Текст книги "На краю зимы"

Автор книги: Елена Хейфец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ехал грека

Моему сыну Денису было чуть более двух лет, и он категорически не выговаривал букву «Р».Семья считала это единственным и временным его недостатком. Но у малыша был дотошный двоюродный дядя, которому этот факт резал слух, и он вплотную занялся его искоренением. В помощь себе, как начинающему логепеду для работы с ребёнком дядюшкой была взята на вооружение известная поговорка «Ехал грека через реку, видит грека в реке рак, сунул грека руку в реку, рак за руку греку цап…» Печальна судьба грека, ищущего себе приключения на руку! У маленького Дениски каждый раз, когда он общался с дядькой, начинались мучения с противным греком, но мальчик рос покладистым и молча терпел его в своей жизни.

Наступил Новый год, и я решила повести сына в кукольный театр на утренник возле ёлки, и сказочное представление с участием кукол. Это был первый его выход в свет. Сын был наряжен в маленький мужской костюм, белую рубашечку и чёрную бабочку.

Морозным утром, по хрустящему снегу мы отправились на праздник. По дороге, подготавливая сына к событию, я рассказывала, что на утренник придут Дед Мороз и Снегурочка, что будет большая ёлка и много детей. И вот, наконец, мы прибыли в кукольный театр.

В фойе, где должно было происходить действо у ёлки, детей сразу отсекли от родителей. Взрослых, прикипевших к ладошкам своих чад, рассредоточили по углам, откуда они, обострив свой слух и зрение, созерцали своих детишек. Я волновалась, как там обходится без меня мой совсем маленький ребёнок, и всё ли у него получается. Волновалась я напрасно, все было замечательно – сын исправно приседал, хлопал в ладоши и кричал вместе со всеми «ёлочка, зажгись!»

После появления Деда Мороза наступил кульминационный момент. Дети, подготовившие стихи, выходили к ёлке и читали Деду Морозу выученные дома стихи о зимних прелестях и весёлом празднике. Наградой выступающим были аплодисменты зрителей, но, кроме лучей славы, чтецы получали от Деда Мороза игрушку, которую он извлекал из своего мешка.

Игрушек было много, они не повторялись. Выступающих тоже оказалось много, мамы дома добросовестно поработали с детьми, и я огорчилась, что не подготовила Дениса к выступлению. То, что этот новогодний праздник, проведённый вместе с ребёнком, был для меня первым, оправданием служить не могло, и я клеймила себя позором.

Тем временем, Дедов мешок стремительно худел на глазах, и было ясно, что игрушек там скоро не останется. Дениска о моём педагогическом просчёте знать, конечно, не мог, но чётко вычленил причинно-следственную связь в отношении подарков: читаешь стишок – получаешь подарок!

Волнуясь, малыш теребил свою бабочку, сжимал и разжимал от волнения ручки и вдруг, неожиданно для меня, принял самостоятельное решение и твёрдым шагом пошёл к Деду Морозу. Я застыла от удивления. Неужели попросит подарок? Наклонившись к ребёнку, Дед спросил, как же называется стихотворение, которое будет читать Денис, и услышал ответ: «Про греку!». На секунду Дед Мороз замирает в недоумении, решая, что ослышался. Таких стихов он не помнил. Может это будет стишок о том, как в далёкой Греции греки празднуют Новый год?

Но не тут-то было! У ребёнка оказался более чем странный репертуар. Мальчик начал читать скороговорку: «Ехал грека через реку…» Стихотворением это, даже с натяжкой назвать было нельзя, а тем более зимним. Конечно, можно отвлечься и пофантазировать, что бестолковый грека эксперимент с рукой проводил в зимнее время года, воспользовавшись полыньёй. Но не будем придираться к малышу, ведь то, что грека был явно «отмороженным» – это факт!

Остановить сына не представлялось возможным, ведь, закончив скороговорку, он набирал в лёгкие воздух и начинал её сначала. Ни одно выступление не вызвало столько восторгов у родителей и у Деда Мороза. Когда терпеливый дедушка в пятый раз услышал «Про греку»,то понял, что такое выступление дорогого стоит, и, достав из мешка игрушечную балалайку, вручил её чтецу. По этой балалайке, выглядывавшей потом из моей сумки, народ меня сразу вычислял как нерадивую мать маленького и забавного артиста, отчего я пребывала в крайнем смущении.

