Текст книги " Умница, красавица"

Автор книги: Елена Колина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Николаева, а зачем ты в Москву? – спохватилась Мышь. Она любила знать о своих учениках все.

Я, как Анна, еду в Москву улаживать семейные дела брата. Всю дорогу приятно беседую с Мышью. Мышь сойдет за графиню Вронскую. Сына Мыши зовут Алексей, как Каренина и как Вронского. Мой муж тоже Алексей. Ой!

Ой-ой-ой!.. Анна встречает Вронского на вокзале, и начинается – страсть…

Жаль, что я не смогу влюбиться в сына Мыши. А было бы забавно.

МОСКВА

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ВОКЗАЛ

Аллу Ивановну у вагона встретил известный в Москве пластический хирург Алексей Князев, а Соню у вагона не встретил Левка, известный в Питере виртуоз вербовки и врун. Левка всегда опаздывал, всегда придумывал сразу несколько очень важных обстоятельств непреодолимой силы, и сейчас по его вине Соня выглядела перед Мышью и ее сыном бедной не-встреченной сироткой.

– Это мой сын Алексей, – с придыханием произнесла Алла Ивановна, прижавшись к руке высокого мужчины, – а это моя ученица Соня Николаева, помогла мне приятно скоротать время в пути.

– Боюсь, что мама замучила вас рассказами обо мне, – равнодушно-вежливо сказал Князев.

– Ничего страшного, я все равно спала, – ответила Соня, высматривая в толпе брата.

Хирург Князев посмотрел на нее внимательно. Лицо, шея, руки, коленки. Девушке лет тридцать с небольшим, скорее всего, нет детей, – узкий, почти детский таз. Белая светящаяся кожа, какая бывает только у ярких брюнеток. Нос, надо сказать, не крошечный, вполне себе нос… но если уменьшить, то все черты лица будут казаться мелкими, у блондинок это выглядит трогательно, а из брюнетки получается хищная лисичка… Губы, пожалуй, великоваты, плюс небольшая асимметрия, особенно заметная при артикуляции.

– Вы так смотрите, как будто у меня золотая фикса, рваное ухо и заячья губа, – улыбнулась Соня. – Хотите внести меня в список своих пациентов под именем Соня Рваное ухо?

Какое-то в ней есть противоречие… острый кокетливый язычок – злючка, и при этом мягкое личико, детские припухшие губы… Улыбается, а глаза остаются сонными, уплывают… Необычно притягательный взгляд, русалочий. Но никакой магии в этом нет, всего лишь невылеченное детское косоглазие. Забавное противоречие – мягкое ангельское личико, пухлые детские губы, сонные глаза и острый язычок.

Алексей Князев рассматривал Соню, без улыбки, немного даже неприлично рассматривал, – в конце концов, она же не на прием к нему пришла!..

Соня рассматривала Алексея Князева, без улыбки, немного даже неприлично рассматривала, – в конце концов, хирург Князев не картина…

Мужественное лицо с волевым подбородком, чуть раскосыми серыми глазами, короткая стрижка, почти ежик. Смотрит из-под длинных девчоночьих ресниц, как будто стесняется, робеет, но при этом все равно быстро раздевает. Низкий, с хрипотцой голос, гудит, как басовая струна… Может, все вместе это и есть харизма?.. Откуда у Мыши ТАКОЙ сын? Киношный герой, мачо, голливудский «настоящий мужчина» – вот он кто, красавец Князев.

…Нет, пожалуй, он не голливудский герой… Голливудский красавец всегда понимает, что он красив, а у Князева чуть рассеянное лицо человека, не понимающего своей красоты, хирург Князев из тех, кто смотрит на себя в зеркало, когда бреется, и думает – черт, ну и рожа, не спал всю ночь и еще порезался!

Наш киношный герой – вот он кто, красавец Князев. Военврач из старых советских фильмов – усталый, небритый, положительный. В том смысле, что на него можно весь мир положить, и он без возражений понесет…

Соня отвела глаза, усмехнулась про себя, – раздевать взглядом – это у него профессиональное. Нет, ну какая харизма?.. Просто достался человеку такой взгляд, да и все.

