Текст книги " Умница, красавица"

Автор книги: Елена Колина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Где я? Я дома… Ну, хочешь, считай, что я трус, подлец, предатель, – тихо сказал Левка. – Нет, это не значит, что у нас с тобой все. Завтра увидимся? Да, где обычно. Целую тебя, солнышко. Я тебя люблю.

Он вдруг почувствовал страшную усталость – сорок лет не так уж мало для героя-любовника. Если быть точным, сорок два. Нажать на звонок или открыть ключом? Он с отвращением посмотрел на свой букетик, дешевый и уродливый, расправил зеленые шарики, похожие на капустные кочаны, вытянул из середины букета игривую, закрученную спиралью травинку и нажал на кнопку звонка. Больше никогда. Никого и никогда, не считая просто девушек, хороших и разных.

– Прости меня, я тебя люблю, – сказал Левка в дверях и протянул Оксане свой помятый садово-огородный букетик.

Оксана пожала плечами, молча посторонилась, пропуская бросившегося к нему Олежку, и ушла в глубь квартиры.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Проснуться воскресным утром в гостях у Ариши было совсем не то, что проснуться дома. Сквозь дрему Соня слышала, как Ариша разговаривала по телефону, – обсуждала чье-то ужасное платье, распухший от насморка нос и восточные танцы в бассейне… наверное, про восточные танцы в бассейне ей все же послышалось, хотя от Ариши можно всего ожидать.

Соня принюхивалась к чудному запаху кофе и Аришиных сигарет и радостно предвкушала длинное неспешное утро. К шести Левка отвезет Соню на вокзал, а сейчас они с Аришей будут долго и подробно завтракать, потом опять пить кофе, затем валяться на диване и болтать, потом поджарят гренки и опять вернутся на диван – так и день пройдет, весь в неге и гренках.

…Болтать, валяться на диване, жарить гренки – не тут-то было. У Ариши ни дня без строчки. Дома Аришина жизнь проходит зря.

– Сейчас мы пойдем в клинику, совсем рядом, там сегодня один классный хирург дежурит, Барби собирается за него замуж. Он нас проконсультирует, – присаживаясь у Сони в ногах, небрежно сказала Ариша. Таким небрежным голосом она обычно требовала чего-то совсем уж несусветного. Все несусветное обычно находилось совсем рядом, было классным и по воскресеньям дежурило и консультировало Аришу. – Кстати, пациенткой будешь ты.

Оказалось, Ариша давно подумывала о пластике лица. Но не хотелось впрямую обращаться, хотелось сначала все узнать, а потом уже думать и бояться. И главное, не хотелось, чтобы кто-то узнал… Пусть как будто это Соня хочет сделать пластику лица, а не Ариша?.. Да, конечно, она понимает, что ведет себя как детсадовец… Ну, пожалуйста, ну кому она еще может довериться, кроме Сони?..

– Кстати, тебе, Соня, тоже давно уже пора что-нибудь с собой сделать. Тебе уже тридцать восемь.

– Мне тридцать шесть!

– Скоро будет тридцать восемь.

Ариша бросилась на подушки рядом с Соней, и тут же раздался тягучий бразильский голос: «Когда дон Педро выйдет из комы, мы будем совершенно счастливы… А теперь извини меня, дорогой, мне нужно надеть свои изумруды».

– Вечно я сажусь на этот чертов пульт… – проворчала Ариша и задумчиво повторила: – Когда дон Педро выйдет из комы, мы будем совершенно счастливы… Мы будем совершенно счастливы, когда дон Педро выйдет из комы… Соня! Ты будешь пациенткой вместо меня! – Ариша будто вцепилась в Соню хищным коготком, и хотя вообще-то Соня была не из тех, кого можно использовать, но… почему бы и не побыть немного пациенткой классного хирурга?

– Хорошо, идем. И пусть к нам с тобой заодно пригласят психиатра… А теперь извини меня, дорогая, мне нужно надеть свои изумруды…

Клиника действительно оказалась в пяти минутах от Ари-шиного дома – в Потаповском переулке. Узкий проход между двумя особняками к салатного цвета дому начала века – двадцатого, конечно, века, простая белая дверь, на окнах первого этажа решетки. У входа три огромные липы.

