Текст книги "Там за облаками (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Крахмальная скатерть, блестящие приборы, ваза, принесённая официантом для её цветов, рубиновое вино в бокалах – всё казалось Маше нереальным, всё туманило голову. Она терялась от смущения и расширенными глазами взирала на Стаса. Он, небрежно орудуя ножом и вилкой, говорил без умолку. Она слушала, пытаясь затуманенными мозгами отслеживать те идеи, которые он развивал. Отмалчивалась, пока речь не зашла о них двоих.
– Мы с тобой, Маня, люди особенные, неординарные, непохожие на других. Таких во все времена мало, – Стас отпил вина, промокнул губы салфеткой.
– Грубо льстишь, Стас. Меня-то хоть не забалтывай. Или тебе Татьяны недостаточно?
– Отнюдь. Никакой лести. Одна констатация существующего факта, – он пропустил замечание о Татьяне мимо ушей намеренно. Чувства Ярошевич периодически его утомляли.
– Ну, себя, любимого, ты никогда не обидишь, а я по какому случаю к лику святых причислена? – Маша ненароком уронила на пол вилку и старалась отвлечь внимание Стаса от своего промаха. Ей было невероятно стыдно. Она носком туфельки доставала вилку из-под стола, вилка упрямилась, хулиганила. Подскочил официант, нагнулся, выдернул вилку, зацепившуюся в процессе борьбы с туфелькой за каблук. Быстро переменил Маше прибор. Стас снисходительно и ласково усмехался. Отлично видел вилочную эпопею, она его позабавила.
– Мы с тобой действительно похожи. Ты не заметила?
– Оба самовлюблённые эгоисты?
– Фу, как грубо, Маня. И не притворяйся, что не понимаешь меня. Отлично понимаешь.
– Не уверена. Но если ты считаешь, что мы похожи с тобой и не похожи на остальных, – Маша вдруг решила обратиться к нему с просьбой, с которой давно хотела подъехать, но не знала, как, – можно, я буду называть тебя Славиком? Так ведь тебя никто не называет, верно?
Стас растерялся. Он явно клонил в несколько иную сторону и не ожидал от Маши резкого поворота курса. Придя в себя, проворчал:
– Нашла Славика. Какой я тебе Славик? Это для малыша хорошо, не для двухметровой дубины. Развели с Танькой уси-пуси: Шурик, Лёлек, Болек. Теперь ещё и Славик. Уволь, дорогая.
– А просто Славой можно? Имя знаковое, говорящее. Разрешаешь?
Стас несколько мгновений обдумывал. Заем вальяжно откинулся на стул и барственным тоном изрёк:
– Разрешаю. Пользуйся хорошим днём и моим расположением. Но только тебе разрешаю, так всех и предупреди, особливо Татьяну.
С той минуты он стал для неё Славкой, и больше никогда она не называла его Стасом, даже мысленно.
Из ресторана они на такси поехали кататься по Москве. Шофёр нарезал кругов пять в историческом центре и обернулся к Славке:
– Дальше куда ехать?
Закревский, на сей раз устроившийся на заднем сидении рядом с Машей, державший её за руку и увлечённый разговором одновременно ни о чём и обо всём на свете, отстранённо спросил:
– А где мы?
– На набережной, – недовольно ответил шофёр. Пассажиры-юнцы, по всему, совершенно влюблённые, не нравились ему отчего-то.
– Ну и езжайте вдоль набережной, – не глядя на сердитого дядю, сказал Славка.
– В какую сторону?
– В какую вам больше нравится.
Сердитый дядя отвёз их к чёрту на куличики, туда, где закончилась одетая в камень набережная. И отказался везти назад, в центр.
– Расплачивайтесь и выходите, не повезу, – зарычал он в ответ на просьбу Маши. Она чуть не плакала. Славка подмигнул ей одобряюще, расплатился по счётчику, из вредности словно забыв про чаевые, вышел сами и извлёк из машины её. Такси моментально рвануло с места.
