Текст книги "Там за облаками (СИ)"

Автор книги: Елена Квашнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

   В первый день каникул, – он пришёлся на воскресенье, – их компания в полном составе рванула в Царицыно. Хотелось весенней природы с красивым архитектурным антуражем. Но в парке ещё лежал крепкий снег, лишь местами подтаявший и кое-где красовавшийся тонким настом. К воде не спустишься. Ребята расползлись между недостроенными зданиями дворцового комплекса.

   Маша и Таня застряли на площадке перед Большим дворцом. Разглядывая галерею с аркой посередине, вдруг увидели идущего по верху галереи Стаса. Как и когда он успел туда забраться? Как спускаться будет? Стас шёл медленно, осторожно, балансируя руками. Было слышно похрустывание ледка у него под ногами. Зубчатый верх галереи местами обвалился, и прогулка Закревского по столь ненадёжной "тропке" представлялась дурной авантюрой. Стас избрал слишком опасное развлечение.

   – Стас! – взвизгнула Татьяна. – Осторожно!

   – Не ори, а то упаду, – донеслось сверху.

   – Правда, Стас, слез бы ты, – попросила и Маша.

   – Как? – он явно насмешничал. – Здесь только спрыгнуть можно.

   – С ума сошёл? – в один голос крикнули девушки.

   – Зачем прыгать? Раз где-то залез, значит, там и спуститься можно, – после краткой паузы рассудила Маша, сохраняя видимость хладнокровия. Стас немедленно показал им место, где карабкался наверх. Да-а-а, взобраться там можно было, но спуститься – весьма проблематично. В лучшем случае пальцы обдерёшь и ногти обломаешь. Как минимум.

   – Нет, девчонки, прыгать буду. Здесь всего-то метра три до земли. Подумаешь – высота! – и Закревский сделал вид, будто примеривается к высоте, готовится прыгать. Определённо, дразнил девушек, прыгать не собирался. Ах, так, – решила про себя Маша, – подыграю тебе, дружок. У неё имелся кое-какой детский опыт по прыжкам с платяного шкафа на диван и с крыш гаражей в сугробы. Она показала Стасу направо.

   – Вернись к стене и прыгай там. Под стеной сугроб есть, видишь? В него и прыгай.

   – Не надо, Стас, миленький, не прыгай! – заверещала Татьяна. – Потрать десять минут, но спустись осторожно.

   – Ну его, Тань. Пусть делает, что хочет. Пойдём, я тебе кое-что покажу, – потянула подругу за рукав Маша. И хотела в самом деле уйти.

   Стас, догадавшись, что девушки не собираются любоваться на него до вечера, переменил решение. Уже было развернувшись и начав движение к стене Большого дворца, остановился.

   – Кому прыжок посвятить, девочки? Таньке или Маньке?

   – Что я тебе, коза? – надулась Маша. – И вообще... Хотел бы прыгнуть, давно бы прыгнул.

   Стас внимательно, с ехидством во взоре, осмотрел подружек. Его глаза задержались на Маше. Такой долгий-долгий многозначительный взгляд, дающий понять, в честь кого совершится новый подвиг. Маша успела подумать, что Закревский разыгрывает очередной спектакль, до которых большой охотник. И в тот же миг, взмахнув руками, Стас прыгнул вниз. Сумасшедший, – мелькнуло в голове у Маши. Показалось, он спрыгнул нехорошо, неудачно. Неловко перевернувшись, упал на спину.

   – Вставай, актёр-неудачник, – порекомендовала Татьяна, лучше подруги знакомая с натурой Стаса. Любой спортсмен при падении правильно группируется автоматически. Закревский не отозвался, продолжал лежать с закрытыми глазами.

   – Притворяется? – неуверенно спросила Маша.

   – Само собой.

   Прошло десять секунд, двадцать. Стас не подавал признаков жизни. Татьяна забеспокоилась, шепнула:

   – Похоже, не притворяется.

   Девушки, не сговариваясь, в три шага очутились рядом с ним, наклонились. Стас не шевелился, не подрагивал ресницами, глазные яблоки под веками не двигались. Девушки разом плюхнулись на колени с намерением послушать, дышит ли, трясти его, шлёпать по бледному лицу, прикладывать к вискам снег. Страх и паника начали свою подрывную работу. Но тут Стас распахнул глаза. Сразу стало понятно – гениально притворялся. Глаза – чистые, не замутнённые болью, отражающие весеннее небо.