Посреди вестибюля стояла девочка – облачко золотистых волос, из-под халатика фантастической белизны струились длинные ножки.

– Барби, – позвала Ариша и возбужденно прошептала: – От-Барби-тоже-секрет.

Не то чтобы Ариша не любила Барби, просто Барби была для нее вторична, – младшая сестра, на восемнадцать лет моложе. Аришины родители сами очень удивились, что Барби у них родилась. Их общей маме было всего тридцать девять – хороший по современным понятиям возраст для второго ребенка, но тогда, двадцать лет назад, Арише казалось, что родил Мафусаил. Любой намек на сексуальные отношения ее пожилых родителей казался Арише неприличным, а сама Барби была каким-то плаксивым слюнявым довеском к спокойному устоявшемуся быту. Ариша отгоняла ее от себя, придумывала ей поручения, чтобы не лезла, – вот и вся Барби.

Соня и Барби улыбались друг другу, и обе чувствовали какую-то неловкость, как бывает, когда между людьми подразумеваются какие-то близкие отношения, которых на самом деле нет и никогда не было. Соня не могла решить, поцеловать ли ей Барби и как к ней обратиться, – Барби?.. Взрослая девушка, может обидеться на детское семейное прозвище… а как ее зовут по-настоящему, Соня вдруг начисто забыла.

Барби была хорошенькая, как… как Барби, бело-розовая воздушная прелесть, глазки-губки – ничего общего с Аришей. Шелковые длинные ноги, высокая грудь видна в вырезе халата. Взрослая совсем девочка. Учится в медицинском? И сколько же ей лет, двадцать?.. Рядом с ней Соня неприятно ощутила себя безоговорочно взрослой и слишком черноволосой – взрослой черной галкой.

– Я чувствую себя твоей пожилой родственницей. Знаешь, такой, которая трясет головой и бормочет: «Деточка, я тебя помню маленькой, и вот ты уже собираешься замуж… Ты очень красивая… Можно я тебя поцелую, деточка?..» – дребезжащим старушечьим голосом проговорила Соня.

– Здравствуйте, можно, – заторопилась Барби, неловко подставляя щеку.

Иногда хорошо быть избалованным ребенком. Кажется, что никто никогда ни в чем не откажет, просто потому, что не знаешь, что такое отказ.

Для студентки попасть без протекции в известную частную клинику все равно что взлететь в космос прямо с Чистопрудного бульвара, а вот Барби взлетела, то есть попала в клинику. Зашла с улицы и, предъявив главврачу свою бело-розовую прелесть, попросила – можно ей, студентке третьего курса, походить-посмотреть, как тут все устроено? Можно?.. Главврач от удивления разрешил. Барби походила-посмотрела, а вскоре и роман завелся, роман с самым лучшим, самым ценным здесь хирургом Князевым.

И теперь Барби продолжает учиться, а в клинику ходит на интересные операции – смотрит, набирается опыта. Обычно в частных клиниках не разрешают на операциях присутствовать, но ей можно, потому что… Она потупилась и счастливо блеснула глазами, выдохнула: «Мой Алексей… он здесь самый лучший». «Мой? – подумала Соня. – Ненавижу, когда говорят „мой”».

– Пойдемте, – важно сказала Барби, – вас ждут.

– Нас тут все знают, кости бесплатно дают, – пробормотала Соня, любительница советских мультфильмов, поднимаясь по лестнице с чугунными узорчатыми перилами.

– Не забудь! – шипела Ариша. – Не забудь! Я буду спрашивать, а ты как будто вообще ничего не понимаешь, просто сиди как дура.

Если бы Ариша высадилась на необитаемом острове, местные Пятницы вскоре уже завели бы вокруг нее светскую жизнь. Любое Аришино мероприятие, будь то посещение врача, школы или химчистки, всегда загадочным образом преображалось во что-то гораздо более интересное для всех участников. Вот и сейчас Ариша так привольно расположилась среди немудреного интерьера, так рьяно принялась играть в «гостей», курить, болтать, по-хозяйски разливать чай на низком столе с дежурной коробкой конфет, что все это больше походило на светский визит, нежели на консультацию у врача.

