Текст книги "Там за облаками (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Шурик, увидев её, онемел и не сразу пришёл в себя. Зато потом с четверть часа от всего сердца читал ей нотацию, моралист несчастный. Не придумал ничего лучшего, как отвести её на крышу дома, один к одному похожего на заколдованную башню. Там лежали длинные и широкие доски, накрытые ветхим покрывалом.
– Мы здесь с ребятами иногда кантуемся. Это наше место, – пояснил он. – Одеялко чистое, ложись и поспи. В таком виде я тебя даже домой не повезу.
Она посопротивлялась немного, легла на указанное место и уснула. Разбудил её Шурик через три часа. Он принёс пластиковую бутылку с чистой водой. Маша смогла прополоскать рот, умыться и почиститься.
В кино они, конечно, не попали. Шатались по улицам, иногда заходя в прохладные подъезды и там целуясь, пока ворчливые тётки не прогоняли их. Зачем они целовались? Почему? Как случилось, что они принялись целоваться? Маша не помнила. Знала одно – инициатива не её, Шурика, ей самой безразлично. Вместе с "бормотухой" она выблевала и гордость с достоинством.
На следующий день Шурик заявился без предварительного звонка, днём, когда родители были на работе, а Маргошка в сопровождении сестры Болека Галки уехала в центр на поиски каких-то обалденных теннисных шортиков. Не сам ли Шурик настропалил девчонок втихомолку? С некоторых пор Маша начала подозревать в нём скрытого интригана. Впрочем, ей дела не было до его интриг.
Она пошла ставить чайник на плиту, доставать варенье, но была поймана Шуриком прямо в коридоре, прижата к стенке.
Через полчаса Маша обнаружила себя на диване, в полураздетом виде. Шурик сплёлся с ней теснейшим образом, целовал, гладил, шептал:
– Какие у тебя красивые руки, Маня. Никогда не видел таких красивых рук.
– Не называй меня Маней, – вяло бормотнула она. Хоть что-то у неё должно остаться от Славки.
– Ладно, не буду, – обещал Шурик, явно не вникая в смысл произносимого. Он пыхтел и задыхался.
Маша получала новый опыт, опыт сексуального характера, и не сказать, что ей было противно этот опыт получать. Ощущения, надо признаться, казались приятными. Возбуждение нарастало и выгибало тело дугой. В ту минуту Шурик и брякнул с непередаваемым выражением:
– Давай, я тебя возьму?
– Что? – переспросила Маша, приходя в себя, мигом трезвея. Поразил речевой оборот, раньше не встречавшийся ей ни в жизни, ни в литературе. Возьму. Вещь она, что ли?
– Ну, давай, я тебя возьму, а? – изнемогая, просил Шурик.
– Нет, – девушка высвободилась из его горячих объятий, резко и твёрдо повторила, – Нет.
Ушла в ванную комнату. Славку держала на расстоянии в километр. А Шурику почти уступила и без долгих церемоний, без красивых прелюдий, без многого другого. Надо принять душ, остыть, очиститься. Стоя под прохладными струями, думала. Возьму. Надо же. В такой ситуации Славка бы уже взял, не спрашивал. Далеко Вернигоре до Закревского. Судьба предлагает вместо Славки Шурика? Если уж менять сокола, то на орла, не меньше, никак не на ворону. Шурик тоже хорош. Интересный подходец у него. В любовницы к Славке идти нельзя, плохо, мерзко. К Шурику в любовницы – можно, даже нужно. Она вышла из ванной чистая, посвежевшая, в любимом Славкой халатике. Посмотрела на Вернигору.
– Душ примешь? Нет? Тогда одевайся и приходи на кухню, я тебя чаем напою, – она не сердилась на Шурика. Виноват? Себя виноватой она считала не меньше. Оба хороши. Да и жалела его. Вон, какой потерянный, несчастный. На что он надеялся? На её обиду? На желание отомстить Славке, забыться с другим? Постой, постой, но ведь Шурик не знает ни о том, что она продолжала встречаться со Славкой, ни об их окончательном разрыве. Она ему не говорила. Или проболталась с пьяных глаз, а теперь не помнит? Или Славка с ним делился? Не похоже на Славку. Вообще, непонятно.
