Текст книги "Плачь, Маргарита"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Наверное, были причины, – тихо заметила она.

– У меня их нет? Или у Адольфа? Или у твоего мужа? Но такого в страшном сне не увидишь, чтобы Геббельс пошел в кабак и надрался там до потери смысла.

Магда едва заметно усмехнулась чему-то. Потом ее лицо приняло обычное внимательное выражение.

– Руди, можно дать тебе совет?

– Да, конечно!

– Не торопись. Роберт не без тормозов, ты это знаешь. Не торопись… вмешиваться.

Торопиться и впрямь было уже некуда. Когда около семи сестра снова явилась с требованием выпустить их с Ангеликой «из заточения», он поначалу не знал, что ей отвечать. У него не было причин удерживать их, он только поинтересовался, куда они собрались. Маргарита пожала плечами: не все ли равно?

– Если вам все равно – останьтесь дома!

– Хорошо. Мы идем в театр. – В какой?

– Но мы не знаем, какие здесь есть. В любой.

– Незачем ходить, – бросил сквозь зубы Рудольф. – Зрелищ и тут хватит.

– Что ты хочешь сказать?

– Все. Идите куда хотите! – Он махнул рукой, ушел в свою комнату и лег на диван.

Грета пришла следом и тихонько присела на краешек.

– Руди, случилось что-нибудь?

– А ты как думаешь?

– Если ты из-за меня, то я уже не маленькая.

– Я не знаю, какая ты, – резко отвечал брат. – Но я знаю, что ты нам всем устроила! Отец по полдня сидит у телефона, мама плачет каждую ночь… Никто этого не видит, они даже друг от друга скрывают. Посмотрела бы ты на их лица в то утро, когда ты…

– Руди!

– А ему что ты устроила? У него, между прочим, семья и старшему сыну десять лет! Ты об этом подумала?

– Но он любит меня!

– И это ты считаешь оправданием?

– Разве нужно оправдываться?

– Вы куда-то собирались идти? Идите. Я спать хочу. – Он отвернулся к стене.

Она пошла было к двери, но вернулась и снова села рядом с ним.

– Ты хочешь, чтобы я вернулась домой? Но разве папе с мамой станет лучше, если мне не будет хорошо? И кому будет лучше, если два человека сделаются несчастны?

– Я не знаю, кому будет лучше. Я знаю только, что хуже того, что есть, не бывает, – глухо отвечал он.

– Руди, что произошло? Скажи мне. Ты должен мне сказать! Что-то… с Робертом? – Она вдруг вскочила, но он успел крепко схватить ее за запястье.

– Постой! С ним все нормально. Успокойся. Он сел, достал сигарету и закурил.

– Давай поговорим. Хотя мне это всегда с тобой трудно было – слишком большая разница в возрасте. Не знаю, сможем ли мы понять друг друга.

– Конечно, сможем, – улыбнулась сестра. – Ты спроси меня, а я отвечу… И ты ответишь мне, если я спрошу. Это же так просто.

– Тогда скажи мне, как ты представляешь вашу будущую жизнь? Что ты знаешь о человеке, ради которого готова на все? Что у тебя есть кроме страсти? Уважение? Положим. Восхищение? Допустим. Сочувствие, жалость, интерес? Очень хорошо. Но уважение, жалость, интерес – это дневные чувства, а у тебя закрыты глаза. Ты понимаешь, что он пьет, и пьет без меры?

– Он пил, потому что не было меня!

– А теперь он пьет, потому что ты есть? Будешь ты или не будет тебя – он все равно будет пить!

– Ты так говоришь, потому что… – Она снова рванулась с места.

– Подожди! Его нет. Не дергайся! У нее испуганно расширились глаза. – Но ему же нельзя…

– А он пьет! И будет пить! Можешь ты это понять?

– Отпусти… – Она принялась яростно выкручивать свою руку. – Я думала – вы друзья, а вы… Вы все…

Он крепко взял ее за руки.

– Куда ты готова бежать сейчас? Зачем ты нужна ему там? Опомнись, Маргарита!

– Я нужна ему! Нужна! Пусти! Пожалуйста… – вдруг тихо попросила она, и у него разжались пальцы. Но она не двигалась.

Рудольф закурил еще сигарету.

