Текст книги "А у нас во дворе (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Ну-у-у... я полагаю, он предпочёл нести миру правду о себе. В смысле, ему выгодную версию.
– Ты представь, – голос дяди Коли стал совсем вкрадчивым, – те времена, уровень развития быта, культуры, ужасное положение слепого аэда. Ведь нашёл же человек в душе мужество жить, и мы, потомки, благодаря этому имеем две прекрасные поэмы, серию раскопанных городов микенского периода, целый пласт великолепной культуры, кусок восстановленного знания о прошлом человечества.
Ах, дядя Коля, дядя Коля, ловко закрутил, провокатор. Я не почуяла подвоха до самого последнего момента. Спорить на новую тему сил уже не хватило, выдохлась.
– Ты обдумай на досуге, – порекомендовал дядя Коля, прощаясь.
Боженьки мои, да я теперь только и делала, что думала. У меня на выбор имелось целых три бесконечно увлекательных занятия. Первое – передвигаться вслепую, осваивая мир на ощупь. Здесь существовали суровое ограничение в виде жёсткого постельного режима. В туалет, правда, разрешали ходить. Но кто-нибудь непременно вёл меня туда: мама; медсестра Юля, неуёмная болтушка, трындевшая без остановки обо всём на свете; молчаливая сиделка, которую наняли для меня специально. По уверениям родителей, для единственной на всю больницу офигенной травмы, то есть для девушки с офигенно интересной травмой, администрация выделила одноместную палату-бокс. Увы, одна я в ней почти не оставалась, постоянно ошивались разные люди. Исследовать шикарные апартаменты не представлялось возможным. Стоило только сесть на кровати, как один или несколько голосов одновременно истерично приказывали:
– Лежи! Тебе нельзя...
Мне теперь почти ничего нельзя было. Радио и музыку слушать запретили. На неопределённый период. Пока не подлечусь. Приходилось обращаться ко второму интересному способу времяпрепровождения – исследовать мир на слух. Звуки шагов, скрипы, шорохи, интонации голосов. А ещё к третьему способу – вспоминать и думать, думать.
Счёт дней я вела свой – по кормёжкам. Самый длинный промежуток времени был между ужином и завтраком. Наступала ночь. Для нормальных людей. Для меня ночь господствовала всегда. Правда, настоящей ночью постепенно угасали, затихали звуки, и если раздавались вдруг чьи-то шаги, голоса, то звучали они на удивление объёмно, гулко. Спалось мне плохо, зато думалось очень хорошо. Прокручивались в голове разные мысли, в основном связанные с потерей зрения. Кто виноват? Витька? Нет. Сама? Наверное, больше других. Но как легко судить с высоты точного знания о последствиях своих и чужих действий, поступков. Хм, интересно, если бы я заранее знала, чем для меня закончится дурацкий порыв защитить другого человека, – другом Славку, после его гадства, я больше считать не могла, – полезла бы спасать или послушалась Логинова? Наверное, полезла бы сгоряча. И вообще, когда я слушалась Логинова? Он от того и бесился.
Как все дороги в глубокой древности вели в Рим, так все размышления рано или поздно сводились к Серёжке, превратившемуся теперь для меня в натуральное минное поле. Любой шажок приводил к взрыву. Я никогда больше не увижу шёлковых переливов горького шоколада его глаз, ехидную усмешку. Могу лишь вспоминать, воображать мысленно. И ему, здоровому, красивому молодому парню, у которого вся жизнь впереди, разумеется, не нужна слепая. Поэтому о Логинове я старалась не думать, не спрашивать. Хватало слов Шурика о том, что Логинов любит... э-э-э... любил меня, а не Танечку. Грело сколько-то.