Шурик пришёл на кухню помятый. Тихо пил чай, подавленно слушал Машин вердикт. Она постаралась высказаться аккуратно, но твёрдо, не оставляя ни одного шанса, никакой, самой крохотной надежды. Никогда ничего с Шуриком у неё не будет, лучше вовсе не встречаться, не созваниваться. Им всем тогда легче забыть её, а ей легче забыть их. Так надо, так справедливей, честней и порядочней. Хватит уже разыгрывать драму, жизнь не простит им глупых игр. Поэтому надо всё забыть, начать с чистого листа. Маша закончила.
Шурик, уминая варенье, обмозговал её декларацию и предпринял последнюю попытку. Не нотацией, не чтением морали, обычными логическими построениями и обращением к трезвому рассудку он решил её переубедить. Знает ли Маша, что Стас никогда не женится на ней? Знает, он сказал однажды? И сама понимала? Так чего же дурочку валять? Он, Шурик, не самый худший на свете вариант. Непонятно, что её корёжит. Петьке дала, Стасу дала, а Шурику не дала. Несправедливо.
– Сорока-воровка кашу варила, деток кормила: этому дала, этому дала, этому дала и этому дала, а этому не дала, – загибая пальцы, грустно пошутила Маша, вспомнив детскую считалочку. – Он воду не носил, дрова не рубил, печь не топил, кашу не солил... Тебе не приходит в голову, Шура, что я никому ничего не давала? Девушка я пока, Шура, девушка.
Существующее положение дел Шурику и впрямь в голову не приходило. Он не поверил, разумеется. Его проблема. Маша не сочла нужным переубеждать Шурика, – пусть верит, чему хочет, – и тем самым убедила надёжней всего.
– А давай я у тебя первым буду? – вдохновился Шурик. Непонятно, какая именно перспектива окрылила его. Стать первым у кого-то, стать первым у Маши, обойти Славку на одном из многочисленных поворотов? При том ни слова о чувствах, ни намёка, ни взгляда нежного. Одно сплошное вдохновение.
– Не пойдёт, – отказалась Маша, небрежно погасив радость, бьющую из Шурика через край.
– Почему? Чем я плох для тебя? – оскорбился он.
– Ты не плох. Ты просто мой друг.
– А ты кого ждёшь? Стаса? Весь век прождать можешь.
– Я, Шура, жду мужа. И пока штампа в паспорте не будет, ни-ни, – девушка использовала самую убийственную отмазку, какую сумела изобрести наскоро. Не объяснять же Вернигоре, насколько они не совместимы по уровню, по восприятию, по стремлениям и чаяниям, да по всему вообще. Не поймёт.
Насмерть убитый выдвинутым условием, Шурик отправился восвояси не солоно хлебавши, напутствуемый пожеланиями не приезжать, не звонить, совсем забыть о существовании Маши Добрыниной.
Приезжать Вернигора не осмеливался. Звонить пробовал месяца три. Маргошка выручала. Подходила к телефону и врала, изобретая различные причины отсутствия дома сестры. Через три месяца Маша, отвлекаясь от мучительно острого переживания разрыва со Славкой, очертя голову, кинулась в новый роман. Маргошка теперь говорила Шурику по телефону правду. Он это понял, перестал напоминать о себе.
Прошёл год, немного успокоивший Машу. Она меняла кавалеров и таким образом избавлялась от терзаний по поводу своей женской и человеческой несостоятельности. Гордо носила презрительное и уважительное одновременно прозвище "Динамо". О старых друзьях вспоминать себе запретила. Иногда Маргошка сорокой на хвосте приносила новости. Например, Славка развёлся таки. Маше самой нравилось, как спокойно она выслушивает и комментирует Маргошкино трындычание. Впрочем, она всегда намного легче переносила Славкино пренебрежение, если его не случалось рядом пару месяцев.
