Текст книги "Мышьяк за ваше здоровье"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
АВГУСТ 2001 ГОДА, НИЖНИЙ НОВГОРОД
За дверью маячила некая поперечно-полосатая фигура. Общий фон был темный, перечеркнутый узеньким беленьким штрихом. Молодая особа, которой принадлежала эта фигура, чуточку помедлила, а потом вступила в комнату и медленно продефилировала мимо Александра, как бы давая время разглядеть себя.
А разглядывать, ей-богу, было что, поскольку особа эта имела очень привлекательное телосложение, скрывать которое она, видимо, считала преступлением против человечества. Белая полоска перечеркивала ее стройные бедра. Девушка – на вид ей и двадцати не было! – судя по всему, массу времени проводила на пляже или в солярии, причем загорала топлесс, потому что вся видимая часть ее тела была покрыта ровным загаром. У нее были коротко стриженные, прилегающие к голове темные волосы, очень искусно мелированные, и большие голубые глаза. Словом, как сказал бы любимый Булгаков, всем хорошая девица, кабы не портило ее то, что она появилась некстати.
Не обращая ни малейшего внимания на Александра, словно он был не более чем еще одной диванной подушкой, гостья простучала каблучками босоножек, украшенных разноцветными стекляшками, через всю комнату и исчезла за дверью мыльни.
Так вот какие особые услуги предлагал хорошенький портье! Спасибо, хоть мальчонку не прислал, угадал наметанным взором, что клиент – нормальный…
Забавно все-таки текут мысли человеческие, забавно возникают, забавно сменяются другими! Почему-то сначала Александр подумал, что если снимет плавки, то его фигура по цвету будет изрядно напоминать фигуру неожиданной гостьи: загорелые торс и ноги – и белая полосочка на бедрах. Следующей мыслью была такая: снимать плавки ему совершенно не хочется! А потом вдруг, ни в тех ни в сех, как говорят нижегородцы, его словно прострелило: а ведь доктору Меншикову вряд ли удастся почить на лаврах открывателя теории анаэробных бактерий как возбудителей гиперарсеникума! Прежде всего потому, что эта теория предполагает отсутствие сознательного злоумышленника. Анаэробные бактерии, при всех своих уникальных свойствах, не умеют писать записки и передавать привет от некоего Бушуева. Они не умеют заманивать врачей «Скорой помощи» в сладострастные ловушки и мешать им уезжать на Дальний Восток, дабы искать помощи для человека с бронзовой маской на лице. Вдобавок слишком кратки контакты Манихина с почвой: он же не лежит в земле, а лишь изредка касается ее руками. Другое дело, если бы вся земля в его комнатном саду была обильно полита раствором мышьяка. Но в таком случае растения зачахли, пожелтели бы, а они, сколько помнил Александр, имели вполне здоровый и зеленый вид. Значит, и впрямь дело не в этом. Надо искать что-то другое… вернее, искать кого-то.
Как же он не осознал сразу, какую ошибку совершил враг Манихина, воспрепятствовав поездке Александра на Дальний Восток? Он вышел из тени на свет. Он обозначился, он даже назвал себя!
А ведь Бушуев мог тянуть этот процесс наслаждения местью до бесконечности. Почему же он вдруг объявился? Ошибка это или сознательный ход? Не значит ли это, что он уже вполне налюбовался на дело своих рук, на картину мучений своей жертвы, и готов завершить работу – нанести окончательный удар?
Скорее всего именно так и есть. Получается, что хватит Александру тут валяться, на этом кожаном диване. Надо побыстрее добраться до Палкина и вытрясти все, что ему известно о загадочной особе, любительнице случайного секса с людьми в белых халатах!
Александр схватил джинсы и торопливо натянул их. Потянулся к майке – и вдруг вспомнил о другой загадочной особе, тоже любительнице случайного секса – правда, с людьми раздетыми, ибо кто же ходит в баню в белом халате?!
Отбросив майку, но не снимая джинсы, он заглянул в комнату с бассейном – и сразу увидел незнакомку, которая вполне могла бы послужить рекламой сего банно-интимного комплекса с манящим названием «Русалка». Девушка бултыхалась в неестественно голубой воде (чудилось, в ней только что искупалось целое стадо упертых геев!) и словно бы в упор не видела возникшего на бортике клиента.