– Девочки, давайте, не стесняйтесь… – резковато произнес доктор Князев. Сидит, подавшись вперед, опершись на сильные, с длинными пальцами руки, смотрит внимательно, то ли на них, то ли в себя. Как будто ему скучно с ними, как будто его оторвали от чего-то важного и заставили рисовать домики. Рисует домики и думает о своем важном. И называть его почему-то хотелось по фамилии. Физик Гусев. Военврач Устименко. Хирург Князев.

– А мы и не стесняемся, – заявила Соня. Потянулась за конфетой, задела чашку и обаятельно улыбнулась – не обращайте на меня внимания, я же дура, уронила конфету и опять полезла в коробку. Вслепую переложила в сумке сигарету из пачки в старинный серебряный портсигар – когда-то она решила, что будет курить красиво, но так никогда и не пользовалась портсигаром, ленилась. Красиво достала портсигар, красиво вынула сигарету, красиво сунула в рот.

– Не тем концом, – сказал Князев. Он был не в белом халате, а в джинсах и тонком свитере, но почему-то в марлевой повязке, – сигарету не тем концом…

– Это я от ужаса. Марлевая повязка всегда действует на меня гипнотически, – смущенно хихикнула Соня. – Врач – это такая героическая профессия. Помните, врачи прививали себе разные страшные болезни, туберкулез и другие?.. А пластический хирург может в интересах науки привить себе цел-люлит. Ой!..

Ариша резко наступила Соне под столом на ногу и посмотрела значительно – Соня, конечно, находится здесь в качестве дуры, но все же не ТАКОЙ дуры.

– Повязка, потому что Алеша простужен, – любовно пояснила Барби и смахнула с плеча Князева только ей видимую пылинку.

Золотое облачко волос, шелковые ноги, радостное возбуждение, нежность – все для него… И не такой уж она ребенок, у нее желание прямо из глаз рвется!..

…Наверное, потом они поедут к нему, и Барби будет поить его чаем с малиной и колдрексом, и поправит ему подушку, и погладит его по влажному плечу, а потом они будут любить друг друга, а Соня в это время будет в поезде Москва– Санкт-Петербург.

В кабинет заглянул человек, толстенький, лысенький, сверкнув золотыми зубами, начальственным тоном поинтересовался – это у вас тут что, это у вас тут надолго? Барби испуганно вскочила, и даже Соня с Аришей машинально подобрались, как дети при виде учителя.

Доктор Князев невозмутимо пожал плечами, пробурчал – как пойдет.

…Сама хочу поить его чаем с малиной. Все хоть немного да меняются в зависимости от того, с кем разговаривают, для мамы один тон, для посторонних другой, для начальства третий. А Алексей Князев нет, не меняется. Фигура, равная сама себе, вот он кто.

– Ну вот, Соня хотела проконсультироваться, э-э… что вообще можно сделать… – бодро заблеяла Ариша и окликнула Князева, смотревшего на Соню: – Алексей?..

– Да. Существуют два типа старения. В первом случае ослабевают мышцы лица, а во втором…

– Можно я? – привстала Барби.

Золотое облачко волос, шелковые ноги, радостное возбуждение, нежность – какая гадость! Она так восторженно обожала своего лучшего в мире Князева, так гордилась своей лучшей в мире любовью, что в Соне внезапно проснулось злобнень-кое желание – ущипнуть бы ее. Сильно ущипнуть, так, чтобы эта влюбленная девочка прямо сейчас узнала, что на свете бывает боль… Или можно не щипать, но тогда немедленно самой оказаться Барби, такой юной, такой «все впереди». Самой, замирая от нежности, сдувать с его плеча невидимую пылинку.

– При старении по второму типу лицо покрывается морщинами. Такие лица долго остаются молодыми, пока в один прекрасный день не сморщиваются, как печеное яблочко. А у Сони первый тип старения, правильно? – с видом учительского любимчика спросила Барби.

–Да… у меня первый, – с конфетой во рту невнятно подтвердила Соня, – а может быть, сразу оба… Думаю, я старею сразу по всем типам – видите, прямо на глазах… Можно мне еще конфету?

Князев кивнул – конечно, конечно! Может быть, еще коробку принести? Или сразу две?

