Текст книги "Поцелуй с дальним прицелом"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Франция, Париж, 80-е годы ХХ века.
Из записок
Викки Ламартин-Гренгуар
Значит, это Корсаку я отдавалась со всем безумием моей любви к Никите. Это Корсак сейчас отвалился от меня, словно насосавшийся моей крови клоп…
Тому, кто будет это читать, легко вообразить себе все те упреки, которые я ему бросила, и все те доводы, которые он приводил в свое оправдание. Корсак, конечно, уверял, что, войдя в комнату, увидев меня, полуголую, лежащей на полу и крепко спящей (Корсак уверял, что принял мой обморок за пьяный сон), он решил, будто я пришла к нему, чтобы довершить то, что начала во время танца, да заснула, не дождавшись.
– Что, что я начала? – отчаянно закричала я. – Что я делала?
– Ты прижималась ко мне, ты соблазняла меня, как девка.
– Я не девка! – закричала я.
– Ну что ж, знаю, что я был у тебя первым, – самодовольно сказал Корсак… и я вдруг вспомнила, что, вообще говоря, корсак – это такая степная лиса. Ну да, я сейчас так и ощущала себя – жалкой добычей в зубах хищника… – Но когда я это понял, то уже не мог остановиться. Ты не давала мне остановиться! Ты сама меня звала.
– Я не вас звала! – безнадежно рыдала я. – Я звала другого!
– Ну что ж, – сказал Корсак с подчеркнутым спокойствием, как бы даже философски, – я тоже представлял, что беру сейчас не тебя, а другую, но молчал… А ты звала Шершнева. Меня от этого смех разбирал. Мне даже чудилось, будто мы имеем тебя вместе с ним. Я не против – он все же мой друг и благодетель!
Я лежала немо, даже слезы мои высохли от столь чудовищного признания. Разумеется, даже я, при всей своей неопытности отношений с мужчинами, вмиг поняла, что Корсак лжет. Нет, он вовсе не видел во мне сейчас другую, некую недостижимую: именно ко мне он давно уже пылал вожделением, именно меня желал и вот наконец-то заполучил. Заполучил ту, которая мечтала о его «заклятом друге»! Он ведь не знал, что я уже успела предложить себя Никите и была отвергнута им, он думал, что я пришла дождаться Никиту – даже если и пребывал в заблуждении, увидев меня, то мои горячечные выкрики мигом объяснили ему суть происходящего. Ну что ж, он вполне насладился тем, что мог считать торжеством над своим ненавистным товарищем, над человеком, бывшим лучше, честнее, смелее, благороднее его. Он всегда мечтал отомстить Никите за то, что тот был более щедро наделен природой, более любим людьми, а главное – женщинами. И вот теперь Корсак заполучил ту, которую, в чем он не сомневался, приберегал для себя Никита!..
Чего я совершенно не могу теперь припомнить, это как мы с Корсаком в ту ночь расстались, как и с какими словами я от него ушла. Помню свои рыдания в постели, помню осторожный стук в дверь уже под утро: оказывается, веселая компания, которая расходилась из гостиной после новогодней вечеринки, была потрясена звуками, которые доносились из моей комнаты, и спрашивала, не нужно ли чем-то помочь. Я отговорилась тем, что увидела страшный сон (между прочим, это было вполне правдоподобное объяснение: всех нас, беглецов из большевистского рая, мучили кошмарные сновидения – кого чаще, кого реже), а сама подумала с мрачным, губительным каким-то юмором: хорошо, что собравшиеся не начали расходиться часа два назад, не то их поразили бы совсем другие звуки, доносившиеся из другой комнаты, и уж тогда моя репутация была бы навеки погублена.
В ту пору я еще заботилась о таком буржуазном предрассудке, как репутация… Впрочем, нет, не совсем так: коли мне удалось бы соблазнить Никиту, я бы не скрывала, что стала его любовницей, но уж если чести лишил меня всего лишь Корсак, то я намерена была таить свой грех елико возможно долго.
Напрасно надеялась!