– Извините, но я ухожу, – счел нужным предупредить ее Александр.
– Как? – Девушка нащупала ногами дно и встала, приподняв над голубой водой очень даже недурные груди. В призме воды туловище ее казалось карикатурно-коротким, однако глаза сделались совершенно такими же бирюзовыми, как красящий пигмент. – Почему? Вы что, обиделись, что я к вам не подошла? Но вы же сами хотели, чтобы я сразу прыгнула в бассейн и там ждала, а вы как бы подплывете незаметно…
Александр невольно смерил взглядом бассейн. На таком-то ничтожном пространстве, учитывая абсолютную прозрачность воды, незаметно подплыть могла разве только невидимая глазом бактерия. Анаэробная, к примеру!
– Кто вам сказал, что я вообще заказывал девушку? – спросил он, поняв, что налицо явное недоразумение, и стараясь говорить возможно вежливее.
– Ну, в рецепшн сказали, – растерянно пробормотала она, – что господин из шестого номера просил…
– Дитя мое, – отеческим тоном промолвил Александр, – вы просто не туда попали. Это пятый номер. Поэтому… – Он пожал плечами. – Вот так вот!
– Мать моя женщина! – выразилась гостья с таким изумленным видом, как будто раньше полагала, что ее произвел на свет мужчина. С другой стороны, родилась же Афина из головы отца своего Зевса, так что был прецедент… – Да я что же, двери перепутала?!
– Бывает, – хмыкнул Александр. – Но теперь есть шанс исправить ошибку.
Девица двинулась к металлической лесенке, раздвигая руками воду и ворча:
– Ну я и лоханулась… это ж надо так лохануться! Главное, он мне сказал, что клиент рыжеватый такой, в годах, а вы-то молодой и блондинчик… Как же я сразу не врубилась?!
В отличие от рассеянной русалки «молодой блондинчик» врубился мгновенно. Рыжеватый клиент? Да ведь Палкин и есть рыжеватый! Это к нему в шестой номер направлялась девица!
– Секундочку, – быстро сказал Александр. – Я передумал. Оставайтесь в бассейне и ждите меня. Я… пойду разденусь и… и закажу выпивку. А вы плавайте и никуда не уходите. Договорились?
– Но как же… – растерялась она, то берясь за перила лесенки, то отпуская их. – Тот господин уже оплатил заказ…
– Сколько стоят ваши услуги? – спросил Александр.
В несусветно бирюзовых очах что-то такое промелькнуло, и девица – воистину на голубом глазу! – пролепетала:
– Триста в час.
Нормальному врачу из «Скорой помощи» эта ставка бы показалась больше чем жизнь, однако, когда доктору Меншикову попадала вожжа под хвост, ему море было по колено. Не говоря уже о каком-то бассейне!
Он вынул из кармана три сотенные и одну пятидесятку, положил на лавочку в уголке, где было сухо:
– Вот ваш гонорар. Еще и чаевые. Сидите и не рыпайтесь, понятно? Ждите меня.
Она кивнула с заговорщическим видом, и Александр захлопнул дверь.
Надел майку, сунул сзади за пояс джинсов «Век криминалистики». Надел сандалии, пригладил волосы. И осторожно выглянул в коридор.
За стойкой портье, к счастью, не было. Александр шагнул вперед, потянул на себя дверь шестого номера – та легко приоткрылась. Значит, Палкин еще не потерял надежду на выполнение заказа.
Александр вошел в номер – точную копию того, который только что покинул. Сходство усугублялось тем, что на диване полеживал человек… Сходство начисто уничтожалось тем, что это был не «молодой блондинчик», а рыжеватый тип этак под пятьдесят. К тому же без плавок.
Это был Палкин, и при виде его вальяжной фигуры, вполне готовой к удовольствиям, купленным за те самые тридцать сребреников, Александр почувствовал острое желание почесать кулаки об эту похотливую физиономию.
Он дождался, пока у Палкина сделались квадратные глаза, а потом обернулся через плечо к приоткрытой двери и сказал – негромко, но так, чтобы фельдшеру-предателю все было слышно:
– Погодите, я сначала сам с ним разберусь. Если что, позову. Погодите, говорю вам!
И снова повернулся к Палкину, который стремительно сел на диване, все еще не вполне веря глазам, но начиная соображать, что события развернулись как-то не так.