Однажды в доме нарисовалась давно не дававшая о себе знать Татьяна. Радостная, похорошевшая, – хотя, куда уж больше? – бодрая и энергичная. Засыпала новостями. Живёт не в Москве, в каком-то воинском гарнизоне. В каком и где территориально, Маша не уточнила, поскольку не успевала слово вставить. "Очки" сменил гражданскую ориентацию на военную, по контракту или ещё как, перешёл на службу в армию. Татьяна уехала с ним. В Москву вернулась на время – родить, переждать самое нелёгкое после родов первое полугодие под крылом матери и детской поликлиники. Родила уже, дочку, вот фотки, правда, красивый ребёнок? Головку держит. Надо в институте восстанавливаться, удобнее на заочное отделение. "Очки" из-за диплома темечко ей продолбил. У неё сейчас, кстати, отпуск, отдохновение от непростой семейной жизни. Она тут недавно взяла и попёрлась к Стасу в гости. День сплошного везения. Стас дома один оказался, обрадовался ей. Посидели, юность вспомнили, винца выпили. Ну и...
– Ты шутишь? – не поверила Маша.
– Какие шутки? – Татьяна смотрела честными-пречестными глазами. – Машка, я тебе скажу... У-у-у... Как мы согрешили! Как мы божественно согрешили!
– Серьёзно? – у Маши чесался кончик языка, столь много некорректных вопросов на нём повисло.
– Африканская страсть, – кратко отчиталась подруга. – Он, между прочим, заглянет к тебе на днях, ты ему передай вот это.
Маша приняла незапечатанный конверт.
– Что это?
– Моё объяснение. Да не в любви, не пугайся. Я ему там изложила кое-что, чего он обычно слушать не хочет.
– Почему сама не передашь?
– Не хочу с ним ещё раз видеться.
– Не понимаю, – Маша села на стул, уступив софу Татьяне, вертела в пальцах конверт. – Ты боишься увязнуть глубже? Боишься, потом мужа бросишь?
– Машка-а-а! – Татьяна потянулась до хруста в косточках, пристроилась на софе, свернувшись по-кошачьи. – Какая ты глупая. Я мужа люблю, не Стаса.
– Зачем же ты со Стасом... – Маша поискала подходящее слово. – Зачем же ты со Стасом любовью занималась?
– Какой любовью, Машка, ты что, очумела? Сексом, дурочка, сексом. Мы с ним, извини за выражение, вульгарно трахались. Оба получали удовольствие. Но хорошего понемножку.
– Зачем, если ты больше его не любишь?
– Мой реванш за восьмой класс. И за все последующие годы. Так ты передашь?
– Я-то передам, – смутилась Маша. – Только он вряд ли сюда приедет.
– Да? – растерялась Татьяна. – А что у вас с ним опять приключилось? Поругались?
– Хуже, – Маша вдруг заинтересовалась погодой на дворе, уставилась в окно.
– Мне ребята что-то пели о твоём стервозном поведении, будто ты истории разные устраивала, хотела развести Стаса с Ириной. Я слушала и не верила. Совсем на тебя не похоже.
– Зато на них похоже. Особенно на Шурика, – зло откликнулась Маша, не поворачивая головы к Татьяне.
– Ну-ка, подруга, давай сварим кофейку, и ты мне всё подробненько расскажешь. Вставай, пошли на кухню. Хватит в окно пялиться, ничего интересного там нет. Одна жара тропическая. Даже странно, конец августа и такая жара.
Пока Маша делилась воспоминаниями, они успели несколько раз сварить и выпить по чашке крепчайшего кофе, с щепоткой соли, по старому рецепту. Татьяна слушала, не перебивая, лишь изредка задавала уточняющие вопросы. Дослушав, помолчала минуту, подвела итог:
– Вот что я тебе скажу. Маргошку твою убить мало. Полагаю, она сознательно вам мешала. В отличие от тебя, она не наивная дурочка, знала, что делает. Собака на сене: сам не гам, и другим не дам. Шурика ты правильно погнала. Он, свин, ребятам совсем не то рассказывал, что ты мне сейчас. Значит, и тебе всё неправильно преподносил. Сознательно вредил, гад.
– Зачем? – опешила Маша.
– Это у него спрашивать надо. Может быть, ему ты нужна. А может, он Стасу нагадить хотел. Не смотри на меня так. Он же всегда ему завидовал, потому и рядом тёрся. Врага лучше иметь в друзьях.
– Значит, нагадить хотел. Я здесь не причём. Я бы почувствовала, дыши он ко мне неровно. Не могла бы не почувствовать, не заметить, – девушка превращала кофейное пятно на клеёнке в беспорядочные разводы.