Может быть, кто-то все же слышал мои и Корсака исступленные стоны, доносившиеся из его комнаты, а возможно, сам он языка за зубами не удержал (мне лично это кажется более вероятным), однако скоро весь пансион Мошковых, в том числе и добрейшие хозяева, узнали, что меж нами произошло в новогоднюю ночь. Народ здесь был взрослый, много чего в жизни повидавший и испытавший, однако я была среди всех младшей, ко мне относились, как к девочке, нежной, наивной девочке, и я до поры образа этого старалась не нарушать, чтобы этих людей, моих новых друзей, не разочаровывать. Нет, я нимало не притворялась, я такой и была, по сути дела, – наивной, испуганной девочкой, во всем была ею, что не касалось моей страсти к Никите, – но после новогодья я заметила, что некое отчуждение пролегло меж мною и всеми остальными, тень какая-то, прежнее безудержное дружелюбие словно бы ледком подернулось…
Не знаю, кто именно сообщил о случившемся Никите. Но думаю, что и это сделал не кто иной, как Корсак, и могу себе представить степень скрытого (а может быть, и нескрываемого) злорадства, которым, конечно, было проникнуто его признание.
Увы! Его ожидания оказались обмануты! Никита только плечами пожал (это мне сам Корсак потом рассказывал с откровенным разочарованием) и заговорил сразу о визах, которые он привез. А когда я, придя к нему за документом, вдруг разрыдалась и принялась молить простить меня, он поглядел с холодным недоумением:
– Отчего вы считаете, что должны мне что-то объяснять, в чем-то передо мной оправдываться? Ни в коем случае! То, что свершилось, это был ваш собственный выбор. Я сказал вам уйти из той комнаты и себя не позорить – вы предпочли остаться и вываляться в грязи. Ну что ж, я понимаю, иногда кажется, что лишь это может нас утешить в горе… но, право, это ведь то же самое, что головную боль лечить выстрелом в висок! Бессмысленная затея, поверьте.
Не этих слов я от него ждала, не этих! Но сомневаюсь, что могла бы дождаться того, чего хотела. Может быть, Никита и вовсе таких слов не знал, а если даже и знал, то берег их для другой… для той, которую мне вскоре предстояло увидеть.
Я тогда еще не знала, кто такие – африканские зомби, про жрецов вуду и слыхом не слыхала, конечно. Теперь могу сказать: Никита был зомби, и таким его сделала она, та женщина.
Но об этом, как и о многом прочем, речь пойдет дальше.
Пока же скажу еще несколько слов о том, как я жила, прежде чем оказалась в Париже.
Французскую визу получила только я – впрочем, только я ее и запрашивала. Корсаку дали германскую, Соловьев оставался в Финляндии, профессор восточных языков уехал в Америку, леди Эстер (или как ее там?) в родимую Грейт Бритн. Мы простились друг с другом и с добрыми хозяевами приснопамятного карантина, а потом втроем – Корсак, Никита и я – отправились в Берлин. Никита сопровождал меня, потому что дал слово отцу (вернее, его жене), что сдаст меня им с рук на руки; по пути нам предстояло недели две пробыть в Берлине по его делам и делам отца. У них, у отца с Никитой, имелось совместное предприятие, какое именно – это я узнала только в Париже, а пока мне было только известно, что заведует им мачеха.
Корсак был очень недоволен, что нам вскоре предстоит расстаться, и даже подозревал Никиту в каких-то происках (хотя сам же с самого начала просил германскую визу, потому что в Берлине жила его сестра и муж ее был какой-то высокопоставленный немецкий чиновник, чуть ли не депутат рейхстага или бундестага, кто их разберет, эти самые германские стаги, вечно я в них путалась!). Услышав, что мы задержимся в Берлине, он приободрился и вновь стал лелеять мечту сблизиться со мной. Неведомо почему он решил, что коли получил мою девственность, так и я сама непременно должна ему принадлежать, и не прекращал делать мне предложения руки и сердца, а наткнувшись на мою жестокую неуступчивость, посулил, что поедет в Париж и станет просить моей руки у отца.
