Текст книги "А у нас во дворе (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Логинов смирно сидел подле меня, внимательно слушал жалкий скулёж. Не вынеся неторопливо разворачивающейся безрадостной перспективы, униженно попросила его:
– Уходи, а? Совсем...
– Нет, – Логинов поднялся и решительно известил, – вот теперь я точно никуда не уйду. Ты от меня слишком многого требуешь. Пусть отсюда твой Воронин выметается.
– Он не мой, – поспешила я откреститься от несправедливого обвинения.
– Без разницы, – почти прорычал Логинов, по ходу, выбитый из равновесия моей безобразной истерикой. – Я вообще не понимаю, почему он до сих пор возле тебя околачивается. Чтоб я его здесь больше не видел. Ты поняла?
– Угу, – подтвердила устало. Мой Логинов возвращается? Невероятно.
– И хватит валяться, истеричка. Посмотри, что ты натворила, – он всунул мне в руки обрывки постельного белья. – Теперь платить придётся. В тройном размере. Ну-ка, марш на стул! Я убираться буду.
Я интересно проводила время в поисках стула. Почти игра в жмурки. Серёжка мне не помогал. Насвистывая, он ликвидировал следы землетрясения. Разнообразные звуки сыпались, казалось, со всех сторон. Закончив, потребовал:
– Давай, возвращайся.
Я покорно и почти сразу, ориентируясь на его голос, добралась до койки. Села. Он примостился рядом, обнял. Повздыхали успокоено, привыкая к новому для обоих положению. Он тихо предупредил:
– Ты такая всклокоченная – чистый воробышек. Прости, но устоять невозможно. Я тебя сейчас поцелую.
Я забилась в его руках, завертела головой.
– Нет, нет, не надо...
– Почему? – забеспокоился он.
– Это так больно, – мне неловко было признаваться, но и врать не хотелось. – У меня до сих пор нижняя губа болит.
– Чудачка, – он оживился. – Это так сладко! Особенно с тобой. Сейчас сама убедишься, обещаю.
Губы у него по ощущению – сухие, чуть потрескавшиеся, – на вкус – слегка солоноватые, – а поцелуй получался удивительно сладким. Длился он, пока я не начала всерьёз задыхаться. В голове помутилось.
– Ну, теперь спать, – скомандовал этот изверг рода человеческого, сам с трудом отрываясь от моих губ. – Тебе таблетки принять нужно, отдохнуть.
– Нет, – попросила я его, потеряв всякий стыд, одурманенная внезапно проснувшейся во мне чувственностью. – Пожалуйста, поцелуй меня ещё раз. Один разочек, а?
Странно. С Ворониным в памятный вечер было приятно целоваться, но личной потребности не возникло. А с Серёжей... Неутолимая жажда навалилась.
Логинов легко сдался. Без уговоров. Сразу. Мы целовались с ним до самого ужина, благо, никто нашего уединения не нарушал. Сердца наши неистово колотились о грудные клетки, чуть не выпрыгивая, дыхание прерывалось. Вокруг расстилался пустой космос, где не было места никому, кроме нас. Мы благополучно забыли о скором начале дежурства медсестры Юли, о постельном белье, порванном на тряпки, о том, что в любую минуту в палату могли вторгнуться посторонние. Между затяжными, капитально сносящими крышу, лобзаниями, я шепнула:
– Скажи, я красивая? – и ждала в ответ "очень". Воронин недавно заявил, что я стала очень красивой. Мне надо было в его словах удостовериться. Мне требовалось знать, насколько я для Логинова привлекательней Танечки. Получила оскорбительно равнодушное:
– Не знаю.
– Это как? – я не могла выбрать, обидеться на безразличие или копать дальше.
– Да не задумывался никогда, – Логинов давно лежал рядом, как бы невзначай примостив свою руку на мою грудь, – я знакомилась с новыми ощущениями, – другая его рука подсунулась мне под спину.
– Э-э-э... не поняла...
– Чего непонятного? – он закинул ногу мне на бедро, приготовился продолжить поцелуйное действо, от него несло жаром, как от раскалённой печки. – Я когда в очереди, – ну, в кинотеатре, помнишь? – тебе в глаза посмотрел, всё, больше ни одну девчонку в упор не видел. Причём здесь красота? Ты есть, других нет.