– Ты?! – Татьяна возмущённо фыркнула. – Да ты у себя под носом ничего не видишь. Стас по тебе четыре года с ума сходил, ты заметила? Ничего подобного. Он вокруг тебя на цыпочках танцевал, пылинки сдувал с твоей персоны. Ты оценила? Куда там. Тебе вообще невдомёк было.
– По бабам он бегал, а не на цыпочках танцевал, – недобро высказалась Маша.
– Клин клином вышибают, дорогая моя. И ревновать другим способом не заставишь. А ты и на ревность не способна оказалась. Ты обижалась только и сама "налево" бежала, успокаиваться.
– Ты в своё время утверждала, что если он действительно захочет, то... – Маша искала и не находила эффективный способ обороны от нападок подруги, виноватой себя не считала.
– Я не совсем так говорила, – Татьяна не страдала плохой памятью, свои более или менее удачные высказывания, как правило, помнила отлично. – Я говорила, что либо он сбежит навсегда, либо припрёт тебя к стенке. Вышло и так, и эдак. Всё равно, по моему вышло.
– К стенке не получилось, и он сбежал, – саркастически заключила Маша.
– Не иронизируй, пожалуйста. Ирония здесь неуместна. Вы за четыре года умудрились настоящую трагедию сочинить, и оба признаваться в этом не хотите. Ладно, другим, вы и себе признаваться не желаете. Судьба вам не простит, помяни моё слово. Поймёте, что дров наломали, да поздно будет. Вот скажи мне, как ты могла не заметить, что он от тебя зависим, как наркоман от дозы? Он рядом с тобой до предела уязвим. Любое твоё слово, жест, вздох – всё у него было руководством к действию. Нахмурилась? Срочно веселить надо. Задумалась серьёзно? Наверное, о ком-то, наверное, устала от Закревского, надо дать отдохнуть от себя. Он же постоянно тебя боялся.
– Меня? – Маша не верила своим ушам.
– Ну, не совсем тебя. Он боялся не понравиться, не дотянуться до планки, получить отказ. И он несколько раз получал отказ. Что, не так? Так, так. Вспомни Петро, вспомни, как ты Стаса братом назвала. Не любимым, братом. Ну и что, что он почти женат был? Для тебя формальности важнее были, чем суть. Он себя мужчиной считал, а ты его – мальчишкой. Конечно, он маскировал свои чувства, как мог. Я его понимаю. Тебя – не очень. Вы такой путь прошли. Не до вульгарного траханья, до высшего акта любви. А ты?
– А что я? – Маша была подавлена не меньше, чем Вернигора год назад. Не представляла, как её поведение может выглядеть со стороны даже для подруги.
– А ты ему: с женатыми не сплю. Думаешь, он просто так тебя мещанкой назвал? Посчитал, что обманулся в тебе.
– Ты тоже думаешь, что я мещанка?
– Ты трусиха, испугавшаяся сильного чувства. Это моё мнение, заметь, не его. Он же решил, что ты – не та, какой его душа хочет. Он не сбежал от тебя, он с иглы соскочил. И теперь ищет ту самую, единственную.
– Флаг ему в руки, барабан на шею и бронепоезд навстречу, – вспылила Маша.
– Машка, не злись. Здесь нет виноватых. Так судьба распорядилась. Ты же в ножки ему падать не будешь? Он ведь куражиться начнёт. За все годы отыграется. И сбежишь уже ты. Любовь равного положения требует.
– Куражиться будет, верно. Меня не это испугало, – Маша собиралась во что бы то ни стало оправдаться перед Татьяной и перед собой. – Я не хочу жить, как на вулкане, а с ним иначе невозможно. И не хочу весь свой бабий век смотреть на его поиски той самой, единственной. Мне надёжность требуется, постоянство, уверенность в завтрашнем дне.
– Всё, не могу больше... кофе, – Татьяна встала из-за стола, отправилась в прихожую, к трюмо, прихорашиваться. Крикнула оттуда:
– А может, ты и есть та самая, единственная? Просто вы не поняли друг друга. Всегда понимали, а в последний раз не поняли.