По моим подсчётам, прошло не меньше двух недель в отделении общей терапии, заполненных капельницами, уколами, таблетками, массажами от пролежней и дикой тоской по разным, весьма существенным поводам, прежде чем мне разрешили садиться, потом вставать. Начались бесконечные анализы и обследования. Меня возили в кресле-каталке в разные уголки больницы, так представлялось. Хотя, по логике, лабораторно-исследовательский угол должен быть один. Собственная беспомощность казалась унизительной. Я ненавидела себя за неё, за идиотский порыв прикрыть Воронина, не стоившего того, за мелочность и отсутствие гомеровского мужества. Иногда приходили какие-то специалисты, проводили осмотры и консилиумы. В их разговорах всё чаще всплывало имя "Фёдоров". По-дореволюционному звучало "у Фёдорова", "к Фёдорову", "от Фёдорова". Сразу вспоминался роман Алексея Толстого "Хождение по мукам", то место, где Телегин соблазняет Дашу свежей колбасой "от Елисеева".
Фёдоров был, насколько поняла, директором глазной клиники, где творили чудеса. Тэ-экс, надежды на самопроизвольное восстановление зрения пациентки у моих эскулапов, следовательно, не осталось. И я впала в депрессию. Снова начались головные боли, тошнота. Коконом спеленала апатия. Не хотелось вставать, разговаривать, есть. Я лежала бревном, повернувшись к миру спиной, к стенке носом. И даже дядя Коля, появлявшийся под видом маминого родного брата, не сумел вознести мой дух на должную высоту. Тогда лечащий врач, не Владимир Петрович Сиротин, другой, разрешил слушать радио и музыку. По полчаса в день. Разрешил так же визиты друзей по четверть часа через день.
Сиротин мне нравился, тот, другой, тоже Владимир, только Васильевич, вызывал необъяснимое отторжение. Его обертоны резали слух, интонации взводили мне нервную систему, как курок пистолета. Я предпочитала общаться с Сиротиным, хотя он работал в реанимации и не был уже моим лечащим врачом. Но он часто забегал. Интересный случай, вполне укладывающийся в рамки его научных исследований. Он-то и посоветовал другому Владимиру допустить ко мне музыку и друзей.
Одним из первых пришёл Воронин. Устроился, судя по звукам, на приличном расстоянии. Молчал. Шмыгал носом.
– Ты чего там, ревёшь? – без интереса спросила я.
– Нет, не реву, – ответил бледно и судорожно всхлипнул.
– Если собираешься и дальше плакать, лучше уйди совсем. Мне противопоказаны отрицательные эмоции, – холодно порекомендовала я. На самом деле, элементарно боялась, что не выдержу, тоже расплачусь. Плакала я теперь частенько. После начиналась чудовищная головная боль. Длилась пару дней. Никакие лекарства не помогали. Кроме кодеина. Но так наркоманкой в лёгкую станешь.
– Откуда ты знаешь, что я плачу? – удивился Славка, перестав хлюпать носом. – Ты ведь...
Он замялся, стыдясь произнести жестокое слово "слепая".
– Не вижу? – выручила я его. – Зато я теперь отлично слышу. Как крот.
– Здорово. В смысле... – Славка сконфузился, перевёл разговор. – Можно, я ближе сяду?
– Тебе кто-то запретил? Садись, конечно, – разрешила безразлично.
– Ты не изменилась, – успокоился Воронин. Видимо, вспомнил, как я его со своей кухни гнала. Я тоже вспомнила, усмехнулась.
– А с чего мне меняться? Ну, подумаешь, зрения лишилась. Временно, полагаю. Остальное при мне осталось.
– Тош, я хотел сказать... – он замолчал.
– Ну?! – поторопила его жёстко.
– Тош, почему ты так со мной разговариваешь непримиримо? – съехал в обиду Славка. – Что я тебе плохого сделал?
Опаньки! Он ещё спрашивает. Прелесть какая. Не понимает, солнце красное. Или делает вид, что не понимает. Эх, жаль, не могу видеть сейчас морду его лица.
– Ты хоть понимаешь, что ты мне жизнь спасла? Я теперь тебе по гроб жизни обязан, – поделился своей бедой Славка. Без особого энтузиазма, унылым голосом.
– Не преувеличивай. Убивать тебя никто бы не стал, – отмахнулась я досадливо. Хотела добавить "кому ты нужен?", но не стала доканывать. До сих пор удивлялась, с чего вполне миролюбивый Логинов вдруг развоевался. В то, что Серёга был способен убить Славку из-за идиотского оговора, мне не верилось. Борька и Витька? Тем более. Они в нашем деле сторона. Так, за компанию, по-дружески подрядились, от нехватки развлечений.