– Я тоже больше никого не видела, – мои пальцы исследовали его лицо: лоб, брови, нос, верхнюю губу. – У тебя глаза, как горький шоколад. Когда в них смотришься, затягивают по самую маковку. И нос лучший в мире.
Через несколько минут, продышавшись, уличила его:
– Врёшь ты всё про красоту. Из девчонок себе самую красивую выбрал – Танечку.
– Ты так считаешь? – он переместил руку, плотнее обхватив мою грудь. – Трахается она хорошо, не спорю. Вот насчёт красоты... сомневаюсь. Злое всегда некрасиво.
– А я совсем не умею, как ты выразился, трахаться. Ни разу не пробовала. Веришь?
– Верю, – рассмеялся он. – Замечательно, что не пробовала. Свою женщину я сам хочу обучать всему, что нужно.
– Разве я твоя женщина?
– Начиная с очереди в кинотеатре. Неужели ты за эти годы не поняла? Моя и ничья больше, – он приложился губами к ямочке у ключицы. Мёд растёкся по моему телу, и слабость потекла вслед за ним.
Интересная логика у противоположного пола. Если у Воронина – значит, баба. Если у Логинова – то его женщина. Странное для меня понятие, из другой, взрослой и недоступной пока жизни.
– Так ты папа Карло? – преодолевая истому, хихикнула я. – Под себя меня выстругивал?
– Нет, – слегка обиделся он. – Честно берёг до восемнадцати. Терпеливо ждал. Не мог же я такую мелкую совращать.
– А в этом году?
– Обстоятельства изменились.
– Тогда разрешаю, совращай, – я погладила его шею, плечи, скользнула рукой по крепкой спине. – Начинай обучение.
– Не сейчас, – он убрал свою руку и повернулся на спину. – До выписки тебя из больницы вряд ли продержусь, предупреждаю заранее. Ночные дежурства, будь они неладны, располагают к разврату, а я живой человек. Но сегодня устою точно. Не гони лошадей. И это... руку убери... пожалей озабоченного... Тебе отдохнуть надо, два дня головных болей перетерпеть, восстановиться. Давай-ка, последний разок поцелую. И пойду, родителям покажусь. Они меня теперь не каждый день видят.
Он ушёл, а я, наотрез отказавшись от ужина и общения с Юлей, сославшись на недавно закончившуюся истерику, долго остывала от Серёжиных поцелуев. Дольше, чем от конвульсий. Никак не могла заснуть. Неожиданно свалившееся на меня счастье было огромным, как небо. И оно требовало осмысления.
Прав был Шурик – любит, меня любит, не Танечку. Вспомнился давний разговор с Родионовым и его, тогда показавшиеся оскорбительными, слова: "Откуда ты знаешь, как люди любят? Много ты людьми интересовалась..." И здесь Родионов прав оказался. Что я про Серёжу знала? Да ничего. Сколько ему точно лет – и то понятия не имела. Он есть, – такой, какой есть, – остальное неважно. А Логинов про меня всё знал. Ну, почти всё. Не мне его было эгоистом считать. Все люди превосходнейшим образом замечают эгоизм в других и не видят ни крошки в себе. Я вот на знакомых баллоны катила, сама, выясняется, не лучше. Жила, как мне интересней. Логинов жил, постоянно находясь рядом, чтобы защитить, уберечь. От моей собственной дурости, прежде всего. Выходит, он по-настоящему любил, а я... Носилась с собой, точно с писаной торбой. Смогла бы я так же, как он, наплевав на слова "не хочу тебя знать", торчать столько времени в больнице, изображая немую? Наравне с родной матерью кормить, умывать, подтирать, ухаживать всячески, переносить бесконечные истерики и слёзы? Не уверена. Такая любовь, если без взаимности, – это божья кара. Логинов – уникальное явление природы. Один на миллионы, другого такого в мире нет. Вот скажи он мне "не хочу тебя знать", всю оставшуюся жизнь пряталась бы, на глаза не попадалась. А он... Как же любить надо, чтобы в настоящую сиделку превратиться, наплевав на собственные интересы, и мой беспробудный эгоизм терпеть? На такое единицы способны. В собственное оправдание лишь один факт можно привести. Я никогда не сомневалась, что Логинов – единственный. Всё равно... Ничем, ничем не могу отплатить. Только делать, как он считает нужным, как ему хочется, без фокусов, без капризов. Отдать всё, что имею, что осталось...