– Итак, он пьет. Это ты поняла. Что еще ты знаешь о нем? Знаешь ли ты главное? Он один из нас. Из тех, кто возглавит нацию. Это его путь. Ты готова пройти его с ним до конца? Ты готова подчиниться тому, что тебе чуждо? Не торопись сказать «да». За тебя говорит страсть. Вспомни, Маргарита, ты всего неделю рядом с ним, и все эти дни вокруг тебя смерть и ложь, ложь и смерть. Роберт как-то назвал политику грязным делом. Готова ты жить в этой грязи?

– Но ты ведь живешь. И Эльза.

– Я встретил Эльзу, когда не знал Адольфа. Мы вместе начинали наш путь, вместе его и закончим.

– Ты не хочешь взять меня с собой?

– Не хочу. Но главное – этого не хочет Роберт.

– Он говорил тебе? Что он тебе говорил?

– Нет, ничего. Я так думаю. Мне кажется, он оттого и меняет женщин, что не желает больше связывать ни одну из них. Этот случай с Полиной…

– Руди! Объясни мне! Как же вы говорите о счастье для всех немцев, если сами не верите в него?

– Мы верим. Но чтобы дать счастье большинству, нужно принести в жертву меньшинство. Если ты думаешь, что это несчастное меньшинство составят лишь неполноценные и евреи, то ты ошибаешься. Мы приносим в жертву и себя. С той разницей, конечно, что наше самопожертвование сознательно.

До сих пор она глядела ему в глаза – то сердито, то нежно и преданно, стараясь заранее прочитать в них ответ, – и вдруг отвела их, отстранилась.

– Тебе не понравилось то, что я сказал? – насмешливо спросил Рудольф.

Маргарита молчала, словно подыскивая слова, потом кивнула.

– Не понравилось.

– Объясни.

– Жизнь – не путь к жертвенному алтарю. Это или ложь, или чудовищное недоразумение!

Рудольф рассмеялся.

– Замечательно сказано! Собственно, ты сама определила свое будущее с ним. Только – сначала недоразумение, а потом – чудовищная ложь.

– Ты просто не хочешь, чтобы я стала его женой!

Сказав это, она подумала, что брат сейчас очень рассердится, но он лишь покачал головой.

– Если бы все было так просто! Роберт – неповторимая личность. Слабые женщины обжигаются о него и потом всю жизнь ходят калеками, а сильные… Сильных рядом с ним нет. А ты сильная.

– Я не знаю, какая я. Я только знаю, что не буду жертвой никогда. И ему не позволю!

Рудольф снова закурил. Вот и договорились – Грета всего-навсего объявила войну, сама того не ведая. Зато ее герой, кажется, все понял и собрался ретироваться с передовой. Выходит, можно рассчитывать лишь на старых бойцов, на тех, кто начинал до Ландсберга. Как же так, Роберт? Пришла девчонка и увела?..

Рудольф потушил сигарету и снова лег. Нужно было приниматься за дела, съездить в редакцию, навестить баронессу… Он потянулся, потом решительно встал.

– Вот что… Одевайтесь-ка обе, и поживей. Я вас отвезу к фон Шредерам. Побудете там часа три, потом я за вами заеду.

Когда он вышел на улицу, девушки уже сидели в машине, молчаливые, сосредоточенные. Обе выглядели так, точно обдумывали жизненно важный план.

Когда, оставив их у улыбающейся баронессы, Рудольф собирался ехать дальше, Маргарита на прощание шепнула, что ей здесь очень нравится, и вовсе не нужно за ними заезжать – они сами вернутся когда захотят, с охранниками. Он не возражал.

Рудольф возвратился после полуночи, задержавшись в местном штабе СА. Фрау Кренц сказала, что девушки приехали около часа назад и уже спят. О Роберте она не упомянула, но было ясно, что его все еще нет. Охрана доносила, что Лей сменил три казино, что за ним увязался целый хвост молодчиков, желающих тотчас вступить в НСДАП; затем, уже в четвертом баре, завязалась драка, приехала полиция, и самого Лея, пьяного в дым, полицейский сержант уговорил уехать. Во всяком случае, Лей сел в машину. Шел четвертый час утра.

Гесс взял на себя труд дождаться момента, когда три «мерседеса» бесшумно подъехали к дому, доставив тело.