– Вот гад! – выдохнула Маша вслед. Она стояла на сырой глинистой земле, вокруг валялись ломаные доски, битые кирпичи, ржавая арматура. И только кромка невысокого берега радовала зелёной травкой. Между девушкой и тем местом, где начинался асфальтовый тротуар, раскинулась гигантская лужа, заполненная жидкой грязью – не перескочить.
– Не переживай, Мань, что-нибудь придумаем. Я ему, правда, все деньги отдал, до копейки, – хохотнул Славка. Маша порылась в карманах плаща, побренчала монетками.
– У меня копеек двадцать пять найдётся. На метро и автобус хватит. Только до метро ещё добраться надо. Вот куда теперь идти?
– Доберёмся, – обнадёживающе пообещал Славка. – Пойдём в ту сторону, откуда приехали.
– Пешком? – ужаснулась она.
– У тебя есть другие варианты? Вот то-то.
– Нет, ну какой всё-таки гад этот дядька! – Маша не умела сразу справляться с огорчениями. – Так всё хорошо было. За что он нас кинул?
– Он позавидовал, Мань. Он дико позавидовал. У него никогда не было такой красивой девушки и такого чудесного дня. Пойдём, Мурзик?
– Как? – чуть не заревела она. – Я же просто застряну посреди этой... этой... Туфли точно потеряю.
Славка внимательно осмотрел лужу, прищурившись, смерил глазом расстояние. И, кажется, нашёл выход. Снял ботинки, носки, – Маша поёжилась, бр-р-р, – аккуратно закатал брюки до колен. Сунул свою обувь Маше в руки.
– Подержи.
– Зачем? – не сообразила девушка.
– Подержи, сказал.
Она послушалась. С интересом уставилась на стёсанные по внешнему краю каблуки его ботинок. Один знакомый, работавший в сапожной мастерской, умел точно определять характер человека по характеру и степени изношенности его обуви. Иногда делился с Машей своими знаниями. Не применить ли его уроки сейчас, – подумалось ей. И в тот же момент она вознеслась, не успев охнуть. Славка держал её на руках, крепко прижимая к своему телу.
– Обними меня.
– Что?
– За шею обними, мне легче будет.
О, как мешали его ботинки, букет, сумка с тетрадями, в конце концов оказавшиеся прижатыми к его затылку. Нет, сумка была на длинном ремешке, раскачивалась, равномерно стукаясь о его спину. Он ругнулся, одновременно нежно глядя Маше в глаза, и ещё крепче прижал к себе. Тело его, под слоем из куртки, рубашки, майки, казалось гладким, мускулистым, крепким и очень горячим.
Медленно, осторожно нашаривая босыми ногами твёрдую почву в непролазной грязи, Славка преодолел лужу. Медленно же опустил Машу. Опустил, но не отпустил. Продолжал прижимать так тесно, что между их телами нельзя было лезвие бритвы просунуть. Ботинки и букет торчали над его головой тремя заячьими ушами. Он тяжело дышал. Но, странная штука, никто не поверил бы, не поцеловал Машу, ожидавшую поцелуя с закрытыми глазами. Ну да, она же пока числилась невестой Петьки.
– Ноги мёрзнут, – незнакомым голосом сообщил он и, взяв у неё из рук свои ботинки, поспешил к Москве-реке. Пока он мыл ноги, обувался, приводил в порядок брюки, Маша определяла для себя, радоваться ей или огорчаться, и как воспринимать поступки Закревского? Ничего не решила, запуталась окончательно. Славка, повеселевший, потянул её за руку.
– Пойдём. Выше нос, Маня. Всё впереди. И метро с автобусом там же. Хочешь, я тебе стихи почитаю?
– Хочу, – согласилась Маша. – "Евгения Онегина" хочу. Кто-то хвалился, что всего наизусть знает.
– За нефига делать, – просиял Славка.
Они шли вдоль набережной, ориентируясь по золотящимся на солнце далеко впереди куполам Кремля, поочереди читали друг другу пушкинские строфы. Иногда Славка держал её за руку, а иногда забегал вперёд, поворачивался к ней лицом и так шёл, пятясь, глядя на неё сияющими глазами.