– Ты не знаешь... не знаешь, какой разговор у нас был! – торжественно провозгласил Воронин.
– И знать не хочу, – решительно отрезала я. Помолчали.
Не один разговор, между прочим, целых два. Накануне и собственно перед "лечением" Воронина от подлости. Может, не следовало логиновские лечебные процедуры прерывать? Глядишь, Славка бы и поумнел слеганца. А так – не впрок пошло, по всей видимости.
Я повернула лицо туда, где предполагала окно. С той стороны по утрам и вечерам тянуло свежим, чистым воздухом, размывало въевшийся во всё вокруг запах лекарств и хлорки. Ещё оттуда, мне казалось, били солнечные апрельские лучи, согревая кожу на лице и руках. Весёлые, наверное, лучи, радостные.
– Ты такая красивая стала, – ни с того, ни с сего ляпнул Воронин.
– Ври больше, – поморщилась я. Хорошо помнила своё отражение в зеркале месячной давности
– Нет, правда, ты очень красивая.
Угу. Лёгкая щетина отрастающих волос на обритой голове. Я её проверяла ежедневно. Переживала, что растёт медленно. Плюс неестественная бледность, поскольку на свежем воздухе совсем не бываю, и солнышка нормального в палате нет. Предположительно, синяки под глазами вместо декоративной косметики. Ела плохо, похудела и осунулась – мама регулярно причитала. Чего ж красивого? Воронин льстец, оказывается, бессовестный.
– Тош, я хотел тебе кое-что напомнить, – стул под Славкой заскрипел, закудахтал страдательно. Воронин положение меняет. Зад отсидел или нервничает?
– Да?
– Моё предложение остаётся в силе, – проблеял Воронин.
– Какое ещё предложение? – недоумение моё было честным, не наигранным.
– Насчёт замужества.
– Ты делал мне предложение? – я аж присвистнула. Не помнила такого интересного факта своей биографии. Конечно, память у меня не полностью восстановилась. Кое-какие лакуны оставались. Допустим, одна из них хранит тайну воронинского сватовства. Да? Маловероятно. О замужестве я никогда, ни единого раза не думала. Оно мне надо? Других занятий хватало, гораздо более интересных.
– Ты делал мне предложение? – переспросила неуверенно.
– Типа того, – с облегчением вздохнул Славка. – Я понимаю, у тебя тяжёлая черепно-мозговая травма, ты просто забыла. Вспомнишь со временем.
Иногда людям кажется, будто они хорошо помнят то, чего реально не было. Сиротин, когда помогал мне бороться с частичной амнезией, обозвал такой феномен ложной памятью. Воронин сейчас явно пытался сформировать у меня ложную память.
– Зачем я тебе нужна слепая? Карьеру испортишь. И не думай даже, – отказала ему довольно твёрдо.
– Вовсе нет, – запротестовал Славка, стул под ним вновь заскрипел, закудахтал. – Правда, выходи за меня, а? Не срочно, годика через три-четыре. Ведь ты же была согласна.
– Настолько была согласна, что у нас намечался бэби, – едко напомнила я ему, давая понять, что многое помню, если не всё.
– Это я с Логиновым за тебя боролся, – без малейшего раскаяния выкрутился Славка. – Дело прошлое. Зачем теперь вспоминать?
– Да, теперь уже точно поздно, – я над ним издевалась или над собой?
– Ты ещё не отошла от всего этого. Всё забудется, вот увидишь...
Нет, ну до чего дурак! Фазан самовлюблённый! Что я там смогу увидеть?
– Ты имел в виду, вот услышишь? – я продолжала откровенно выказывать своё новое к бывшему другу отношение.
Дверь в палату тихонько скрипнула, скрежетнула, открываясь. Я узнала по шагам, – уже получалось, – маму, папу, медсестру Юлю. Последней вошла сиделка, которую мне наняли после реанимации. Про неё сразу предупредили: немая, потому очень дёшево берёт за услуги, значит, по карману моим предкам, и не надо с ней фордыбачить. Слепая немую, сеструху по несчастью, непременно поймёт. Я не фордыбачила, прониклась.