Я его видеть не могла, не то чтобы жизнь с ним связывать! Мучилась я с ним так и этак, пытаясь от себя оттолкнуть, однако все было напрасно. Не верила я во внезапно вспыхнувшую страсть Корсака! Он все еще лелеял надежду задеть Никиту, а может быть, желал через меня сблизиться с отцом, которого почему-то воображал одним из столпов Белой гвардии в изгнании (при том что отец вообще ни дня в армии не служил, ни в Белой, ни в той еще, царской). Видимо, Корсак надеялся, что с помощью такого свекра и его дела пойдут на лад.
Я его пыталась образумить и грубо, и помягче, однако все было напрасно, так что мне ничего не оставалось делать, как пожаловаться Никите и попросить его защиты.
Он посмотрел мне в глаза, и я, как всегда, поразилась яркости того серого цвета, в который природа, а вернее, вдохновлявший ее Господь окрасил его глаза. Возможно, у другого человека они показались бы излишне светлыми, но у Никиты ободок вокруг радужки был очень темный – это придавало им особенную яркость и выразительность. Нет, дело было даже не в цвете, а именно в свете этих серых глаз. Благодаря этому бледное лицо Никиты всегда казалось загорелым, смугловатым, а в полутемной комнате его глаза вообще начинали отливать опаловым, лунным блеском. Никогда в жизни, ни у кого больше я не видела таких удивительных глаз… впрочем, никогда в жизни, никого больше я и не любила с таким безумием, как Никиту!
Итак, услышав мою сбивчивую жалобу на Корсака, Никита посмотрел мне в глаза, чуть шевельнул бровями, но я словно бы услышала его мысли, которые можно выразить короткой и грубой, но весьма доходчивой фразой: сама, дескать, ты себе эту постель постелила, сама в ней и спи! Сентенция эта, прозвучавшая в моем воображении, имела, увы, буквальный смысл, и хоть Никита об этом смолчал, видно было, что он явно не хотел вмешиваться в возникшую ситуацию. Мне пришлось напомнить, что мой отец поручил меня его заботе. За этим последовал новый выразительный взгляд. Другому человеку на моем месте стало бы стыдно за такой пошлый упрек после того, как Никита вывел меня из Петрограда, спасал на льду, однако я помнила лишь о том, что именно он и погубил меня, именно из-за его злобной (я это так воспринимала) неуступчивости Корсак и стал моим любовником, приобрел на меня некоторые права, пусть и существующие только в его воображении.
Перед собой притворяться бессмысленно, поэтому сознаюсь: я надеялась пробудить в Никите чувство вины, надеялась, что это приблизит его ко мне… так же упорно, как Корсак желал вновь сойтись со мной, я желала переломить отчуждение Никиты, растопить его холодность… может быть, со временем… Ну что ж, и мечтанья Корсака, и мои оказались совершенно бесплодны… мне вообще всей жизни не хватило, чтобы добиться этого мужчины!
Ну а тогда мне все же удалось убедить его вступиться за меня. Он нехотя пообещал поговорить с Корсаком и обещание свое исполнил. Однако даже я не ожидала такого эффекта от этого разговора. Корсак после него не только оставил меня в покое, а исчез – буквально исчез из нашей жизни! Он не простился, не сказал мне ни единого слова – его просто не стало. Вот нынче он был – а спустя час его уже и след простыл, и более он никогда не появлялся в том уютном пансионе на Курфюстендамм, где мы с Никитой снимали две комнаты у интеллигентной немецкой семьи. Видимо, Никита, по своему обыкновению, поставил Корсака перед выбором (то есть это он так называл, а я думаю, что он просто Корсаку пригрозил!), ну, тот и сделал верный выбор…
Некоторое время – потом, когда я узнала об истинном смысле деятельности Никиты, – я, вспоминая это бесследное исчезновение, думала, что Корсак и в самом деле был им убит. Не скажу, что меня это тревожило или как-то беспокоило… сознаюсь, меня вообще в жизни ничего не тревожило и не беспокоило, кроме бесплодных, отчаянных, злых мечтаний о Никите… Остальное как бы проходило мимо моего сознания, все эти мужчины, которые были в моей жизни, и мои мужья, и дети, их болезни, их горести, даже потеря родины, даже война – все это были такие несущественные мелочи перед моей главной бедой, отравившей мне жизнь… Некоторые считали меня восхитительно сдержанной, некоторые – отвратительно равнодушной, да мне и на тех, и на других всегда было плевать! То есть участь Корсака меня не волновала, а просто интересовала.