Когда они добрались до станции метро "Площадь Свердлова", Маша уже передвигалась с трудом и ненавидела свои "взрослые" туфли на шпильках всеми фибрами души. Она зверски устала, хотела есть, спать. Славка проводил её до подъезда, домой к ней не пошёл. С её родителями и сестрой Маргошкой он к тому времени имел удовольствие быть знакомым, а для чего ещё нужно заходить? Заснуть у Маши на софе, дожидаясь чашки чая?
Целую неделю Маша ходила сонная, погружённая в абсолютно весенние, не соответствующие сезону, мечты, пока не сообразила, что Славка после чудесного дня не позвонил ни разу. Пропал. Она пару раз звонила ему сама, не заставала дома. В следующую субботу они всей компанией провели вечер в гостях у Татьяны. Славка не появился. Шурик на все вопросы отделывался туманными фразами, неопределённо пожимал плечами с откровенно написанным у него на лице выражением "знаю, но не скажу, не велено". Маша рассердилась. Ах, так... Ну и ладушки. Не больно нуждаемся.
Он позвонил через месяц. Маша отвечала ему сдержанно, холодновато. Славка не обратил внимании на её тон.
– Ты никуда не уходишь? Дома будешь сидеть?
– Для чего тебе?
– Забегу на пять минут. Дело есть. Не прогонишь?
– Какое дело?
– На сто миллионов.
– Хорошо, – сдалась она. – Приходи.
– А я уже здесь. Я от аптеки звоню.
Родители не вернулись с работы. Маргошка отправилась в дом пионеров на занятия драмкружка. Никто и ничто не помешает Маше устроить Закревскому хорошую баню.
Помешал сам Закревский. Едва она открыла дверь на три коротких звонка, он протянул ей букет гвоздик.
– Это тебе, Маня. Правда, пушистые? Ты их быстрее в воду поставь, а то они завянут. Я с ними с утра везде мотаюсь.
Маша растерялась и цветы взяла. И дальше уже не знала, как приступить к прочистке ему мозгов. Он просидел у неё не обещанных пять минут, а полновесные два часа, и мозги прочищал ей. Вернувшаяся с занятий драмкружка Маргарита застала старшую сестру прикидывающей, действительно ли она годится в лучшие друзья такому человеку, как Славка, или другой статус предпочтительней?
Цветы, принесённые Славкой, простояли три недели свеженькими, а на двадцать второй день не завяли, не осыпались – засохли, сохранив форму и цвет, точно их специальным образом приготовили для гербария. Вся семья дивилась чуду.
– От души подарил, – высказалась мама.
И впоследствии цветы, подаренные Славкой, всегда стояли ровно три недели, в первый день четвёртой недели засыхали. Мистика, да и только.
Ещё, уже на втором курсе, он привёз ей пепельницу из Лейпцига. Он ездил в составе молодёжной делегации на какой-то конгресс демократических сил в ГДР. И ей одной из всей их компании приволок оттуда сувенир. Пепельница, выполненная из металла с золотым напылением, смотрелась слишком хрупкой, стеклянной. Маша, чуть не сразу в институте втянувшаяся в курение, воспользовалась подарком один раз. Побоялась испортить сувенир, вымыла и убрала в завет, на долгую память об их со Славкой странных отношениях.
Татьяна любила подвергать критике эти их странные отношения. Она отчаянно завидовала, когда Маша и Славка при ней играли в изобретённую ими игру. Маша зажимала кулак, воображая себе некоторые вещи, допустим, что в руке у неё три маленькие звёздочки, и спрашивала Славку:
– Что у меня в кулаке?
– Три звёздочки, – без промедления отвечал Славка, помолчав, добавлял. – И почему-то ни одной луны.
В следующий раз он совал кулак к её носу:
– Что у меня в кулаке?
– Сосновый лес, – не задумываясь, угадывала Маша. Самое интересное, что они почти никогда не ошибались, всегда верно определяя загаданное. Маша первоначально изредка промахивалась. Но со временем всё реже.
– С вами рядом противно становится, – недовольно бубнила Татьяна. – Вы вообще кого-нибудь, кроме себя, драгоценных, замечаете? Нашли забаву, мысли друг у друга читать, телепаты бессовестные. А другие должны на вас любоваться и чувствовать себя лишними, да?