А подарок оказался символичным. Правда, тогда мы об этом знать не могли. А Дед Мороз, как сказочный волшебник, наверняка знал, что мальчик, читающий «про греку», помимо явных способностей чтеца, имеет ещё и музыкальный талант, и музыка для него станет любимым делом его жизни…

Краски

Пятое утро жизнь Клима в селе начиналась с крайнего внутреннего раздражения, переходящего в злобу. Его будили звуки. Какие-то железяки остервенело бились друг о друга, звенели в Климовом мозгу, гоня прочь остатки сладкого сна. Грохота было всего-то пару минут, потом он удалялся и исчезал до следующего утра. Однако минуты какофонии ранним утром казались бесконечными, их разрушительной силы было достаточно, чтобы прерванный сон уже не имел возможности вернуться в похмельную Климову голову. Для Клима – художника и творца, – сон значил больше, чем для любого другого человека. Бывало, что свои картины он дописывал ночной порой, а досыпал днём. Клим в юные годы подавал большие надежды, но, со временем, то, чем обладал, не сберёг, не развил, а распустил по ветру. Кисть его выдавала чисто коммерческий продукт – то, что быстро создаётся, недорого стоит и легко раскупается. Его работы были для непривередливых граждан. Осознание того, что этим творениям в Лувре не висеть, ввергало его в депрессию, а она, в свою очередь, брала его под белы руки и вливала в его неудовлетворённый организм алкоголь.

Клим любил осень. Она его вдохновляла. Подвявшее лето становилось самым приятным временем для работы, и в сентябре Клим на месяц выезжал в свою Болдинскую осень. В городе он оставлял холостяцкую квартиру, от которой сам уставал – неуютную, неприбранную, недомытую, с горой грязной посуды в раковинах, на столе и подоконниках. Она была наполнена запахом красок, вещами, никогда не знавшими своего места, кучами картона, разбросанными кистями и всем тем, что давно можно и нужно было выбросить.

Когда являлась Машка, любимая приходящая женщина, его логово обретало признаки места, где можно жить, а не только пьянствовать и писать не очень талантливые картины… Машка раскладывала вещи, отмывала засохшую закуску с щербатых тарелок, выносила пустые пивные бутылки и варила суп, осознавая полную бесперспективность происходящего. Любимая женщина была Климу удобна: пришла-ушла, терпелива, не давит, не терзает претензиями и надеждами. Клим дважды обманывался. Предыдущие варианты были предсказуемы до пошлости. Женщины тихо и вкрадчиво вносили себя в его жизнь, а, получив статус жён, хотели, чтобы Клим ночью не пил с друзьями в многочисленных художественных мастерских, разбирался со своими депрессиями как-то иначе, днём ходил на работу, в середине месяца приносил аванс, а в конце – получку. Обнаружив полное непонимание и несоответствие взглядов, Клим без сожаления разрушал свитое гнездо, считая, что лучше быть одиноким и не понятым, чем просто не понятым. Жестокая действительность убивала любовь. Художник должен быть свободен. От всего! Выезды на этюды в любое время года – это обязательное условие свободной жизни. Захотел – уехал. Куда? А куда захотел, туда и уехал! Одно время пристрастился писать старые поселковые станции. Получалось мило, с настроением грусти и ожидания. В этом сентябре внутренний голос заставил его выйти на станции Большие Липки. Понравилось название и поля вокруг. Снял комнату у Татьяны, женщины средних лет со следами былой красоты, которую сельский быт разрушает быстро и навсегда.

Как сегодня Климу хотелось доспать! Татьяна на цыпочках ходит, боится дверью скрипнуть, на котов шипит, а тут которое утро начинается с грохота. Звуки не были случайными. В них была закономерность, и даже некая злонамеренность. После вчерашнего болела голова, в ней лупили барабаны, и всё это сливалось с уличным кошмаром. Клим вскочил с кровати и босиком выбежал за ворота.