Со стороны все они выглядели чрезвычайно странно – как актеры, уверенные, что играют в ансамбле, тогда как на самом деле каждый играет не только сам по себе, но и свою собственную пьесу. Ариша консультировалась изо всех сил – водила пальцем перед Сониным лицом, пытаясь использовать ее как демонстрационный материал, и быстро-быстро задавала вопросы. Соня услужливо играла дуру, подставляла лицо и в качестве дуры съела уже полкоробки конфет, идиотически улыбаясь каждый раз, когда тянулась за конфетой. Барби переводила взгляд с Князева на гостей, словно следила за летающим взад-вперед теннисным мячиком, подскакивала на месте, желая ответить на все вопросы, а хирург Князев невозмутимо смотрел на Соню, откликаясь легкой усмешкой на вдохновенное поедание конфет в его кабинете.

– А что, если улучшить Соне верхние веки, – у нее по утрам припухают глаза… А нижние? Или лучше все сразу? И сколько времени после операции Соне придется ходить в темных очках? И можно ли поправить Соне овал лица с помощью липосакции, или же непременно нужна операция?

– Я не вполне понимаю… у вас пока только небольшие возрастные изменения, – наконец сказал Князев и провел пальцем по Сониному лицу, от подбородка к уху.

– Как это небольшие изменения?! Вот же, посмотрите! – быстро потыкав по своему лицу пальцем, ужаснулась Соня. – Вот здесь морщинка и здесь! А тут складочка! Как мне жить с такой складочкой?!

– Можно ли приподнять Соне уголки губ? – не унималась Ариша.

Ариша была неглупа и в меру наблюдательна, но когда ей было что-то ОЧЕНЬ НУЖНО ДЛЯ СЕБЯ, напрочь переставала видеть все, кроме того, что было ОЧЕНЬ НУЖНО ДЛЯ

СЕБЯ.

– Да-а… второй подбородок, – печально вздохнула Соня, опустив голову и безвольно отвесив челюсть, – ужас что делается… мышцы совсем ослабли, еле голову держу…

– Я вижу… – Князев приподнял в ладонях ее лицо и решительно произнес: – Вот что я вам скажу. Положение критическое.

– Да-да, – с готовностью подтвердила Соня, – критическое…

– Вам поможет только операция. Немедленно. Круговая подтяжка лица. Сейчас я вам выпишу направления на анализы.

– Спасибо вам, доктор, – преданно сказала Соня. – И еще… мне неловко, но мы тут все свои… в общем, я бы хотела уменьшить грудь…

– То есть, наоборот, увеличить? – подсказала Барби, глядя на маленькую Сонину грудь.

– Нет, уменьшить, – упрямо ответила Соня и взяла последнюю в коробке конфету.

– Сделаем, – бодро ответил Князев, – новое тело и новое лицо под одним наркозом. Еще чего-нибудь желаете?

Только что переполнявшее Барби счастливое возбуждение растаяло, оставив вместо себя серую гадостную лужицу недоумения и обиды… Эти двое как будто танцевали свой танец, и такое между ними повисло сильное напряжение, что Барби поняла наконец – сегодня, сейчас, не ее праздник. Визит старшей сестры с важной питерской подругой, который должен был быть триумфом ее взрослости, демонстрацией качества избранника, превратился в чужую игру, из которой ее пренебрежительно выдавили, словно она провинилась в чем-то или не знала правил. За что?!. Казалось, она вот-вот безобразно, как невоспитанный ребенок, закричит «а-а-а!»…

И Ариша наконец осеклась, поняла, что происходит в кабинете хирурга Князева.

– Ты закончила консультацию? – насмешливо спросила она Соню. – Все?

– А что, конфет больше нет? Ну… тогда все. – И хирург Князев с Барби проводили своих гостей к выходу.

– Почему женщины не могут признать очевидного? – проворковала Соня, слегка споткнувшись и ударившись о чугунные перила, так что Князеву пришлось подхватить ее под руку. – Ведь пластическая хирургия не всесильна, вот например, – разве возможно из меня сделать такую юную прелестную девушку, как Барби?

– Возможно… то есть нет… то есть, конечно, такую невозможно… – пробормотал хирург Князев, совершенно запутавшись.