Маше казалось, она понимает чувства Татьяны. Пока рядом нет Славки или пока у Славки новая девушка. Искала очередной объект для приложения сердечных сил не только себе, но и Татьяне. Клин клином вышибают. Поэтому они с Ярошевич дружили всё крепче, иногда напрочь забывая первопричину возникновения их дружбы.
Парни обижались на девушек, периодически исчезавших из поля зрения на один-два месяца, чтобы закрутить с кем-нибудь роман. Романы у девушек вспыхивали, разгорались и угасали весьма быстро. Сравнения с Закревским не выдерживал никто. Особенно, если Славка считал нужным срочно внести коррективы. Таня с Машей в обсуждениях приходили к выводу, что Закревский портит им жизнь, держит на верёвочке, позволяя отходить лишь на определённое расстояние. Сам же месяцами пропадает, ведя жизнь, в которую никого из друзей не пускает, и о которой до них доходят неверные слухи. В недоступной им жизни Славка занимался спортом, получая звания мастера спорта по лёгкой атлетике, по плаванию, по каратэ, писал научные работы, собирал материал для будущей кандидатской, обтяпывал дела и делишки, успевал, словно Труффальдино, одновременно находиться в десятках разных мест. Это была сугубо мужская и личная сторона "юрты", куда вход близким людям являлся недоступным. За близких людей девушки почитали себя. Они возмущались, время от времени бунтовали и устраивали грандиозные заговоры, оказывающиеся на поверку мелкими интригами. Славка сии бунты и заговоры уничтожал за один вечер, не напрягаясь. Ехидно высказывал своё мнение на предмет умственных и прочих способностей подруг.
После нового года посыпались вечеринки по случаю дней рождения и разных государственных праздников. Компания стала собираться чаще. Парни порой консервативничали, новых людей в тесный дружеский круг в тот период старались не допускать, разве девушек изредка. Говорили открытым текстом, что Тани с Машей за глаза хватит любой нервной системе. Девушки возмущались, одновременно жалея своих приятелей, на которых не реагировала юная женская поросль. В порядке аутотренинга, в порядке сублимации с подачи Славки нервные системы парней стали приобщаться к отдыху в бане под пивко. По воскресеньям. Само собой, без подруг. А подругам чем заняться? Таня и Маша демонстративно развлекались на стороне, копя обиды. Но стоило назначить дату очередной вечеринки, и девушки переносили свои дела, начинали усиленно готовиться. Странно, потому что развлечений в их маленьком коллективе больше не становилось, никакого разнообразия не предполагалось, если Закревский не изобретал что-нибудь свеженькое. Программа, как правило, сводилась к устроенному вскладчину праздничному столу, танцам, пению под гитару, псевдодиссидентским разговорам на кухне и освежающей прогулке по улице с возвращением к тому же столу. Скучно. На восьмое марта, совпадавшее с днём рождения Казимирыча, девушки неожиданно получили от парней в подарок по косынке. И Татьяна долго со вкусом комментировала сногсшибательное событие. Маша отмалчивалась. Завязывал ей на шею косынку на манер пионерского галстука Славка, успевший в праздничный вечер дважды поссориться с Машей и дважды помириться. Путаясь пальцами в тонкой ткани, тихо пообещал приехать к ней через день, и хотел застать её одну, без Ярошевич. Он приехал через неделю. Как в сентябре, скомандовал:
– Собирайся, едем.
И повёз её к... Нет, сначала, по складывающейся традиции, в ресторан, ужинать. Потом в исторический центр, на улицу имени 25-го Октября, ныне Никольскую. Вёл дворами, закоулками и привёл на поэтический семинар, в толпу молодых поэтов. Знал, что Маша любит поэзию и сама балуется рифмоплётством. Это был его личный подарок ей на восьмое марта.