За размышлениями незаметно уснула и спала в ту ночь крепко, на удивление. Впервые после травмы снился цветной сон, ласковый и светлый. Мы куда-то шли с Серёжей по летней дороге среди зелёных полей. Ноги по щиколотку утопали в пыли, белой и тёплой. Мы держались за руки и вели не обязательную лёгкую беседу, приносящую тихое удовольствие.
Двухдневного приступа головных болей, вот странно, не последовало. Мама, – настала её очередь дежурить возле беспомощного инвалида, – удивлялась моему аппетиту, моему хорошему настроению. Я улыбалась, пробовала петь. Но в голову почему-то лезла только одна песня – «А у нас во дворе...». Должно быть, оттого, что мир для меня ограничивался рамками дворов микрорайона, остальное пространство только предстояло исследовать и осваивать, да теперь навряд ли получится.
– Ты неправильно поёшь. Вот здесь ниже брать надо, – поправляла мама и показывала, как правильно. Ещё спела другую песню, имевшую точно такую же фразу "а у нас во дворе", но в припеве. Дальше про пластинку и несостоявшееся прощание. Тоже ничего себе песенка. Надо выучить, и мелодии двух песен при этом не перепутать.
После полдничного кефира, – я могла гордиться, ни капли не пролила и сама не изгваздалась, – появился весёлый Логинов. Сразу покаялся перед мамой в некоторых наших с ним, отдельно взятых, грехах. Мама наконец познакомилась с наиболее полной и близкой к истине версией случившегося с её дочерью. Логинов ей всегда нравился, а уж его подвиг на ниве красного креста и полумесяца обеспечил Серёжке индульгенцию если не на всю оставшуюся жизнь, то, по крайней мере, лет на двадцать вперёд. Он клятвенно пообещал добросовестно отдежурить за маму предстоящую ночь. Меня его нетерпение улыбнуло. Красиво и качественно шуганул Воронина, не ожидавшего столкнуться у меня в палате с Логиновым. Судьба их до той минуты благополучно разводила, ни разу не пересеклись после самой первой встречи, когда Воронин, не закончив разговор, сбежал. Оказывается, Шура специально звонил Славику и предупредил, что если тот проболтается мне о присутствии в больнице Логинова, ему мало не покажется. Воронину подобный расклад оказался на руку. И он приходил в дежурство мамы и Юли. Сейчас, наткнувшись на Серёгу и выслушав краткую отповедь, Воронин исчез в три секунды. К полному удовольствию, но и тревоге мамы. Она тут же объявила, что поищет среди знакомых приличного адвоката. Серёжка беспечно отмахнулся. Не сделает ничего Воронин, не те времена, не до нищих студентов сейчас ментуре – у неё перестройка с начинающейся перестрелкой, кооперативщики и рэкетиры с паяльными лампами. А у нас – обычная, никому не интересная дворовая история. Лучше он завтра сведёт маму к своей соседке, Ирине. Та у Фёдорова медсестрой работает. Есть шанс. Мама, обнадёженная круче некуда, поехала домой кормить папу. На всё про всё у Логинова ушло максимум полчаса. Все дела разрулил в приступе вдохновения.
Едва за мамой закрылась дверь, мы молниеносно оказались в объятиях друг друга. И с каким же упоением целовались! Удивительно, до чего можно соскучиться по человеку за сутки. Потом Серёжа, более взрослый и страшно ответственный товарищ, предупредил:
– Я сейчас заниматься сяду. У меня важная контрольная на носу. Ты пока таблетки выпей. Что будешь: анальгин, пятерчатку, цитрамон, кодеин?
– Ничего не буду, – засмеялась радостно. – Не болит голова. Представляешь? И не болела. Ты оказался самым лучшим лекарством.