Маша поставила джезву и грязные чашки в раковину, протёрла стол, двинулась в прихожую к подруге.
– Хватит, Тань, а? Я с таким трудом себя за год в порядок привела. Не начинай заново. Я тоже с иглы соскочила, год в абстиненции корчилась.
– Как скажешь, – Татьяна закалывала на затылке свои роскошные рыжие волосы, держала шпильки в зубах, вытаскивая по одной и втыкая их в пучок. – Но письмишко моё передай.
– Передам, если появится.
– О, в чём, в чём, а том, что он здесь появится, я теперь не сомневаюсь, – подруга подкрашивала ресницы. Для неё история Маши и Славки была всего навсего наглядным пособием, о котором интересно порассуждать, тренируя наблюдательность и умение разбираться в движениях души человеческой. Некий психологический практикум на чужой, по её определению, трагедии.
Татьяна уехала, оставив на несколько дней облако французского аромата. Маша встречалась с ней потом всего однажды, через пару лет, когда сама вышла замуж. Опять Ярошевич свалилась, как снег на голову. Опять бодрая, радостная. Обалдела от Машиного мужа. Улучив минутку, показала большой палец:
– Машка, во! Где ты такое чудо откопала?
По иронии судьбы, любящей симметрию, Татьяна не понравилась мужу, он просил не приводить её больше в их дом. И всё. Татьяна исчезла, растворилась в тумане прошлой, незамужней Машиной жизни, не оставив координат.
А Славка появился-таки. Через день после кавалерийского наскока подруги. Целые сутки Маша готовилась либо умереть от боли, от нестерпимого страдания, от которых, вроде бы, излечилась за год, либо заново "сесть на иглу". Рецидив её страшил. И менее всего она желала нечаянно открыть свои переживания Славке. Потому занималась аутотренингом: я спокойна... я совершенно спокойна.... мне до него нет никакого дела... всё прошло и забыто... я спокойна. Нет, ничто не прошло, ничто не забыто, – поняла она, увидев Славку в дверях. Но она была на удивление спокойна, спасибо аутотренингу, совершенно спокойна. Никак не реагировала на его язвительность и насмешки. Он всегда обходился с ней язвительно, когда загуливал с очередной пассией, с очередным номером из списка. Привычка – великое дело. Она спасла девушку, автоматически настроив на давно знакомый лад.
– Тут Татьяна обещала кое-что передать для меня, – он улыбался, словно не пропадал целый год, словно не бросал её, глазами тревожно ощупывал Машу от ступней до темечка.
– Да, – спохватилась она. – Проходи, я сейчас.
– Я ненадолго. Возьму посылку и поеду.
– Договорились, – откликнулась Маша, ища на полках с книгами конверт. Вот чёрт, куда она его положила? Вчера ещё здесь лежал. Неужели Маргошка нос совала? Ну, явится она домой!
– А здесь всё по-прежнему, – Славка, не снимая кроссовок, прошёл в её комнату, прогулялся до окна, провёл пальцем по корешкам книг.
– А какие перемены ты хотел обнаружить? – она нашла конверт, но не торопилась поворачиваться к человеку, который...
– Да это я так, к слову. У меня всё изменилось, думал, и у тебя тоже.
– Я более постоянна в своих вкусах и привязанностях, чем некоторые, – она решилась обернуться, протянула конверт. – Держи.
– И всего-то? – он издевательски вскинул брови. – Из-за какой-то писульки она заставила меня тащиться в такую даль?
– Не ездил бы, – равнодушно проговорила Маша, отлично помня, – раньше для него проблем с расстоянием до её дома не существовало. Выжидательно взглянула, не пора ли прощаться? Оказалось, не пора.
– Скучный ты человек, Маня. Тебе не понять всей прелести романтического идиотизма.
– Какая есть, – скучно, стараясь соответствовать данной характеристике, ответила она.
– Читала? – вызов был брошен.
– Читала, – вызов был принят.
– Врешь. По глазам вижу.
– Мои глаза не лгут. Они правдиво говорят, что их владелец плут, – небрежно парировала Маша, радуясь всплывшей в памяти и удачно перефразированной поэтической строке.
– Ты стала любить Беранже? Раньше предпочитала Бёрнса.