Воронин прервал себя на середине фразы, неестественным голосом попрощался:
– Ладно, в следующий раз договорим, не к спеху. Ты подумай пока. Я пошёл, счастливо, – и быстренько исчез.
Я с облегчением рассмеялась, впервые за последнее время.
– Мама, чем вы его так напугали?
Мама сдержанно ответила:
– Слава вообще стал с трудом переносить общество старых знакомых.
Медсестра Юля хихикнула. Началась большая колготня, сопровождаемая лёгкими, необременительными разговорами. Генеральная уборка палаты, смена постельного белья, банные процедуры.
Я успела невзлюбить дни, когда рядом со мной толклось много народу. Больше всего мне нравилось оставаться с немой сиделкой. Она, прежде всего, не доставала разговорами. Классно делала массаж от пролежней – руки сильные и ласковые. Всё тело потом приятно гудело, медленно остывая. Она аккуратно кормила, не подгребая краем ложки с подбородка остатки пищи, осторожно промакивала мне нижнюю часть лица полотенцем. Сама я пока ела безобразно, особенно супы. Не получалось. Поэтому терпеть не могла трапезничать в присутствии посторонних. Ещё сиделка никогда не проходила со мной в туалет, доводила до двери, а дальше – ты уж сама, девочка. И я не испытывала оглушающих неловкости и стыда, за что была ей очень благодарна. В душевой вот она помогала немного: регулировала воду, подавала за пластиковую занавеску мыло и полотенце. Всё остальное приходилось делать самостоятельно, постепенно приобретая новые необходимые навыки и начиная испытывать к себе тень уважения. Медсестра Юля, чаще остальных сестричек дежурившая у меня, делала многие вещи значительно быстрей и лучше, верно. Ловко и споро кормила, переодевала, перестилала. Но, во-первых, она тащилась со мной в туалет, стремилась усадить, поднять, подтереть. Добрая девушка, не спорю. Я с ней из-за её доброты воевала, и мы сошлись на компромиссе – она подаёт мне бумагу, остальное на самообслуживании. В душевой она полностью распоряжалась, не слушая моих возмущённых воплей. Аргументировала запретом главврача оставлять определённых больных одних под горячей водой. Упиралась скалой. От некоторых "мелочей" я сгорала со стыда. Есть в этом мире вещи совершенно интимные.
Во-вторых, Юля кормила меня, как маленького ребёнка, скребя ложкой по подбородку и нижней губе, торопилась запихнуть мне в рот следующую порцию – жуй, жуй, глотай. Только что "ложечку за маму, ложечку за папу" не говорила, но считала, что стоило бы. Ела я омерзительно мало, сама огорчалась.
В-третьих, Юля физиологически не умела молчать, болтала практически непрерывно. Её легкомысленная трескотня угнетала меня необычайно. Я замыкалась, ускользала от общения с ней в свои невесёлые думы, и Юля обижалась. Между тем, как выяснилось впоследствии, тайны и серьёзную информацию она умела хранить свято, ни звуком не обмолвившись о вещах, крайне для меня значимых.
С разговорами окружающих людей, с их попытками шевелить меня, примириться не удавалось. Моё существование напоминало прослушивание больших радиоспектаклей и маленьких радиопостановок. Утомляло до чёртиков.
Больше всего я любила, когда приходил дядя Коля Пономарёв. Тогда не было радиоспектакля. Имел место диалог, неторопливый, с хорошими паузами для обдумывания свежей мысли или подозрительного аргумента. Тема всякий раз новая, интересная. Не то, что у Шурика.
Родионов законопослушно приходил через день, тогда как остальные запрет лечащего врача нарушали в хвост и в гриву. Он вёл со мной, по сути, один разговор, прерываемый только его уходами.
Обычно я грызла чищеные орешки, которые он приносил, а Шурик, отдохнув денёк и, соответственно, испытывая прилив свежих сил, вёл наступление. Учил меня жизни. Как-то внезапно спросил:
– У тебя Воронин бывает?
– Бывает, – ответ получился невнятным из-за набитого орехами рта.
– Прожуй, не то подавишься.
