Текст книги "Плачь, Маргарита"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Все присутствующие за исключением, может быть, Кренцев, врачей и Маргариты отлично поняли, что дело не в словах Роберта, а в нем самом. И острее других ощутила это Ангелика. Не менее взрывчатая, чем ее дядя, она мгновенно сменила веселость на злость и гнев. Ей хотелось крикнуть ему: «Роберт прав! Музыку пишут не для этого!» Но она лишь прикусила губу и, не взглянув в сторону Адольфа, положила свою руку на лежавшую рядом руку Лея в знак солидарности.

Гитлер, конечно, заметил этот «демарш». К счастью, ужин уже заканчивался. Подали десерт, до которого фюрер, любитель тяжеловесных изделий франкфуртских кондитеров, даже не дотронулся. Все остальные, чувствуя неловкость, старались ничего не замечать, и ужин завершился даже оживленнее, чем в обычной обстановке.

– Слава богу, что ты здесь, – сказал Гессу после ужина Пуци. – Адольф так долго сдерживался, что теперь, скорее всего, начнет отыгрываться на Роберте, а тому именно этого сейчас и недоставало, так сказать, для полноты бытия.

– Что между ними? – спросил Гесс.

– Да ничего! Собака зарыта в самолюбии Адольфа.

– Чем Роберт задел его самолюбие?

– Тем, что он такой, какой есть, и все его любят, кроме, конечно, борманов и обманутых мужей.

Рудольф знал эту слабость Гитлера, его патологическую ревность к любым «солистам», однако если сам фюрер столько раз заявлял, что принимает людей такими, каковы они есть, то почему не проявить снисходительность и к самому Адольфу?

– Ну прояви, – проворчал на это Ганфштенгль, – поддержи и развей! Только не забудь, что при этом тебе придется активно добивать Лея, на что, впрочем, особых усилий не потребуется.

– Иди к черту! – рассердился Гесс. – Что с тобой последнее время происходит, Эрнст? У тебя взгляд человека, который носит чужие очки.

– Уеду завтра, – махнул рукой Пуци. – Видеть вас всех больше не могу.

Рудольф, пожалуй, только сейчас почувствовал, какие по-настоящему чудесные дни провел он с родителями в Рейхольдсгрюне. Конечно, и там были свои волнения, но разве сравнить их с тем душным мешком, который надевали ему на голову, едва он попадал в кишащий страстями и интригами родной партийный стан. Однако он пересилил себя и постучал в дверь комнаты Адольфа, которая в этот момент внезапно распахнулась, едва не стукнув его по голове.

Из спальни выскочила Ангелика. Налетев на Рудольфа, она отскочила, точно обожглась, и, покраснев еще больше, бросилась прочь. За нею, такой же красный и разъяренный, выскочил Гитлер и, тоже налетев на Гесса, сник. Он вернулся к себе в спальню, Рудольф вошел за ним и плотно прикрыл дверь.

Личные покои фюрера никогда не отличались излишней аккуратностью, но сейчас в спальне царил настоящий хаос – все вещи были разбросаны, опрокинут стул, на полу черепки от разбитой вазы, лужа воды, мокрые растоптанные розы…

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Гесс. Возможно, это был не самый умный вопрос в подобной ситуации, но у Гитлера он вызвал настоящий приступ ярости.

– Прекрасно! Лучше всех! – заорал он. – Что может со мной сделаться? Все вокруг чахнут и умирают, один я здоров! У всех нервы, только я каменный! Все могут быть самими собой, а я кем быть обязан? Кем? Говори! – Он сел на стул, и глаза его наполнились слезами. – Я тоже люблю музыку! Я тоже чувствую ее до лихорадки, до боли! Я тоже мог бы оскорбиться за Листа. Но я могу себе это позволить? Могу?! А ей плевать! Всем плевать! Знаешь, что она мне сказала? Что я бессердечный человек! Что я завидую тем, у кого живая душа, потому что моя душа похожа на гнилой грецкий орех. – Он деланно засмеялся. – Какой яркий художественный образ! Но я не понимаю, за что?!

– Я думаю, она уже раскаивается, – сказал Гесс. – Не переживай так из-за глупой девчонки, у которой язык работает независимо от разума.