Разумеется, у меня хватило ума не спрашивать о нем Никиту, и прошло уже два десятка лет, когда, незадолго до 1940 года, мы с моим вторым мужем поехали в Цюрих – и, вообразите себе, на вокзале накануне отправления встретили Корсака.
Наверное, эта встреча может показаться чем-то театральным, хотя для нас, русских эмигрантов, в таких ситуациях не было ничего ни надуманного, ни особо чудесного. Не зря говорят англичане: life is stranger than fiction – жизнь невероятней, чем выдумка! Мы все знали такие поразительные встречи, они в те времена, когда Россия с места сдвинулась, стали почти обычным явлением. Моя подруга Катя Ионина, добравшаяся до Константинополя в 1919 году на английском военном корабле с мужем, была уверена, что отец ее пропал без вести, как вдруг встретила его в константинопольском трамвае!.. Вот где чудо, а моя встреча с Корсаком… это так, закономерность судьбы, которая любит поставить точки над i.
Выглядел Корсак вполне презентабельно, хотя и путешествовал не первым, как мы, а вторым классом, только был чем-то очень озабочен. Самое смешное, что он меня не узнал, а я так узнала его сразу, хотя внешность его, пусть и, безусловно, приятная, не обладала той способностью поражать память, какой обладал Никита. Конечно, я не напомнила ему о себе, а просто поглядывала на него, исподтишка то улыбаясь, то хмурясь. Его вспомнил не разум мой, а мое тело. Ну, все-таки он был мой первый мужчина, и наш с ним секс (выражаясь принятым теперь словечком), что скрывать, вышел изумительным… правда, я была убеждена, что занимаюсь любовью с другим мужчиной, однако удовлетворил-то меня тогда именно Корсак! И удовлетворил не единожды, это я до сих пор помню!
Можно признаться теперь, когда горение естества моего уже утихло (хоть не утихло прежнее сердечное волнение!), что ни один из моих мужей и любовников не доставлял мне такого несравненного удовольствия, как ненавидимый мною Корсак. Никогда ничего подобного я больше не испытала! Уж не знаю, в чем здесь дело, в его ли особенных способностях или в моем настрое в ту ночь, однако я всегда и со всеми мужчинами в постели думала только о Никите, воображала только его… Свое я с помощью этой нехитрой проделки получала всегда, однако качество и количество удовольствия было все же не тем, что в первый раз. Впрочем, спасибо и на том, вообще, спасибо Корсаку, что благодаря ему я открыла эту маленькую хитрость, а не то даже не узнала бы, зачем, ради какого такого удовольствия женщина отдает мужчине свое тело!
Словом, по прошествии времени я уже не держала зла на Корсака. Он ведь просто воспользовался случаем… Ну какой мужчина, скажите по совести, устоял бы в ту ночь, увидевши меня растелешенной на полу в своей комнате и поняв мою страстную готовность отдаться… Какая разница, в самом-то деле, кому: ему или другому?! Со временем я поняла, что извлекла из той ночи еще один урок: вот это умение пользоваться случаем, извлекать пользу для себя из всякой без исключения ситуации, подбирать все, что плохо лежит (ха-ха!), получать от жизни множество мелких радостей, если невозможно получить одну большую, главную. Этим уроком я обязана прежде всего Корсаку, отчего и не держу на него никакого зла. Теперь уже его, наверное, нет в живых, он уже в том мире теней, куда скоро буду отправлена руками Никиты или его призрака и я, возможно, мы встретимся там с Корсаком… и уж там-то наконец я спрошу, как же, собственно говоря, его звали? Всю жизнь меня немало забавляло, что я так и не узнала имени моего первого мужчины, что он так и остался для меня просто корсаком – хитрым лисом, степным хищником.