Раньше было раньше. Она повзрослела за прошедший год от страдания. Ещё больше повзрослела благодаря последнему разговору с Татьяной.
– Всё течёт, Слав, всё меняется. И я меняюсь. Просто не так заметно, как ты или Татьяна.
– Кстати, как тебе Татьяна? Похорошела, правда? – Славка вновь обследовал собеседницу взглядом с головы до ног, задержался на лице.
– Очень, – искренно признала Маша.
– Я здесь прочту. Ты не возражаешь? – спросил он таким тоном, словно не сомневался в согласии. – Сяду вот здесь и прочту. Люблю твою софу. Не знаешь, почему? Маленькая, а удобная, уютная. Так и тянет полежать.
– Тянет? Полежи. Я пока бельё постираю, – лучшего способа намекнуть о нежелательности его спонтанной задержки она не нашла, мысли разбегались отчего-то.
– С тобой полежал бы. Одному скучно, – он издевался в открытую, не думая маскировать твёрдое намерение оскорбить её.
– Хочешь, – осенило Машу, – я Татьяне позвоню? Она с удовольствием составит тебе компанию. Вдвоём на моей софе полежите, а я тогда в магазин прогуляюсь, на почту, ещё куда-нибудь.
– Она тебе рассказала? – Славка, до того удобно развалившийся в привычной позе на привычном месте, подобрался, выпрямился.
– О том, что вы с ней... – Маша замялась, выбирая между "занимались любовью" и "занимались сексом".
– Трахались? – закончил Славка. Поразительно, он выбрал то же пренебрежительное, отдающее нечистоплотностью слово. Как похоже отношение к интиму у Славки с Татьяной.
– Ну, в общем, да. Она рассказала.
– И что говорила обо мне?
– Ей понравилось. Найдётся, что вспомнить в старости, – осторожно высказалась Маша и, не устояв, прощупала почву, – А-а-а... тебе?
Он понял. Он всегда читал её, как раскрытую книгу. Мог бы поиздеваться вволю, покуражиться. Но не стал. Пожалел. Или побоялся разорвать тоненькую ниточку, незаметно вновь протянувшуюся от сердца к сердцу? Скорее, не спешил разрушать хрупкое перемирие.
– Очень темпераментная красивая молодая женщина. Мы отлично провели время, – ответил, как будто на самом деле сказал: "Только секс, тебе не о чем беспокоиться".
– Рада за вас, – облегчённо вздохнула Маша. Смотрела на Славку и тонула в его глазах, в тёплом понимании, возникшем между ними. И вдруг:
– А как тебе Шурик?
– Шурик? Мне? – поразилась она, не сразу сообразив, о чём завёл речь Славка.
– Ну, да. Вы с ним тоже хорошо провели время? – он теперь смотрел жёстко, как на предательницу, которой нет прощения. Поманил пряником и огрел кнутом. Больно огрел. Маша разозлилась. На него – за бессовестный обман, на себя – за доверчивость, за то, что подставилась глупо.
– Не могу ответить тебе аналогично. Постельные радости мне совсем незнакомы. Видишь ли, я пока невинна, как агнец божий. Увы, до сих пор девственна. Чище новой простыни.
Он остолбенел. Он в полном смысле слова остолбенел. Ему понадобилось время осознать и нетвёрдо спросить:
– А... а... Петро?
– Петро? Хм, знаешь, друг мой, – она тщилась по возможности точнее скопировать его издевательскую манеру, – можно не только в одной палатке спать, но и на одной кровати, под одним одеялом и при этом, как ты изволил выразиться, не трахаться. У наших с тобой друзей, у тебя, кстати, тоже, замечательно грязное воображение. И богатая фантазия. Вы отчего-то сами решили, что у меня с кем и когда было, а чего не было. Руки тянули. Вам по рукам дашь, вы тогда грязью обливаете. Что Казимирыч твой, что Шурик тот же. Шурик, между прочим, уверял меня, что я от тебя штук пять абортов сделала. Эх, вы. Друзья, называется, использовали, унижали и презирали.
Повисла тишина. За окном прогрохотала электричка, подчеркнув звонкую тишину. Славка, уткнув лицо в ладони, переваривал информацию. Долго переваривал. Сдавленно проговорил:
– Не простила. Понимаю. Трудно простить. Тебе не верили, теперь ты не веришь. Не хочешь или не можешь?