– Вы похожи на сонного плюшевого зайца, – быстро и удивленно сказал Князев.

– Я заяц, а вы, конечно, волк? – так же быстро отозвалась Соня.

– Я волк. Сейчас отвезу вас домой и съем…

Они в хорошем темпе перекидывались легкими фразами людей, автоматически приступающих к флирту. Алла Ивановна ревниво помрачнела, задумалась, словно пытаясь вспомнить, как пишется сложное словарное слово. О чем они говорят, эти двое, какой заяц, какой волк?

– Соня-Сонечка! – дурашливым голосом закричал Левка, и Соня закружилась в его руках, как маленькая, шепча «Лева-Левочка» и целуя его в нос и куда попадет. Оставаясь в его руках, отстранилась, рассмотрела придирчиво.

Левка – как всегда. Тонкий, вылощенный, без педантичности элегантный, Левка умел схватить все нюансы модных тенденций, но не выглядеть при этом глупо сошедшим со страниц гламурного журнала, а искусно, с редким изяществом слепить именно самого себя, – качество тем более удивительное для человека, который десять лет жизни провел в сером мышином костюме, а первые джинсы сшил себе сам.

Хотя… Левка всегда был настолько талантлив в создании собственного образа из любых доступных аксессуаров, что умудрялся выглядеть элегантно даже в школьной форме, – такое у него было природное изящество и чутье. Ну, а теперь у Левки конечно же были другие, отличные от прежних, возможности удовлетворить свою страсть к изысканной одежде.

– Сонечка, рыбка моя, хорек мой, гамадрил мой любезный, – нежно бормотал Левка, поставив Соню на землю и легко придерживая ее за нос длинными тонкими пальцами. Встретившись, они мгновенно переходили на птичий язык детства, начинали болтать подобную чушь, хватать друг друга за нос, пощипывать и щекотать. – Неужели твой придурок тебя отпустил? Или ты просто сбежала, зайка моя косоглазая?..

Левку всегда окружала радостная суета, какой-то слегка повышенный градус, и в этом повышенном градусе Соня не сразу поняла, что мужчины, оказывается, знакомы. Левка подчеркнуто, чуть искусственно оживился, показывая, что очень рад нечаянной встрече, а хирург Князев, Соня заметила, – даже не улыбнулся. Вылитый военврач из советского кино про войну, сам по себе, сам в себе, вне контекста.

– Ну что же, Николаева, мне было очень приятно тебя повидать… Можешь меня поцеловать на прощанье, – разрешила Алла Ивановна, – когда теперь еще встретимся…

Соня быстро поцеловала Аллу Ивановну в морщинистую щечку и пошла вперед. Решила – глупо оглядываться, оглянулась, поймала взгляд Князева. Левка крепко держал Соню за руку, и несколько шагов она сделала как ребенок, который, обернувшись, разглядывает что-то, пока взрослые тянут его за собой, и струящаяся толпа разделила их.

– Какая-то с этой Николаевой была в школе история, – задумчиво сказала Алла Ивановна сыну, усаживаясь в машину, – то ли она хотела покончить с собой из-за какого-то мальчика, то ли наоборот, из-за нее кто-то хотел покончить с собой…

– Да? – вежливо отозвался Князев.

– Все-таки она… Хотела выброситься из окна в спортзале. Спортзал на четвертом этаже, представляешь, что было бы, – меня могли посадить!.. А теперь – вот. Такая милая, остроумная, просто прелесть. А муж у нее о-очень значительный человек… Хотя она не такая уж и красавица… что-то у нее в лице странное.

– Лучше красавиц бывают только некрасавицы. Чем симметричнее, правильнее лицо, тем скучнее.

– Что нравится, то и красиво, – это бесспорно так, но есть же каноны, правила. Уж тебе-то, как профессионалу, это должно быть известно, – отчего-то раздраженно сказала Алла Ивановна. Она все еще была задумчива, словно пыталась чтото припомнить… – У меня в голове крутится какой-то классический литературный сюжет…

– «Поднятая целина»? – с готовностью поинтересовался Алексей. – Эта твоя ученица Соня типичный дед Щукарь. Или Филиппок, или Дед Мазай и зайцы, или «Вчерашний день, часу в шестом, зашел я на Сенную, там били женщину кнутом, крестьянку молодую»…

– Алеша, как ты можешь… – выдохнула Алла Ивановна. – Некрасов, певец народного горя…

И они надолго замолчали.