– Но она просто ненавидит меня! – качал головою Адольф, уставившись в одну точку. – Если бы ты видел ее лицо! Что случилось?! Все было так хорошо последнее время. Она была спокойна, ровна со мной…

– Наверное, вся эта ситуация плохо подействовала и на нее, – осторожно заметил Гесс.

– Она на всех плохо подействовала, – вздохнул Гитлер, опуская голову на руки. – Но одни могут себе позволить принимать сочувствие и тешиться рапортами об отставке, а другие…

– Адольф, давай будем справедливы к Роберту. Он выполнил свой долг, и с этой стороны его упрекнуть не в чем.

Гитлер изумленно вскинул голову, потом сделал глубокий вдох. На его губах появилось даже подобие улыбки.

– Ты меня успокоил. Когда эта бешеная кинулась чуть не с кулаками, я уж подумал: не влюбилась ли она в него. Но сейчас я вспомнил, что перед тем Пуци тоже глядел на меня волчьими глазами. Теперь ты пытаешься его защищать. От кого, Руди? Я хоть одним звуком, хоть отдаленно выразил что-нибудь напоминающее недовольство или упрек? И в чем мне его упрекать! Я сам поставил его в тяжелейшую ситуацию, и он вел себя в ней безупречно. За что же вы все набросились на меня?

Гесс не нашел, что ответить. Внешне все обстояло именно так Эта способность Адольфа все сводить к личной правоте казалась ему ценнейшим качеством, одним из главных для вождя.

Гесс знал, однако, что Адольф именно с ним часто стремится выйти из предписанных ему рамок, и, каждый раз по-человечески сочувствуя слабости фюрера, невольно сторонился этой слабости, как чего-то недозволенного.

– Извини. Ты абсолютно прав, – отвечал он. – В наше оправдание скажу только, что мы привыкли не просто слушать твои слова, но и прислушиваться к твоему настроению. Еще раз извини.

Гитлер посмотрел на него мрачно. Он не нашелся, что сказать, и Рудольф ушел, пожелав ему спокойной ночи.

Гитлер долго, с упреком глядел на захлопнувшуюся дверь. Он ясно представил себе, как его Руди сейчас отправится к Роберту Лею, как они, скорее всего, начнут спорить, может, поругаются, потом покурят, стоя плечом к плечу, один пошутит, другой рассмеется… Он ясно видел их лица – возбужденные, с широкими улыбками, живым, теплым блеском глаз… Он видел рядом и Пуци, надутого и тут же хохочущего с ними, видел и свою Ангелику, и Маргариту, и острящего Геббельса, всем нужного, всем интересного. Только себя он среди них не видел. Неужели он всегда был так одинок? Нет, когда-то, в Ландсбергской тюрьме, все было иначе…

Кто поверит сейчас, что это были самые счастливые дни за всю его прежнюю, нынешнюю и, вероятней всего, будущую жизнь! Абсолютная внутренняя свобода, широкий круг интересных, сочувствующих ему людей, редкая возможность нравиться, оставаясь собой. А как они все тогда смотрели на него, как слушали, как заботились о его покое, возможности уединиться, поразмышлять…

Правда, его Руди уже тогда был немножко деспотом.

– Опять мечтаешь! – восклицал он, в полдень заявляясь к нему в комнату. – Проваляешься до обеда, потом посетители, а когда редактировать вчерашнее? Стиль совершенно неудобоваримый!

– Кто захочет, тот поймет, – отвечал Адольф, сладко потягиваясь в постели, и просил подать ему сигареты.

– Не дам! Не кури натощак!

Потом вместе пили чай, составляли план на день, который обычно не выполнялся…

– Нельзя быть таким недисциплинированным, – возмущался Рудольф. – У тебя нет чувства времени, ритма… Ритм необходим.

Иногда он устраивал своему фюреру настоящие сцены ревности, например, к Пуци. Как-то раз, когда они уединились вдвоем, зашел Ганфштенгль что-то спросить у Адольфа, и они разговорились. Рудольф не вытерпел и пяти минут, схватил стул за ножку и принялся упражняться с ним так, что собеседники испуганно косились да головы в плечи втягивали.

Семь лет прошло… Теперь он – всеми безоговорочно признанный фюрер, с его настроением вынуждены считаться, и все с ним согласны и все пляшут под его дудку, но, отплясав, уходят до следующего танца и крепко запирают за собой дверь.