– Тогда план такой, – засмеялся и он. – В шесть подставляешь задницу под укол. Без фокусов, ясно? Температуру тоже без фокусов меряешь, пилюли глотаешь. В промежутках лежишь трупиком, без шуму и пыли, мечтаешь обо мне. Я до ужина занимаюсь. После ужина... книжку тебе почитаю. Дядя Коля передал. О раскопках Трои. Не предполагал, что ты Шлиманом интересуешься.
– И я не предполагала, что ты про Шлимана знаешь. И про Эванса? И про Маринатоса? – я подскакивала рядом с ним в припадке счастливого возбуждения.
– Уймись, попрыгушка, мозги растрясёшь, – он положил мне ладони на плечи, чмокнул в макушку. – После отбоя... кхм... после отбоя начнём обучение...
Подхватил меня на руки, понёс на кровать. Нужды в такой транспортировке, конечно, не было. Зато обоим в кайф. Я уткнулась носом ему в шею и вдыхала, вдыхала его запах. Жаль, всего пару секунд.
Логинов изредка шелестел страницами, шуршал по бумаге ручкой. Я, в точном соответствии с его предписанием, лежала и мечтала о нём, торопила мысленным усилием приближение ночи и предстоящее обучение. Иногда, правда, среди приятных мечтаний возникали посторонние вопросы. Например, как окружающим удалось сохранить тайну Логинова? Та же Юля, уж на что болтушка, ни разу даже не намекнула. Или были у них всех мелкие проколы, а я не обращала внимания? Сейчас-то без разницы. Главное, мы помирились, мы вместе... Вон, сидит, счастье моё, шуршит страницами.
Нашу невероятную идиллию нарушил Родионов.
– Привет, – поздоровался он неожиданно. – Это я. Как дела?
– Ничем не могу тебя порадовать, Шура, – ответила я скорбно. – У нас всё просто замечательно.
– Привет, – откликнулся с небольшим опозданием Логинов. Они забубнили почти шёпотом где-то в стороне. Ничего не расслышать. Конспираторы, блин.
– Иди сюда, Шура, – позвала я, благодарная Родионову до небес. – Оставь его в покое. У него важная контрольная. Пусть грызёт грант науки, неуч несчастный.
– Вы что, опять ругались? – насторожился Шурик.
– А что такого? – удивилась я, безобразно лицемеря. – Самое обычное дело. У нас иначе не получается.
Не смотря на мою безграничную ему благодарность за своевременное вмешательство, делиться и капелькой своего счастья мне не хотелось. Ни с кем. С ним в том числе. Вдруг сглазит?
– Ну, Тоха, – по дороге от Логинова ко мне Шура негодовал. – Ты допрыгаешься!
– Уже допрыгалась, – проворчал Серёжка. – Из больницы выпишется, под венец пойдёт.
Под венец – это замуж, что ли? Я онемела. Мы так с Логиновым не договаривались. Не хочу замуж. Даже за Логинова. Столько всего разного, важного, необходимого и просто интересного, замуж успеется. Подождут борщи и пелёнки. Всеобщая детская болезнь под названием эгоизм пока гнездится во мне крепко. Не хочу ответственности. Не готова.
– Пойдёшь всё-таки? – не одобрил меня Шурик, придвинул поближе стул, сел. – Смотри, наплачешься.
– Наплачется, – серьёзно пообещал Логинов. – Я не Воронин, взбрыкивать ей не дам.
– Ты... что? – переспросил неуверенно Шурик.
– Навзбрыкивалась, говорю, – сухо повторил Серёжка. – Всех близких головной болью обеспечила. Я не посмотрю на её инвалидность. Три года, как последний идиот, за ней телком на верёвочке ходил. Теперь пусть она в моей узде походит.
– А тебе не кажется, что три года и вся жизнь – вещи несоизмеримые? – у меня в душе зародился боевой азарт. Загремели трубы, забили барабаны, развернулись на ветру войсковые стяги. Пришло время отстаивать свободу. Свободу выбора, разумеется.
– Очень даже соизмеримые, – донеслось из угла. – С тобой каждый год за десять пойдёт, а то и за пятнадцать. И без надбавок за вредность.