В сущности, им было не о чем говорить, – у Алексея Князева не было привычки каждую минуту быть сыном своей матери. Когда он был маленький, они дружно жили втроем – он, мать и русская литература. Без русской литературы Алеше невозможно было вырасти настоящим человеком, и без портретов бородатых писателей, повсюду висящих в их квартирке на Фонтанке, тоже никак нельзя было вырасти настоящим человеком. Над его кроватью висел Толстой, смотрел на него, насупив брови. Алексей ничего не имел против того, чтобы старик оказывал на него положительное влияние днем или во сне, а вот засыпать под его диковатым взглядом было неприятно.

В четырнадцать лет мать застала его в подворотне на Фонтанке с бутылкой пива и двумя сигаретами – одной в зубах, а другой за ухом. Посмотрела с упреком, в котором читалось – Лев Толстой не пил в подворотне пиво и не закладывал за ухо сигарету «Родопи». Эта сигарета за ухом почему-то окончательно ее добила, – она представила, как ее сын цыкает зубом и ботает по фене, а не изъясняется на прекрасном и могучем русском языке. И поступила с сыном как с безударной гласной – решительно поменяла ударение, чтобы написать правильно.

Алексей был отправлен к отцу, в Москву, – теперь пришла его очередь объяснять сыну, что такое бить настоящим человеком. Отца Алеши тоже звали Алексеем, такая у них в роду была традиция – все были Алексеи. И все они были врачи – хирурги. К тому времени как Алешу отправили на воспитание в Москву, Алексей Князев-старший уже успел написать учебник по челюстно-лицевой хирургии и демобилизоваться, но и, работая в городской больнице, все равно оставался военврачом. На Алешин вопрос, почему он срывается ночью по любому звонку, ответил просто – «я же врач», и это прозвучало как «есть такая профессия, сынок, защищать родину».

Алексей жил у отца, все реже и реже приезжая в гости в Питер, а после школы надел военную форму курсанта Военно-медицинской академии, и вся эта строгая мужская жизнь, форма, казарма, патруль, построение, увольнительные, уже окончательно сделали его человеком. Да Алла Ивановна и не сомневалась – не мог вырасти плохим мальчик, которого много ночей подряд буравил взглядом Л. Н. Толстой.

Алексей Князев-младший почти в точности повторил путь своего отца – был военным врачом, челюстно-лицевым хирургом, затем демобилизовался. Но если отец до конца жизни остался верен сугубо челюстно-лицевой хирургии, то сын из челю-стно-лицевого стал пластическим хирургом. Отчасти это был шаг вперед, а отчасти нет, но в любом случае это был шаг в сторону.

Если бы Князева спросили, любит ли он свою мать, он очень удивился бы, – мать полагается любить, уважать и встречать с поезда. И, несмотря на раздражение, которое вызывала в нем ее учительская манера вещать по любому поводу, Князев был хороший сын, да и как могло быть иначе, когда за дело берутся русская литература и армия.

– Ну и кто у нас муж? – резко вильнув рулем, внезапно спросил Алексей Князев, выезжая на Садовое кольцо.

НОЧЬ

– Фу, – сказала Соня, смотря в окно Левкиной машины.

– Что «фу»?

– Не люблю Москву.

Питерцы традиционно не любят Москву, и Соня тоже не любила. Особенно она не любила станцию метро «Площадь

Революции» – за бронзовых культуристов, Охотный Ряд за суету, Красную площадь за «я поведу тебя в музей», Тверскую за излишнюю парадность, Новый Арбат за туристические лавочки, и памятник Петру Первому – за все. Ходили слухи, что изначально это был не Петр Первый, а Колумб, и столичный скульптор предлагал его другой стране, должно быть Испании. А когда другая страна Колумба не захотела, скульптор слепил голову Петра и водрузил ее на уже имеющееся тело Колумба, чтобы тело зря не пропадало, – костюм же не виден, а корабли одинаковые. И теперь ПетроКолумб возвышался над Москвой, весь в мачтах и флагах, руководил движением.