   – Ах ты, поросёнок! – оскорблённая Татьяна вскочила на ноги. – Нет, хуже. Ты настоящий свин!

   Она гордо удалилась, стараясь не оглядываться. Закревский продолжал лежать, и теперь разглядывал одну Машу. Она пока не верила, что можно столь искусно притворяться.

   – Больно, Стас? Ты ушибся?

   – До чего ты, Маня, доверчива. Бери пример с Таньки.

   Её ладонь лежала у него на груди, и он накрыл холодную ладошку своей рукой, большой и тёплой.

   – Ты не обманываешь? – продолжала сомневаться Маша, делая попытку осторожно освободить ладонь.

   – Нет.

   – А почему лежишь на снегу так долго? Простудишься, – она встала.

   – Пусть лежит, – крикнула со стороны прислушивавшаяся к их разговору Татьяна. – Пусть простудится и умрёт, поганец. Надо же думать, чем можно пугать, а чем нельзя.

   Маша направилась к Татьяне, запоздало проявляя женскую солидарность. Чувствовала себя при этом наиглупейшим образом. Подставилась, обманули, дурой выставили. Обернувшись с желанием сказать что-нибудь язвительное Стасу, увидела, как он легко, гибко, с грацией кошки поднимается на ноги. Ни разу не поморщившись. Действительно, свин. Через арку к нему бежали перепуганные и отходящие от испуга Шурик Вернигора, Петро, Лёлек с Болеком, Казимирыч. Ну, они ему сейчас вставят! Мало не покажется.

   – Пойдём отсюда, – предложила Татьяна. – Пусть без нас гуляют полчасика. Авось успеют вспомнить и соскучиться.

   Девушки прогулялись по мосту, слыша за спиной возбуждённые голоса. Но когда повернули назад, на площадке перед аркой никого не обнаружили.

   – Бросили нас, представляешь? – несправедливо и оттого чересчур горячо возмутилась Ярошевич. – Ну и не надо, без них как-нибудь... А что это там за павильоны? Впереди, слева?

   – Хлебный дом и Оперный.

   – Пойдём смотреть?

   – Ты иди, я позже. Я пока на лавочке посижу. Ноги как-то устали.

   Маше просто-напросто хотелось остаться одной, заново пережить те ощущения, которые вызвали долгий взгляд Стаса и прикосновение его руки. Жаждалось осмыслить происходящее.

   Татьяна спорить не стала, ушла осматривать павильоны и... пропала. Маша уже и надумалась, и начувствовалась вволю, а Татьяна и не собиралась возвращаться. Подозрение, закравшееся в душу, когда подруга поторопилась уйти на самодеятельную экскурсию, снова дало о себе знать. Не отправилась ли Ярошевич плакать в одиночестве? Она, наверное, заметила пылкие взгляды Стаса, адресованные не ей.

   Если Татьяна и плакала, то лихо замаскировала следы девичьей слабости. Она умылась. Маша обнаружила её на склоне горы возле Оперного дома. Павильон там имел квадратную нишу, образованную двумя кирпичными выступами, между которыми шумел водопад из капели. Настоящая весенняя Ниагара, сверкающая в косо падающих лучах полуденного солнца. Татьяна умывалась капелью, отчего ресницы и брови её казались ещё черней, а глаза нестерпимо синели. Она пропускала капель между пальцев и разбрызгивала вокруг себя. Заметив Машу, сказала взволнованно:

   – Посмотри, какое чудо! Настоящая сказка! Иди сюда, оттуда плохо видно.

   И Маша пошла к полосе солнечного света, пронизывающего уникальный водопад. И тоже умывалась, и смотрела сквозь веер радужных капель на небо, на солнце, на старые липы, на влажный кирпич стен. Татьяна, опьянённая весенней свежестью, затеяла читать стихи, расширенными глазами вбирая в себя неповторимость минуты. Она любила испанцев, потому начала поэтическую декламацию с Хименеса, продолжила виршами Лорки. Путалась, сбивалась, начинала заново. Девушки смеялись. Никогда потом у Маши не было таких счастливых весенних мгновений. И никогда больше не случилась такая удивительная капель. Не раз впоследствии она по весне приезжала в Царицыно, подгадывая к таянию снега. Шла к Оперному дому, к памятному месту, и в лучшем случае заставала тоненькую, скупую пунктирную линию капель, Ниагара не повторялась.