Мимо дома по колдобинам размытой дождями дороги, человек тащил за собой большую четырехколёсную телегу. Она доверху была наполнена ржавым металлическим старьём в союзе с прочим хламом. Содержимое телеги подпрыгивало и громыхало на каждой рытвине. На телеге сверху сидела тощая полосатая кошка. Она терпеливо переносила тяготы поездки. Клим подошёл к мужчине и, рванув его за плечо, остановил движение. Человек резко обернулся, испуганно вжав голову в плечи. В голубых глазах какая-либо мысль отсутствовала. Глупая улыбка странно кривила лицо.

«Идиот», – понял Клим, но общение продолжил.

– Ты чего каждое утро гремишь своими железяками? Тащишься под самыми окнами и будишь меня. Кто-то ещё спит в это время! Ты меня понимаешь? – усомнился Клим, глядя в остановившиеся глаза.

Возраста непонятного. На голове нелепая шапка, линялая рубашка, штаны, которые держались на худом теле благодаря проволоке.

– Ты понимаешь, что я говорю? – повысил Клим голос, раздражаясь ещё больше.

Человек вдруг пригнулся и закрыл голову руками, словно ожидая удара.

– Не надо – не надо – не надо, – скороговоркой начал он причитать, зажмурив глаза.

– Ты понимаешь, что я говорю?

– Не знаю, – произнёс дурачок, и глаза его наполнились слезами.

«Черт побери, к убогому пристаю», – остановил себя Клим.

– Тебя как звать?

– Шурка.

– Шурка, куда весь этот мусор везёшь?

– Туда, – Шурка неопределённо махнул рукой.

– У тебя, ремонт, что ли, дома? А-а-а, иди. В следующий раз, чтобы ехал другой дорогой. Здесь не ходи. Понял?

Шурка молчал. Он понимал, что на него за что-то сердятся, а это очень страшно. Страшно, когда сердятся. Мамин Толик тогда бил его, маленького, по голове всем, что попадало под руку. Он бил, было очень больно. Добрая мама плакала и закрывала его от ударов. За это Толик бил маму. Это очень страшно, когда сердятся… Воспоминания о маме расстроили Шурку, и он заплакал. Не вытирая лица, мужчина впрягся в телегу и продолжил путь.

На пороге дома стояла Татьяна и с осуждением смотрела на Клима.

–Ты чего от Шурки хотел?

–Этот ваш дурак гремит под окном каждое утро. Я думал, война началась. Велел ему помойку свою возить по другой дороге.

– Ему эта удобна, он живёт в начале улицы. Шурку грех обижать. Божий человек. Его никто не трогает, все жалеют.

– Я не против. Только достал он меня! Каждый день гремит, гад! Что он все время возит? Переезжает что ли куда?

– Один он живёт. Мать умерла три года назад. Перед самой кончиной велела ему какой-то мусор отвезти в овраг. У нас в овраге свалка. Он вернулся, а она уж мёртвая. От сердца. Царствие ей небесное… С тех пор Шурка каждый день возит всякий хлам за село. Выполняет материн наказ. Занят всё время. Когда возвращается, тоже телегой гремит. Мы все привыкшие. Иногда то же самое везёт, что утром тащил, иногда набирает там нового мусора. Вреда от него никакого.

– Как же он сам-то живёт? Без мозгов ведь совсем.

– Да устраивается как-то. И люди добрые подкармливают. У него картошка всегда посажена, лук, свёкла. Всё как при матери было. Ему немного надо. Знает как сажать, всегда помогал по хозяйству, за коровой, кабаном ходил.

– Он с рождения такой?

– Да нет. Это его сожитель материн зашиб. Маленького бил по голове, чтобы не плакал. Вот и суродовал. Шурка добрый. Если б все такими добрыми были, как он! Кабана держит, что от матери остался. Старый уже кабан, клыки отросли, страсть какие, сам тощий, чисто волк. Шурке давно говорили, чтоб продал животину, да крышу себе залатал за эти деньги. Не продаёт, говорит: «Маманин кабан», и всё. Вроде как в память о матери свинью бережёт или ждёт, что мать вернётся. Дурак, одним словом.

– Вот она, правда жизни. Только дураки у нас добрыми бывают. Разговаривать умеет? Я что-то не понял. Или совсем ничего не понимает? – спросил Клим.