Ушел Рудольф. Убежала Ангелика. Да что с ней творится, в конце концов! Она оттолкнула его с таким гневом и отвращением, точно это был не он, а гигантское насекомое, протянувшее к ней свои жвалы… И это из-за Листа?

Он вдруг весь похолодел, отчетливо вспомнив, что еще никогда не видел у нее такого выражения. Она и прежде иногда вырывалась, устраивала бестолковую беготню, пряталась от него за креслами, визжала, пыталась увернуться от поцелуев, но это было естественно и привычно – она ведь оставалась чиста.

Но сегодня… Не застенчивость ее оттолкнула, а нечто иное, чего он не видел раньше, что-то недетское, серьезное.

«Есть кто-то другой, – сказал он себе, чувствуя, как кровь отливает от головы. – Есть кто-то, о ком она подумала».

Он бросился к двери, на несколько секунд потерял ориентацию, поскользнулся на раздавленной розе, опрокинул что-то и едва не упал, налетев на поваленный стул. Потом, немного опомнившись, стиснул зубы и, прихрамывая, пошел по коридору в другой его конец, как будто чуя ее присутствие за той дверью, где смеются и болтают, где у всех теплый блеск глаз. Но он ошибся. Там никого не было кроме двух врачей и лежавшего в жару Роберта, который даже не приоткрыл глаз, видимо, не в силах выбраться из беспамятства. Лихорадка не отпускала его ни на одну ночь и совершенно вымотала.

– Нужно что-то делать, господа! Так дальше продолжаться не может! – сказал Гитлер врачам.

– Лихорадка носит нервный характер, – отвечали ему. – Господин депутат нуждается в полном покое, который невозможно обеспечить при данных обстоятельствах.

– Завтра мы все уедем, – пообещал Гитлер, – и вы сможете создать необходимые условия.

«Завтра, – сказал он себе. – Завтра я все узнаю».

Эта ночь была тяжелой для многих. Серьезно заболел Геббельс. Хрупкий на вид, но крепкий и выносливый, он не выдержал последнего выпада возлюбленной и свалился в лихорадке и с тяжелой ангиной, вызванной страстными речами на январском ветру.

К счастью, его состояние заметили еще вечером, и врачи вовремя приняли энергичные меры. Расстроенная фрау Кренц тотчас позвонила в Берлин фрау Геббельс, с которой была в приятельских отношениях, и начала свое сообщение не с того, что ее муж лежит в бреду с температурой, а со слов:

– Магда, приезжай, он один.

Фрау Эмма надеялась, что к приезду жены Йозеф все же настолько оправится, что перестанет часами бормотать «Хелен-Хелен» и пытаться вскочить с постели, чтобы остановить какую-то машину, кого-то удержать, что-то объяснить.

При этом он разумно и убедительно доказывал Рудольфу, что ему немедленно нужно уехать по важному делу, и если бы фрау Кренц накануне не объяснила, что происходит, то Гесс поверил бы. Таким образом, Рудольф узнал историю с самоубийством Полетт Монтре еще и в интерпретации фрау Эммы, отличавшейся от изложения Пуци примерно как роман от либретто.

Сам Ганфштенгль уехал рано утром, из коллег успев попрощаться лишь с Гессом, а за завтраком фюрер сказал, что остальным также следует собираться. «Остальными» были Гиммлер и Ангелика, поскольку Рудольфу предстояло задержаться во Франкфурте на несколько дней.

Подозрения Гитлера ожили с новой силой, когда Гели после завтрака заявила ему, что хотела бы остаться с Маргаритой.

– С ней останется брат, – возразил Адольф.

– А ей нужна я! – с вызовом ответила Ангелика.

– Ты нужна мне! – он так крепко сжал ее руку, что она стиснула зубы, но стерпела.

– Мы увидимся… через несколько дней! У нее с Робертом все решится, и я вернусь.

У него отлегло от сердца. Он даже внутренне рассмеялся над вчерашним приступом ревности, о котором все еще напоминало ушибленное колено.

– Когда ты вернешься ко мне? – спросил он ласково.

– Я же сказала.