К его досаде, Лей вышел сам, что значило: он недобрал. Затем начался тот самый цирковой номер, который полезно было бы увидеть всем наивным девушкам, которых угораздило влюбиться в пьющего мужчину.

Минуту Лей стоял внизу, готовясь к штурму лестницы, затем сделал первый шаг и споткнулся. Сделал второй и снова оказался у подножья. Один из охранников хотел поддержать его, но тотчас получил чувствительный толчок в грудь. При этом сам гауляйтер едва удержался на ногах, налетел на перила и, оттолкнув их от себя, повалился назад, на охранников, которые стояли стеной и, спружинив, приняли тело. Возвратившись в исходное положение, Лей снова минуту гипнотизировал первую ступень и наконец поставил на нее ногу. Затем, взявшись обеими руками за перила, он так сильно подтянулся, что должен был бы оказаться сразу на пятой или шестой ступеньке, правда, не ногами, а животом, однако и тут он каким-то чудом удержался от падения и повис на перилах. Рудольф, наблюдавший эту акробатику с боковой галереи, плюнул и собрался спуститься, но с другой галереи к Лею уже направлялся хозяин дома. Когда адвокат подошел, Роберт все еще полулежал на перилах, точно решил подремать на них, но едва Кренц попытался обнять его за плечи, как Лей высокомерно выпрямился и отстранил его.

– Не нужно, – произнес он и вдруг неожиданно резво начал подниматься, оставив внизу и Кренца, и телохранителей. Дойдя до середины, он сделал неверный шаг, не донес до ступеньки ногу и так споткнулся, что, удержавшись за перила одной рукой, сильно крутанулся вокруг нее и вскрикнул от боли.

Рудольф бросился к нему вместе с Кренцем и охранниками. Лей сидел на ступеньке, держась за плечо, глаза его были закрыты.

«Все. Цирк окончен», – с облегчением вздохнул Рудольф. Он сел рядом с Леем и, раскурив сигарету, вставил тому в рот. Роберт глубоко затянулся и открыл глаза.

– Больно, – пожаловался он. Руку он вывихнул. В нормальном состоянии боль была бы адская, но сейчас Роберт только слабо морщился, пока его раздевали и осматривали.

Гесс, однако, с изумлением отметил, что общее состояние Лея несравнимо лучше, чем в предшествующую ночь: лихорадки не было, сердце билось без сбоев.

Приехавший хирург, увидев, насколько пострадавший пьян, долго не решался вправить ему плечо. Лея пришлось несколько привести в чувство, что, конечно, усилило боль от операции.

Пьяный и беспомощный, Роберт опять вызывал только сочувствие. Всем было стыдно за то, что не вмешались, особенно Рудольфу, который не мог без отвращения к себе вспоминать, как он стоял на галерее и наблюдал…

Всю ночь ему снилось гадкое. Он вздрагивал, просыпался, курил, ходил по комнате, снова ложился. Проснулся он довольно поздно, с ощущением случившегося несчастья, и тотчас позвонил хозяйке. Трубку не взяли. Молчал телефон и в кабинете адвоката, и у Лея. Больше всего напугало его то, что никто не ответил ему у девушек.

Рудольф отправился к Геббельсам. Приоткрыв дверь, он заглянул в комнату, куда выходила дверь их спальни, – в ней никого не было, но из самой спальни послышались голоса. У Йозефа, сидящего в постели, собралось все общество.

– А, проснулся наконец! – приветствовал встревоженного Гесса бодрый и жизнерадостный Роберт Лей. – А мы тут о коррупции рассуждаем.

Рудольф прислонился к дверному косяку и обвел всех сердитым взглядом, в особенности Лея, который выглядел так, точно вчера вернулся из Баден-Бадена или Ниццы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил его Гесс, а тот вопросительно уставился на Геббельса.

Йозеф усмехнулся и покачал головой, что значило: нет, я в ваши игры не играю.

– Все чувствуют себя лучше, чем вчера, а это уже хорошо, не правда ли? – спокойно сказала Магда. – Хочешь кофе, Рудольф?

Разговор был любопытный, и в другое время Гесс принял бы в нем живейшее участие, будучи целиком на стороне Лея, утверждавшего, что любое явление можно взять под контроль и разумно ограничить, узаконив его. И мог бы оспорить мысль Геббельса (с появлением Магды у того появился голос), который считал хорошее законодательство выражением государственной этики.