– Говорит. Это ты его, верно, сильно напугал. Мы все привыкли. Ну, погремит маленько, так мы к тому времени уж все вставшие.

Климу было абсолютно всё равно, к чему тут привык народ. Жалко было испорченного утра, и болела голова.

Татьяна, трудолюбивая женщина, обладала тихим и кротким нравом. Очень старалась угодить. Каждый день пекла Климу пироги, то с рыбой, то с ягодой.

– Худой ты больно, – как бы оправдывалась за своё рвение Татьяна.

– Ты вот рисуешь хорошо, а я пеку хорошо. Каждый человек должен что-то хорошо делать. Правда?

Растроганный Клим предложил ей выбрать любую картину в подарок. Татьянин выбор удивил. На картине была дорога, уходящая в даль, а на переднем плане ярко розовел колючий чертополох.

– Почему эта понравилась? – спросил Клим.

– На меня цветок похож. Одинокий, колючий, красивый. Я знаешь, какой красавицей была? Правильная картина: и тоска в ней есть, и надежда.

– Ну, забирай тогда, – улыбнулся Клим.

Картине было определено место над старым комодом в центре «залы».

– Эх, было бы мне поменьше годков! – сокрушалась Татьяна. Не отпустила бы тебя никуда. Жил бы здесь, да меня любил. А то жизнь прожила, что твой чертополох, одна в миру.

– На что я тебе, Татьяна? Я себе-то не очень нужен. От меня женщинам один вред. Ты и сейчас хороша, – покривил душой Клим. Отчего одна?

– Всё не те попадались.

– Дети у тебя есть? – спросила Татьяна

– Не завёл.

– Дети не тараканы, чтобы заводиться. Не пей только. Я смотрю, любишь ты это дело.

–Так, на отдыхе иногда расслабляюсь, – слукавил Клим, дожёвывая пирожок. Вспомнил Машу. Она тоже была покладиста и терпелива, однако, печёным не баловала, заботилась о фигуре. Хороша Маша, но свобода дороже.

– Можно я у тебя приберу? – спросила Татьяна. Мусорно больно. Клим оглядел комнату, будто видел её впервые. Краски, кисти, холсты, обрывки газет, которыми вытирал кисти.

–Ты, Танюш, прости. Творческая обстановка. У меня всегда так.

– Я понимаю. Мне нравится, что в моем доме какая-то жизнь затеялась.

Клим собрал этюдник, взял с собой подготовленную Татьяной бутылку с молоком, пирожки и двинулся в поля. Он торопился. На качество порой не хватало времени. Недописанные работы он намеревался доводить в условиях городской мастерской. Здесь, в деревне он бросал кисть, когда садилось солнце. После чего расслаблялся приёмом спиртного и уходил в тяжёлый хмельной сон.

Сегодня был удачный день. Он сделал два подмалёвка: старую, уставшую яблоню, раскорячившуюся за околицей, и чёрные, полные семян подсолнухи. Клим был собой доволен. Услышал шаги. Обернулся. Перед ним стоял Шурка… Улыбаясь, от волнения потирал руки. У его ног верным псом села, обернув себя хвостом, серая кошка.

– Что ты делаешь? – Шурка заворожено смотрел, как на холст ложились мазки. Такого он никогда не видел. Его потрясло смешение красок и сходство с тем, что он видел перед собой.

– Рисую, – Ответ Шурку удовлетворил. Он продолжал стоять за спиной ещё довольно долго, внимательно следя, как Клим вытирает кисти, как собирает этюдник.

– Ну что, где твоя телега?

– Там, – ответил Шурка, махнув в сторону рукой.

–Завтра опять потащишься под моими окнами? – спросил сурово.

– Нельзя, – ответил дурачок, и было непонятно, что именно «нельзя».

«Да… у него в голове, как в его телеге», – сделал вывод Клим.

– Есть хочешь?

Шурка неопределённо кивнул.

Последний Татьянин пирожок был разделен между Шуркой и кошкой.

– Как кошку звать?

– Кошка, – ответил Шурка и засмеялся.

На другое утро не гремела телега. Климу на секунду стало не по себе, что это он нарушил жизненный уклад несчастного человека.