Месяцем позже или около того он подбил ребят отправиться глазеть на крестный ход. Опасное по тем временам развлечение. По слухам, милиция вовсю фиксировала разных экскурсантов, рассылая затем представления по местам работы и учёбы. У попавшихся на интересе к религиозным мистериям начинались неслабые неприятности. Для Закревского приключение грозило большими опасностями. Он являлся комсоргом своей институтской группы, метил в комсомольские вожаки факультета. Девушки его отговаривали, он отбрыкивался.
– Один раз живём, надо всё успеть попробовать, – и потащил-таки всех на крестный ход к Елоховской церкви.
Ничего они не увидели, не сумели пробиться сквозь плотную толпу не то истинно верующих, не то подобных им самим экскурсантов. Потолкавшись, сколько вытерпели, промёрзнув и проголодавшись, отправились восвояси. Завалились домой к Лёлеку, у которого мать лежала в больнице, а отец всегда с пониманием относился к молодёжи. Николай Петрович проснулся, выслушал путаный отчёт, достал им из серванта две бутылки кагора, сам нажарил гигантскую сковороду картошки с луком и ушёл досыпать. Стараясь не шуметь, не будить его, ребята быстро покончили с ночной трапезой и кагором и перебрались на балкон. Лёлек притащил баян. Он, оказывается, окончил музыкальную школу по классу баяна. Маша и не знала. Никто из них не знал.
Рассвет вставал над железнодорожным мостом станции Моссельмаш, над уродливыми станционными конструкциями и крышами убогих стандартных домов. Нежный апрельский рассвет. Он красил розовым мир, загромождённый разнообразными продуктами человеческой деятельности. И мир казался прекрасным. Юным и свежим, как на заре времён. Начинали просыпаться птицы, ночной холод сменился утренней бодрящей прохладой. Ребята, очарованные миром, еле слышно разговаривали. Лёлек тихо нажимал на кнопки баяна, слегка растягивал мехи, выпускал в занимающееся утро незнакомую ребятам мелодию, красивую и печальную. А они под неё вслух мечтали. О чём? О разном. В итоге принялись гадать, кто кем станет в будущем. В прекрасном будущем, разумеется. Славка, настроенный непривычно тихо и ласково, всем предрекал высокий полёт. Татьяне пообещал карьеру профессора химии, Шурику – начальника большого строительства, Болеку – своё авиаконструкторское бюро, Лелеку – изобретение принципиально нового ракетного двигателя, Казимирычу – ежегодные зарубежные поездки.
– А Маня у нас станет директором школы. Возьмёшь меня тогда к себе учителем физкультуры?
– Возьму, – засмеялась Маша. – Но я не хочу быть директором школы. Мне бы в музей какой устроиться или в редакцию.
– В союз писателей, – подначил Славка, намекая на её склонность к виршеплетению.
Так хорошо, сердечно все вместе они никогда больше не сидели. Нет, ещё девятого мая они замечательно провели день. С утра поехали с цветами к Большому театру, затем в парк Горького. Раздаривали цветы ветеранам, слушали их воспоминания, подпевали и наблюдали, как, позвякивая медалями и посверкивая орденами, седые мужчины и женщины танцуют, поют, обнимаются, плачут. Потом, переполнившись эмоциями, отдыхали, катаясь на аттракционах. Ездили обедать к Маше домой, а от неё ближе к вечеру отправились домой к Болеку, где их ждал накрытый стол. В автобусе под гитару тихо и слаженно пели военные песни. Пожилые люди протискивались сквозь толпу к ним поближе, пели вместе с ними, благодарили.
А дальше что-то пошло не так, что-то испортилось в них самих, в их подогнанном, притёртом коллективчике. Дурость попёрла. Маше казалось, она знает, когда и почему попёрла. Грешила на день рождения Болека.
Как всегда, сидели за праздничным столом, курили под псевдодиссидентские разговоры на кухне, танцевали. Скучали неимоверно. Обязательная программа надоела до тошноты. И тут Шурик поверг всех в изумление, предложив:
– Давайте, сыграем в "бутылочку"?
– У тебя с головой всё в порядке? – саркастически поинтересовалась Татьяна. – Нам что, по четырнадцать лет?
– Во-во, – поддержал Болек, зацикленный на моральном кодексе строителя коммунизма. – Ты ещё в "кис-мяу" сыграть предложи.