Но сейчас он был зол и демонстративно не понимал, откуда у присутствующих столько энтузиазма. Обе девчонки сияли; Геббельс тоже выглядел довольным; Роберт же как нацепил улыбку, так с ней и не расставался, на манер китайца из Гонконга.

– Как ты себя чувствуешь? – снастырничал Рудольф, когда они вышли покурить после кофе.

– Что ты ко мне пристал! – рассердился Лей. – У нас теперь Геббельс больной, а я сменил амплуа!

– А почему ты куришь левой рукой?

– Что-то плечо побаливает.

– Ты что же, не помнишь ничего? – с упреком в голосе спросил Гесс.

– Помню! – огрызнулся Лей. – Неужели это было так впечатляюще?

– Ладно, не сердись. Я думал, сегодня тебе будет совсем плохо.

– А мне очень хорошо! Голова не болит, жара нет, сердце в норме. Когда прием у баронессы?

– Послезавтра.

– Значит, торчим здесь еще два дня? Тогда нужно заняться делами. Машинистку нам оставили?

– Да. Мне она нужна часа на три. Я тебе после пришлю.

– Как ее зовут? Гесс пожал плечами.

– Нужно у девочек спросить. Она живет в правом крыле. – Он выглянул в соседний зал. – Грета, как имя нашей машинистки, что работала с Эрнстом?

– Фройлейн Майнц, – отвечала сестра. – А имени не знаю. Гели два раза спрашивала, как ее зовут, и я спрашивала… Но она странная, эта фройлейн Майнц. И поужинать с нами отказалась.

– Ей не положено, – объяснил Рудольф.

– Ужинать? – удивилась Маргарита.

– Ужинать с вами.

– Почему?

– Потому что она на службе.

– В десять вечера?

Гесс не ответил. Маргарита посмотрела на Лея. Он усмехнулся и, бросив сигарету, кивнул на Ангелику.

– Вот фройлейн Раубаль вам объяснит.

– Я пыталась, – отвечала та. – Но Грета еще не может понять некоторых вещей. Или не верит мне.

– Это не объяснение – «они это они, а мы это мы». Очень вразумительно! Я что, герцогиня? Или, может быть, ты – принцесса крови?

– В какой-то степени, – усмехнулся Лей. – Просто ваши короны действительны в границах государства, которого еще нет ни на одной карте.

– Государство НСДАП? – улыбнулась Маргарита. – И у социалистов бывают титулы?

– Бывают, – кивнул Роберт. – Правда, они не дают прав землевладения или престолонаследия, а лишь право на информацию и ответственность.

– И самопожертвование, – добавил Гесс. – Я тоже пытался ей кое-что объяснить, но, по-моему, безрезультатно.

– Вы тоже так думаете? – обратилась Маргарита к Лею.

– Насчет самопожертвования – бесспорно, а насчет «безрезультатно» – не знаю, у братьев обычно не хватает терпения.

«У вас хватит?» – спросил ее открытый взгляд.

Рудольф ушел и не слышал окончания беседы. Гели тоже вышла. Она напряженно ждала обещанного подругой разговора о Вальтере, хотя сильно побаивалась реакции Лея, которого считала не менее преданным Адольфу, чем Гесс.

Когда Грета вернулась в гостиную, Ангелика сидела у рояля с закрытой крышкой.

– Он обещал зайти часов в шесть, – быстро проговорила Маргарита, – как только освободится. Видимо, через два дня мы все уедем.

– Через два дня… – как эхо, повторила Ангелика. – Ты сегодня поговоришь с ним?

– Если ты позволишь.

– Я прошу.

У нее было назначено свидание с Вальтером сегодня в семь часов вечера, у той же самой стены. Дяди уже не было рядом, а они все продолжали встречаться тайком, за глухим забором, «охраняемые» Маргаритой; Сегодня это должно кончиться.

К концу рабочего дня, часам к шести, Роберт, естественно, был уже пьян, но в меру и «усугублять» не собирался, поскольку, как он объяснил Гессу, желал всего лишь привести себя в норму и «спустить на тормозах». В этой замечательной терминологии теперь, по всей вероятности, предстояло начать разбираться и Маргарите, потому что когда он пришел к ней вечером, она, конечно, не могла не заметить его чрезмерного возбуждения и блеска в глазах, который всегда неотразимо действовал на женщин.