   – И меня обозвали свином? Сами-то кто? Нашли неземную красоту и никого не позвали, – Стас прошёл к Ниагаре, сурово зыркнув на замолчавшую Татьяну, подставил ладонь. И тоже умылся, посмотрел сквозь веер радужных брызг на небо, на солнце, на девчонок. Дочитал вслух недочитанное Таней последнее четверостишие:

   – Пустынны дворы Севильи,

   И в их глубине вечерней

   Сердцам андалузским снятся

   Следы позабытых терний.

   Невесты, закройте ставни!

   Брызнул на девушек капелью.

   – Ты знаешь Лорку? – вытаращилась Татьяна.

   – У меня его сборник есть. Дать на недельку? Лично я Пушкина предпочитаю.

   – Пушкина? – Маше показалось, что она ослышалась.

   – А что странного? Ты "Евгения Онегина" читала? Если нет, то попробуй. Увидишь, тебе понравится.

   – Мне "Евгения Онегина" на уроках литературы хватило выше носа, – вместо Маши ответила Татьяна. Маша же предпочла отмолчаться. Она любила пушкинский роман в стихах и знала из него наизусть по крайней мере половину текста. Но раскрываться не сочла нужным. Стас вполне мог дразнить девчонок. Обычно парни предпочитали рок в музыке и что-нибудь вроде Кафки в литературе, на худой конец, разнообразную фантастику. Классическая поэзия наводила скуку на подрастающее мужское поколение, и вызывало у него насмешки пополам с широкой зевотой. Плавали – знаем.

   Стас по её лицу понял, что с "Евгением Онегиным" не промахнулся. Втайне от Татьяны заговорщически подмигнул Маше.

   – Эй, вы там, куда попрятались? – прозвучал крик Вернигоры. И через краткое время шумно спустились Лёлек с Болеком, то есть Лешка Миронов и Борька Сапрыкин, прозванные именами героев чешского мультфильма за неразлучность и звуковое совпадение имён.

   – Идея есть. Гуляем ещё часик, допустим, стреляем в тире, а потом в кино. В "Варшаве" "Самраат" идёт. Любовь-морковь, страсти-мордасти и, главное, две серии фантастических индийских драк, – Лёлек с Болеком хитро посматривали на девушек. Они не обратили никакого внимания на водопад из капели, на особое настроение, витавшее над головами троицы. Хорошо, Шурик, Петро и Казимирыч не притопали, а то и вовсе бы испортили впечатление от весны, красоты, поэзии.

   В кино они пошли. Пока парни выстаивали километровую очередь в кассы, девушки сидели на скамейке перед кинотеатром, ели мороженое и делились впечатлениями. В основном, обсуждали Закревского.

   – Что у тебя со Стасом? – вдруг спросила Татьяна.

   – Ничего, – растерялась Маша.

   – Ну да, ничего. Думаешь, я не видела? – Ярошевич быстро съехала на прокурорский тон.

   – Что ты видела?

   – Как вы друг на друга смотрите.

   – А как мы смотрим?

   – Не отрываясь. Влюблено смотрите. И сегодня, похоже, только друг друга видите.

   – Серьёзно? – не поверила Маша. У неё не создалось такого впечатления. Да, хорошее настроение, хочется бегать, прыгать, петь, смеяться. Но разве это не замечательная весна дарит оголтелую радость жизни? Почему обязательно некие чувства?

   – Ты просто влюбилась и не хочешь сознаваться, – обвинила подруга.

   – Думаешь? – засомневалась Маша и поспешила обратиться к сердцу. Сердце слегка дрогнуло и замерло в томительном наслаждении. Оно, конечно, приятно, – нравиться Закревскому. Уж больно Стас выделяется вообще среди людей. Яркий, необычный, самостоятельный и самодостаточный, скорее всего. Опасный. Влюбляться в него тоже опасно. Слишком похож на киплинговскую кошку, ту, которая гуляет сама по себе. Никогда не поймёшь, что им движет, какие мотивы. Обидит, не глядя, и уйдёт по своим делам, не обернувшись. Но чуть-чуть помечтать о нём, наверное, можно.