– Сегодня хаты старые рисую, – объявил Татьяне.

– У нашего дурачка Шурки хата, такая, что тебе надо. Сплошь разруха. С краю села, там с одной стороны двора поле, с другой – улица наша начинается. Как мать умерла, всё в упадок пришло, крыша прохудилась, стена съехала, дождь и снег в комнату стали попадать. Тогда Шурка перебрался жить в погреб…

– Как в погреб? Там же холодно, сыро.

–Устроил себе там лежанку, сена, тряпок, старых одеял наволок. Говорит, что там тепло. А что ему? Он зимой не раздевается никогда, ходит в шапке, да старых польтах материных. Так и спит. Ему все равно топить хату нечем. Чудно, но не болеет никогда Шурка в погребе этом.

– А что же он ест?

–Печурка маленькая в летней кухне. Для неё много дров не надо. Чаю себе сварит, картошки и сыт весь день. Он пенсию получает, как инвалид детства. Получает, да и высаживает всю на конфеты. Недоел в детстве. Жизнь у него плохая была. Сожитель материн лютовал сильно. Бил и его и мать, пока самого дружки в драке не подрезали.

– Занеси Шурке молока, если туда пойдёшь.

Татьяна налила банку тёплого ещё молока и положила в пакет хлеба.

Шуркина хата выделялась своей кособокостью и бурьяном во дворе. Посреди двора стояла телега, груженная старыми табуретками и тряпьём.

Клим подошёл к дому: крепкая ещё дверь была закрыта на палку. В углу двора находился щелястый сарай, в котором, судя по запаху, располагался кабан. Клим заглянул в дыру и отшатнулся. На него в упор смотрели злые свиные глазки в белёсых ресницах. В остальном на свинью животное походило мало. Это было тощее сооружение с обвисшей до земли грязной кожей и длинными жёлтыми клыками. Чудовище, по старости разучившись хрюкать, издавало зловещие хриплые звуки.

– Чем же он его кормит, если самому особо есть нечего? – подумал Клим.

Возник Шурка с охапкой лопухов. Он испуганно смотрел на гостя, стараясь разобраться, что этот сердитый человек делает возле материнской свиньи. Кабанье меню не отличалось разнообразием, и животное с остервенением набросилось на траву.

– На, вот, тебе Татьяна молока передала.

Шурка обрадовался гостинцу: налил кошке, остальное выпил разом и лишь потом начал жевать хлеб.

– Я дом твой буду рисовать.

Дурачок нахмурился, пытаясь понять, что же теперь будет происходить, хорошо ли это, и что в связи с этим делать Шурке.

– А почему ты кабана своего не съешь?– спросил Клим и тут же пожалел об этом.

– Нельзя! Нельзя! – почти закричал Шурка. Нельзя кабана есть! Это мамин кабан. Мамин! И заплакал.

Беседа с дураком в планы не входила. Надо работать.

Клим устроился за домом со стороны поля, собираясь помимо хаты прихватить кусок дырявого забора и колодец.

– То, что надо!

Выбрал ракурс, открыл этюдник. Шурка пришёл, сел рядом на землю. Кошка расположилась в ногах. Удивительный какой-то альянс. Обычно кошкам никто не нужен, они сами по себе. А тут: надо же… по пятам ходит. Шурка, затаив дыхание, внимательно наблюдал за тем, как создавалась картина, иногда тихо смеялся, когда улавливал сходство со своим жилищем.

Клим целую неделю приходил к Шуркиному дому, рисуя его развалюху со всех сторон, двор с телегой, сарай с колодцем, страшного хряка в его закутке. Было создано уже несколько вполне удачных картин и множество набросков.

Клим сидел на своём складном стульчике, рядом на траве в течение всего дня неизменно располагался Шурка. Клим даже стал к нему привыкать. Иногда он обращался к нему с просьбой принести воды, и Шурка радостно нёсся к колодцу. В середине дня он таинственно исчезал, и вскоре приносил в алюминиевой миске несколько горячих варёных картошек.