– Пока я шел к вам, меня дважды окатили презрением! – воскликнул он, целуя ей руку. – Сначала ваш брат, потом хозяин обители. Давайте уйдем от этих праведников, послушаем музыку, поужинаем где-нибудь.

– Мне одеться? – спросила она.

– Да, оденьтесь как вам удобно, вы все равно будете прелестней всех.

Он забыл, что у нее здесь имеется полный вечерний туалет, тот самый, в котором она сбежала из родительского дома, – серебристое с розовым отливом платье, жемчуга и меховая пелеринка. Когда она вышла из спальни, избалованный ценитель Лей невольно зажмурился от наслажденья. Будь на ее месте другая, он непременно наговорил бы комплиментов, перецеловал пальчики и уложил бы по-своему пепельные локоны возле ушей, на шейке… С Гретой ему это претило. Провести вечер с этой девушкой – все, чего он хотел сейчас.

Во Франкфурте был частный музыкальный салон фон Штейнберг, где взыскательная меломанка устраивала чудесные вокальные вечера с приглашением знаменитых итальянских теноров, которые зимой, однако, в Германию не ездили, поэтому фрау Амалия фон Штейнберг в холода довольствовалась менее прихотливыми венцами, русскими или американцами.

Сегодня пели русские эмигранты – двое мужчин и дама, драматическое сопрано. Роберт и Маргарита приехали, когда концерт уже начался. Усадив Грету, Лей пошел поздороваться с хозяйкой. Фон Штейнберг одобрительно, понимающе кивнула ему, и они вышли в соседний зал.

– Вы уверены, что желаете испортить себе настроение, мой дорогой? – спросила фрау Амалия.

Накануне, позвонив ей и предупредив о визите, Лей сказал, что хотел бы поговорить с ее дочерью Шери. Эта двадцативосьмилетняя феминистка терпеть его не могла, но она была самой близкой подругой Полетт, которая и дала Элоизе Констанции фон Штейнберг столь мало подходящее ей имя Шери. Шери составляла полную противоположность тому, что воплощали собою ее светская мать и не менее светская подруга, которую она обожала и гибель которой оплакивала, может быть, как никто другой.

Шери встретила Лея, стоя посреди гостиной на втором этаже, скрестив на груди руки.

– А вы прекрасно выглядите, – усмехнулась она в ответ на его приветствие. – Три дня назад мамочка еще подумывала, не заказать ли ей полный траур от Готье.

– У меня к вам только один вопрос, Элоиза, – сказал он, стараясь не глядеть в ее сверкающее негодованием лицо. – Кто крестные родители Робера Монтре?

Она немного растерялась и отвечала не сразу.

– Я и мой брат Карл.

– Благодарю вас.

Он, кивнув, направился к двери и вдруг услышал за спиной тихий вскрик поразившей Шери догадки.

Он не обернулся.

Салон фон Штейнберг обычно посещали франкфуртские аристократки со своими поклонниками, а также жены банкиров и промышленников. Дамский круг каждую зиму составлялся практически один и тот же, и появление нового прелестного личика было встречено с благожелательным интересом.

Фрау фон Шницлер, супруга одного из директоров «Фарбениндустри», и фрау фон Брук, жена руководителя металлургического концерна Хеша, обе не любившие столицу и обычно проводившие зимний сезон в салонах Мюнхена, Кельна и Франкфурта, тотчас поинтересовались у возвратившейся хозяйки, что это за «прелесть в розовом» появилась в их обществе. Но фрау Амалия напустила таинственность:

– Терпение, медам, терпение… Ее кавалер представит нам свою даму, как только сочтет нужным.

Увидев вошедшего Лея, обе дамы были заинтригованы еще больше и в перерыве засыпали его вопросами о самочувствии и настроении. Роберт представил обществу фройлейн Гесс, вызвав некоторое разочарование.

– Сестра этого моралиста, – шепнула хозяйке на ухо молоденькая фон Брук, – и товарища по партии?.. О, это скучно.

– Скорее серьезно, – поправила ее фрау Амалия. – Или никак.