   – Влюбилась, значит, влюбилась, – вздохнула она. Однако, почему-то настроение улучшилось, а радость усилилась.

   На следующий день Маша заболела и провалялась с температурой дома все каникулы. Простыла в парке. Ей не пришлось в дружеской кампании съездить на выставку авангардистов, ещё раз сходить в кино, просто пошататься по весенним улицам, наблюдая потоки коричневых ручьёв, бегущих к водостокам, слушая невозможно крикливое общение воробьёв. Татьяна со Стасом забежали к ней в среду, посидели часик, выпили по чашке чая. Стас выпросил и увёз новый, только изданный сборник Кира Булычёва с чудными рассказами – на грани фантастики и реальности. В последствии Булычёв никогда больше не писал столь чистых и нежных рассказов. Маша кое-что подчеркнула для себя в сборнике. То, что наиболее верно совпадало с её чувствами. Стас, не знавший, чем занять руки, листал сборник и увидел пометки. Заинтересовался. Расставаться с книгой Маше не хотелось, она не успела зачитать её до дыр, не насытилась особо понравившимися местами. Впрочем, Закревский так упрашивал, так умасливал. Вздохнула и согласилась. И... до четвёртой четверти она не видела ни его, ни Татьяну. Звонила им несколько раз, не заставая дома. Остальные члены компании и вовсе не давали о себе знать.

   В первый же день работы после болезни Маша получила и первый удар, нанесённый Стасом, сыгравший роковую роль в их дальнейших отношениях. На большой перемене в библиотеку влетела Ярошевич и, вытаращив глаза, страшным шёпотом оповестила:

   – Стас помирился с Ножкиной!

   Весна для Маши закончилась в ту же минуту. День померк, стало скучно жить. Она сопротивлялась, как могла. Ходила туда, куда приглашали. День рождения? Хорошо. Есть билеты в цирк на Цветном? Отлично. Впервые она столкнулась с необходимостью притвориться, скрыть свои истинные чувства. Новые её друзья были настроены против ничего не подозревающей Ножкиной. Компания сплотилась вокруг Маши. И она испытывала благодарность к ребятам за это. Стас в их обществе не появлялся. Складывалось впечатление, что он в другом измерении находился. Однажды девушки имели честь наблюдать забавную картинку.

   В тот день Татьяна забежала за Машей в школу к концу рабочего дня. Имелись планы отправиться на Левый берег, посмотреть освобождающуюся из-подо льда реку. Мальчишки обещали ждать девушек на станции Ховрино. И девушки торопились. Спустившись на первый этаж, заметили вдруг припозднившуюся Ножкину. Та застёгивала пальто, напяливала модную буратинью шапочку. Закревский стоял от неё в двух шагах и хмурился. Но, увидев подружек, просиял улыбкой, предназначенной Ножкиной. Подошёл и картинно её поцеловал. В лоб. Взял за руку и повёл на улицу, кинув исподтишка косой взгляд в сторону Тани и Маши.

   – В лобик клюнул, папаша заботливый, – презрительно фыркнула Татьяна, выйдя на крыльцо и наблюдая, как Стас на ходу поправляет Ножкиной шарф.

   – Давай забудем о нём, Тань, а? – тоскливо попросила Маша.

   – Забудешь о нём, как же, – пробурчала Татьяна.

   – Тогда не переживай. Особой любви в них что-то не заметно, – Маша не верила собственным словам. И переживала, скорее всего, не меньше подруги. Обман, коим Стас жонглировал, как набором теннисных мячиков, угнетал её с каждым днём сильнее. Настоятельно требовалось избавиться от непривычных её душе боли, тоски и пустоты.

   – Всю весну испортил, поганец, – по дороге к станции бухтела Ярошевич.

   – Весны ещё много осталось. Успеем найти себе достойные объекты и влюбиться, – успокаивала Маша.

   – Тебе искать не надо. Вон, Петро на тебя глаз положил.

   – Петька? Он же младше на целый год.

   – И Закревский младше. На тот же год, даже больше.

   – У Стаса как-то не чувствуется. Наоборот, мне всё время кажется, что он старше лет на десять. Он даже мысли мои читает.

   – В самом деле? Не повезло тебе, – вздохнула Татьяна. – А всё-таки присмотрись к Петро. Красивый парень, порядочный, основательный.