Левка повез Соню домой, но не к себе домой, а к Арише – на Чистые пруды. В Кривоколенный переулок.

– Ты же понимаешь, что ко мне нельзя, – объяснил Левка, и Соня с облегчением вздохнула – вот и хорошо, что нельзя.

– Понравился тебе Князев? – спросил Левка, поворачивая на Покровку. – Отличный мужик, и хирург классный… Все тетки от него умирают…

– Хирург, и все тетки от него умирают? Ужас какой! – хихикнула Соня.

– Сонечка-дурочка. К нему вся Москва ходит. А тебе он, можно сказать, почти родственник, через Аришу. Барби за него замуж собирается.

– Москва похожа на торт, как мы в детстве любили, из булочной. Такой пышный, жирный, с кремовыми розами… – задумчиво отозвалась Соня.

…Хирург Князев скоро женится на Барби. Мышь была права: Барби, Аришина младшая сестра, – девушка из очень хорошей семьи.

Последний раз Соня видела Барби еще ребенком. Должно быть, она выросла похожей на Арину, такая же громкоголосая, ширококостная, с крупным носом-картошкой, утонувшим в мясистых щеках. У Ариши такая непоэтическая внешность, будто Аришиных предков веками секли на конюшне, свободу они получили при отмене крепостного права, а паспорта только при Хрущеве, – так можно было подумать, если не знать, что за Аришей три поколения московско-петербургских юристов, среди них прадед, работавший с Пле-вако, отмеченный в книге «Знаменитые русские юристы»…

Из глубины квартиры в Кривоколенном переулке доносилась музыка, и Левка мгновенно исчез, потянувшись на музыку, нырнул в глубину квартиры.

Ах, вот оно что – вечеринка!.. Ну, Ариша, погоди! Приезжаешь из Питера по срочному вызову, почти что на мешке с картошкой, мучаешься соседством с Мышью и хочешь за это всего ничего – почувствовать себя ВИП-персоной в доме. А вместо заплаканных хозяев, которые ждут, когда ты научишь их жить, – вечеринка! «Барышня, вызов „скорой помощи» отменяется», – сказала себе Соня.

– Сонька приехала, Сонечка приехала, солнышко приехала!.. – заверещала Ариша, выбегая в прихожую.

– Здравствуй, дорогая, – встретить Соню вышел Игорь, Аришин муж. – Звонил твой грозный муж, скрежетал зубами, отзывался о Левке в грубых выражениях. Я объяснил, что я ни при чем, но он трубку повесил… – небрежно сказал Игорь. Сквозь небрежный тон проглядывало беспокойство, – хорошие отношения с теми, у кого положение и деньги, лучше, чем плохие. Игорь тут же принялся ябедничать, горячо нашептывая Соне на ухо: – У Левки неприятности, и на работе, и дома… У него роман случился, с угрозой для семьи…

Соне не хотелось обсуждать брата с Игорем, таким гладким, лоснящимся, довольным, как наевшийся рыбы тюлень. Она пыталась углядеть в Игоре признаки того, что у Ариши происходит ТАКОЕ.

Никаких признаков ТАКОГО в Игоре не было. Кроме серебряного колечка в ухе, Игорь ничем не отличался от себя прежнего, был весел, хвастался мотоциклом «Ямаха», с мотоциклом у него началась совершенно иная жизнь, новые ощущения, Молодость, скорость… Но Игорь всегда чем-нибудь увлекался и начинал с этим чем-нибудь совершенно иную жизнь, так что на первый взгляд все было как обычно, как всегда.

– Что у вас случилось? Все смешалось в доме Облонских? Хозяин дома был в связи с гувернанткой? – тихонько спросила Соня.

– Ага, смешалось, – жизнерадостно откликнулась Ари-ша, – только у нас нет гувернантки… Игорь мог бы быть в связи с Сережкиным репетитором по английскому… У нас все о-очень хорошо!..

Когда Ариша жила в Питере, на вопрос «как дела?» она вяло тянула – «ну та-ак, норма-ально…», а теперь, в Москве, отвечала непривычным для питерского уха «у меня все о-очень хорошо!». Впрочем, у Ариши действительно всегда все было очень хорошо.