– Хорошо. – Он поцеловал ее в шею, и она снова стерпела, только напряглась так, что этого трудно было не заметить.

Но он не заметил, потому что не хотел замечать. Ревность улеглась, подозрения отступили. Она и прежде брыкалась – это пройдет.

– Что? – кратко спросила Грета, когда Гели вошла в их комнату.

– Я остаюсь.

– Ты ему сказала?

– Что ты! – Ангелика замахала руками. – И не спрашивай меня об этом! Я скорее умру.

– Странно… Ты как будто в самом деле чего-то боишься.

Гели взяла ее руку и приложила к груди.

– Слышишь? Оно у меня выскочить готово от одной мысли, что он догадается.

– Но почему?

Ангелика достала сигарету, закурила дрожащими руками.

– Да потому! Ты не знаешь моего дядюшку!

– Допустим, я многого не знаю, – нахмурилась Маргарита. – Но твой дядя – человек благородный, и ему придется примириться. Ты же не виновата, что влюбилась. Этим ведь нельзя управлять.

Гели курила, морщась от дыма и наивности подруги. Ну как ей объяснить – такой тонкой, умной, возвышенной, – что бывают совсем другие чувства и совсем другие сердца! Объяснить ей это – значило бы не просто предостеречь… Это значило бы бросить тень на ее мир, в котором пока все так чисто и солнечно. Конечно, ее Роберт тоже не принц из сказки, но он живой, с ним интересно и весело, в него можно влюбиться до беспамятства.

– А помнишь ту ночь! – воскликнула она, вдруг забывшись. – Помнишь, как Вальтер заговорил о нацистах? Что достаточно одного, чтобы все испортить? И что они все кретины! Я сначала испугалась, а потом мне стало так весело! Помнишь, Вальтер говорит Роберту: «Вы, наверное, наших нацистов никогда не видели».

Обе засмеялись.

– А помнишь, как мы мчались через парк? – сквозь смех спрашивала Маргарита. – Я думала, мы сейчас врежемся!

– Это мы от охраны удирали. А они все равно нашли. Помнишь, «в костюмчиках с иголочки»!

– А помнишь, как мы летели над горами и взошло солнце?

Они взялись за руки и посмотрели друг другу в глаза.

– Грета, что же будет?.. – одними губами спросила Ангелика.

– Нам нужен союзник, – отвечала решительно Маргарита. – Или два.

– Но кто же? Здесь нет никого.

– А мой брат?

– Что ты! – Гели задохнулась. – Даже не шути так!

– Ты думаешь, он тебя выдаст дяде?

– Он не «выдаст»! Это другое! Просто он всегда на стороне Адольфа. Понимаешь? Всегда!

– Нет, не понимаю!

– Грета, дай мне слово, поклянись мне, – Гели два раза встряхнула ее руку, держа за запястье, – никогда, никогда, ничего не говорить Рудольфу о Вальтере! Никогда! Ничего!

– Если ты требуешь…

– Я прошу! Я умоляю! Я на колени встану!

– Прекрати. Если ты считаешь его таким подлецом…

– Подлецом? Да он лучше всех! Он и Эльза! Они для меня как боги! Я… молюсь на них! Я же… всю жизнь мечтала, чтобы у меня было что-нибудь подобное! Господи, как тебе объяснить! – Она снова схватила сигарету и бросила. – Грета, выслушай меня и поверь! Просто поверь, если еще не понимаешь. Ты попала в другой мир! В нем есть только один закон. Его имя – фюрер! Так живет вся партия, все!

– В политике – пусть, но в личной жизни…

– Они не разделяют свою жизнь!

– Я не понимаю… – Это нельзя понять! В этом нужно жить! – Неужели ты хочешь сказать, что если я попрошу Роберта тебе помочь, то он начнет с того, что доложит об этом твоему дяде?!

Скорее всего, так оно и было бы. Но сказать «да» сейчас значило бы оскорбить Лея, а это было несравнимо больше, нежели оскорбить Рудольфа.

– Просто ответь, как ты думаешь, – попросила Маргарита.

– Я думаю… он обязан это сделать. Или уйти.

Маргарита долго молчала. На ее нежном лице проступало печальное изумленье. У Ангелики все дрожало внутри.

«Что я наделала! – ужаснулась она. – Ведь я же все испортила!»