   – Соперницу устраняешь?

   – Маш, вот ты старше меня на год, а наивная-я-я. Какая ты мне сейчас соперница? Ты мне сейчас товарищ по несчастью.

   – Ага. У меня классный лозунг сочинился.

   – Какой?

   – Укрепим дружбу общими бедами! – с пафосом продекламировала Маша.

   – Ты не думаешь по комсомольской линии пойти? – язвительно усмехнулась Татьяна. – На одних лозунгах карьеру сделаешь.

   – За нас Стас на этом поле пахать будет. Типичный комсомольский вожак.

   – Точно. Он далеко пойдёт... если милиция не остановит.

   Девушки смеялись, шутили, хоть обеим было совсем не до смеха.

   Неизвестно, накапала на мозги Петро Татьяна или нет, только стал он после поездки на Левый берег навещать Машу в библиотеке один, без парней. По всему выходило, что Танька накапала-таки. Петро приносил апельсин или яблоко, интересно рассказывал о походах, о спуске по уральским рекам на байдарках, обещал взять с собой в дальние странствия. Да вот хоть бы и этим летом. С родителями он свой план успел обсудить. С родителями? – ужасалась про себя Маша. Она смотрела в его тёмные, честные глаза, страдала от безнадёжности ситуации и пыталась увлечь себя по крайней мере рассказами о неведомых ей краях. Иногда получалось, иногда не очень. Дважды после работы Петро возил её на велосипеде на Левый берег. Наступало тепло, лезла молодая весёлая трава, с треском лопались почки на деревьях, выпуская клейкие листики. Во вторую поездку Петро, улучив момент, целовал её. Пели птицы, шумели где-то рядом электрички, резвились на солнечной полянке дети. А Маша в руках у Петро тихо умирала от отчаяния. Ничего не обещала, ничем себя с ним не связывала, но получилось – связала. Словно о само собой разумеющемся, в императивной манере Петро ознакомил:

   – Мне восемнадцать в сентябре исполнится. На другой же день заявление подадим.

   Маша лишилась дара речи, растерялась, не зная, что сказать. От неожиданности промолчала сразу, а после не решилась что-либо менять. Влюблюсь в Петро, – думала про себя. Всё лучше, чем безнадёжно скучать по Закревскому. Клин клином вышибают. Поверила Стасу в Царицыно, обманул, поверила в его чувство к другой девушке, неужели опять обманет? Сомнительно. Вряд ли Стас бросит Ножкину и прибежит к Маше. Забыть его, не верить ему в будущем. Поэтому она предпринимала отчаянные усилия никого, кроме Петро, не видеть. Компания друзей и Татьяна наблюдали за её трепыханиями снисходительно, ничего не имея против. Наоборот, одобряли развитие действия.

   Петро везде водил её за руку, дальше, чем на два метра, от себя не отпуская. Он нравился Маше. И физически противен не был. Они красиво смотрелись в паре. Но она нервничала, дёргалась. Иногда наступали минуты, когда предлогом для разрыва отношений с самоназначившимся женихом могло послужить любое его слово. Особенно, если оно звучало о Стасе.

   – Закревский всегда мне завидовал, – небрежно толковал Петро. – Я начинаю что-нибудь делать, он сразу же повторяет. Взять хоть ту же Ножкину. Это я в прошлом году заметил, как она изменилась. Ты знаешь, что мы со Стасом с четвёртого класса дружим? Живём в одном подъезде. Я на шестом этаже, он на седьмом. Шурик совсем недавно между нами втиснулся. Да, про Ножкину. Я её разглядывал целую неделю, потом подкатился ближе знакомиться. Стаса за компанию прихватил. На свою голову. Тебя тоже я первый разглядел. Сказал ему: "Смотри, какая обалденная девушка к нам в школу пришла". Ну, теперь-то ему точно не обломится. А ведь он пытался тебя охмурить, да, Машенька?

   Его ласковое "Машенька" раздражало много сильнее, чем насмешливое "Маня" Закревского. Однажды она сорвалась.

   – Не хочу ничего. Не могу больше Петьку видеть, не могу, – Маша заливалась слезами.

   – С ума сошла? – вразумляла её Татьяна. – Он же тебя любит. Надышаться не может. Он с таким восторгом о тебе говорит. Если бы меня так любили.