– Угу, – не стала артачиться, но чуточку внутренне завелась от легко усвоенной Шуриком общепринятой теперь манеры обращаться со мной, как с малышом. Хм, Родионов – бяка...
– А почему ты его не выгнала? – голос у Шурика сердитый, требовательный.
– Зачем? – я скопировала интонации медсестры Юли, работая под недалёкое существо. – Пусть ходит, всё развлечение.
– Тошка! Но ведь если бы не его язык... – потихоньку начал заводиться и Шура. Я быстренько вставила свои "пять копеек", не желая заново перемалывать одно и то же:
– Мы все виноваты, только в разной степени. Как там Горби говорит? Коллективная ответственность.
– Уж прям-таки все? – Шурик казался недовольным.
– Все. И вы тоже, – новая порция фундука отправилась мне в рот.
– Нашла виноватых! Мы здесь причём?
– А как же? Ты мне говорил, что вы всё видели? Говорил? Говорил. Видели и не остановили никого из нас, – теперь в наступление перешла я.
– Во-первых, – Шурик опустился до защиты, правда, весьма агрессивной, обвинительной, – тебя-то пытались остановить. Я ведь с тобой несколько раз разговаривал.
– Последний раз слегка запоздал, не находишь? – невинно промурлыкала я.
– Не важно, – пропыхтел явно смущённый Шурик. – Мы тебя предупредили.
Ага, враг переходит к позиционным боям! Так его! Надо немного добавить.
– Хорошо предупредили. Вразумительно. Ничего толком не объяснили. Одни лозунги "Что делаешь?", "Опомнись!", "Одумайся!"
– Ты пойми, – отдувался Шурик, – не могли мы тебе правду говорить.
– Почему, собственно, нет? – отказалась я входить в положение парней, сунула в рот ещё несколько орехов. Уг-м-м, вкуснотища!
– Какая ты непонятливая, – огорчился Шура. – Раскинь умишком, надеюсь, он у тебя сейчас в порядке. Я же не от него тебя предупреждал, я от ребят приходил. Как я мог говорить за Серёгу? Тем более, без его ведома.
– А ты бы сказал мне то, что потом у аптеки выболтал с перепугу, – я не собиралась дразнить Шурку, случайно получилось, – может, ничего бы и не случилось.
– Легко со стороны судить, – судя по звукам, Родионов поднялся, прошёл по палате, остановился в том месте, где я предполагала окно. – Он бы меня убил за трёп. Он иногда простобешеный.
– Не надоело вам на него напраслину возводить? – заступаться за Логинова было приятно, не всё же ему за меня. – Он один из самых спокойных, самых уравновешенных людей, кого я знаю.
Вообще-то, я начала уставать. Не столько от самого разговора на волнующую тему, сколько от его подспудного эмоционального накала. Теперь, только ухом, я воспринимала любое напряжение собеседника значительно острее, чем раньше ухом и глазом одновременно.
– Да ты его вовсе не знаешь, – уязвил меня Шурик, начиная кружить по палате. – Спокойный, да. Пока тебя поблизости нет. Особенно в последнее время. Он сатанеет, в натуре, если речь о тебе идёт. Не вообще, а так... Ну, ты что-нибудь отмочила, например, или тебе что-нибудь угрожает. Спокойное бешенство, холодное, оно пострашнее обычного будет. Помнишь, осенью тебя били? Он с этими уродами так разбирался потом, пух и перья летели.
– То-то трое из них позже решили повторить эксперимент. На моей и своей шкуре.
– Это не те, другие. Лаврушка других подписала.
Зачем мне сейчас Родионов сладкие песни пел? Мне нельзя о Логинове думать. Всё слишком изменилось.
– Шурик, – попросила жалобно, опасаясь расплакаться. – Не будем больше говорить об этом. Мне вредно волноваться.
– Хорошо, не будем, – уступил Родионов и сразу непроизвольно сорвался. – Да ты же просто уходишь от разговора!
– Я пожалуюсь врачу, – пообещала ему почти искренно, – и тебя больше ко мне не пустят.
– Да я и сам больше не приду, – оскорбился Шурик. Ушёл, хлопнув дверью. Тогда он тоже дверью хлопнул, штукатурка с потолка сыпалась. Он ведь не за Воронина тогда переживал, для Логинова старался.
