землю сигнал «SOS»… Но девочки сигнала того не заметили и, добредя до Арбатской площади, не посоветовавшись и толком не попрощавшись, расстались…