– Грета, послушай! – начала она, преодолев смятенье. – Одной мне все равно не справиться. Кто-то должен мне помочь – кто-то, у кого есть сила и власть. Если ты решишься сказать Роберту, если ты решишься поставить его…

Маргарита вскинула голову.

– Поставить его перед выбором, ты хочешь сказать? Да, решусь! Да, я это сделаю! Я верю ему. Если он даст мне слово, то сдержит его.

– Только сначала предупреди, расскажи, какого слова ты просишь, – вздохнула Ангелика. – Так будет честней.

Гитлер уезжал. Перед отъездом Гиммлер, прощаясь с Гессом, предупредил, что оставляет здесь тридцать лучших своих парней, и настойчиво просил их услугами не пренебрегать. Гит-ер, услышав эти слова, от себя добавил просьбу к Рудольфу проследить за коллегами, которые оба в плане охраны «полные анархисты».

– И вообще, Руди, обстоятельства так сложились, что этих двоих хорошо бы развести на время. Не думаю, что они возненавидели друг друга, пожалуй, нет, но напряжение сильное. Со временем у каждого будет своя епархия, – продолжал он уже в машине, когда Рудольф сопровождал его на аэродром. – Если, как мы с тобой решили, создавать три основных отдела, то кого ты видишь рядом с собой?

– Как раз эту парочку, – усмехнулся Рудольф. – Политотдел мой, пропагандистский – Геббельс, орготдел – Лей. Только нужно помнить, что еще есть Штрассер.

– И захочешь – не забудешь, – проворчал Гитлер. – Штрассер себя еще покажет, и на этот раз я не стану церемониться. Я его уничтожу. Да! Не смотри так! Тогда именно Лею придется принять наследство. Можешь его об этом предупредить. Он не такой чистоплюй, как ты, да и к Грегору, по-моему, нежных чувств не питает. Во всяком случае, я не замечал. – Он посмотрел на Гесса.

– Я тоже, – поспешно кивнул тот.

– Ты объясни ему при случае, что в этом деле мне больше не на кого опереться. Вы двое да Геринг… Остальные все побывали в объятиях Штрассеров. У меня к тебе еще просьба. – Гитлер понизил голос. – Присмотри за Ангеликой. У нее опять настроение переменилось. Не пойму, с чего вдруг. Не влюбилась ли?

– Она Эльзе писала, что они с Гретой не выходят никуда. Раз только были в театре с Робертом.

Гитлер хотел что-то спросить, но, передумав, отвернулся к окну. Настроение у него портилось по мере приближения к аэродрому – фюрер не любил полетов.

Когда они прощались, Адольф как будто опять собрался спросить что-то, но только головой покачал и повторил просьбу присмотреть за Ангеликой.

Рудольф с этою и начал. Вернувшись к Кренцам, он тотчас пошел взглянуть, что она делает. Но этого не понадобилось: голос Ангелики был слышен еще на лестнице – она занималась вокальными упражнениями вместе с Маргаритой, которая в свое время также училась пению. Рудольф отправился в другое крыло дома, где теперь стояла тишина. Нужно было поблагодарить хозяев за гостеприимство и перебираться с девчонками в гостиницу, поскольку ему казалось неудобным задерживаться здесь после завершения операции.

Адвоката не было дома. Его супруга сидела в гостиной расстроенная и, услыхав первые фразы Гесса, огорчилась еще больше. Но, поняв, что гости собираются покинуть не сам город, а лишь ее дом, проявила решительность:

– Нет, нет, пожалуйста, я вас прошу остаться. Если возникли какие-то неудобства, то мы их немедленно устраним. Я, конечно, не смею настаивать, но я очень прошу. Видите ли, – продолжала она, заметив некоторое недоумение в глазах Рудольфа, – баронесса фон Шредер устраивает послезавтра прием в честь счастливого выздоровления моего бесподобного брата, и Роберт обещал на нем быть. Так или иначе, он еще здесь задержится, а я… я просто не знаю, что мне делать с ним. Я за него отвечаю, но я не справляюсь. Он меня совершенно не слушает!

Вы думаете, он меня слушает? – улыбнулся Гесс.