Как-то Шурка попросил дать ему порисовать. Было жалко дорогих красок. Клим выдавил начинающему художнику кое-что из завалявшихся старых. Подвысохшие краски червячками легли на дощечку. Шурка понюхал их – запах был ни на что не похож. Потом устроился на траве, положив на колени картон и, высунув язык, начал творить. Он радовался, как ребёнок, смеялся, что-то лопотал и был чрезвычайно доволен результатом. На картоне в это время происходили чудеса. Краски ложились пёстрыми разводами, разноцветными пятнами и замечательными полосами. Шурку поглотила новая для него деятельность. Его восторгало смешение красок: когда из двух разных вдруг получался совсем новый цвет, а потом – опять совершенно иной, если добавить к тому первому другую краску. А потом ещё и ещё! Ещё и ещё! Шурка никогда не был так счастлив!

Но краски закончились быстро, а других Клим не давал, у него их осталось немного. Дурачок огорчение своё не скрывал: вздыхал и не сводил глаз с рук Клима, приходя в восторг от каждого нового мазка. Клима забавляла Шуркина реакция.

– Когда я сюда ещё приеду, то обязательно привезу тебе краски. Куплю специальные! Они долго не будут заканчиваться, – сказал Клим.

Когда это случится, больному человеку уразуметь было не под силу. И он начал ждать. Ждать утром, днём, вечером и даже ночью, потому что краски Шурка стал видеть во сне. Ему прежде никогда не снились сны, а здесь вдруг стали. Во сне красок было много, они были разные и имели такой же особенный запах, как наяву. Шурка рисовал, и у него получались очень красивые полосатые картины. Очень красивые! Мысль о красках наполнила его жизнь радостью и смыслом. Прежде такое чувство вызывала только мама, потом конфеты, кошка и старая свинья. Каждый раз, когда он видел Клима, думал, что вот сейчас тот протянет Шурке краски. Но Клим ничего не говорил и красок не давал. Он и не подозревал, какой переворот совершил он в Шуркиной душе.

Реализовав задуманное, Клим собрался в город. На станцию его провожали Татьяна и Шурка. Оба были огорчены. Татьяну потом затянула работа, а Шурка стал каждый день ходить на сельский вокзальчик вместе с Кошкой и там ждать Клима.

Клим же забыл про своё обещание, как только сел в поезд. Да и мало ли что дураку можно сказать? Он сам уже и не помнит ничего…

Время летело быстро. Осыпалась осень. Большие Липки жили своей обычной размеренной жизнью. Крестьяне собрали урожай, вошли в зиму и стали ждать весны, чтобы продолжить свой тяжкий труд. А Шурка видел свои сны про краски и всё ходил и ходил на станцию. Возвращался в сумерках с тем, чтобы назавтра прийти сюда вновь, пристально глядя туда, где сбегались рельсы, превращаясь в чёрную точку. Когда он видел приближающийся поезд, то начинал всхлипывать и радоваться, как ребёнок, раскачиваясь, приседая и хлопая в ладоши. Но не все поезда останавливались в Больших Липках и это было очень плохо. Он считал, что как раз в этом едет художник с красками. Шурка вглядывался в окна, стараясь поскорее заметить Клима и показать ему, где он стоит. Когда поезд притормаживал на пару минут, из него с большими сумками выскакивали торопливые люди, но Клима среди них не было. Народ разбегался по своим домам, поезд ехал дальше, а Шурка оставался на платформе ждать следующего. Грянули морозы. Шурка сменил пальто на зимнее, и одел валенки. На станцию его всегда сопровождала Кошка. Она деловито шагала по маленькому перрончику, мяукала время от времени и вместе с хозяином находилась в ожидании. Шурка мёрз, но в крохотное вокзальное зданьице не заходил, боясь пропустить поезд. Днём уходил, чтобы накормить кабана, после чего вновь брёл на станцию, а за ним тащилась Кошка.

Начало года для Клима было каким-то нелепым, нескладным. Машка ушла. Не к кому-то, а от него. Вернуть не удалось. Свобода преобразовалась в одиночество. Картины не писались. Тоска разъедала душу.