…Квартира в Кривоколенном переулке, доставшаяся Ари-ше с Игорем от каких-то московских бабушек, была по современным меркам не особенно большой, но исключительно удобной для светской жизни, – в ней были две гостиные, большая и маленькая, а в двух гостиных вмещается в два раза больше гостей, чем в одной. Квартира была старая, небрежно богатая, не демонстрировала никакого шика и вообще ничего не демонстрировала, а только устойчивый достаток и правильную жизнь, которая началась не вчера. Заляпанная краской лестница позабыта у антикварного буфета, в буфете кузнецовский фарфор вперемешку с треснутыми тарелками 80-х, а порывшись, можно даже и крышку от алюминиевой кастрюльки обнаружить, бабушкиной.

Вроде бы сплошная эклектика и бестолковость, а на самом деле – свой стиль, особенный. И запах здесь был всегда одинаковый – смесь кофе, духов и сухой пыли. Духи могли быть тривиальными Anais, кофе – демократичным Nescafe из жестяной банки, а пыль валялась по углам месяцами – все как у всех. Как у всех, да не как у всех, все же этот дом пах особенным – легкостью бытия.

Никто не смог бы быстро и прямо ответить на вопрос: а чем, собственно, занимается Игорь? Бизнесом?.. Но бизнес подразумевает интерес хотя бы к чему-нибудь – индексу Доу-Джонса, биржевым новостям, расценкам на электроэнергию, стоимости квадратного метра или курсам валюты, а никто никогда не замечал, чтобы Игорь чем-то таким интересовался. Все знали, что он человек с хорошими старыми московскими и питерскими связями и что Ариша тоже не из простой семьи. Возможно, что эти связи и были его бизнесом. Говорили, что Игорь – член правления какого-то банка, член какой-то комиссии при Думе, владеет какой-то рекламной фирмой, какая-то его фирма что-то там такое без него производит, то ли фильмы, то ли рекламу, но не исключено, что и примусы, – все это звучало именно так, со словами «какой-то», «что-то», а точнее никто не знал.

Вот такой человек, веселый, успешный и, как пишут в объявлениях, без материальных проблем.

К Соне в этом доме относились особенно – любовно-фамильярно, но и с оттенком почтительности. Можно Соню пощекотать, за нос подергать: она маленькая Левкина сестричка, она же – отдельно важный гость. Потому что – муж. А Соня – представительница своего мужа, его положения и его денег. Игорь с Аришей всех радостно встречали, всех целовали, всех любили, но ведь есть все же разница – кто перед тобой, и оба они помнили, кто у Сони муж А уж у Ариши это было и вовсе профессиональное.

Аришина жизнь была не жизнь, а сплошной гламур, иначе – прелесть. Больше всего на свете Ариша любила романы – крутить собственные романы и устраивать чужие. И с работой у Ариши получился роман – работа не занимала душу, доставляла сладкое удовольствие и, не претендуя на то, чтобы называться любовью, позволяла чувствовать себя любимой, нужной, единственной.

Ариша вела ток-шоу на одном из кабельных каналов – неутомительно, раз в неделю. Аришино ток-шоу было рассчитано на непритязательных жительниц нестоличных городов, называлось «Сердечный разговор» и было типичным сердечным разговором – то про любовь, то про измену, а то и про бытовое пьянство…

– Конечно, можно было бы найти что-нибудь тоже интересное, устроиться на центральные каналы, но так умненькой Арише было удобнее: оплошные «не» – необременительно, нестрого, не нужно ни с кем соперничать. Дополнительным удобством была концепция гостей – концепция гостей состояла в том, что никакой концепции не было. Гости у Ари-ши бывали знаменитые и не очень, а то и просто никому не известные, никто, – в этом состояли удобство и некоторая домашность Аришиной деятельности. Известные люди, как правило, не гнушались лишний раз мелькнуть на экране даже в такой непрестижной передаче, но иногда можно было приглашать своих, кто хотел, и таким образом Ариша получалась вся в полезных связях, премьерах, презентациях, ласке и неге.