   – Не могу, Тань, понимаешь?

   – Брось, это у тебя нервный срыв. У невест всегда такое бывает. Он тебя с родителями знакомил? Ну, вот. Всё с ними решили? Умничка. Сейчас откажешься, после локти кусать будешь. Я сама ему скажу, чтоб он зашёл к тебе.

   Татьяна уламывала её несколько дней. Уломала. Не оттого, что была Маша излишне внушаема. Просто с бегством Закревского, в принципе, безразлично стало, как дальше судьба сложится. Если Петро, по уверениям Ярошевич, и впрямь любит до чрезвычайности, разве можно убить его наповал своей нелюбовью? Притвориться-то Маша способна. И она притворялась.

   Закревский неизвестным науке органом почуял её нелады с Петро. Объявился громом среди ясного неба. Подгадал время, когда в библиотеке никого быть не могло. Оккупировал "читальный зал". Развалясь на стуле меж двух парт, критически осмотрел девушку и бесцеремонно выдал:

   – Как дела? Говорят, замуж собралась? Ну и дура.

   – Знаешь, что, Стас? – ощетинилась Маша, в глубине души обрадованная его возникновением рядом.

   – Ой, только не говори мне, что у вас с Петро неземная любовь, – лениво перебил он. – На Джульетту ты не тянешь. Да и не способен он тебя по-настоящему увлечь.

   – Это ещё почему? – Маша решила прикинуться равнодушной и невозмутимой.

   – Потому что тебе нравлюсь я. Он не тот человек, согласись.

   – А если не соглашусь?

   – Значит, соврёшь. Я-то знаю, что ты нарочно с ним встречаешься. Назло мне.

   – Больно надо. Ты не много о себе воображаешь?

   – Меньше, чем стоило бы. Я, Мань, лучше Петьки в тысячу раз. Но тебе не обломится. Всё достанется другой Маше.

   – И ты пришёл мне это сообщить? Зря старался. Кстати, для чего?

   – Нет, я так заглянул, от скуки, – Стас притворился, будто не услышал последний вопрос. – Ты мне как человек интересна.

   – Спасибо на добром слове. Оно, как англичане считают, и кошке приятно.

   – Да не за что. Лучше послушай добрый совет, порви с Петькой, пока не поздно. Ни себе, ни ему жизнь не калечь.

   – Ему?

   – Разумеется, – Стас сделался серьёзным. – Он ведь по Ножкиной второй год сохнет. Из нас двоих она меня выбрала.

   – Только не говори, – Маша передразнила Стаса, – что Петро тебе всегда подражал и всегда завидовал.

   – Что, он тебе поплакаться успел, как я у него с пелёнок в фарватере тащусь? – Стас развеселился.

   Надо посмотреть в словаре значение слова "фарватер", – решила она и улыбнулась Стасу.

   – Похоже, вы друг друга стоите.

   – Нет, я лучше.

   – Это почему?

   – Высокий, красивый...

   – Да? – весьма натурально поразилась Маша.

   – Хорошо, симпатичный. Обаятельный, – продолжил перечислять Закревский, смешинки прыгали в серых глазах. – Чертовски умный...

   – Скромненько, – резюмировала Маша.

   – Вот именно! Скромненько, но со вкусом. И, кроме того, я счастливчик. Мне всегда всё в жизни удаваться будет, – он верно оценил высоко поднятые брови девушки. – Видишь ли, Маня, меня при рождении бог в макушку поцеловал, а судьба благословила. Я в "рубашке" родился и под двумя семёрками. "Рубашка" у матери в шкафу хранится, не вру. Она и мои семёрки меня всегда и везде вывезут.

   Маша ничего не поняла из его похвальбы. Ну, про родившихся в "рубашке" она слышала. Дескать, такие особо удачливыми в жизни бывают, потому и пословица возникла. Самой сталкиваться с настоящими "рубашечниками", не просто с удачливыми, ей пока не доводилось. Врёт, наверное. А семёрки... Непонятно.

   – Что значит "под двумя семёрками"?

   – Это значит, что я родился седьмого числа седьмого месяца, в июле то есть.

   – И ты веришь в мистическое значение семёрок? – разочарованно протянула Маша. – Веришь, что они в жизни помогут? Не труд, не талант, семёрки?