Шурик немного смутился:
– Да ладно вам, у меня в четырнадцать лет одни тренировки были и футбол во дворе. Надо же попробовать. А то все играли, а мы нет.
Повисла напряжённая тишина. Лёлек забился в угол. Казимирыч оглядывал друзей внезапно заблестевшими глазами. Шурик вдохновенно менял на лице выражения от "просто недалёкий человек" до "полный придурок". Татьяна обалдело наблюдала за немой сценой. У Маши вообще все мысли из головы вылетели
– Ну что такого? – прозвучало лениво. – Давайте сыграем, раз Шурику попробовать хочется. Убудет нас, что ли? Зато Шурику море удовольствия.
Татьяна повернулась к развалившемуся на диване Славке.
– Тебя не смущает, что на пять парней всего две девушки?
– Нет.
– И вы, мальчики, тоже друг с другом целоваться будете?
"Мальчики" оторопело переглянулись. Казимирыч возмутился:
– Зачем! Ещё не хватало! Думай, что говоришь! Будем пропускать, если выпадет.
– Э-э-э, – Татьяна покрутила пальцем у него перед носом. – Хитрый какой. Не выйдет, дорогой товарищ.
– Ты испугалась? – подначил Славка. – Невероятно, но факт. Танька Ярошевич чего-то может бояться.
– Я ничего не боюсь, – огрызнулась Татьяна и мгновенно сообразила, как легко попала на крючок. Она прищурилась, подумала немного и озвучила свой вариант:
– Хорошо. Я, например, согласна. Но при одном условии. Мальчики тоже будут между собой целоваться.
Надо было видеть лица "мальчиков". Ай, да Татьяна! Как она ловко их подловила. Они спешно ретировались на кухню под предлогом перекурить встречное предложение. Вернувшись, объявили:
– Мы согласны.
Не согласна была одна Маша. Она, конечно, целовалась с парнями неоднократно и криминала в поцелуях не видела. Но то с кавалерами. С друзьями целоваться ей и в голову прийти не могло. Разврат натуральный. И плевать она хотела на сексуальную революцию, о которой начали поговаривать на московских кухнях. Её уламывали долго. Уломали. Славка на ухо пообещал:
– Сейчас не порть компанию, а завтра я тебе за это кое-что подарю.
Щадя несколько кривоватые, но реально существующие моральные устои Болека и Маши, разработали жёсткие правила – целоваться не долее трёх секунд. Секундомером себя назначила Татьяна. Она же взялась за контроль над освещением. Если выпадет жребий ей, на один раз передаст полномочия Шурику.
Задёрнули плотные шторы, положили на пол пустую винную бутылку, расселись вокруг неё хороводом, вручили Татьяне маленькую настольную лампу. Включённую. При выключении в комнате воцарялась непроглядная темень. Выходить для поцелуйного действа в другую комнату всем оказалось лениво, целоваться на глазах у общества при свете никто не желал. Каждый раз при наступлении ответственного момента Татьяна выключала лампу, выжидала пару мгновений, – надо ведь людям дотянуться и найти в темноте друг друга, – громко считала:
– Раз... два... три..., – дожидалась голосового сигнала от целовавшихся и включала свет.
В Англии принято одаривать поцелуями под омелой, они же творили таинство над пустой бутылкой зелёного стекла. У парней хитро поблёскивали глаза и рожи выглядели невиннейшее. Маша подозревала, что они обманывают девчонок. Вообще, глупая игра, для подростков. Дважды ей выпадало целоваться со Славкой. Он, как и другие, точно соблюдал правила, и она перестала нервничать. За три секунды у неё ни с кем ничего выдающегося не происходило.
Игра закончилась внезапно, по вине Закревского. Лампа периодически откочёвывала в руки Вернигоре. Он добросовестно проделывал те же манипуляции, что и Татьяна. Ярошевич успокоилась и оставляла лампу в его ведении на больший срок. Играть всяко приятней, чем руководить и контролировать. Почему произошёл сбой, Маша не поняла. Может, Славка незаметно подмигнул Шурику? Может, Шурик ради друга проявил заботливую самодеятельность? Но, когда она снова попала в пару с Закревским, Шурик, выключив свет, считать вслух не стал, молчал бессовестно.