– Не могу.
– Спросить можно?
– Спрашивай.
– Получается, ты себя бережёшь. Для кого?
– Раньше берегла для того, единственного. Но он меня не дождался, не захотел. Теперь берегу для будущего мужа. И решение менять не собираюсь. Я ведь пошлая мещанка, мне положено под венец чистой идти.
Она сказала гораздо больше, чем изначально собиралась. Зачем, ну, зачем он спросил про Шурика? Его уверенность в том, что она прошла огни и воды, выбила Машу из равновесия. Ей захотелось ударить его так же больно, как он ударил её. Не рассчитала. Разрушила дорогу, по которой они могли прийти друг к другу. Что ж, и к лучшему. Жить на склоне действующего вулкана, наблюдая за поисками Славкой той, единственной – не самый увлекательный вариант.
Славка поднялся, мрачнее грозовой тучи, пошёл в прихожую, зажав в кулак так и не прочитанное письмо Татьяны. Почти "Евгений Онегин". Письмо Татьяны. Интересно, что она ему в письме наваяла? Маша отправилась следом, проводить. Открыла дверь. На пороге он задержался. Её пасмурный день. Погладил её щёку. На короткое мгновение ладонь его замерла, коснувшись Машиных губ.
– Прости меня, Маня моя. Я подлец, я тебя не стою. Я уже тебе жизнь испортил. Больше не буду. Отпускаю, лети свободно, ищи своё счастье. Но обещай кое-что.
– Что? – она едва удерживала себя, чтобы не повиснуть у него на шее с жалобным всхлипом "не уходи".
– Ты позовёшь меня, когда будет трудно, когда потребуется моя помощь, ладно?
– Хорошо, обещаю.
Он повернулся, пошёл. У лестницы оглянулся, сказал грустно и серьёзно:
– А я разучился читать твои мысли, представляешь? Ужас просто.
И исчез из её дней надолго. Она позвала его один лишь раз. Не по своей воле. На неё дружно насела большая родня. Матушка случайно проболталась своей двоюродной сестре, что у Маши один знакомый освобождённым комсомольским секретарём известного института работает. А у той случайно сын, по замашкам типичный недоросль, собирался поступать в тот самый институт. Шансов у него практически не имелось. Отправлять недоросля в армию родители не спешили. На Машу накинулись скопом. Она сопротивлялась. Не хотела унижать ни Славку, ни себя шкурной просьбой. Когда мать упала перед ней на колени, – умоляю, позвони, иначе мне никогда не простят, – Маша сдалась. Позвонила Славке.
Он приехал на следующий день. Муж задержался на работе, и у Маши со Славкой оставалось немного времени побыть вдвоём. Они его бездарно потратили. Опять лето, опять жара. Она кормила его окрошкой, от второго Славка отказался. Он рассказывал про отпуск, проведённый на одном из волжских островов. Закрытое номенклатурное мужское общество, куда ему несколько лет кряду удавалось пропихивать Шурика и Болека с Казимирычем. Лёлек после смерти отца ударился в религию, оказался у сектантов. Пытались его отбить, не получилось. Ну да, ладно, дело прошлое. Так, значит, остров. Погода чунга-чанговская. Рыбалка сумасшедшая. Вот такенные осетры, зря не веришь. Чёрная икра мисками, как в фильме "Белое солнце пустыни". Щей и чёрного хлеба, разумеется, нет, потому что кто же пустит туда женщин? Она в ответ, задетая его номенклатурным барством, рассказала про отдых с мужем в Крыму, в предгорьях, в лагере от знаменитого ФИАНа. Палатки, ночные спевки под гитару, лазание по горам, и как её учили стоять на "доске" с парусом, на виндсерфинге, а у неё ничего не получалось. В синем, незнакомом ему халатике, загоревшая и похудевшая, неуловимо изменившаяся, – видимо, от не слишком обеспеченной жизни, – она не отходила от балконной двери, держала безопасную дистанцию, точно в случае опасности мотыльком могла вылететь через открытый балкон. Смотрела на хлебавшего окрошку Славку и замечала, что он тоже неуловимо изменился. Немножечко более хвастлив, чем раньше, немножечко более вальяжен. Слушал её снисходительно. И снисходительно заметил:
– У меня такое впечатление, что ты не взрослая замужняя женщин, а девчонка пятнадцати лет.