Я долго обмозговывала наш разговор с разных сторон. Вот чего Родионов хотел от меня? Почему не сказал прямо? И неужели нельзя было подождать, пока я поправлюсь, смогу волноваться и плакать без диких головных болей в итоге? Казалось бы, всех посетителей изначально предупреждали, о чём со мной можно говорить и о чём нежелательно.
Я поинтересовалась у дяди Коли причиной нелогичного поведения моих друзей. Не один Шура отличался. Воронин грешил постоянно. Да почти все. Следователь когда приходил, у меня после непременно истерики случались, с трясучкой и конвульсиями, на целый вечер. С трудом останавливали. Пономарёв объяснил просто – ничем не излечимый человеческий эгоизм. Следователю простить можно. Он человек подневольный, у него работа такая, с него государство требует. Остальные? Всех не вылечишь. Эгоизм – штука хроническая. У некоторых в клинической форме. С такими экземплярами надо либо расставаться, либо принимать их как данность и не заморачиваться. От практического рассмотрения конкретных случаев проявления эгоизма мы с дядей Колей перешли к теоретическому исследованию данного, широко распространённого явления. Общими усилиями пришли к выводу: эгоизм – характерная черта детства, вероятно, заложенная природой и необходимая для наиболее успешного выживания. Она или усиливается в процессе воспитания и становления личности, или, наоборот, слабеет, стирается. От конкретных условий зависит. Мне понравилась мысль, что взрослый эгоист – всего лишь кособоко развитая личность, маленький ребёнок во взрослом теле. И возник следующий вопрос:
– Дядя Коля, а что такое личность?
Всегда особенно любила Пономарёва за умение в процессе беседы очертить тему для нового обсуждения, рассматривать проблемы в спокойном тоне, без оскорблений, уважая чужое мнение, пусть и не согласен с ним. Увы, он приходил реже, чем эгоисты-ровесники.
Эгоисты-ровесники рассаживались долго и со вкусом, бегая в коридор за дополнительными стульями. У меня в палате имелся всего один стул для посетителей. Второй стул, насколько мне было известно со слов Юли, вместе с маленьким столиком и раскладушкой обычно занимал тот, кому приходилось дежурить в палате.
Эгоисты-ровесники устроились недалеко, кряхтели и смущённо посапывали. Я, в нарушение установок лечащего врача, принимала сразу троих: Геныча с Лёнькой и... Гарика Новосёлова. Для чего за парнями увязался этот мелкий, осталось неясным. Вдруг он у них временно меня заменяет? Помолчали вежливо.
– На, апельсины, – сказал Гарик, зашуршав бумажным пакетом. Почему не Геныч, не Лёнька?
– Ага, давай, – протянула вперёд руку за гостинцем, удивляясь наступившей тишине. Гарик сунул пакет мне в ладонь. – Спасибо.
Опять помолчали. Эта тишина мне не нравилась. Никак не получалось её охарактеризовать. Угнетающая? Подавленная? Да какая бы ни была, её качество не нравилось и всё тут.
Ребята упорно молчали. Я чистила первый апельсин. Сидела на кровати, вплотную придвинувшись к тумбочке, и складывала на столешнице корки. Две корки, одна за другой, шлёпнулись на пол. Никто не ринулся их поднимать. Я сама нагнулась, нашарила их рукой, подняла. Пусть будет здоровеньким, не кашляет подростковый эгоизм моих друзей. Позволили самой разобраться с мусором. Никому из них в голову не пришло почистить мне апельсин и совать по дольке в рот. Я довольно неплохо справлялась и гордилась собственным достижением.
– Очень люблю апельсины, – промычала довольно. – Спасибо.
– Ну, и хорошо. Ешь на здоровье, – опять ответил за всех Гарик, насмешив меня интонацией пожилой тётки. Я еле сдержалась, чтоб не хрюкнуть смешливо. Это его по мелкости не плющит? Вот и замечательно. Хоть один нормально реагирующий человек. Без слюней и соплей.