Франция, Париж.
Наши дни
Избиение киллера Шершнева выглядело следующим образом: белые его мутузили, а черный в форме полисье стоял рядышком, поигрывая дубинкой, наблюдая за процессом, и само его присутствие делало невозможным вмешательство прохожих, которые чистоплотно отводили глаза от происходящего и торопились пройти мимо.
Несколько арабов, китаец из национальной забегаловки «Dragon rouge» и еврей из национальной же булочной «Zazou» наблюдали за происходящим, обмениваясь вялыми репликами.
Алёна ошеломленно замерла рядом и невольно вслушалась в их разговор. Их французский был как раз таким, какой она была способна понять, к тому же нацмены щедро перемежали его английскими словечками. С английским у Алёны отношения были чуточку получше, чем с французским, так что она с пятого на десятое поняла наконец, в чем суть конфликта. Этот мсье (разумелся Шершнев) подошел к автомобилю, припаркованному у тротуара, и пытался открыть его. Вдруг откуда ни возьмись выскочил один из этих белых и заорал:
– Merde! Ты хочешь угнать мою машину? На помощь!
Немедленно откуда-то взялись второй белый и негр. Белые накинулись на мсье, а полицейский принялся наблюдать.
– Странно, почему он не вызовет машину и не отвезет этого мсье в участок? – удивился китаец.
– Наверное, хочет его отпустить, но для начала сдерет с него штраф, а квитанцию выписывать не будет, – авторитетно заявил араб, стоявший на пороге сувенирной лавочки, которыми щедро наводнен Фобур-Монмартр.
– Но это все же странно, – покачал головой китаец. – Они его до смерти могут забить!
– Отобьется! – хмыкнул второй араб, выглянувший из соседней лавочки – продуктовой.
В самом деле – Шершнев, видимо, преодолел первый шок и теперь сопротивлялся очень активно, постепенно переходя от обороны к наступлению.
«Зачем ему понадобилась эта машина? – недоумевала Алёна. – Конечно, очень красивый и дорогой «Рено Меган», но неужели Никите так мало платят за убийства, что он не может купить собственную?! Не понимаю. Нет, наверное, все не так просто. Наверное, он хотел подложить в «Рено» какое-нибудь взрывное устройство или что-то в этом роде. Наверное, этот тип, который его колотит, владелец машины, – очередная жертва киллера Шершнева… Хотя этот оборванец совершенно не похож на владельца такой шикарной машины!»
– Ставлю на угонщика, – азартно сказал второй араб.
– Да какой он угонщик, – пожал плечами еврей, и его короткая жилетка смешно подпрыгнула на плечах, словно живая.
Еврей был очень живописный: в бороде и пейсах, однако совершенно лысый. На лысине с трудом удерживалась черная красивая ермолка, расшитая серебряными узорами. Сначала Алёна даже приняла ее за тюбетейку, но разглядела, что это никакие не узоры, а буквы. Наверное, какое-нибудь священное изречение вышито.
– Он не угонщик, а адвокат. Я его часто вижу. Вон там его офис. А машина, между прочим, его собственная. Она всегда тут припаркована. Правда, он ею редко пользуется, предпочитает ходить пешком.
– Что? – удивился китаец. – За что же его тогда бьют?! Это несправедливо! И почему вы не вмешаетесь, не скажете этому полисье…
– Зачем я буду вмешиваться? – пожал плечами еврей. – Этот мсье – русский. А русские выступали против вторжения в Ирак. Русские – друзья Саддама! Саддам вторгся в Кувейт, он ненавидит наших. Русские все антисемиты. Зачем я буду защищать русского?
– А если бы он был француз? – осторожно спросил китаец. – Вы бы вмешались?