Она обиделась, лишь много позже сообразив, – это он сделал ей комплимент в свойственной ему неповторимой манере. На её обиду Славка среагировал остро:
– Нет, я ошибся, тебе не пятнадцать, тебе всего пять лет.
Пришёл муж. Она познакомила их. Мужа кормила окрошкой, и Славка попросил вторую порцию. Мужчины ели, обмениваясь осторожными, прощупывающими фразами. Но ей казалось, они настороженно принюхиваются. Видела, как у обоих подрагивают, раздуваются ноздри. Два самца перед схваткой за самку. Это зрелище шокировало её. Она поспешила встрять, начала объяснять суть вопроса, требующего немедленного решения, Славкиной срочной помощи. Пошла провожать его до станции. У него тогда не было персональной машины, по рангу не полагалось.
Всю дорогу он язвил, говорил ей чудовищные гадости. Она терпела. Не из-за троюродного брата. Она кишками ощущала, насколько ему больно было видеть её бедную и счастливую жизнь, спокойную, надёжную. Ему худо стало при знакомстве с её мужем, про которого Татьяна сказала: "Машка, во!" У самого Славки пока не было той, единственной. Не отыскал. И, как говорил в своё время Казимирыч, он опять находился в состоянии активного поиска. Плохое вышло свидание. Обратный путь от станции до дома Маша ревела, укладывая в памяти эпизод, произошедший возле моста. Они подошли к кирпичному барьеру, отделяющему пешеходную зону от насыпи и железнодорожных путей, и разом остановились. Помолчали с минуту.
– Никогда не забуду, – тихо произнесла Маша. Сказала для себя, не для него.
– Забудь, – беспечно посоветовал он. – Не было ничего, приснилось.
– Не могу, – твёрдо отказалась она. – Было. Я не хочу открещиваться от того прекрасного, что когда-то у нас с тобой было.
– Тогда помни. Слышишь, Мань, помни, – он, переменившись в лице, железными пальцами сжал ей плечи, смотрел в глаза прямо и честно, как никогда раньше. – Всё помни. И Царицыно, и Грачёвку, и набережную, и сегодняшний день. До самого последнего вздоха помни. И вальс наш с тобой единственный...
– А я помню. Знаешь, подо что мы его танцевали?
– Я-то не забыл. А ты?
Она негромко напела:
В небе колышется дождь золотой,
Ветры летят по равнинам бессонным...
Он обнял её и сделал несколько круговых движений. Крохотный тур вальса.
– На дне рождения у Казимирыча.
– Да, мне Серёжка тогда скандал учинил, что я к его брату пристаю, у жены отбиваю.
– А ты не приставала? – он остановился, не отпуская Машу, терпеливо ждал ответа.
– Меня Лиля сама подбила. Это она решила тебя спровоцировать. Настояла, чтоб я её мужа не меньше трёх раз пригласила на танец. А говорят, женской солидарности не бывает.
– Для чего она тебя подбивала?
– Сам знаешь. Чтобы ты приревновал, и мы помирились.
– Мы не из-за этого помирились. Из-за косынки, которую я тебе подарил.
– Нет, из-за цветов, которые ты втихомолку от ребят сунул мне за дверью.
– Я думал, мы из-за них тогда поссорились.
– Ну, да. Сначала помирились, а потом снова поссорились. Из-за чего мы с тобой только не ссорились.
– Из-за всего ссорились. Помнишь того урода-десантника, который на тебя в парке Горького засмотрелся? Ты ведь ему глазки строила, сознавайся. Сейчас такой мелочью кажется.
Они помолчали, окончательно расставаясь с общим прошлым, ибо у них не могло быть общего будущего.
– Надо идти. А то, смотрю, одна электричка прошла. Они теперь нечасто у вас на НАТИ останавливаются, – Славка вернулся к себе нынешнему. Некоторая вальяжность, номенклатурные нотки в голосе. – Если что, брат тебе сообщит. Я звонить не буду, не могу, извини.