– Ну, ребята, а теперь вы чего грызётесь? – умилился Родионов.
– Это у нас стиль общения такой, – не выдержав, захохотал Логинов. – Ты же её знаешь. Другой язык она понимать не хочет, не выучила ещё.
– Очень даже понимаю, – передразнила я, садясь на кровати. Не помнила, когда успела поделиться с Логиновым идеей, что люди говорят на разных языках и потому не понимают друг друга. Вроде, не делилась. На лицо параллельное мышление? Как бы там ни было, трубы продолжали реветь, барабаны – трещать.
– Помолчи, нечего лезть в мужские разговоры.
Я всегда знала – он шовинист по половому признаку. Увы, не лечится.
– Терпеть не могу твой командирский тон.
Шурик деликатно отмалчивался. Мне так и представлялся его недоумевающий взгляд: на Логинов – на меня, на Логинова – на меня.
– Хочешь – не хочешь, терпеть придётся, – спокойно констатировал Серёжка. Ого! Это уже серьёзно, это он без шуточек. Игра закончилась.
– А я вот возьму и не пойду под венец, – я не менее его серьёзна. Трубы с барабанами смолкли. Раздались первые выстрелы. Родионову невдомёк, но Логинов меня отлично понял.
– Куда тебе теперь деться... с подводной лодки?
– Тош, ты включи мозги. Это же сразу ряд проблем снимает. С тем же Ворониным. Серёга правильно рассчитал, – испугался ничего не просекающий Шура. – А ты, Серёга, не зли её. Если ей шлея под хвост попадёт...
– Её, между прочим, никто не спрашивает, пойдёт она под венец или нет, – холодно возразил Сергей. – Я дураком был, Шура. Уважал её право самой решать, делать выбор. Заметь, до каких пределов мы с ней докатились, где теперь находимся благодаря моему попустительству. Видишь ли, она по младости лет пока не знает, что подчиняться иногда не только полезно, но и приятно.
– Не обострял бы ты, – Шурик торопился остудить сердитого Логинова. Я молчала. Вчера ещё для себя решила делать, как он захочет. Вот право перечить и дуться за собой оставила. Иначе Логинов быстро "зазвездится" и на него тогда управы не найдёшь. Логинов, не дождавшись реплики с моей стороны, прощупал почву:
– Что же ты молчишь?
– Подчиняюсь грубой силе. Но без особой приятности.
Шурик расхохотался. Серёжка, судя по звукам, отодвинул в сторону учебники с конспектами. Встал и пошёл ко мне. Сел рядом, обнял.
– Нет, Серёга, ты с ней не соскучишься, – отсмеявшись, признал Шурик.
– За то и люблю, – Логинов чмокнул меня в висок.
Возникла умильная тишина. Тьфу, гадость. Пауза затягивалась. Это Родионов на нас любуется, а Логинов ему позирует? "Мы с Мухтаром на границе". Вдвойне гадость.
– Да, – спохватился Шурка, – забыл совсем. Ребята просили передать, что завтра вечером все вместе к тебе придут.
Ответить я не успела. Голос Логинова опять был холоден.
– Передай, чтоб не появлялись. Нечего здесь околачиваться. Я ревнивый. И жадный. Делиться ни с кем не собираюсь.
Это что, все парни такие собственники? Воронин, помнится, тоже возле меня никого не терпел.
– Ты с ума сошёл! – провозгласила я мрачно.
– Привыкай, – он не собирался шутить. – По-другому не будет, – и через мгновение вкрадчиво поинтересовался, – Тебе уже наскучило моё общество? Других развлечений ищешь?
– Кто бы меня спросил, зачем я с тобой связалась?! – перед мысленным взором неожиданно запереливался омут из горького шоколада, почти примирив меня с диким собственничеством Логинова.
– Жалеть поздно, поезд уже ушёл, – вынес окончательный приговор Серёжка, и вдруг потёрся носом о мою щёку.
Пропустила через всю себя его законспирированную нежность, прислушалась к внутренним ощущениям.
– Поезд, говоришь, ушёл? А я вот возьму и выброшусь из окна.