Ариша схватила Соню за руку, и она тоненьким голосом начала прощаться, вежливо благодаря хирурга Князева за врачебный такт, и конфеты, и понимание, особенно по части второго подбородка.

– Будете в Петербурге, приходите в Эрмитаж, я вам мумию покажу, – пообещала Соня, и Барби в ответ вдруг по-взрослому блеснула глазами – «сучка!».

Редко кто умеет необидно промолчать в ответ, не смутившись и не смутив, а вот Князев умел, и сейчас он, не отвечая, смотрел на Соню, несмущенно и необидно. Затем ласково улыбнулся Барби, и в его взгляде неожиданно мелькнула застенчивость. Это было так явно предназначено Соне, а не Бар-би, что Соне стало неловко, она как-то засуетилась, заулыбалась: «До свидания… »

– Что это? Что это вообще?.. – дрожа губами, растерянно бормотала Барби, тяжело привалившись спиной к входной двери, словно странные пациенты могли вернуться. – Что это вообще было?

– Ты что-то сказала, малышка? – переспросил Князев и взял ее за руку. Барби приободрилась, встряхнула золотисто-рыжими волосами. Как будто Дед Мороз вручил ее подарок другой девочке, но потом спохватился, и подарок все-таки достался ей. И потянула хирурга Князева наверх, возбужденная, как щенок, который уже считал, что хозяева покинули его навсегда, и внезапно – счастье!

– Ну? – грозно спросила Ариша, как только они оказались на улице.

Они с Соней встали под голыми весенними липами, зажмурились на солнце, закурили.

– Что «ну»?.. – Соня невинно потупилась и сказала виноватой скороговоркой: – Ты не находишь, что некоторые профессии по определению очень сексуальные, например военный летчик или… хирург… Я же не виновата, что хирурги – это моя слабость. Они такие мужественные… Представь себе, что этот Князев с утра просыпается, пьет чай, как все, а потом идет и кого-то режет… и так каждый день. Ужасно сексуально, правда?

– Ну? – еще более грозно повторила Ариша.

– Что «ну»? Вот в стоматологе нет ничего мужественного и сексуального. В отоларингологе тоже нет… и в окулисте…

– Соня! Ты сейчас на Левку похожа, он тоже глазами уплывает, когда его ругают…

– Ох, ну ладно, ну хорошо, мне стыдно. Скажешь доктору Князеву, что твоя подруга из Питера – дебил. В медицинском смысле. Дебил, падкий на хирургов, но, в сущности, безобидный. Да он как врач должен знать.

– Телефончик дать? – вдруг спросила Ариша голосом доброй сводницы. Не то чтобы она хотела сделать Барби гадость, конечно нет. Просто любила любовь.

– Нет.

Соне действительно было стыдно. Князев, конечно, понял, что она кривлялась изо всех сил, чтобы не быть как все эти дамочки. Такое извращенное кокетство, кокетство ва-банк, – ах, у меня морщинка, ах, у меня складочка. Кривлялась, хотела… понятно, чего хотела. Алексей Князев, положительный, как военврач из старого советского кино, подумает, что она хищница. Хищная зверюга.

…А, впрочем, какой смысл об этом думать? Он уже забыл ее. Высокий, усталый, такой закрытый, словно показывает только половину себя, потому что, кто увидит все, сойдет с ума от его неземной прекрасности. За-был!.. Сколько к нему разных дамочек ходит. Морщинки, веки. Овал лица, целлю-лит, форма груди. Тем более, у него есть Барби – без морщинок, без целлюлита. Без овала лица, без век, без формы груди… Барби называет его Алеша…

И Соня вдруг подумала: когда Барби выйдет замуж за своего Алешу, она от него тоже потребует не заниматься ерундой, как Софья Андреевна и как Нина Андреевна… Барби захочет ВСЕГО. Эти воздушные девы, они опасные…

Белая входная дверь клиники резко распахнулась, словно изнутри ее со всей силы пнули ногой.

– Вы сигареты забыли, – запыхавшись, сказал Князев, протягивая Соне сигареты. То есть сигарету. Одну смятую сигарету, выпавшую из Сониного портсигара.