– Особые услуги заказывали? – спросил Александр. – Вы, правда, девочку просили, но мы тут посоветовались и решили, что пятерка хороших мальчиков – это как раз то, что тебе надо, жопа.
Палкин был не дурак. Он мигом стиснул коленки, прижался к спинке дивана и замер в позе девственницы, которая исповедовала принцип Веры Павловны: «Умри, но не дай поцелуя без любви!»
– Алехан, ты что, сдурел? – проблеял он беспомощно. – За что, почему?
– А ты мозгами пораскинь, предатель поганый!
– Кого это я предал? – взвился Палкин. – Когда?
– А ты что, часто это делаешь, тебе надо число напомнить? Пожалуйста! Позавчера! Когда мы с тобой на линейной работали! Помнишь, как ты бабке руку проколол? А потом ручонка твоя поганая застряла в банке с огурчиками?
Палкин не то чтобы покраснел – пожалуй, на это он и вовсе не был способен, – но несколько порозовел. Причем создалось впечатление, что порозовел он не от стыда, а от гордости. И этак лихо глянул на Александра, как бы желая выпятить грудь: мол, а ловко я все это проделал, верно? Но тут же полинял, сообразив, что аплодисментов не дождется, и даже если сейчас раздадутся какие-нибудь хлопки, то отнюдь не в ладоши, а скорее всего – по его физиономии.
– А ты мне докажи, что это все я нарочно подстроил! – выкрикнул Палкин визгливо и потянул на себя полотенце, но Александр резко отвел правую руку за спину и замер в угрожающей позе, как будто там, за ремнем джинсов, у него была вовсе не книжка, а нечто иное, куда более грозное – стреляющее, к примеру…
Фельдшер замер в прежней позе. И Александр мимолетно удивился, какой он пугливый, оказывается. И доверчивый. Считал Алехана Меншикова сущим валенком – но мигом скис, когда тот предстал перед ним в образе этакого армейского сапога, который может очень больно пнуть, а ненароком даже и зашибить.
– Я тебе ничего не буду доказывать, – с пугающей приветливостью промолвил Александр. – Тебе в милиции докажут все, что надо. Не слышал, что там дело завели о покушении на врача «Скорой помощи»? Не веришь? Да спроси кого хочешь! И ты по этому делу будешь не свидетелем проходить, как Гошка, к примеру, а соучастником. Понимаешь, Палкин? Понимаешь, сводник поганый?
Неведомо, почему сорвалось вдруг с языка это слово, но именно оно, а даже не страх оказалось тем ключиком, который отпер глухие двери фельдшерской души.
– Алехан, – похныкал Палкин с видом искреннего раскаяния, – да какой же я сводник? Ты бы знал, как она просила! Я подумал: ну, я откажу, так кому-нибудь другому заплатит. Она ж мне сто баксов дала, ты что, не понимаешь? Я подумал: ну, раз такая любовь, что и ста баксов не жалко, то надо помочь…
Ну слава богу: символические тридцать сребреников обрели эквивалент в свободно конвертируемой валюте. С этим все ясно. Однако…
– Какая любовь? – недоумевающе спросил Александр. – Ты о чем, Палкин? Продал меня какой-то рыжей ведьме…
– Почему рыжей? – в свою очередь удивился Палкин. – Как это – рыжей? Она была никакая не рыжая, а кучерявая и чернющая, с глазами такими черными, типичная цыганка, правда, без этих дурацких юбок, а вообще – только что в бубен не била и не кричала: «Чавалэ-ромалэ!»
И Палкин даже сделал попытку изобразить цыганскую пляску, но, поскольку он голый полусидел на чрезмерно мягком кожаном диване, зрелище получилось не самое эстетичное.
Александр скривился. Палкин замер.
– Слушай, Алехан, ешь меня с кашей, – слезливо вымолвил он, – но я правда поверил, что это твоя подружайка, которая по тебе сохнет-мокнет, а ты с ней не хочешь помириться. Она так меня просила, ну спасу нет. Я обзавидовался, правду сказать. Я для нее на все готов был, не только что там Асе Ивановне окошки высадить…
И замер, схватившись рукой за рот.