– Но все-таки при вас он не ведет себя так… так легкомысленно. – Она с трудом подобрала нужное слово. – Стоило вам уехать ненадолго, и он тут же сбежал.

– Как? – Рудольф ушам своим не поверил. – Он же совсем болен!

– И я о том же. Вы бы видели, как он спускался по лестнице. Просто цирковой номер!

– Куда же он поехал?

– Сказал, за лекарством. Я его шутки давно разучилась понимать.

– Не стоит так сильно беспокоиться, фрау Кренц, – сказал Гесс. – За Робертом всюду следует охрана. Они не спустят с него глаз. Это настоящие профессионалы. Я очень благодарен вам за ваше любезное предложение провести еще несколько дней в вашем доме. Если это удобно, то я очень рад.

Рудольф вышел на веранду покурить. Про себя он ругал Лея последними словами. Он был так зол на Роберта, что попадись тот ему под руку, услышал бы много нелицеприятных вещей. «Знали бы отец с матерью, что позволяет себе гипотетический жених их дочки! Знала бы Грета! Ну погоди же! Теперь я с тобой поговорю, как положено… сорока тысячам братьев!»

Отдышавшись, он отправился к больному Геббельсу передать последние распоряжения фюрера. Тот тихо лежал с завязанным горлом. От бедного Йозефа за эти дни остались одни глаза. Рука была горячая, говорить он не мог и кое-как объяснялся жестами.

– Только не впадай в какое-нибудь трансгиперболическое состояние, – шутливо попросил Гесс, – а то потом не выкарабкаешься. Жизнь нас бьет, а мы ее – все естественно. Если очень скучно сделается, то вон девчонки о тебе спрашивали.

Геббельс взял со столика карандаш и, написав что-то на листке бумаги, протянул Гессу. «Я очень виноват».

– Все не без греха, – отвечал на это Рудольф.

«Как хорошо было в Рейхольдсгрюне».

– Весной приезжайте еще. «Какие новости?»

– Да никаких. Фюрер обещал позвонить из Мюнхена. Он очень беспокоится за тебя. Гиммлер тоже передавал привет. Не знаю, как быть с приемом у баронессы. Если сказать ей, что ты болен, то сегодня тут начнется такая же свистопляска, как вокруг Роберта, и тебе не дадут отдохнуть.

«Я не настолько популярен».

– Приедет Магда и решит, стоит ли это проверять. Я бы не стал.

«Фюрер что-нибудь говорил о реорганизации?»

Рудольф дождался, пока выйдет врач, давший больному лекарство, и ответил:

– Да. Он утвердился в мысли поделить партийный отдел практически между нами троими. В самом трудном положении пока Роберт. Фюрер все решительнее высказывается против Штрассера. Я этого поддерживать не стану, но тебе говорю как есть. Еще он сказал: спроси Геббельса, кто ему мешает, я их всех уберу от него.

«Это хорошо».

– Это правильно. Я к тебе зайду еще. Похоже, мы тут пока останемся – хозяйка настаивает. Может быть, тебе хочется чего-нибудь?

Геббельс чуть усмехнулся и снова взял карандаш.

«Вернуться бы на три дня назад. Еще лучше – на две недели».

Рудольф сочувственно кивнул. Когда он вышел, его поджидала Грета. Она теперь гораздо спокойней разгуливала по дому, поскольку тех, кто в нем оставался, она не стеснялась.

– Ну как он? – спросила она брата.

– Температура высокая, говорить не может… Но настроение выравнивается, по-моему. – И мысленно добавил: «Таких фокусов, как твой герой, Геббельс себе не позволяет».

– Бедный Йозеф!

– Что это тебя на Шекспира потянуло?

– Почему на Шекспира? – Маргарита в недоумении оглянулась на появившуюся сзади Ангелику.

– Бедный Йорик! – подсказала та. Только что прочитанный «Гамлет» стоял в ее памяти, точно огромная сверкающая скала.

Грета еще больше удивилась:

– Руди, ты, по-моему, переутомился немного.

– Вы для чего сюда шли? – рассердился он.

– Просто узнать, как Йозеф.

– Узнали? Теперь топайте к себе.

– Мы что, арестованы? – возмутилась Маргарита. Гели дергала ее сзади за рукав. – Да не стану я больше сидеть взаперти! Мы в театр хотим или хотя бы просто погулять за этот забор проклятый! Мы же города не видели почти!