– Давай, – разрешил Логинов, смешливо добавил. – У тебя палата на первом этаже, полметра до земли.
Всегда за ним последнее слово оставалось. Пора бы и привыкнуть.
Серёжка отцепился от меня, попросил нас с Шуриком не гомонить, ему заниматься надо, и удалился в свой угол к конспектам. А Шура ещё не пойми сколько времени шёпотом читал мне лекцию по правильному обращению с таким сложным явлением природы, как Логинов. Я покорно мотала на ус, отлично зная, что если буду вести себя в соответствии с рекомендациями Шурика, Серёжка сбежит от меня на третьи сутки и никогда не вернётся. Это всё же мой Логинов, и я знала его получше Шуры. Однако не возражала. Зачем?
Родионов остался доволен, нахваливал Серёгину методу воспитания. Кто кого из нас воспитывал – это ещё вопрос! В конце концов, я утомилась поглощать доброжелательные родионовские глупости и соответствовать им одними междометиями. Спросила, который теперь час? Заволновалась вполне натурально:
– Уже? Аллес, Шура, двигай давай. Сейчас мне, в соответствии с распорядком дня, придётся, по изысканному выражению некоторых, подставлять задницу под укол, температуру мерить, пилюли глотать. И всё без фокусов. Представляешь?
В углу негромко хрюкнуло.
– Да-да, это трагедия века. Без фокусов, говоришь? Кошмар! – посочувствовал Шурик, торопливо попрощался и сбежал. Видимо, рассматривать мою голую отощавшую задницу вдохновение его не посетило. Не, скорее, ревнивого Логинова побоялся.
Далее жизнь пошла строго по логиновскому расписанию. Измерение температуры. Отдых с мечтаниями. Укол и пилюли. Отдых с мечтаниями. Всё без единого фокуса.
Серёжка, аки трудолюбивая пчела, штудировал учебники и конспекты, по старой памяти изображая немую сиделку.
Ужин я добросовестно съела до последней крошки, хотя макароны, перемешанные с творогом – гадость несусветная. Попробовала бы капризничать! Теперь, когда отпала необходимость притворяться, у Серёги фиг забалуешь. Накостыляет, мало не покажется. Осуществит свою давнюю розовую мечту – от души выпорет. Да ещё обучение перенесёт на следующее дежурство. Ему что? Он вон сколько держался, исключительно на силе воли. Правда, с заменителем. У меня для него заменителя нет. Логинов незаменим. И силы воли у меня нехватка.
После ужина он читал мне присланную дядей Колей книгу. К обоюдному удивлению, мы поспорили о заслугах Шлимана. Серёжа встал на позицию большинства историков:
– Нельзя было его подпускать к раскопкам. Зря турки разрешили. Теперь не разобрать, где какая Троя была.
– Ты не понимаешь, – горячилась я, споря с ним на законных основаниях, искренне переживала за Шлимана. – Если бы не он, никто бы Трою не нашёл и не раскапывал. Её бы просто искать не стали. Миф, сказка. И Микены. Археология только начиналась. Не столько наука, сколько обычный поиск древностей. Никто ещё ничего не знал, не умел, не выработали методики. Глупо с высоты прошедших лет и накопленных поколениями знаний предъявлять ему претензии и выдвигать обвинения.
Мы могли долго спорить. Обоих задела авантюрная натура великого, – на этом мы безоговорочно сходились, – археолога. Но заглянула коридорная медсестра, велела погасить свет и укладываться. Спор моментально прекратился. У меня тревожно застучало сердце.
Серёжа быстро перестелил мне. Установил, как делал это раньше, раскладушку себе, застелил и полежал на ней для приличия минут семь, после чего неслышно перебрался на мою кровать.
– Еле дождался. С чего обучаться начнём? Может, с повторения пройденного?
* * *
Долго потом Серёжа полушутя попрекал меня тем, что я готова была предпочесть компанию мелкой по возрасту и замашкам шпаны его обществу...