Славкины губы коснулись её губ и вобрали их в себя, сминая, приоткрывая. Настоящий электрический разряд полыхнул между ними, пронзил тело девушки. Да обоих словно током дёрнуло. Поцелуй из лёгкого, необязательного касания превратился в настоящий, глубокий. Кружилась голова, стучало сердце. У него тоже сердце громко стучало, она слышала. И ребята, наверное, слышали. Время шло. Все молчали, длили дивные мгновения. Славка не мог или не желал отрываться от Маши. Они были одним целым сейчас.
– Э-э-э, так нечестно! – не выдержав напряжения, завопила вдруг Татьяна. – Вконец обнаглели! По-настоящему целоваться идите в другое место, чтобы остальным не завидно было. Шурик, верни мне лампу! Верни, кому говорю!
Маша отпрянула, чувствуя, с какой неохотой Славка разомкнул губы. Возникло ощущение настоящей потери, холода, пустоты. Там, где его губы, настоящее место для Маши, оптимальное. Но ему же нельзя верить, этому прохиндею. Сколько раз он манил, намекал, давал понять, обольщая и отыгрывая назад? И ей, в результате, приходилось выглядеть размечтавшейся идиоткой.
Свет вспыхнул. Всё внимание обратилось на Славку и Машу. У Закревского волнение проглядывало в лице. Он был встревожен и беспокойно смотрел ей в глаза, ища в них что-то. Маша сидела красная, как варёный рак, испуганная произошедшим, подавленная всеобщим пристальным вниманием и ещё более напуганная возможными последствиями.
– Знаете, вы кто? – Татьяна буквально закипала негодованием. – Вы настоящие поросята!
– Всё! – Маша резко поднялась. – Я больше в эти игры не играю!
– В какие игры? – встрепенулся Славка. Он всегда придавал словам большое значение. Видел в каждом два, а то и три смысла, прямые намёки, тайные иносказания. И сам любил вкладывать в свою речь множество намёков.
Маша не стала прояснять позицию. Ушла на кухню, нервно курила там. За ней на кухню пришлёпала Татьяна, тем самым лишив Славку возможности пойти следом, уточнить, что девушка имела в виду, какие конкретно игры.
– Ну? – сурово начала Татьяна. – Ты опять повелась? Опять ему поверила? Ох, смотри, Машка, как бы потом плакать не пришлось.
– Не придётся, – ответила Маша. – Я сейчас домой уеду.
– Так рано же ещё. Время детское.
– А что мне прикажешь делать? Я ребятам в глаза смотреть не могу. От Славкиного поцелуя, как желе на блюдечке. Стыдно. И со Славкой объясняться не собираюсь. Дурость, дурость какая-то. Ты сегодня про Алину слышала?
Она и впрямь сразу же уехала, сославшись на головную боль и не позволив себя проводить. Дорогой думала про незнакомую Алину, о коей Славка больше часа ей и Татьяне пел хвалебные песни. Вообще-то, впервые он заикнулся на тему "О, Алина!" сразу после нового года. Выдал краткую информацию, из которой следовало: Алина на курс старше; необыкновенная девушка, настоящая королева; чертовски умная, сумасшедшее красивая, полная всевозможных достоинств, но отлично знающая себе цену; все стремятся быть допущенными в ограниченный круг её друзей. Маша впервые заметила у Славки беспокойство по поводу его состоятельности, как интересного человека и привлекательного парня. Достаточно ли умён, обаятелен, сексапилен? Видимо, божественная Алина особо манящих качеств в нём не наблюдала. На майские праздники Славка поделился новой информацией – его дважды приглашали в избранный круг, Алина читала придворным свои вирши.
– Она тоже пишет стихи, – сообщил Славка. – Только значительно лучше, чем ты.
Маша обиделась, но виду не подала, молча решив впредь никогда не показывать свои стихи Закревскому. И вот, сегодня, опять – о, Алина! Само совершенство! Пусть бы и целовался тогда со своей Алиной. Нечего думать о Закревском, имеются более привлекательные персоны.