А Роберт вновь и вновь убеждался в неповторимости своей Маргариты. Улыбчивая и легкая в беседе, с безукоризненными манерами, она оставляла за собою право каждый миг оставаться собою. Едва зазвучала музыка и раздался сочный баритон бывшего солиста Санкт-Петербургской оперы, она тотчас забыла обо всем и погрузилась в мир сверкающих звездами венецианских ночей, серенад, страстных излияний, смелых чувств, ярких лиц и бесконечной свободы, пленительной и непостижимой для уроженки Севера.

Она слушала волшебные голоса, как будто впитывая их кожей; голубые глаза потемнели, губы вздрагивали… Взглянув на нее раз и два, Роберт подумал, что она сейчас не помнит о нем. Но он ошибался. Она думала о нем, только о нем, не домысливая, не приукрашивая, принимая его таким, как есть, – такого не похожего на фантазии ее юности. Но будь у него другие глаза, другие губы, другой смех, говори и двигайся он по-другому, она не полюбила бы так сильно. Ей нужны были эти глаза, этот голос, только эта неповторимая нервность в движениях и быстрая, как судорога, улыбка…

Вглядываясь в глубокие воды серебрящегося под луной венецианского канала, она видела отражение сидящего рядом с нею почти незнакомого человека, в котором вдруг сосредоточился весь ее мир.

Он тоже думал о ней, но иначе. Эта девушка, столь пленительная, пьянящая, отрезвляла его, как воспоминание о довоенной юности, полной самых возвышенных надежд, о ласковой матери, о первой чистой влюбленности – обо всем, чего больно было касаться, но не хотелось забыть.

В конце вечера, по традиции, заведенной хозяйкой, певцы выполняли просьбы гостей спеть то или иное произведение – романс, песню, серенаду.

– Вы знаете какой-нибудь русский романс? – спросил Роберт Маргариту. – Бедняги, наверное, с удовольствием спели бы на родном языке.

Грета, покусав губу, написала слово и положила записочку на поднос обходившего гостей лакея.

Просматривая заявки, певица радостно улыбнулась, развернув эту записку с одним по-русски написанным словом: «Соловей».

Романс был исполнен и имел большой успех.

– Я помню еще один русский романс, точнее, песню, – сказала Маргарита Роберту, когда они, попрощавшись с хозяйкою, сели в машину. – Только не смогла бы написать название.

– О чем она?

– Об одном разбойнике, о скале на середине реки, на которую никто кроме этого разбойника не поднимался. И еще одну помню о том же разбойнике, как он утопил персидскую княжну, которую любил.

– Эту я, пожалуй, тоже слышал, в Париже. Пел бас, Шаляпин. Вы его не слышали?

– Его нет, но о нем – много. А вы любите Париж?

Роберт усмехнулся.

– Любопытно, найдется ли такой европеец, который не любил бы Париж? А вот по поводу Берлина у нас с Рудольфом вкусы совпадают. Ни за что не хотел бы там жить.

– А если придется?

– Придется только в одном случае, и тогда фюрер найдет хороших архитекторов, чтобы перестроить все.

Она хотела что-то сказать, но машина остановилась возле ярко освещенного ресторана, название которого Маргарита не успела прочесть. Здесь тоже играла музыка, холеные лакеи легкими эльфами летали меж готических кресел и уставленных изысканными блюдами столов. В красноватом свете горели бриллианты дам. Роберт осторожно снял меха с плеч Маргариты.

– Вы думаете, это и есть мой мир? – спросила она, опустив ресницы. – Но я совсем другая.

– Вы разная. Сейчас вы такая, и я хочу любоваться вами. Жаль, что мы сегодня не сможем танцевать.

– Что у вас с рукой?

– Плечо болит. Я вчера был пьян.

– Вы могли бы выдумать что-нибудь, – улыбнулась Маргарита.

– Выдумать? Да нет, я жалею, что вы вчера не видели моих, как выразился ваш брат, акробатических этюдов.

– У меня довольно воображения.

– Ну и как?

Ее опущенные ресницы упрямо дрогнули.

– Если бы я вчера была с вами, мы сейчас могли бы танцевать.

Он усмехнулся, потом, не сдержавшись, вздохнул судорожно и тяжело.

– Что? – спросила она, посмотрев ему в глаза.