Все хорошо, в Аришиной семье всегда было все хорошо, проблемы решались незаметно, деньги вроде бы брались сами по себе, а если их не было, то Игорь с Аришей никогда не садились, подперев головы руками, и не говорили горестно – ах, у нас нет денег, нам не на что лук купить или в Европу поехать. И ребенок, Сережка, рос как бы между прочим. И никаких неприглядных подробностей быта у Ариши словно бы и не было – Соня никогда не видела у нее веника, швабры или, к примеру, средства очистки для унитаза. И разговоров про любое «не повезло» никогда не водилось, хотя и Ари-ше с Игорем конечно же иногда не везло. Так они и жили, не обременяя себя собственным существованием, словно невесомо присели на краешек жизни, а не взгромоздились увесистым задом, не ерзали – как бы получше утвердиться. Должно быть, их обстоятельства – семьи, связи, невнятные способы добывания денег – такой легкости способствовали, а может быть, Ариша с Игорем и в иных выпавших им декорациях жили бы так же легко – дрова рубили, воду носили, в небо смотрели.

В Аришином салончике на Чистых прудах почти все были бывшие питерцы – такой небольшой питерский островок в московском океане. Питерцы делились на старых и новых. Старые перебрались в Москву давно, лет десять—пятнадцать назад – у кого-то были московские корни, как у Игоря с Ари-шей, кто-то женился в Москве, как Левка.

Левка и Игорь были питерские золотые мальчики. В то время, когда они были мальчиками, это не означало больших денег или принадлежности к богатой светской тусовки, а означало, что они бродили по одним и тем же тропам – английская школа, филфак, некоторая свобода мышления, чтения и передвижения внутри недоступного остальным замкнутого питерского мирка. В сущности, они сами себя назначили золотыми: Игорь и Левка были самые смешливые на филфаке, девочки их были самые красивые, напитки и сигареты самые заграничные, и еще у них была одна машина на двоих – Игоря, и это делало их обоих совсем уж неприступно золотыми. Но даже и это было не главное. Главным было их ощущение своей отдельности, заведомой непредназначенности к среднесоветско-му тупому существованию, непрошибаемая убежденность в том, что именно их ожидает особенная яркая жизнь. И все вокруг, и девочки, и преподаватели, – ВСЕ ожидали от Игоря и Левки судьбы, карьеры или чего-то другого феерического.

В последние годы появились новые питерцы. Новые стремились в Москву неудержимо-страстно, как Ломоносов с поморских земель. В Москве министерства, и центральные каналы, и перспективы, и деньги, а в Питере что – Эрмитаж, дождь и общая вялость. Многие из тех, с кем Ариша училась в Питере, перебрались в Москву, друг за другом, как переходят дорогу детсадовцы, держась за резиночку. Резиночкой для занятия хорошей позиции в Москве служила личная преданность, кто с кем в одной песочнице вырос. Так что оказалось, будто Ариша в Москве в университете училась, а не в Питере.

Не у всех сложилась достойная Москвы карьера, но между старыми и новыми питерцами наблюдалось одно различие – старые и новые различались своей откровенностью. Все новые делали вид, что карьера сложилась, – ведь питерский человек приезжает в Москву делать карьеру, иначе зачем ему сюда? В Москве что – Мавзолей, Кремль и суета. В Питере лучше – Эрмитаж, дождь и общая вялость.

Ну, а старые питерцы просто жили, кто как Левка, к примеру, легко признавался в своих неудачах, потому что он в Москве не делал карьеру, просто жил, а в жизни все бывает.

Соня посидела, послушала, как трое незнакомых мужчин рядом с ней взволнованно обсуждают перестановки в правительстве. Каждый из них уверял, что приближен к кому-то важному и точно знает из первых рук, что делается там, за зубцами, – в Кремле.

«В Кремле-е», – подумала Соня и пошла искать Левку. Впрочем, что его искать, – он не там, где обсуждаются перестановки в правительстве, а там, где музыка.

В большой гостиной Соня вместе с другими гостями смотрела, как Левка, длинноногий, изящный, с мягкой кошачьей пластикой, щекой к щеке танцует с разноцветной барышней, не то блондинкой, не то брюнеткой. Красиво…

Левка учился танцевать в комнатке, где жил вдвоем с Соней. Таскал перед собой в качестве партнера старого плюшевого медведя, говорил Соне – давай теперь ты. Комнатка крошечная, Соня спотыкалась о мебель, падала на диван.