– Чего это вы сегодня такие молчаливые? – легкомысленно удивилась я. Не без ехидства, само собой. Опять Гарик, – его, по ходу, парламентёром назначили? – ответил:
– Гена переживает. Витьку, наверное, посадят...
– Не посадит его никто. Это же наше дело, семейное.
– Воронин в суд подаёт, – проинформировал Лёнчик. Сказал тихо, а впечатление сложилось, будто выкрикнул. Геныч молчал. Как мне почудилось, затравленно.
– За меня не могут, – буркнула уверенно. – Я никому ничего не говорила. Следователь приходил, протокол составлял. Я ему эту бумагу подписала. Кто кого бил – не помню, кто меня приласкал – не помню, вроде, сама поскользнулась и об стенку... У аптеки оказалась специально, шла на пустырь к Шурику. У нас с ним свидание намечалось. Романтического характера. И вообще... у меня частичная амнезия.
– Раз следователь приходил, значит, дело уже завели, иск подан, заявление у ментов лежит, – по-деловому рассудил Гарик. Сечёт мелкий, не дурак.
– Странно, – подумала я вслух. – Он же записал с моих слов, что я ни к кому претензий не имею, предъявлять иск отказываюсь.
– Как? – почти не удивился Генка. Одновременно кто-то полез ко мне в пакет с апельсинами. Без спросу. Вытянул оттуда один фрукт. Судя по сопению, Лёнчик. Оглоед бессовестный.
– И подписалась?
– Нет, крестик за неграмотностью поставила, – огрызнулась я и, вспомнив процедуру подписания протокола, хихикнула. – Прикинь, Ген, дядька этот, следак, пальцем ткнул, где подпись ставить, и так палец и держал там сто лет. Я пока на ощупь нашла, пока от его пальца оттолкнулась, пока карябала кое-как... всю руку ему пастой извозила, Юля его полчаса оттирала... Не знаю, хорошо ли подпись получилась. Не обессудь. А за Славку... два синяка, одна ссадина... ну, дадут Витьке пятнадцать суток. Это же не от двух до шести в ИТЛ. Уж здесь не отвертишься, здесь я помочь не могу.
– Как же так?! Витька ведь тебя покалечил? – облегчённо, но и с раскаянием за брата всхлипнул Генка.
– Плакать иди в другое место, хлюпик. Мне противопоказаны отрицательные эмоции, – брюзгливо отозвалась я, напрягаясь, чтобы и самой не соскользнуть в слезливое состояние, позже не расхлебаешь. Тем более, плакать хотелось часто, переходы от нормального настроения к "моросящему" совершались с завидной скоростью. – И потом, Витька нечаянно. Он не хотел. Я сама виновата.
– Ты даёшь, Тоха, стране угля, – высказался Гарик, и я не смогла понять его интонацию – осуждающая она или восхищённая. Фролов тем временем молчал, сопел и, если исходить из звуков, чистил мой апельсин, воришка пакостный.
– Но, Тош, – после небольшой паузы подал голос Новосёлов, – спешу тебя огорчить. Воронин писал заявление как твой жених...
– Кто? – я выпала в осадок, не дослушав. – Кто он мне?
– Жених, – повторил Гарик, продолжил. – Там типа "мою невесту изуродовали, она сейчас в состоянии неадекватном" и тэ пэ.
– Насколько понимаю, по закону ответственность за меня несут мои родители, а вовсе не Воронин, – от негодования я слова с трудом подбирала. – А родители согласились не подавать иск.
– Да ты чё? – заёрзал Геныч.
– Я им честно рассказала, как дело было. Не всё, конечно, без подробностей, а предысторию – конспективно. Они против Воронина настроились – будь здоров. Да и моих истерик как огня боятся, – я предпочла умолчать, что сама боюсь своих истерик не меньше.
– Куда твоим предкам против Славкиных, – спустил меня на грешную землю чересчур трезвомыслящий, не по возрасту ушлый Гарик. – Если они упрутся, а по слухам так и есть, они всю твою семью в порошок сотрут. В наших законах всегда щели и дыры обнаружить можно. И телефонное право пока никто не отменял.