– Никогда, – энергично покачал головой еврей и еле успел поймать свою ермолку, которая ездила по его отполированной макушке, будто муха по бильярдному шару, так и норовя улететь. – Французы заодно с русскими. Они тоже друзья Саддама и антисемиты. Кроме того, Шарон поссорился с Шираком и теперь дал команду, чтобы все наши уезжали из Франции в Израиль.
– Все?! – испугался китаец. – Но вас много, а Израиль маленький. Что же вы там будете делать?! Как вы будете жить?
– Я? – ткнул себя пальцем в грудь еврей. – Ну, я-то никуда не уеду. На кого я брошу булочную? Я не хочу, чтобы мою булочную захватили гои.
– Конечно, – хмыкнул первый араб. – Если все уедут, кто же будет доказывать Шарону, что французы антисемиты?
Некоторое время Алёна ошарашенно вслушивалась в эту политическую перепалку. Шарон явно не в себе! Назвать француза антисемитом – это то же самое, что назвать Твигги толстушкой! Но наконец-то до нее дошло главное. Оказывается, Шершнев вовсе не угонщик! Он хотел сесть в свою собственную машину. Какого же черта на него навалились эти белые оборванцы, а главное, почему полиция не вмешивается?! Или полисье тоже ненавидит русских за то, что они когда-то дружили с беднягой Саддамом, от которого теперь остались только рожки да ножки?!
А между тем ситуация изменилась. Полисье уже не наблюдал за развитием конфликта со стороны, а норовил в него вмешаться. Нет, он отнюдь не пытался развести две враждующих стороны! Похоже, ему очень не понравилось, что «угонщик» одолевает, а потому он так и прыгал вокруг дерущихся, так и норовил достать Никиту своей дубинкой! Полицейский вошел в раж, синяя каска его съехала, черная физиономия лоснилась от пота, золотая серьга металась в ухе…
Серьга?!
Алёна уставилась на обладателя этой серьги. Да ведь это же… Нет, не может быть, это ошибка, для нее все черные на одно лицо! Но серьга! Серьга!!! И синяя каска…
И в следующую секунду, не дав себе труда подумать над тем, что собирается сделать, она просто взяла да и закричала во всю мочь:
– Police! Police! Police arrive![14]14
Полиция! Полиция! Едет полиция! (фр.)
[Закрыть]
Наверное, это был самый плохой французский, который когда-то раздавался на Фобур-Монмартре, и впечатление он произвел поистине разрушительное. Два оборванца отскочили от Шершнева и канули в глубинах каких-то переулков, словно больше не в силах были слышать криков Алёны. Но не это оказалось самым странным. Вслед за ними со всех ног припустил и чернокожий полисье! Все зрители изумленно провожали его глазами. Напоследок он обернулся, блеснул своей серьгой, сверкнул на Алёну лютым, мстительным взором – и скрылся за углом.
– Поздравляю, – послышался рядом насмешливый мужской голос – русский голос! – Теперь не только я, но и вы причислены к лику врагов этого недоумка. Надеюсь, вы скоро возвращаетесь в Россию и у вас нет шансов столкнуться с ним в третий раз? Кстати, как поживает наш очаровательный младенец?
Алёна обернулась и уставилась на подошедшего к ней Шершнева. Волосы у него были взъерошены, уголок рта разбит. Странным образом это его не портило, а даже наоборот. Даже очень наоборот! Почему-то хотелось поцеловать его в этот разбитый уголок рта.
– Младенец в… – пробормотала Алёна и осеклась, потому что Шершнев в эту минуту задрал свой серый пуловер и вытер полой вспотевший лоб.
Ах, боже ты мой…
– Где? – спросил Шершнев, опуская пуловер и скрывая от нескромного взгляда ошалевшей писательницы свой знаменитый загорелый пресс.
– Что? – пробормотала Алёна. – Кто?
– Ну, младенец! – нетерпеливо притопнул Никита. – Ваш младенец, с которым вы были в скверике позавчера! Вы сказали – младенец в… Где? В чем? В ком?