Маленький мальчик, одиноко гонявший поодаль мячик, приблизился к ним и робко послал мяч в сторону Князева. Князев поддал ногой подкатившийся к нему мяч – пас! Улыбнулся и ушел в клинику.

– Да-а, – восхищенно протянула Ариша, разглядывая Соню, словно увидела ее впервые, – что круто, то круто, ничего не скажешь…

Юная Кити так надеялась быть счастливой на балу, а Анна ей все испортила, вела себя некрасиво.

…Как тебе не стыдно, Соня! Барби, она же ребенок, а ты, Соня, старая карга. Но ведь в любви КАЖДЫЙ ЗА СЕБЯ?..

НЕВСКИЙ ЭКСПРЕСС, МОСКВА-САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Если долго смотреть в окно поезда, в сознании происходит нечто странное. Вот перед глазами проплывает покосившийся дом, на стене дома огромными неровными буквами выведено: «Ратников любит Таню К». Кому-то было важно, чтобы люди, проезжающие мимо, узнали – любит. У этой Тани слово «любит» еще вызывает дрожь в душе… На веревке сушатся джинсы, рубашки… Почему она – это именно ОНА, а не кто-нибудь из хозяев этих джинсов и рубашек?.. А если бы ОНА была кто-нибудь из них, думала бы она сейчас, что могла быть кем-то другим и ехать в этом поезде и видеть перед собой лицо Князева?

…Столько там, в Москве, суеты и неустройства. Неуютно они живут, неправильно, а вот Соня живет уютно и правильно.

а) Любит мужа. Он у нее первый мужчина – не считать же гадость со школьным мальчиком – и единственный. Многие считают, что так не бывает, но почему же не бывает, почему?.. Только потому, что у них самих не так. А вот у Сони так.

б) Ее муж не забывает в кармане кухонно-эротические фотографии любовницы. Антоша растет, не думая, что его папа и мама могут расстаться.

Вывод: Соня живет правильно.

– Знаете анекдот? – спросил Соню сосед. – Человек спрашивает: «Я правильно живу?» – «Правильно. Только зря».

Соня не взглянула на соседа, отвернулась демонстративно. Мысли ее были все меньше и меньше о Москве и все больше о доме, а сама Соня была усталая, потухшая, только что не шипела обессиленно, как сдувшийся шарик. Оживилась только раз – когда сосед, читавший газету, стал приборматывать себе под нос, почему все олигархи и все банкиры в этой стране нерусские. А еще сколько скрытых…

– И не говорите, все другим, все евреям!.. А вы где были, когда банки раздавали? – отозвалась Соня.

Как всякий русский человек, случайно имеющий любимого еврейского родственника, Соня была наивно нетерпима к проявлениям антисемитизма, и там, где еврей притих бы и отодвинулся, всегда бросалась в атаку, как бесстрашный фокстерьер.

– А вам что, достались банки? Может, ваш муж банкир? Сосед подозрительно всматривался в ее лицо и никак не

мог отыскать даже намека на еврейские черты – совершенно в этом смысле безгрешное лицо, если и есть примесь иной, не славянской крови, то скорее татарской.

– Зачем муж? Я сама банкир. А мой муж – чисто славянский олигарх, – подтвердила Соня, – такая уж у нас семья – банкир и олигарх. Так что не все евреям досталось. А вы отсядьте от меня. А то я сейчас…

Сосед не стал ждать, что она сейчас, и пересел назад, неопределенно покрутив пальцем у виска в качестве моральной компенсации. Сумасшедшая, неровен час, еще укусит. Сучка.

– Доехала? – позвонил Левка. – Тебя водитель встречает или олигарх собственной персоной?

– Собственной персоной, – ответила Соня.

Анна Каренина ехала в поезде Москва—Санкт-Петербург и думала, что все кончено, а на самом деле все у нее только начиналось. Ну, а в случае с хирургом Князевым все кончено, даже не начавшись, – вот уж это правда.

Все это была игра, шалость, отчего же такая неигрушечная горечь? Странно… как будто на нее вдруг выскочил волк, когда она прогуливалась под зонтиком по санаторной дорожке.