Несправедливо попрекал. Я ждала его, и уж тем более ночных уроков, больше, чем восстановления способности видеть. Тогда он не подсмеивался надо мною, у нас царило полное согласие. Мы познавали друг друга не только физически. Ночные беседы приносили несомненную пользу обоим, ибо оба в них были открыты и беззащитны, оба с готовностью залезали на чужую колокольню. Физическое познание лишь обогащало наши отношения. Как же было не ждать ночных логиновских уроков?
В дежурство медсестры Юли я ворочалась ночи напролёт. Юля ругалась, мол, сама не сплю и ей не даю, скриплю пружинами панцирной сетки. Скабрезно шутила, о многом догадываясь, и, тем не менее, всячески нас с Серёжей покрывая. Сочувствовала. Серёжа ей офигенно нравился. Меня она от души жалела.
Мама относительно легко уступила ночные дежурства добровольному помощнику милиции. Она на него вообще нахвалиться не могла. Так и получилось, что мы с Логиновым по две ночи через одну были вместе. Плавно и неторопливо, ещё до выписки меня из больницы, прошли полный курс начального обучения. Серёжа побаивался гнать лошадей. Кто знает, как отреагирует переживший серьёзную встряску организм его Гавроша? Он стал в шутку называть меня Гаврошем. Новое прозвище не отменило "девочку мою" и "ненаглядную". Но у старых обращений несколько изменилась интонация и стала для меня гораздо более терпимой.
Нас ни разу не застукали, потому что не собирались этого делать, не хотели. Наверняка подозревали в регулярном грехопадении, но потворствовали из сочувствия. По словам Юли, рассказывали друг другу про нас всякие душещипательные истории, у кого из медперсонала на что хватало фантазии. Мы же с Логиновым настолько привыкли делить постель, садистки узкую больничную койку, что оба не мыслили одинокие ночи. Серёжа, едва меня выписали, поторопился объявить своим родителям о решении немедля жениться.
Скандал разгорелся знатный. Сперва Серёжа вёл упорные оборонительные бои дома. Затем его предки прибежали к нам. Серёжа засел у нас, и они его разыскивали. Разыскали. Сразу уж решили и другое дело провернуть – отбить у захватчицы сына. Угрожали, умоляли. Я сидела на стуле, сложив руки на коленях, – в центре боевых действий, – и, судя по жару, заливавшему лицо и шею, краснела. Проникалась их доводами, искренним материнским горем. Готовилась добровольно расстаться со своим незаслуженным счастьем, не портить этому счастью жизнь.
Серёжа упирался рогом, держался Брестской крепостью, между делом объясняясь со своими родителями, обещая всё на свете моим. Кошмар, короче. У меня болела голова, и тошнота подступала к горлу. Истерику его родителей заткнул железный аргумент будущего Серёжиного тестя:
– Моя дочь спасает вашего сына от тюрьмы.
Логиновы, конечно, слышали кое-что про аптечную историю, но подробностей не знали. Подробностями и криминальными деталями с ними поделилась мама, после чего сразу весело предложила:
– Вот что, зятёк, перебирайся-ка ты к нам. Мы с отцом и тебя прокормим.
Остолбеневшие от эдакого нахальства, Логиновы не сообразили с полтыка, не вникли в смысл предложения, не пикнули. Растерялись. Зато их сын, пользуясь внезапной паузой, деловито уточнил:
– Когда?
– Да прямо сейчас, – сказал мой отец. – Чего ждать? Подумаешь, не расписаны. Распишитесь чуть погодя. У вас особые обстоятельства.
И мой Логинов, отряхнув с себя прах отчего дома, в тот же вечер переехал к нам. Отдельная комната в целых девять метров с полуторной кроватью – настоящий рай по сравнению с больничной палатой, куда любой вламывался без стука, и узкой железной койкой.
Нас очень быстро расписали. Действительно, особые обстоятельства. И свадьба, скромная, с небольшим количеством гостей, с белым платьем, с фатой, чудом державшейся на моих коротеньких волосах, состоялась. Шалимов, свидетель жениха, перед тем, как крикнуть "горько", выдал короткий непонятный тост:
– До чего я их обоих уважаю! Умеют держать удар. Характеры – ух!