– А вас кто сюда звал?! – рявкнул Гесс. – Сами явились! Одни проблемы с вами!

– Не кричи на меня, – шагнула к нему сестра. – Да, явились! Да, сами! Ну и что?

Он взял себя в руки.

– Девочки, я прошу – побудьте дома. Может быть, вечером съездим куда-нибудь. У меня дела; фрау Геббельс должна приехать – нужно встретить ее.

Маргарита окинула его холодным взглядом; Гели изо всех сил тянула ее за собой. Когда они удалились, Рудольф посмотрел на часы. Магда прилетит часа через три-четыре; у него еще оставалось время доделать кое-какие дела, порученные ему после отъезда коллег. Но все мысли крутились вокруг главного – где Роберт? Где? Неужели опять в каком-нибудь ресторане с красоткой? Неужели пьет? Это не укладывалось в голове.

Страх за друга, смешанный с негодованием, сбивал с толку, парализовал волю – Рудольф из одной крайности кидался в другую и в результате ничего не предпринимал… Они познакомились летом 1924 года в доме Карла Боша, старинного приятеля Карла Хаусхофера, одного из магнатов – основателей «Фарбениндустри». Тогда Карл еще не оставил надежды приобщить Рудольфа к чистой науке и часто просил сопровождать его в качестве ассистента в тот или иной университетский центр.

У Боша собралось блестящее общество. Там Гесс впервые увидел кельнского банкира Курта фон Шредера, генерала Гренера, теперешнего министра обороны; получившего уже широкую известность финансиста Ялмара Шахта и еще множество знаменитостей. Из своих были Геринг, Грегор Штрассер с молоденьким помощником и другом Йозефом Геббельсом, а также – Вильгельм Кепплер, главный советник партии по экономическим вопросам.

Вечер был светский, с болтовней, обилием тонких вин и балом, во время которого Штрассер указал Рудольфу на одну из танцующих пар.

– Обрати внимание на партнера блистательной баронессы. Он работает в «Фарбен», химик, доктор наук Его там обожают все, даже ретрограды. Хочу заполучить его к нам. Светлая голова. Может быть очень полезен. Жаль только, пьет.

Примерно так же отозвался о химике и Кепплер: «Умница, хватка железная… Если б не пил!»

Гессу доктор Лей сразу понравился. Чрезвычайно живой, улыбчивый, с мягким юмором и той мерой серьезности в больших темно-серых глазах, что говорит о глубоком уме и печальном опыте прожитых лет, он не производил впечатления сильно пьющего. Во всяком случае, Рудольфу это показалось преувеличением. Рассеянно наблюдая за Леем, Гесс заметил, что пьет он действительно очень много – рюмку за рюмкой, прерываясь лишь на очередной танец или краткую беседу с кем-либо из гостей. Но по-настоящему неприятное впечатление ожидало его на следующее утро, когда за поздним завтраком у Боша кто-то сказал, что Лея привезли всего два часа назад мертвецки пьяного; друзья с трудом разыскали его в одном из ночных казино на окраине Бонна в полном беспамятстве, среди таких же упившихся до бесчувствия людей. И в тот же вечер Гесс встретил его на заседании кафедры Боннского университета как ни в чем не бывало беседующим с коллегами о синтетическом горючем, в технологию производства которого «Фарбен» вкладывала миллионы, и снова поразился, как этот элегантный человек и серьезный ученый мог провести ночь в грязном кабаке, среди человеческого отребья, с которым у него нет ничего общего.

Позже, познакомившись и сблизившись с Робертом Леем, Гесс никак не мог взять в толк – почему, начав пить, тот не может остановиться, пока не свалится где попало. Если бы не друзья, он давно бы утонул, замерз или просто разбился насмерть на какой-нибудь ресторанной лестнице.

«Роберт, что ты делаешь? Опомнись! Как можно так относиться к себе!» – убеждал он Лея после очередной пьянки до бесчувствия; но тот отделывался шутками или ласково посылал друга к черту. Лишь раз Гесс наблюдал позитивный эффект от принятия дозы. На очередном съезде в Нюрнберге перед своим выступлением Роберт почувствовал, что не может говорить – у него начался мучительный приступ заикания, изводившего его со времен войны. Полбутылки французского коньяка залпом немедленно привели его в норму, он говорил свободно и так накрутил им хвосты, что даже Геббельс позавидовал.