Маша старательно переводила свои мысли на более привлекательные персоны, и ей это почти удавалось. Но на следующий день после обеда прискакал Закревский. Немного смущённый, немного поскучневший. Привёз обещанный накануне подарок – большой диск "Белые крылья". Маша любила пластинки.
– Только что вышел, – гордо информировал Славка. – Я за ним неслабую очередь в "Мелодии" отстоял.
– В какой?
– В центральной, на Маяковке. В других местах пока нет. Мне один знакомый стукнул. Я взял себе и тебе. Послушай обязательно.
Маша вопросительно посмотрела на него.
– Там есть одна песня, которая про меня совершенно. Сама найдёшь или подсказка требуется?
– Конечно, сама найду. Но не обижайся, специально искать не буду.
Он еле заметно сник. Перевёл разговор на любимые Машей литературные темы. Поделился планами на лето. Некие знакомые пообещали дать адресок в Крыму, в посёлке недалеко от моря, где можно очень недорого снять комнату. В планах наметилось повезти туда парней. Нет, ни в коем случае, никаких Тань и Маш. Чисто мужская компания. Скатиться к групповухе, значит, отдых испортить, компанию развалить. Маша рассердилась:
– Ты за кого нас с Татьяной держишь?
– Не вас, – поправил Славка. – Нас, мужиков. Пойми, глупая женщина, им давно пора с девушками плотней общаться. Дома, видишь ли, не получается. На югах всё гораздо легче и проще. Многие на юга специально за этим катаются. Про курортные романы слышала? Ну, вот. А вы с Танькой нам мешать будете, всех девушек отпугнёте, и мы к вам тогда полезем.
– Зачем? – свредничала Маша. – Мы в сторонке походим и тоже романы закрутим. На равных с вами.
– Ещё чего! – оскорбился Славка. – Ты думай, что говоришь. Романы ей на югах понадобились. Гонорея с триппером не нужны? Тебе дома романов не хватает?
С полным основанием свои истории романами она бы не назвала. Возникал на горизонте приятный молодой человек, начинал ухаживать. Маша увлекалась им на короткий срок. Либо сам претендент на её сердце совершал ошибки, показывая себя дураком, жлобом, пустышкой, либо Закревский незримым локатором улавливал опасность, объявлялся, намекая на своё неземное к ней чувство, хамелеонил, пудрил мозги, снова влезал в душу и, успокоенный достигнутым результатом, растворялся в воздусях. В среднем у Маши выходило по три свидания на каждого ухажёра. Случались, надо признать, исключения, но редко.
– Романов достаточно, – посетовала она. – Настоящего нет, такого, чтобы дух захватило.
– Машка! Я не ревную, но предупреждаю!
– Да?
– Зарэжу! – с кавказским акцентом азартно пообещал Славка. – Сиди себе в заколдованной башне и жди.
– Чего? – хмыкнула Маша. – У моря погоды?
– Чего все девицы ждут? – уже тише проворчал Славка. – Прынца. На белой кляче. Наступит время, и он появится. Обещаю.
Удивительно, как часто они совпадали в своём мировосприятии, в рождающихся спонтанно ассоциациях. Дом, в котором Маша жила, четырнадцатиэтажная одноподъездная башня, казался ей заколдованным. И она с самого верхнего пожарного балкона обречена выглядывать пресловутого прынца? Фигушки. А со второго, с Машиного, этажа ничегошеньки не увидишь. Одну железную дорогу, проходящую в ста метрах от её дома, от её заколдованной башни. Прынца надо искать. Мало ли что ей Закревский сейчас обещает, вновь намекая на некие туманные обстоятельства? Он своим обещаниям хозяин. Захотел – дал, настроение переменилось – назад взял. Были, были уже прецеденты.
– Слюшай, дарагой! – в тон ему проворковала Маша. – Алаверды хочиш, да?
И подарила большой диск "Поющих сердец", почти новенький, не запиленный, необычный. Винил, не винил. Пластинка была сделана из красного прозрачного материала.