– Ты еще хуже медведя, – сердился Левка и опять кружился с плюшевым медведем на полутора свободных метрах. Пам-пам-пам – поворачивал медведя к себе толстой попой, пам-пам-пам – как положено в танго, запрокидывал медведю лапу…

…Был такой тонкий, красивый мальчик, и в свои сорок такой же тонкий, красивый… Неужели все, что уже было, уже с ним случилось, – все ЭТО уже и есть ЕГО СУДЬБА?..

– Жаль Игоря… Видишь, что здесь творится? – многозначительно сказал Левка Соне, прощаясь в прихожей. – Развели декаданс.

– Э-э… ну… вечеринка, а что?..

– Я думал, ты знаешь…

Соня не успела спросить, что именно она должна знать. Как часто бывает, все надумали уходить одновременно, прихожая заполнилась восклицаниями, смехом, прощальным чмоканьем, а в обрывках разговоров уже звучал завтрашний день – договоренности, обещания увидеться, созвониться.

– Так вот, Соня, – важно произнес Левка, – Оксана сказала, все кончено. Она меня уже неделю домой не пускает.

Это так странно прозвучало здесь, у Ариши, что Соня улыбнулась в Аришином стиле – все пройдет, и легко спросила:

– Обидки, ерунда, глупости… да, Левочка?

– Что же мне, в дверь ломиться? – шептал Левка и смотрел жалобно. – Да она и не откроет!.. Перед детьми позор, перед соседями…

– У тебя очередной роман, Левочка?

– Ты не понимаешь, я влюбился, – важно сказал Левка, словно возлагая на Соню вину не только за то, что варенье закончилось, но и за то, что она не понимает, КАК ему грустно оттого, что он уже съел все варенье, все…

Левка показал глазами на стоявшую поодаль разноцветную барышню. Повернулся, хозяйским жестом приобнял за плечи.

Разноцветная барышня, похожая на встрепанную курочку, без улыбки смотрела на Соню и так самостоятельно стояла под Левкиной рукой, будто наблюдала со стороны, как он трепыхается, бедный хвастливый петушок, бедный женатый на стерве Левка.

– И что? – грубо сказала Соня, обидевшись, что Левка был при барышне, а не она при нем.

– Ты не понимаешь… – со значением повторил Левка. Это была Левкина любимая фраза – «ты не понимаешь»…

Нет ничего хуже, чем пытаться заснуть в чужой прокуренной комнате, где мучительно неуютно от невыветрившихся чужих запахов, табака и парфюма, и от усталости и возбуждения происходит странное, то ли странные ночные мысли в полузабытьи, то ли снятся странные сны.

Во сне она сидела на первой парте в школьном платьице, белом переднике с крылышками и бантом в волосах, – отличница. Все остальные дети в классе были в лаптях, некоторые босиком. А на учительском месте сидел Толстой, такой же, как на фотографии в Ясной Поляне, – седобородый, остроглазый, в серой мешковатой рубахе.

– Можно мне спросить, Лев Николаевич? – Соня подняла руку. – А если бы Анна не встретила Вронского, она все равно прошла бы весь этот путь – любовь, поезд, но с ДРУГИМ? С каким-нибудь князем Василием? Или спокойно состарилась бы, так и не узнав, что такое страсть?

Толстой, не отвечая, неодобрительно покачал бородой. Соня замерла, не решаясь прервать молчание.

– Надолго в Москву? Зачем? По семейным делам брата? – наконец спросил Толстой. – Замужем? У мужа уши есть? У вас один ребенок, сын?

У Сони создалось впечатление, что Толстой недоволен темпами прироста населения, и, как всякая отличница, она попыталась перейти к теме, которую хорошо знала.

– Почему Каренина и Вронского зовут одинаково? Чтобы написать фразу: «Какая страшная судьба, что они оба Алексеи»? – спросила Соня.

– Правильно, – довольно кивнул Толстой, – молодец, Николаева Соня, помнишь наизусть.