ПИТЕР

МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ

Чисто славянский олигарх с едва уловимым намеком на еврейское происхождение совершал странные пассы на перроне, как будто танцевал падекатр, – три шага вперед, два назад. На самом деле он не танцевал, конечно, а пытался точно рассчитать место остановки вагона.

Алексей Юрьевич Головин только что вернулся с охоты на тетеревов и сам встречал свою жену, но вовсе не потому, что растроганно думал «ах, какая же прелесть эта Соня». Ее неожиданный отъезд в Москву вызвал у него такое же ошеломление, как если бы тетерев, вместо того чтобы упасть от его выстрела, вдруг приосанился и наставил на него ружье. И вот теперь Алексей Юрьевич хотел посмотреть этому нахальному тетереву в глаза.

…А вот и тетерев.

– Соня, – сказал он, радуясь, что рассчитал правильно, с погрешностью всего в один шаг.

Алексей Юрьевич Головин не был похож на олигарха, во всяком случае на киношного олигарха, красавца, почти секс-символа с умными усталыми глазами. В критические моменты у него ходят желваки, железнеет лицо, вырастают клыки и когти, а в остальное время он тих и печален, потому что он, как царь Мидас, весь во власти своих денег, от которых ему уже дурно, – деньги не принесли ему нисколечко счастья, а лишь прибрали его к себе… Личная жизнь у него обычно очень драматичная и сильно пьющая, так как по дороге к тем вершинам, где олигарх потерял свою человеческую сущность, личная жизнь тоже чего-то такого не выдержала и запила.

Алексей Юрьевич Головин ни в коем случае не был секс-символом, и красавцем тоже не был, а был невысок, худощав и приятно невзрачен. Про таких, как Головин, бабушки на лавочке одобрительно говорят «очень приличный мужчина». В юности он был похож на серого мыша, но с возрастом мы-шастость уменьшилась, а сероватость превратилась в сдержанное изящество. Сейчас, в сорок два года, несмотря на свою мелкость, Алексей Головин был не «вечный мальчик», а именно что солидный, украшенный деньгами мужчина, с бывшим никаким, а нынче вполне хорошим мужским лицом. И даже ранняя лысина и слегка оттопыренные уши его нисколько не портили. К тому же он как-то особенно ловко двигался, и по ловкости движений в нем угадывался человек, который регулярно делает со своим телом все, что положено, – тренирует в спортзале, катает на лыжах, обливает холодной водой и так далее вплоть даже до восточных единоборств.

Личная жизнь у Головина была не драматичная, как у киношного олигарха, а семейная, и жена его Соня не пила и не устала от денег, а, наоборот, со здоровым удовольствием открывала для себя всякие изысканные мелочи, например, что обувь от Manolo Blahnik или Gina нравится ей больше, чем Prada.

Слово «олигарх» с оттенком «богатый придурок» тоже совсем не подходило Головину. Никакой придурковатости, никаких нелепых, не сочетающихся друг с другом дорогих вещей не было в его облике, напротив, он весь был выдержан в академическом стиле: белая рубашка, галстук, кашемировый пуловер, пиджак в тонкую полоску на тон темнее пуловера, тусклый шелковый шарф под полурасстегнутым плащом – такая скучно-элегантная капуста. Соня, если бы ее спросили, предпочла бы более спортивный стиль.

Теперь насчет Сониного соседа с газетой, – он бы точно сказал: опять, черт подери, олигарх не без еврейской крови. И это было бы неправдой.

Алексей Головин мог бы назвать себя поляком, евреем, или русским, или еще кем-нибудь. Мать его была наполовину русской, наполовину полькой, а в его отце, которого он не помнил, тоже было намешано несколько кровей, одна из которых действительно была еврейская.

По еврейскому закону, признающему своих детей только по матери, Алексей Юрьевич и не был евреем, но никакой закон здесь был ни при чем, – Головин сам себе закон. Головин сам выбирал, кем ему быть в жизни в целом и по национальности в частности, и выбрал – русским. Да и внешне он был не из тех, кому кричат в трамвае «жидовская морда», а из тех, о которых при случае с удовлетворением говорят: «Ага, я так и думал, что в нем есть еврейская кровь» или: «Ага, я так и думал, что в нем нет еврейской крови». И так, и так можно.