– Больше всего я боюсь того мгновенья, когда вы вот так же поднимете глаза и увидите, кто перед вами. А ведь это когда-нибудь произойдет.

– Что я должна увидеть такого, чего не вижу сейчас? Что перестала вам нравиться? Тогда я уйду. У меня хватит гордости. Я не дитя. И не слепая. Я знаю, что вела себя так, что почти вынудила вас… Нет, нет, не говорите ничего. Только одно… одну правду. Я должна ее знать.

– Я вас люблю, Грета. – Он не хотел этого говорить, но теперь следовало сказать всю правду. – В это трудно поверить, но клянусь вам, что произношу эти слова второй раз в жизни. Первый раз я произнес их пятнадцать лет назад моей жене, самой несчастной из всех женщин, которые меня знали.

– Значит, я буду второй? – улыбнулась Грета. – Второй не страшно.

Это было выражение Рудольфа. Лей хорошо помнил его. Гесс как-то, в 1927 году, когда Чарльз Линдберг совершил свой первый трансатлантический перелет из Америки в Европу, сказал, что хотел бы повторить полет, только в обратном направлении – с запада на восток. Его принялись отговаривать от этой авантюры, но он весело отвечал, что быть вторым не так страшно, как кажется, и с тех пор несколько раз повторял эти слова, вкладывая в них одному ему ведомый смысл.

Бог знает, что имела в виду Маргарита, но Роберт не попросил объяснений. Слова едва ли играли сейчас роль.

Они пили шампанское, обычно действующее на него как снотворное. У нее, напротив, пылали щеки и блестели глаза. Ей было хорошо и покойно в эти минуты; именно поэтому, из врожденной склонности к мазохизму, присущей всем Гессам, она заговорила о том, чего втайне боялась, но через что считала себя обязанной переступить.

«Только за этой чертой, – думала Грета, – начнется для нас совсем иной род отношений и я перестану быть для него хорошенькой куклой, с которой его вынудили поиграть обстоятельства».

Роберт все-таки отважился на танец. Наслаждение от ее физической близости пересиливало боль: от девушки исходило такое тепло и так податлива казалась вся ее точеная фигурка, что ему пришлось покрепче взять себя в руки. Страсть делает похожими всех женщин; стоит закрыть глаза, и ты забудешь, чью талию обнимает рука – непорочной девы или последней шлюхи из портовых притонов Гавра.

– Роберт, как вы относитесь к Ангелике? – невпопад начала Маргарита, когда они сели.

– Фройлейн Раубаль прелестная, талантливая девушка, – ответил он. – Я ее уважаю.

– А если бы ей потребовалась помощь?

– А она ей потребовалась? – он насторожился, и Маргарита это почувствовала.

– Да. Здесь все как-то странно. То, что в других местах и с другими людьми было бы просто и естественно, здесь не так. Например, за ней все время шпионят. Вы же не станете этого отрицать?

– Не шпионят, а присматривают, охраняют. Как и меня, и вашего брата, и вас.

– Но это стесняет свободу…

– Мы вынуждены с этим мириться.

– Но может возникнуть ситуация, когда с этим смириться невозможно. Когда человек хочет быть один. Он же имеет на это право.

– Отчасти.

– Отчасти? – поразилась Маргарита.

– Вы ведь говорите не об обычных людях. Вы говорите о нас.

– Но Гели не член НСДАП.

– Фройлейн Раубаль – племянница фюрера. Это гораздо больше.

– А ее сестру, брата, мать разве так же охраняют?

– Странный у нас с вами разговор, – прищурился Роберт. – Не слишком ли издалека вы начали?

– Гели попросила меня, чтобы я предупредила вас…

– О чем же?

– О том, что это касается… господина Гитлера. «Девчонка желает начать самостоятельную жизнь или еще чище – влюбилась, – мрачно подумал Лей. – И, конечно, мне суждено об этом узнать первому».

– Если дело касается фюрера, то не лучше ли ей самой обо всем ему и рассказать, – заметил он несколько раздраженно.

Маргарита опустила глаза. Опьянение разом прошло. Он отвечал так, как она меньше всего хотела. Они несколько минут молчали. Роберт не возобновлял разговора, и она понимала, что он уже ответил ей.