В остальных случаях эффект был ужасный – пьяный Лей делался груб, зол, отвратительно циничен, и, как следствие, – головные боли, нервные срывы, бессонница, с годами усугублявшаяся… Любопытно, что Роберт умудрялся напиваться даже в таких местах, где спиртного и не нюхали. Как-то раз Рудольф уговорил его отправиться с ними в горы, к протестантскому монастырю, где строго блюлись заповеди воздержания. Вечером все, усталые, улеглись спать, а наутро Лей был изумительно пьян, а вместе с ним – и полдюжины монахов, хотя ни у них, ни у альпинистов спиртного не было.

– Где ты взял водку? – допытывался потом Альбрехт Хаусхофер. – Это уму непостижимо! Не с неба же она свалилась, в конце концов!

– А главное, зачем? – с другой стороны наседал Рудольф. – Ведь здесь, в горах, в тишине, нервы сами успокаиваются.

– Во-первых, Господь, презирая фарисеев, всегда найдет чем утешить искренних грешников, – отвечал Роберт. – Во-вторых, это не у меня, а у монахов сдали нервы, а я в чужой монастырь со своим уставом не навязываюсь.

– Ты хочешь сказать, что монахи тебя напоили? – недоумевал Гесс.

– Естественно. Я их словом пронял, а они сбегали в погребок настоятеля.

Иногда с Робертом происходили вещи недопустимые. Так, во время воздушных гонок вокруг Цугшпице в Альпах Лей сказал Гессу и Герингу, что хочет испытать себя. Испытание заключалось в том, что он сел в свой моноплан, проглотив одному ему ведомую «норму» чистого спирта, и едва не врезался в гору, при этом умудрившись прилететь к финишу вторым.

– Ну что? – спросил его после этого случая Геринг, наблюдавший гонки с земли. – Долго ты еще собираешься испытывать судьбу и здравый смысл?

– Все! – отвечал Лей. – В воздухе не пью! Я вполне мог взять первый приз!

За руль же он продолжал садиться в любом состоянии.

Рудольф позвонил охранникам, чтобы выяснить, уехал Лей с шофером или один. Оказалось, что он даже не уехал, а ушел прогуляться. Известный прием! Отделаться от пеших телохранителей значительно проще – подзываешь их к себе, даешь поручение, и у тебя есть пара минут, чтоб исчезнуть. И все-таки Гесс не мог поверить, что Лей способен напиться сейчас, когда ни обстоятельства, ни состояние его здоровья, ни элементарная порядочность, наконец, этого никак не позволяли. Однако прошло уже три или четыре часа; на улице был хороший морозец с ветерком. После минувшей ночи Роберту нельзя было долго находиться на улице, и он, конечно, зашел куда-то в тепло. А куда можно теперь зайти в Германии, чтобы тебе тотчас не преподнесли какой-нибудь отравы с переклеенными этикетками! Может быть, он отправился в гости? Но фрау Кренц сказала, что он вышел в куртке и свитере…

С Рудольфа мигом слетело все его негодование – он попросту испугался. Он снова позвонил охранникам и потребовал разыскать Лея.

К сожалению, ситуация развивалась именно так, как Рудольф и предвидел, – Роберт прежде всего отделался от сопровождения, которое до сих пор еще не вышло на его след.

– Ищите же, черт подери! – приказал Гесс. – Весь город перевернуть!

Около пяти вечера наконец позвонили с сообщением – Лея обнаружили бог весть в какой дыре. Гесс даже названия выслушивать не стал; он слишком торопился – нужно было встретить и привезти к Кренцам Магду Геббельс. Все сомнения рассеялись, страх испарился. Лей остался верен себе. А чего ждать от такого сумасброда! Жаль, Грета не увидит, каким его привезут сюда, когда он уже ничего не будет соображать и превратится в бесчувственное животное! Не мешало бы дать ей урок.

Магда в машине спросила Рудольфа, что он все время бормочет себе под нос, и он признался, что ругается.

– Можешь себе вообразить, он опять напился, – пожаловался он на Лея.