– О господи, я запуталась, – отмахнулась Алёна. Интересно, понял ли он причину, по которой она вдруг отупела? Что с ней вообще творится? Превратилась в какую-то нимфоманку! – В порядке младенец, я хотела сказать, и синячок уже сходит. А вы как поживаете? Ой, извините за дурацкий вопрос! – спохватилась она. – Я только что сама видела, как вы поживаете. Очень бурно!
– Да уж, – пробормотал киллер, доставая из кармана джинсов (к сожалению, из бокового) носовой платок и промокая уголок рта.
Кто говорил, что шрамы украшают мужчину? Правильно говорил, кто бы это ни был!
– Кстати, – сказал Никита, исподлобья поглядывая на Алёну, – а ведь я вас еще не поблагодарил. Вы мне если не жизнь, то пару ребер определенно спасли. Главное, как глупо все вышло! Я не мог открыть машину, сработала сигнализация, и тут на меня накинулись эти мужики. Я слышал, что автомобилисты Парижа объединились в этакое сообщество, своего рода профсоюз, члены которого патрулируют на улицах и посматривают, не пытается ли кто угнать машину. Сами видите, что в нашем городе делается – плюнуть некуда, столько машин кругом, скоро, наверное, на тротуары будут ставить. Но что-то мне не верится, что эти бравые ребята – члены профсоюза, учитывая присутствие тут нашего знакомого полисье!
– Наверное, он вас узнал, – сказала Алёна. – Ну, и решил не вмешиваться в драку.
– Не вмешиваться? – Никита снова прижал платок ко рту. – Ничего себе! Это называется – не вмешиваться? Да я бы спроста справился с этими мизераблями, когда б не вмешивался полисье! Вернее сказать, бывший полисье.
– Бывший?
– Ну да. Я ведь не преминул нажаловаться на него своему приятелю. Помните, я вам говорил, что у меня в комиссариате есть знакомый?
– Да, ваш кузен, вы рассказывали, – кивнула Алёна – и осеклась.
Кузен! Про кузена ей рассказывал не Никита Шершнев, а детектив Бертран Баре! Еще хорошо, что она вовремя прикусила язык! Хороша бы она сейчас была со своей необъяснимой осведомленностью!
Слава богу, Никита не обратил внимания на ее обмолвку.
– Ну так вот, оказывается, это была уже не первая жалоба такого рода. Этот Нерон…
– Нерон?!
– Фамилия у него такая, представляете? А между прочим, психологи всерьез считают, будто имя и фамилия на всю жизнь определяют характер человека. Что-то я такое читал даже у ваших русских исследователей. Ну и наш знакомый Нерон вовсю уподоблялся своему приснопамятному тезке: злоупотреблял, так сказать, служебным положением, вечно в драку лез, надо или не надо, да и сослуживцев изрядно достал своей агрессивностью, однако отделывался всего лишь внушениями и выговорами благодаря своей безотказности на работе. Но моя жалоба стала последней каплей в чаше терпения моего кузена, и он отстранил Нерона от несения службы на три месяца. Тем бы и кончилось, да возмущенный Нерон начал протестовать, затеял драку с комиссаром. Представляете идиота?! – Никита хохотнул, но тут же болезненно скривился: рот его снова начал кровоточить.
«То, что я мазохистка, давно известно, – уныло подумала Алёна. – Но я, оказывается, еще и садистка… Черт, ну что за мужик такой попался, что абсолютно все в нем меня возбуждает?! Или просто слишком давно уже ни с кем, нигде и ничего?.. Или это второй в моей жизни случай встречи с человеком, против которого я бессильна? Я-то думала, что только мой черноглазый способен держать меня в перманентном состоянии пластилина, из которого можно лепить все, что угодно. Нет, еще один попался! Надо было за этим приехать в Париж, ужас какой!»
– Конечно, комиссар Гизо немедленно вышиб Нерона вон. Гизо – это фамилия моего кузена, – пояснил Никита, и Алёна перевела дух – теперь не надо бояться сболтнуть лишнего и насторожить Никиту неожиданной осведомленностью. – Ну и, надо полагать, этот страдалец счел виновником всех своих бед меня. Подозреваю, именно он подговорил двух этих братьев славян, которые отделали бы меня по полной программе, если бы не моя счастливая звезда, приславшая мне вас, прекрасная дама!