   – Помогали, помогают и помогать будут. Разве ты не заметила, что у меня всегда всё получается? А как меня любят женщины!

   – Кто? – опешила Маша. Уж не ослышалась ли она?

   – Женщины, Маня, женщины. И самые маленькие, в пелёнках, и постарше, и даже старушки.

   Маша благоразумно промолчала, не решившись напомнить ему недавнее крушение спортивной карьеры. Не всё у него получалось. И семёрки не помогли. Вот не полюбила же его тренер Тарасова, восходящая звезда советской спортивной педагогики.

   – Может, не столько они тебя любят, сколько ты их?

   – Я, Мань, полюблю одну единственную и на всю жизнь. Мне так нагадали. Просто я женщин понимаю лучше, чем другие мужики. Всегда знаю, что им нужно, чего они в данную минуту хотят.

   – Хвалила себя калина...

   – Я не хвастаюсь. Сама позже узнаешь.

   – Вряд ли, Петро не захочет, чтобы мы общались.

   – Ой, не смеши мои подмётки. Не пойдёшь ты замуж за Петьку. И он на тебе не женится. Уж поверь мне.

   – Почему я должна тебе верить?

   – Я судьбу провижу! – театрально провозгласил Стас и воздел к потолку руки. Оба расхохотались, как могут люди хохотать только в юности, дивной весной, в состоянии невозможной влюблённости в саму жизнь, а не только в отдельных её представителей.

   Впоследствии Маше часто вспоминались некоторые реплики из того разговора. И везучесть Стаса, и бешеная любовь к нему женщин, и его умение порой верно предсказать какое-либо событие, точно смоделировать ситуацию, проникнуть в психологические хитросплетения души другого человека. Умел ведь не только в чужих мыслях рыться, но и душу от корки до корки прочитать. Опаснейший человек из него формировался на обломках его рухнувших идеалов.

   Татьяна каким-то бесом узнала о его визите в библиотеку. Позвонила вечером Маше домой.

   – Что, говорят, Длинный к нам вернулся? – с некоторых пор она именовала Стаса Длинным. Иногда прозвище звучало ласково, иногда враждебно, а случалось – и насмешливо.

   Стас действительно вернулся в компанию. Одно время умудрялся не пропускать чуть не ежедневные дружеские сборища, распределяя свой досуг таким образом, что хватало возможностей встречаться и с Машей Ножкиной. Он с ней вдруг заскучал. И это все непонятным образом поняли. Тем не менее, по начавшей складываться у него привычке, придя однажды в библиотеку один и в неурочный час, поболтав о ничего незначащих вещах, Стас грустно признался:

   – Мань, представь себе, я влюбился. Я так идиотски влюбился... Ни о чём и ни о ком не могу думать, только о ней.

   – Разве это плохо? – сразу попадая ему в тон, слегка улыбнулась Маша.

   – Плохо, – заключил он. – Я стал зависим и уязвим. Кроме того, она ко мне равнодушна.

   Ножкина к нему равнодушна? Новость звучала подозрительно. У Маши с Таней складывалось иное впечатление. Впрочем, далеко не всегда со стороны виднее. Не все девушки обязаны воспринимать Закревского принцем на белом коне. Вдруг Ножкина и впрямь лишь терпит его? Бедный.

   – Скорее всего, ты ошибаешься, Стас, и она попросту дразнит тебя.

   – Думаешь?

   – Тебя же все женщины любят.

   – Не все, как видишь.

   – Ты поссорился с Ножкиной? Она опять тебя прогнала?

   – Кто? Машенька? Да она лучшая девушка в мире. Ей и не взбрендит меня прогнать. А правда, она очень красивая, а, Мань? И женственная.

   – На вкус, на цвет, – пожала плечами Маша, переставая понимать Стаса. Кроме того, его признание причиняло ей острую боль, которую она едва терпела и скрывала. Пыталась направить свои мысли в безопасное русло, не дай бог, Закревский в очередной раз прочтёт их.

   – Мань, вот ты мой друг, посоветуй, что мне делать?

   – Что тут посоветуешь? Добивайся, удивляй её.

   – Но ведь насильно мил не будешь.

   – А ты семёркам помолись, – неуклюже пошутила она.

   – Издеваешься?

   – Нет, советы даю.

   – Глупый совет.