Целое лето ушло на идиотские разборки с Ворониными – благодарение богу, успешные. Сам Славка грел пятки на Золотых песках, куда повёз, вот удивительно, Танечку Лаврову. Ну, это я удивлялась. Серёжа счёл сей факт закономерным. По его мнению, Воронин расплачивался за услуги. А на вопрос, – "какие такие услуги?" – поведал мне занимательную историю. Когда я ещё лежала в больнице, а Серёжа только мечтал полностью туда переселиться, у него состоялась весьма содержательная беседа с Лавровой. Танечка, выслушав про окончательную и бесповоротную свою отставку, презрительно заметила, что у неё при желании таких Логиновых будет вагон и маленькая тележка. Сроду бы она никаких дел с Логиновым не имела, не проси её слёзно Воронин. Со Славкой она была знакома ещё до переезда в наш район. Её родители работали вместе с Ворониным-старшим, на полступеньки ниже по рангу. За день или два до переезда Славка пригласил её в кабак и там, обещая золотые горы, поставил задачу: отвлечь Серёгу от одной, бдительно охраняемой им, особы. Упомянутая особа с первой встречи, специально подстроенной Ворониным, вызвала у Танечки такой букет негативных чувств, что примешалась сильная личная заинтересованность. Соперница ей попалась нетрадиционная. Гораздо интересней. Эгеж, получается, пока Лаврова отвлекала Серёжу, Воронин беспрепятственно меня обхаживал. Махинатор хренов. Интересно, а материальные расходы в виде сигарет, жвачки и прочего они пополам несли или Танечка одна расплачивалась?
Пресловутый махинатор собственной персоной объявился в конце августа, после Золотых песков. Позвонил в дверь, я была ближе всех, открыла.
– Сука! – он произнёс одно только слово. Зато как!
Я узнала его по голосу сразу. Серёжа в мгновение ока возник рядом, отодвинул плечом, прикрыл собой.
– Зачем пришёл?
– Сказать ей, что она сука.
– Сказал? А теперь проваливай, образец благородства. И чтоб рядом с ней я тебя никогда больше не видел. Понял? Иначе точно пришибу, не пожалею.
Дверь захлопнулась. Серёжа развернулся, обнял меня.
– Девочка моя... Испугалась?
– Нет, – я поискала его губы, подставила свои. – Просто неприятно очень, гадко.
Он долго целовал меня в коридоре, и я напрочь забыла о Воронине, о грубом слове, о неприятном осадке.
Осенью он отвёз меня в клинику Фёдорова. Четыре дня – подготовка и собственно операция, неделя – в реабилитационном корпусе, куда мужа не пропускали ни за какие коврижки. Видеть я немного стала, – ложку мимо рта не пронесёшь, – но мутно, расплывчато, недостаточно для завершения курса средней школы. Со мной занимался дядя Коля, заставляя учить предметы на слух. Серёжа заканчивал институт, мне необходимо было закончить школу с полноценным аттестатом, не со справкой. Вместе мы справились.
Со временем его родители смирились, видя, как мчится их сын в новый дом, как трудится ради своего счастья и нормального будущего. Чего там говорить? Они вырастили отличного парня. Лучшего. За что я была им благодарна всем сердцем. И они мне простили мои невольные грехи. Звали переезжать к ним. По понятным причинам мне это казалось не совсем удобным: чужие, почти незнакомые, в общем-то, люди, которых далеко не обо всём можно попросить; чужая, незнакомая квартира, где надо долго изучать разные предметы, повороты, особенности, то есть временно недоступный мне быт; чужие правила общежития. Но я, извлекая уроки из прошлого, гоняла своего Логинова к предкам почаще, благо живём рядом.
Рожать мне врачи запретили до полного восстановления, иначе я могла потерять достигнутое и уже навсегда. Это было для нас с Серёжей настоящей бедой. Но мы справлялись. Повторная операция каждый год откладывалась. Мы жили теперь в новой стране, в новых условиях. В августе 91-го Серёжа искренно радовался, что у жены зрение ни к чёрту не годится, а то пришлось бы ему не в меру любопытную жену вылавливать у Белого дома. И осенью 93-го тоже радовался, даже сильнее, чем в 91-м. Больше радоваться было нечему. На операцию требовались деньги, а их каждый раз не хватало.