И он отвесил Алёне настоящий, как в кино про мушкетеров показывают, придворный поклон, подметя мостовую воображаемыми перьями воображаемой шляпы.
Ох, боже мой… если дело пойдет дальше такими темпами, у черноглазого нижегородского красавца есть очень реальные шансы вообще вылететь из числа тех людей, против чар которых бессильна устоять писательница Дмитриева. Пока что лидируют русские парижане…
– Братья славяне? – пробормотала Алёна, опуская глаза, которые всегда были самой выразительной частью ее лица и предательски выдавали все тайные и явные чувства их хозяйки. – Почему вы решили, что вас били славяне?
– Да потому, что один материл меня по-украински, а другой поощрял его по-сербски или по-хорватски, что, собственно говоря, одно и то же, как бы там ни тужились представители одного народа, изображающие из себя две разные национальности. Однако здорово же рискует этот Нерон, если продолжает после увольнения щеголять в форме полисье! То-то он смазал пятки, услышав ваш вопль! А кстати, где обещанная полиция?
Никита демонстративно огляделся, однако увидел только все тех же двух арабов, китайца и еврея, которые так и не покинули наблюдательного поста.
– Да какая полиция?! – усмехнулась Алёна. – Не было никакой полиции, понятное дело. Я заорала первое, что в голову пришло.
– Повезло мне, что у вас такая сообразительная голова, – серьезно сказал Никита. – И еще повезло, что случилось столь счастливое совпадение: вы шли мимо как раз в ту минуту, когда я оказался в такой жуткой ситуации. Правы англичане: life is stranger than fiction!
Алёна кивнула. Она и сама сегодня в очередной раз убедилась в том, что жизнь более необычна, чем вымысел. Вот поди ж ты – умудриться спасти своего собственного спасителя, выйдя из его офиса, который ты как раз перед этим обчистила! Ну, не весь офис, а только мусорную корзинку, а все же хороша бы она была, если бы Никита вернулся в этот самый момент!.. Очень кстати (чего греха таить!) его задержала внезапно случившаяся драка…
– Вы, видимо, тут неподалеку живете, если выгуливали младенца в сквере на Монтолон? А у меня вот здесь офис, – он кивнул на дверь, из которой не более чем десять минут назад вышла Алёна. – Не хотите зайти? У меня совершенно потрясающий чай. Или вы предпочитаете кофе?
– Конечно, чай, – нагло соврала писательница, которая пила только кофе и только кофе, к тому же – убойной крепости, а чаю вообще в рот не брала. Однако какая разница, что пить, если появился шанс встретиться-таки с волнующим киллером в приватной обстановке? Взять у него интервью, а может быть… вдруг да повезет еще раз увидеть его обалденный, впалый, подтянутый, загорелый живот – юношески гладкий, с тонкой струйкой волос, убегающей в джинсы…
Стоп, подруга! А может, все проще? Может, этот живот так волнует тебя потому, что невероятно похож на другой, оставшийся в Нижнем Новгороде? Как в любимом романсе: нет, не тебя так пылко я люблю?.. И ты просто лихорадочно ищешь хоть какой-нибудь аналог своей далекой и невероятной любви… собираешь некую мозаику образа, которым ты больна?.. «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича…»
Нет, у Агафьи Тихоновны был выбор, Алёна же пока что ломает голову только над тем, что приставить к животу Никиты Никитича!
А может, и приставлять ничего не нужно? Взять то, что Бог дает, что само в руки идет, а там посмотрим. И даже если что-нибудь между ними произойдет – в офисе ли этом пресловутом, в другом ли столь же уединенном месте, – это ведь ничего не значит, тут и речи нет о чувствах, это ведь не более чем взаимное снятие статического электричества, и совсем не обязательно делать из этого какие-то далеко идущие выводы и каяться в грехах, когда вернешься в Нижний. Кому там нужны твои покаяния?