   – Каков вопрос, таков и ответ. Ну, попробуй в кого-нибудь другого влюбиться.

   – И как, помогает?

   – Кому помогает? – не сообразила Маша.

   – Тебе, например. Ты же пытаешься влюбиться в Петро? – Закревский стал напряжённым и внимательным.

   – Послушай, Стас, а почему вы все зовёте его Петро? – Маша начала уводить разговор в сторону от скользкой и неприятной ей темы.

   – Так он же хохол, – хмыкнул Закревский, как бы не заметив её манёвра. – Гарный украинский хлопец. И, как положено украинскому хлопцу, поступит в военное заведение, найдёт в медучилище или в педучилище, – без разницы, – кращую жинку, чем ты. А тебя бросит.

   Пока Петро бросать Машу не собирался. Напротив, ревниво оберегал от всяких там разных... возможных претендентов. Он крайне недоброжелательно отнёсся к возвращению Закревского в компанию, только виду не подавал. Изобретал разные предлоги, чтобы увести Машу подальше от друзей. Заявив об усиленной подготовке в институт, она сократила число встреч с женихом, тайно бегая к Татьяне или в компанию. Вообще-то она с напряжением ждала выпускного вечера. Стас пообещал пригласить на вальс маму и любимую девушку. Хотелось посмотреть, как он подойдёт к "равнодушной" Ножкиной, откажет ли та ему, и красиво ли они будут смотреться в танце.

   Как-то сидели на том самом спиленном дереве в буйно зазеленевшей уже Грачёвке. Точнее, сидели Маша и Шурик Вернигора. Татьяна и Стас стояли напротив. Ждали запаздывающих Петро, Лёлека с Болеком и Казимирыча. Маша случайно упомянула о возникающей традиции первым танцем на выпускных вечерах объявлять вальс. Стас моментально оживился и пустился в долгие рассуждения о вальсе. Мол, танец особенный, не каждому даётся, вот в девятнадцатом веке... Татьяна на месте под его лекцию демонстрировала повороты на счёт три. Маша слушала, опустив глаза, видя лишь розовые спортивные тапочки Татьяны, мелькавшие рядом с кедами Шурика.

   – Неправильно поворот делаешь, Тань, считаешь неправильно. И не рассчитывай, что я тебя на вальс приглашу. На вальс – только маму и любимую женщину, никого больше, – снисходительно пояснил Стас.

   Спортивные тапочки замерли. Возникла неловкая пауза. Маша подняла глаза. Шурик, глупо ухмыляясь, смотрел на растерявшуюся и обиженную Татьяну. Татьяна укоряющее смотрела на жестокого Стаса. Стас, с серьёзным и страстным выражением лица, страдающими глазами смотрел на Машу. Видимо, давно смотрел. Маша смутилась. Ни с того, ни с сего ляпнула:

   – Вальс – это хорошо. Но до него целый месяц. Скажи лучше, когда ты мне моего Булычёва вернёшь?

   – Жалко другу книжечку, да? – встряхнулся Закревский. Вновь стал свободен в движениях, в мимике, в интонациях. В голосе зазвучало привычное ехидство. Ох, любил же он дразнить.

   Стас вернул книгу через два дня. Остановил Машу на первом этаже возле раздевалки и протянул сборник. Спокойный, с удивительной тишиной во всех чертах. Спросил печально:

   – Ты хорошо помнишь те места, которые подчеркнула?

   – Ну-у... да... А что? – Маша не была твёрдо уверена. Подчёркивала несколько месяцев назад , когда возникло совпадение настроений её и автора книги, особенно в восприятии летнего утра. С тех пор настроения девушки изрядно переменились.

   – Я там тебе тоже кое-что пометил. Если не тупая, догадаешься, о чём я хотел сказать.

   – Странно. Это похоже на историю, случившуюся у Чехова и...

   – И Лики Мизиновой, – закончил за Машу Стас.

   – Ты начитан до безобразия, – вздохнула девушка. – Рядом с тобой иногда находиться стыдно, ощущаешь себя недоразвитой.

   – Только не говори об этом никому, хорошо? – хохотнул Стас.

   – Почему?

   – Засмеют. Мужиком перестанут считать, – он шутил. Ей казалось, он ничьих насмешек не боялся. Самоуверенным был до безобразия.