– И откуда ты такой умный выискался? – меня начало потрясывать от нервного возбуждения. Э-э-э, так и до очередной истерики недалеко. – Ладно, разберёмся. Сейчас проваливайте. Я устала. Кроме всего, мне хочется апельсинов, а с вами нужно делиться. Правда, Лёнь?
– Не рычи, – голос у Фролова был не по ситуации весёлым. – Я тебе апельсин почистил, держи.
– Ты бы ещё на дольки разломил и по одной мне в рот запихивал, – обозлилась я. Но уж лучше злиться, чем плакать или колотиться в истерике. Апельсин взяла. Лёнька, надо думать, почистил фруктину гораздо лучше, чем это могу сделать я.
Ребята пошли на выход, прихватив с собой "импортные" стулья и пообещав заглянуть на следующий день.
– Через три дня, не раньше, – недовольно запустила им вслед. – Я устала, дайте отдохнуть.
Я действительно устала неимоверно. Всю неделю в палате толпился народ. С одними и теми же идеями шлялся следователь. То ли пытался склонить меня к устраивавшей его версии, то ли не мог раскусить наше дружное враньё, реконструировать обычную, обычней не бывает, дворовую историю. Достал по самое "не балуйся". Приходила тётя Галя Золотарёва и, фигурально выражаясь, валялась в ногах, пыталась руки целовать. Бр-р-р. Ужасный был радиоспектакль. Я впервые порадовалась, что не могу видеть.
После тёти Гали нанесли визит родители Воронина. Цветы, торт, конфеты, кока-кола, благодарность за сына. Обещали три короба разных прелестей: модную одежду, лучшую обувь, путёвку на Золотые пески в Болгарию, видеомагнитофон, – лишь бы согласилась в невестах Славика ходить. Забыли про моё новое состояние. Лучше бы врача-окулиста суперского пообещали. Я так и не поняла, для чего они встряли. Имелась версия, что из боязни за Славочку, сыночку ненаглядного. Взять и посадить обидчиков и потенциальных мстителей, пристроить в места не столь отдалённые на хороший срок. В то время как во всём их сынуля виноват. Ну, да, своё не пахнет.
У меня опять начались головные боли, дурнота. Надоели. Все надоели. Всех надо разогнать к чёртовой бабушке. Буду отдыхать и лопать апельсины.
Ночью по непонятной причине я причине я проснулась. Звук или шорох, – скорее всего, сиделка ворочалась на своей раскладушке, – заставили нервную систему вздрогнуть, разбудить тело. В палате стояла мёртвая тишина, даже без ровного дыхания сиделки. На этаже тоже тихо. Изредка прошлёпает по коридору медсестричка, и снова – покой, сонное умиротворение.
Опять уехать в гости к Морфею не получалось. Я лежала и думала. Ладно, Воронин, кажется, редкая сволочь, которую я вовремя не распознала. А ведь, страдающая непомерной гордыней, считала себя поумней многих. Но он же приходит ко мне. Слепая, слепая, а замуж зовёт. Настаивает. Может, он меня так сильно любит, что заяву написал, хочет ребят посадить? Вот Логинова нет. Даже слухов о нём никаких не долетает. Пропал. Исчез. Растворился в воздусях. Один Шура его при мне поминал. Только Родионов, как обиделся, так больше и не приходил. Остальные ни разу про Серёгу не заикнулись. Сама я о нём не расспрашивала. Ещё не хватало! Вспоминала его, тем не менее, постоянно. Вот тебе и "любит", вот тебе и "сатанеет". Что, если отсиживается где-нибудь, навроде Витьки и Бори Шалимова? Правильно, пусть отсиживается. За групповуху больше дают. Это мне следак растолковал. Логинов, конечно, соучастником пойдёт, не организатором. Это в лучшем случае. Дадут меньше Витьки. Но ведь дадут. Вся жизнь коту под хвост. Танечка его не дождётся, факт. Я бы дождалась, на испорченную анкету не посмотрела. Но зачем такому парню слепая? Со слепой тоже вся жизнь коту под хвост. До чего конкретно мы там с дядей Колей в последний раз договорились? Эгоизм – болезнь детства? Пора выздоравливать и взрослеть. Выработав окончательное решение, я на удивление быстро заснула.