Так что напрасно Левка дразнит Алексея Юрьевича Головина придурком и олигархом, он был ничуть не похож ни на того, ни на другого. Но ведь Левка кем только своего родственника не называет, и неприличным словом, подчеркивающим его небольшой рост, и андроидом, и железным дровосеком, и человеко-компьютером, и даже уверяет, что Алексей Юрьевич Головин работает от сети, – так ведь это все от обиды, что Алексей Юрьевич с ним больше не играет.

А может быть, это между Левкой и Алексеем Юрьевичем была зависть? Зависть – хороший повод для ссоры, понятный.

Тогда все просто – Головин подсознательно завидовал Левкиному обаянию, а Левка вполне сознательно завидовал его успеху и богатству. Нет, «богатство» – это все-таки что-то из «Графа Монте-Кристо», и Левке не нужны были россыпи драгоценных камней и замки, а нужна была спокойная уверенность Алексея Юрьевича в том, что весь мир существует для него – горнолыжные курорты и экзотические острова, Венская опера и Бонд-стрит, Лапландия и Нордкап. Левку ужасно раздражало ВСЕ: умение Головина жестко планировать свой успех, плавность, с которой он вошел в другое качество жизни, несуетливое отношение к брэндам – костюмы Brioni хорошо сидят, значит, нужно один раз в году купить в

Лондоне и забыть, Chateau Margaux – да, хорошее вино, но, вообще-то, он не знаток. И даже то, что он Соне не изменял, раздражало. Это какая же у мужика должна быть фантастическая уверенность в себе, если он в мужской компании так прямо признаётся – столько-то лет живу и не изменяю… жена, говорит, у человека бывает одна, да он к тому же не по этой части… А по какой же он тогда части?!.

А по какой же он части, можно было прочитать в справочнике «Кто есть кто в Санкт-Петербурге».

«Кто есть кто в Санкт-Петербурге» содержит биографии наиболее известных петербуржцев, представляющих все основные сферы профессиональной деятельности: власть, науку, образование, культуру, бизнес и т. д. – так, во всяком случае, написано на обложке. А внутри были очень разные люди. Некоторые из них уже не петербуржцы, а москвичи, некоторые навсегда остались «кем-то» для всей страны, а кое-кто просто исчез, не только из справочника, а вообще из нормальной жизни. Что же касается Алексея Юрьевича Головина, то он собирался остаться в справочнике «Кто есть кто» надолго, навсегда.

На 26-й странице справочника «Кто есть кто» было написано вот что:

Головин Алексей Юрьевич.

Ректор Академии всеобщего образования.

Родился 1 января 1961 года в Ленинграде. Окончил Политехнический институт им. Калинина.

Доктор физико-математических наук.

Женат, имеет сына.

В справочнике «Кто есть кто» не было отмечено, что Алексей Юрьевич Головин был самым молодым ректором Санкт-Петербурга, самым молодым и самым модным, – любимцем питерского телевидения, желанным гостем на аналитических программах. Также не было отмечено, что Алексей Юрьевич был не просто ректором, а собственником, владельцем Академии всеобщего образования, в просторечии Всеобуча. Также не было отмечено, откуда у доктора физико-математических наук взялась эта самая Академия. Все же первое в городе крупное коммерческое учебное заведение – это не шесть соток в ближнем пригороде. Можно было бы застенчиво написать – «в 90-е годы занимался бизнесом», каким именно, неважно. Тем более, никакой страшной тайны здесь не было – Головин не торговал наркотиками или оружием, а продавал компьютеры и компьютерные программы и затем, вложив свои деньги и взяв банковский кредит, на пустом месте (буквально на пустом месте – на пустыре) создал Академию. Что же касается доходов, то всякий, кто умеет считать, может перемножить несколько тысяч обучающихся единиц на стоимость ежегодного обучения, вычесть сколько захочется на процесс обучения, пиар и продвижение брэнда и получить такую астрономическую сумму, что… ах!.. Ну, и хотя конечно же формально Академия Всеобуч принадлежала не одному Головину, в юридическом смысле он чувствовал себя абсолютно защищенным, – Алексей Юрьевич был исключительно осторожный человек.