– Мать честная, – тихо промолвил Александр, – так это ты Асе Ивановне стекла бил?! У вас с этой цыганкой целая операция была разработана, да? Ну лепилы, ну кардиналы Ришелье… Тайны Мадридского двора устроили какие-то, а что женщина на свою жалкую зарплату будет аж три окна заново стеклить, это для вас как бы наплевать? Бесстыжие твари, ну нет у меня для вас другого слова, только бесстыжие твари!
– Ну уж прямо твари! – обиделся Палкин, опуская руку. – Да она, эта цыганка, все предусмотрела, она мне, если хочешь знать, тысячу рублей дала, чтобы Асе Ивановне…
И его рука вновь взлетела, прикрывая непомерно, неконтролируемо болтливый рот.
– Ага, – кивнул Александр, уже переставший чему-либо удивляться. – Значит, тебе была выделена энная сумма на покрытие моральных и материальных Асиных издержек, а не ее ли ты здесь просаживаешь?
Палкин опустил глаза.
– Ох, Палкин, Палкин… – пробормотал Александр. – Ну что мне с тобой делать?
– А чего со мной делать? – плаксиво вопросил фельдшер. – И за что, главное? Ты небось удовольствие получил? Разве нет? Ну а потом… Не знаю, чего там потом с тобой было, знать не хочу! Мне надоело вечно думать о каких-то старухах, больных да инвалидах, остохренело мне всех на свете жалеть от и до, сутки через трое, я и себя немножко пожалеть хочу. А ты нет? Ну и не надо, а я… а мне… В кои-то веки выпал человеку фарт, денежку слупить удалось, так нет – его сразу за ушко да на солнышко. Но за что, за что, спрашивается? Что я хотел хоть раз в жизни пожить как человек, увидеть своими глазами, как нормальные люди живут…
Александр проследил за его пылким взором, окидывающим деревянные панели комнатки и ее стандартную, убого-роскошную меблировку, и подумал, что он, доктор Меншиков, чего-то, конечно, не понимает в системе вечных ценностей. И он почти с изумлением ощутил, что гнев его на Палкина испаряется. Потому что фельдшер безусловно прав: удовольствие он получил. И немалое! Алехан, Алехан, постарайся избежать этих пошлых оценок и признайся себе, что никогда и ничего подобного с тобой в жизни не происходило. Давай, давай, признавайся, перед собой-то можно не лукавить!
Стоило только закрыть глаза, как он видел ее напряженную шею, запрокинутый подбородок, слышал резкие, прерывистые вздохи, чувствовал, с какой силой стискивают его бедра эти стройные колени…
– Я все-таки одного не понимаю, – пробормотал он. – Почему, почему ты говоришь про какую-то цыганку? Про чернявую? Но ведь у нее рыжие волосы и зеленые глаза!
– Ну, брат, этого я не знаю, – развел руками Палкин. – Это ты со своими бабами сам разбирайся, кто чернявая, кто рыжая, у кого какие глаза. Хотя чего тут особенно разбираться? Эта, черненькая, видать, старалась для своей рыженькой подружайки, только и всего.
Кто это сказал: даже устами дебила иногда глаголет истина? Если это выражение впервые употребил Алехан Меншиков, честь ему и хвала за такой, не побоимся этого слова, трюизм. Ну конечно же, цыганистая Эльвира Холмская предоставила, так сказать, жилплощадь для встреч своей зеленоглазой подруги с доктором Меншиковым. Интересно, они обе действовали по просьбе Бушуева или только та, рыжая?
Кстати, о брюнетках! Что это там бормотал Гошка… Александр был после своего приключения в таком шоке, что почти не обратил на его слова никакого внимания, а между тем шофер клялся-божился, что, пока ждал пропавшего доктора, видел, как по двору прошла хозяйка сто седьмой квартиры. Та самая Эльвира, которую ее соседка Галина числила в отсутствии. Да и не только Галина – в этом не сомневалась и милиция, и домоуправление. Но Гоша уверен, что видел именно ее. И Палкин описывает очень похожую женщину. Как бы сравнить их впечатления, сопоставить, так сказать, показания свидетелей? Да очень просто. Витек обмолвился, что видел фото Эльвиры у соседки. Надо показать фотографию Палкину и…
И что? Какое дело Александру до какой-то там брюнетки, когда его интересует только рыжая, с зелеными глазами…
Но брюнетка – это совершенно реальный подход к загадочной женщине, которая свела с ума доктора Меншикова. Расчетливо, сознательно, жестоко… незабываемо!