– Неправда, что Анна не знала, что выйдет из этой встречи на вокзале, – робко сказала Соня. – Потому что женщина всегда ЗНАЕТ. И что она не хотела привлекать к себе Вронского, тоже вранье. Она именно что ХОТЕЛА. Она же полюбила его в ту же минуту, как увидела! Она скрывала это от себя, врушка-врушка!.. Потому что правильно писали в старинных романах: «Любовь – это как удар молнии». Когда тебя ударит молнией, тут же поймешь, кто твой человек, а кто нет, и никуда от этого не деться… О господи, как страшно!

– Страшно, – довольно подтвердил Толстой и улыбнулся Соне странной улыбкой – ласковой, горестной и слегка жалостливой. – Боишься, Николаева Соня?

– Боюсь, Лев Николаевич.

– Правильно, так и должно быть. Семья не игрушка, – сказал Толстой. – Садись, Николаева Соня, пятерка.

И Соня удовлетворенно уселась на свое место, – отличница.

Наивно, конечно, и глупо, что петербургская дама, жена важного мужа Соня Головина, в свои тридцать с лишним лет лежит в полузабытьи, и видит во сне Льва Николаевича, и думает про Анну Каренину. Как будто она какая-нибудь романтическая Мышь, свихнувшаяся на русской литературе. Наивно, глупо, но что же делать, если именно этот сон она сейчас и видит и именно об этом она сейчас и думает? Наверное, ей просто нельзя спать в прокуренной комнате. Хотя… пожалуй, Соня не так уж и виновата – у нее в этом смысле очень плохая наследственность.

О ВЛИЯНИИ НАСУПЛЕННЫХ БРОВЕЙ НА ХРУПКУЮ ДЕТСКУЮ ПСИХИКУ

Нежное, уютное имя «Сонечка» придумал папа. Мать хотела назвать ее Светкой, и это было бы совсем другое дело. Будь она Светкой, все было бы иначе – гоняла бы по двору, висела бы на деревьях, была бы главной девчонкой во дворе, а затем выросла в родину-мать. А Сонечкой – стояла в сторонке, смотрела… И была чистой воды индивидуалисткой, далекой от общественных страстей двора и страны и занятой исключительно своей частной жизнью. Так что Соня была папе благодарна, что она Сонечка, а не Светка.

Сонин папа назвал детей своих Львом и Софьей не за красоту имен, а потому что он был – толстовец. Не в том, конечно, смысле, что ходил за плугом босой или придерживался идеи непротивления злу насилием, а просто его так называла жена – за страстную, особенную любовь к Толстому. Сонечка выросла под знаменитой фотографией Льва Николаевича в Ясной Поляне – седой бородатый старик стоял, опершись на высокую спинку стула. Остроглазый, с насупленными бровями. Смотрел на нее со стены, когда она засыпала. Соня тоже на него смотрела, как-то он ее волновал, нравился ей, как нравится страшное, – и страшно, и хочется смотреть. Борода сквозная, сухая, неровная, брови…

Нина Андреевна была очень хорошенькая, кудрявая, с пышной фигуркой. Неглупая, живая, образованная – старший преподаватель кафедры научного коммунизма Политехнического института. Была не хуже людей, все культурные галочки ставила, выписывала «Новый мир» и «Юность», в театры ходила, по Золотому кольцу ездила и Толстого читала – ПОЧЕМУ они не ладили?

Ну, возможно, его увлечение могло казаться ей странным или даже вызывать определенное раздражение. Вместо того чтобы, защитив кандидатскую, тут же приняться за докторскую или, на худой конец, вечерами играть с Левкой в футбол, а с Соней в тихие настольные игры, муж занимался черт знает чем. Открывал картонную обувную коробку, в коробке лежали папки с завязками, а в папках листочки. Он перебирал листочки, что-то записывал, сравнивал. Когда Толстой писал «Анну Каренину», или «Крейцерову сонату», или «Смерть Ивана Ильича» – что в это время происходило в его жизни, что было у него на душе? Он читал понемногу, затем изучал «Дневники», делал пометки на полях, искал соответствия. Вот его что интересовало – как соотносятся гений и личная жизнь.