В один из таких беспросветных для него дней случился в Климовом мозгу неожиданный переворот, ставший итогом трудных многодневных размышлений. Среди прочих картин для продажи встретилась ему та, на которой изображена была Шуркина хата. Все до одной ушли, а эта затерялась. Ёкнуло сердце. Была она солнечной, и веяло от неё теплом. Вспомнил Шурку, скорее не столько его самого, сколько радость, которую доставил горемычному человеку. Бывает, оказывается, и такое – радость от чужой радости. Вспомнил христианскую мудрость: «Что отдал, то твоё…» и от того, что обещание не выполнил, захлестнуло вдруг чувство стыда, требуя немедленных действий.

Собравшись в одночасье, он сел в поезд до Липок. Клим вёз краски, бумагу и кисти.

Подъезжая к станции, в окно он увидел, как по пустому перрону двигается странная фигура. Человек в женской одежде, перевязанный большим пуховым платком, в валенках и потрепанной ушанке, шагал по перрону. Он торопился, подпрыгивал, радовался чему-то, махал поезду рукой, внимательно всматриваясь в окна. За ним, стараясь не отставать, семенила тощая серая кошка…

Формула любви

Тишина многолика. Она может быть звонкой и умиротворённой, как в летнем лесу. В ней человек не одинок, а живёт со всем миром сразу. А есть тишина другого сорта – вязкая и бесперспективная. Её подкармливает одиночество. Такая тишина прокрадывается внутрь и там оседает холодной моросью.

Только очень равнодушный человек не страдает от одиночества. За окном предчувствие весны – природа ликует, поёт и пляшет. Анне не повезло. Сегодня её тишина – это тишина одиночества. С ногой в гипсе лежит человек на диване и пытается спланировать день. А как его спланируешь, если жестокая судьба решила её обездвижить в один из самых удачно складывающихся моментов жизни? На горизонте маячила командировка за рубеж в качестве переводчика. Так долго разруливала ситуацию, прогибалась и в глаза заглядывала, чтобы поехать… Теперь поедет другой молодой специалист. А она ещё месяц, как минимум, будет дёргаться по квартире на одной ноге, и зависеть от окружающей среды. Анна села на стул возле окна, открыла форточку. Ветер оглушил весной.

В оконном квадрате, между начинающих зеленеть берёзовых ветвей был виден птичий клин. Как на картинке в Димкином букваре. Гуси наверное. Или журавли.

Почему эти патриоты в чужих краях не остаются? Там всегда тепло, всегда сытно. Нет, они обязательно возвращаются. Пример для подражания. Кто и когда вложил в их птичью суть, что надо летать именно так – клином, а не иначе? Миллионы лет они так летели и, вот, сейчас… Планету терзали землетрясения, потопы, вымирали мамонты с динозаврами, люди что-то изобретали, воевали и мирились, а пичугам хоть бы хны – у них свой распорядок. Надо лететь так, а не иначе…

– Из всего плохого, что с тобой происходит, – думала Анна, – надо извлекать хорошее. Не поехала в загранкомандировку, зато впереди месяц больничного. Можно отлежаться и ни о чем не думать. А так бы бегала по иностранной державе за людьми в строгих пиджаках, переводила бы их умные мысли. Жила бы по чужому расписанию – ни в магазин заскочить, ни в кафе. Теперь есть повод классику перечитать, которая даёт нам определённую модель мира. Хорошая литература даёт хорошую модель. Книги надо перечитывать. Фиксировать свой рост.

Вечером придёт Верочка, одна из подруг, принесёт еду. Она внимательна и окружает заботой, словно одеялом укутывает. У Анны в жизни есть два верных человека – Верочка и Майя. На удивление абсолютно разные: ”боевые стервы”, как охарактеризовал этот союз один из бывших Майкиных мужей. «Мы таковыми не рождаемся», – сопротивлялись подруги, – «Это вы потом их из нас делаете. При нормальных мужиках и бабы нормальные!» Майка – стоматолог. У неё частный кабинет. Чинит народу испорченные зубы. Анна всегда удивлялась: «Как можно работать стоматологом? Каждый день неприятные впечатления!»

Майка абстрагируется. Зато деньги идут хорошие. У неё волчья хватка при ангельском обличье. Сейчас в Майке вызревает новая страстная любовь! В середине дня был от неё звонок. Голос тихий, бесцветный, словно больной.

– Ты что не здорова? – спросила Анна.