«Через эту глупую любовь я одурел совсем!» – снова простонал где-то за околицей сознания бедный кузнец Вакула, и Александр сердито тряхнул головой. И вспомнил, где и почему находится.
– Ладно, черт с тобой, живи, – злясь на собственную мягкотелость, бросил он Палкину. – Но имей в виду, если ты не вернешь деньги Асе Ивановне, я тебя точно сдам в ментовку, понял? И еще… я тебе покажу одну фотку, а ты ее опознаешь. Иначе… смотри мне!
Палкин слабо кивнул, еще не вполне соображая, отделался он легким испугом или самое страшное все-таки впереди.
Александр чуть было не повернулся к нему спиной, но решил все-таки не выходить из образа до конца. Попятился за дверь, не спуская с окаменелого фельдшера прицельного взгляда и все еще держа руку за спиной, как бы готовый в любое мгновение выхватить некую стрелялку. Прикрывая дверь, нарочно громко скомандовал:
– Отбой, ребята. Уходим, быстро!
И громко затопал, изо всех сил стараясь в одиночку изобразить как минимум пятерых грозных подельников.
В вестибюле за стойкой портье опять было пусто. Александр пожал плечами и бросил на стол сотенную. Наверное, этого окажется мало, но что он мог поделать, если мальчонки не оказалось на месте? А вот не бегай в рабочее время где попало!
Сделал несколько шагов – и вдруг вернулся, положил на стойку «Век криминалистики». Эта книга уже сыграла свою роль в его жизни!
Выйдя на крыльцо, во влажный, накуксившийся теплым дождиком августовский день, атмосфера которого чем-то до боли напоминала душно-банную атмосферу «Русалки», Александр вспомнил водоплавающее создание с мелированными волосами и узенькой белой полосочкой незагорелой кожи на бедрах. Она ведь так и будет в бассейне сидеть!
Ну и пускай сидит, Александру обратной дороги уже нет. Оставалось только надеяться, что «русалка» уберется из бассейна прежде, чем красящий пигмент повлияет на цвет ее кожи. С одной стороны, тело русалки, конечно, должно быть под цвет воды, но, с другой стороны, сделаться голубой… не женское это дело!
ИЮНЬ 1980 ГОДА, ЗАМАНИХА
Добрые люди везде отыщутся, и на чужой роток не накинешь платок – это Анюта с малых лет знала. Она едва успела войти в автобус на автовокзале райцентра, как с заднего сиденья ей принялась неистово махать Катюша Перебывалова, тоже заманихинская, но пришлая и как бы временная, вместе с мужем жившая в деревне уж который месяц в доме больной матери, ухаживать за которой приехала сначала она из какого-то уральского городишки, потом мужа перетащила, а теперь поговаривала, что надо и свекровь перевозить вместе с детишками. Мать Катюшина была уже совсем плоха, но если сначала дочка мечтала продать дом и вернуться на Урал, то теперь ясно было, что родимые места ее притягивают больше, чем дальние. Анюта когда-то училась с Катюшей в одной школе, правда, Катерина была на пяток лет постарше и подругами они никогда не были, потом долго вообще не виделись, и Анюта вполне обошлась бы в жизни без новых встреч с Катюшей, которая и всегда-то любила посплетничать, а с годами обрела навыки записной ворошительницы чужих судеб. Ее хлебом не корми, только дай высказать человеку в лицо все, что она о нем думает, причем с такими участливо вытаращенными голубыми глазами, что даже не сразу можно было понять, что Катюша, оказывается, тебя поедом ест, да еще и причмокивает.
Анюта по своей воле никогда бы рядом с Катькой не села, но просто деваться оказалось некуда: автобус был переполнен, даром что это первый, самый ранний рейс (вблизи Заманихи располагались два пионерлагеря, турбаза, санаторий и дачный поселок). Стоять два с половиной часа в тесном, пропитанном бензиновой гарью, скачущем на ухабах «БелАЗе» – последнее удовольствие на свете. Да еще тяжеленные сумки с учебниками и гостинцами держать… А вот около Катьки каким-то чудом сыскалось свободное местечко – вернее, она его создала из ничего, как-то подвинулась, кого-то из соседей потеснила, на кого-то огрызнулась и заставила поджаться, так вот и удалось Анюте втиснуться бочком, а потом, когда дорога поневоле утрясла пассажиров, сидеть стало почти свободно, даже можно было откинуться на сиденье и чуточку подремать.