Они еще раз танцевали, и она снова забыла обо всем. Впервые он позволил себе вольность – коснуться губами ее шеи, и потом долго не повторял этого движенья, хотя она страстно желала этого. Много позже, уже вернувшись, миновав ворота и прогуливаясь по липовой аллее у дома, они остановились, и он поцеловал ее в губы немыслимым поцелуем, длившимся целую вечность. Он не проводил ее до двери. Поднявшись по ступеням, она обернулась и увидела, что он собирается снова сесть в машину, подъехавшую к самому крыльцу.

– Роберт! Куда вы? – спросила она почти жалобно.

– У меня встреча в рабочем клубе, и я опаздываю. Спокойной ночи, Грета.

Она сбежала вниз.

– Возьмите меня с собой! Вы должны меня взять!

Он посмотрел на часы.

– Я опаздываю уже на двадцать минут. Ваш пунктуальный брат в эту минуту кроет меня последними словами.

– Возьмите меня! Пожалуйста!

– Грета, но там уж совсем не ваш мир. Она не отвечала; только крепко держала его за руку. Он понял, что спорить – долго и бессмысленно.

– Хорошо, только переоденьтесь. Я вас подожду.

Она бросилась было к дому, но вернулась.

– Нет, я… лучше так.

– Вы представляете себе, куда мы едем?

– Роберт, я не могу! Там Ангелика… Она ждет…

Он несколько секунд соображал.

– Ладно. Садитесь в машину.

Он назвал шоферу адрес, и они выехали за ворота. Сам он собирался переодеться в машине, что для всех руководителей НСДАП было обычным делом. Фюрер, к примеру, часто садился в свой «мерседес» во фраке, а вылезал из него перетянутый ремнями и в сапогах.

Роберт снял пиджак, надел белую форменную рубашку, а Маргарите велел снять украшения, облачиться в его кожаную куртку, подвернуть рукава и застегнуться на все молнии и пуговицы.

– И с прической вашей придется что-то сделать, – сказал он.

Грета распустила волосы, скрутила их в жгутик и заколола на затылке. – Так?

Роберт улыбнулся. Она была похожа сейчас на беленького ангела, которому прижали к бокам его крылья, чтобы втиснуть в кожаный мешок.

– А что мы будем там делать? – робко спросила она.

– Вы будете сидеть тихо и наблюдать. Пока хватит терпения. А я буду произносить речь.

– А Руди?

– Он предпочитает дискуссии.

– А цель?

– Укрепление местных рядов.

– Разве это входит в ваши обязанности?

– Во-первых, входит. Во-вторых, ситуация благоприятствует тому, чтобы вышибить из профсоюзов побольше красных и социалистов. – Вы снова пуститесь вскачь на антисемитском коне? – Роберт даже обернулся. Она опустила глаза. – Просто у меня много друзей евреев. Там, в Александрии. Мне трудно привыкнуть.

– Придется, – бросил он.

Машина резко затормозила, свернула за угол и почти уперлась в глухую кирпичную стену.

– Здесь повсюду тупики, – сказал Лей шоферу. – Осторожней. Поставь машину вон там. Мы выйдем.

Они обогнули несколько домов, в которых тускло светилось по два-три окошка, прошли темный двор и начали спускаться по довольно крутой лестнице. Роберт крепко держал Маргариту за руку, и все-таки она спотыкалась. Вдоль лестницы – то здесь, то там – стояли люди. Они курили; вспыхивающие спички на мгновенье выхватывали из темноты угрюмые, худые лица.

Рабочий клуб химического завода «Фарбен» располагался в огромном подвале, больше напоминавшем загнанную в подполье площадь. Сегодня клуб был полон рабочих, которых привели сюда профсоюзные активисты, и нельзя сказать, что большинство пришедших было настроено внимать ораторам от НСДАП. К тому же сюда нельзя было зайти с охраной. Люди Гиммлера, конечно, уже успели раствориться в зале, но их было мало. Рабочие не терпели чужаков, и профсоюзные активисты сами взялись гарантировать безопасность нацистов и порядок в зале.

Лей быстро провел Маргариту к одному из стоявших у стены столов, за которыми сидели машинистки, и сказал что-то на ухо одной из них. Девушка, вскинув на него глаза, кивнула, улыбнулась и приветливо повернулась к Маргарите. Грета села за столик возле свободной машинки. Машинистка протянула ей пачку бумаги.