– Да!

– Что случилось?

– Болит душа, Анька. У меня роман, хотя в том-то весь ужас, что его ещё нет! – промямлила подруга.

–Не поняла ничего. Что происходит?

–Ничего не происходит… Говорить, собственно, не о чем. У нас был случайный, безумный ситуативный секс на работе, и всё. Ну ситуация так сложилась! Теперь я не ем, не сплю, ничего не готовлю, не живу вообще. Я кажется, умираю, Аня. Умираю, потому что он не звонит, а я жду. Я жду его звонка с утра и до вечера, и ночью тоже.

Майке за всю её жизнь не один мужик не изменил. Не успевали. Она действовала по известной фразе: «Поступай с другими так, как не хочешь, чтобы успели поступить с тобой!». Майка обрастала любовниками, как ракушками – днище корабля.

– Майя, что это за «безумный ситуативный секс?» Это когда совсем без мозгов? Хороша – воспользовалась служебным положением, угрожая кариесному мачо бормашиной!

– Это ты брось. У него прекрасные зубы, просто человек следит за собой. Он серьёзный бизнесмен. Там всё как надо – накачан, ухожен и прочие славные характеристики… – Майка томно вздохнула.

– Нечего трепаться по телефону! Давно бы приехала.

– Что привезти? – Майкин голос был лишён жизни.

– Пиво привези: у меня в холодильнике роскошный лещ лежит, замаялся тебя ждать.

Майка у Анны – подруга из «прекрасного далёка», ей всё можно рассказать, обо всем поведать, но эгоистична до крайности. Делает всегда только то, что хочет, к чему душа зовёт. А если не зовёт, то простите, это не к ней. К этому Анна привыкла. Майка позвонит только тогда, когда ей это будет нужно. Знает прекрасно, что она тут хромоногая валяется в четырёх стенах, но ни слова о том… Просто сейчас у неё другие проблемы. Но Анна, как и Верочка, на этих её особенностях не зацикливаются. Потому что знают, что в большом и серьёзном на неё можно положиться. А тут нога! Подумаешь… Мелочи… А на фоне Майкиной очередной любовной истории тем более… Сегодня хромая, а завтра всё о`кей. Делов-то…

Майя красивая. Занимается собой вплотную.

– Учусь стареть без душевной боли, – говорит девчонкам. – Этот процесс должен быть плавным.

Она права, конечно. Средь зимы, когда своё белое тело стыдно и в бане показать, Майка вся загорелая, спортивная, сексуальная и в себе уверенная. Ест мало – то морковку, то капустку хрумкает, после шести ни-ни. Считает, что стерва за сорок не имеет права выглядеть подвявшим букетом. Она и через двадцать лет будет мужикам головы кружить.

Олег – третий муж. Думали, что на нем Майка и остановится… С ним её как-то, как в анекдотах про командировки, застал Майин второй муж – Кирилл. Ситуация для очень крепких нервов. Как у Майки. Кирилл не простил её шалости, дрался с соблазнителем, разрушал кулак о крепкие Олеговы зубы, отстаивая права. А зачем? Какой смысл? Если тебе изменяют, ищи причину в себе. От хорошего мужа жена не гуляет. Значит что-то тут не то. Майя ходила к Анне, делила с ней своё чувство вины, жалела Кирилла. Но всё пронеслось и сгладилось. Развелись. Бывший муж женился и растит двойняшек. Счастлив. А у Майки кроме романов и собственной красоты – ничего. Когда надумала ребёнка завести, пару лет носилась по больницам, выслушивала диагнозы врачей, надеялась на успех, потом поостыла. Сама цинично говорила: «На протоптанной тропе трава не растёт!» Переживала лишь вначале. Майя увлекалась легко и легко остывала. Птичка певчая. Ей важен процесс влюблённости, вздохов и страданий. Прелюдия – рапсодия. С Олегом они уже пять лет вместе, ему её особенности хорошо известны. Что она только не вытворяла! Не понять: любила ли она его когда-нибудь вообще. Майя, как только покоряла очередного мужика, теряла к нему интерес. Аня советовала взять из детдома сироту и воспитывать, укрепляя семейные отношения. Олег был против – либо своё, либо никого!