Но с Катькой как раз подремлешь! Стоило Анюте смежить веки, как Перебывалова начала молоть языком, да так громко, что невольно все окружающие прислушивались. Единственным способом ее утихомирить было подсунуться к ней поближе, глядеть ей в рот, ловить каждое слово и участливо кивать, показывая, до чего ты внимательно слушаешь, что Анюта и была вынуждена делать всю дорогу, пока сама себе не стала казаться кем-то вроде китайского фарфорового болванчика с вечно качающейся головой. Такой болванчик стоял в серванте у Анютиной школьной учительницы, Тины Ивановны, начиная туда-сюда качаться от малейшего движения близ серванта, и Анюте всегда бывало страшно, что его голова вот-вот отвалится, но шли годы, а голова все не отваливалась, поэтому Анюта в конце концов поверила, что и с ее собственной головой ничего не произойдет, если она будет кивать в такт Катюшиным словам. Да и тряска автобусная этому только способствовала.
Конечно, Катька была последним человеком, от которого Анюта хотела бы услышать о том, что произошло в Заманихе во время ее отсутствия, но выбирать не приходилось. И мучительней всего было то, что нужно скрывать ужас, который охватил ее при одной только мысли об опасности, угрожающей Петру, ненависть, которую она почувствовала к бывшей однокашнице, сделавшей ее горе и позор известными всем, кто ехал в автобусе и кто пытался прислушаться к Катькиному голосу, отнюдь не тихому…
А еще Анюта ощутила пугающую растерянность перед тем человеком, с которым ей вскоре предстоит встретиться и от него самого услышать, что он сделал из любви к ней и злобной ревности. Потому что она ни разу, ни на мгновение не усомнилась в том, что история эта с самого начала и до конца подстроена Ванькой Бушуевым. Еще месяц назад, после их последнего и очень резкого объяснения, когда Анюта вырвалась из его рук и суматошно свела на груди нечаянно расстегнувшуюся блузку, выпалив: «Никогда! Оставь меня в покое! Я другого люблю!», Ванька резко убрал руки за спину, словно еле удержался от искушения снова стиснуть Анюту в объятиях, а вернее, ударить по лицу или даже задушить (да уж, выражение лица у него было в эту минуту совсем не влюбленное и нисколечко не нежное!), а потом процедил, резко отделяя слово от слова: «Твой Петька – гад и сволочь последняя, а ты бисер перед свиньями мечешь. И я тебе это докажу! Потом спохватишься, да поздно будет». И с этими лютыми словами он повернулся и пошел вон, по-прежнему держа за спиной руки, так что Анюта могла видеть, что они стиснуты в кулаки.
«Докажу», – сказал Ванька… И вот доказал…
Сначала, с перепугу, Анюта подумала, что Петька уже за решеткой сидит, ждет, пока любимая девушка ему сухариков привезет, но Катюша, которая была не какой-то там болтуньей, но именно профессиональной сплетницей, то есть не просто языком молотила что ни попадя, а знала досконально, о чем говорит, сообщила, что да, было у Ваньки желание Петра посадить на другой же день после ограбления сберкассы, но воспротивился прокурорский следователь. Даром, что дружок Ванькин, а не по-приятельски поступил – по закону! Дескать, подозрений на Петра никаких не падает, кроме твоей личной злобы, а что в его алиби ты сомневаешься, так это опять же твоя личная беда. У половины заманихинских мужиков точно так же либо вовсе никакого алиби нету, либо его жена подтверждает, а жена – лицо заинтересованное, ей верить нельзя. Найдешь конкретные доказательства, тогда другое дело, тогда и приходи за ордером. И вот уже который день Ванька Бушуев занимается не поисками убийцы милиционера Лукьянова и грабителя, а копает для Петра яму – причем такой глубины и ширины, чтобы он туда весь поместился, с ручками и ножками, и вылезти бы оттуда никогда не мог.
Всю дорогу от Владимира до Заманихи Катюша не умолкала ни на мгновение. Иногда она доставала из сумки бутылку с кефиром и делала глоток-другой, как бы смазывая пересохший механизм своего болтливого рта. Кефир был уже несвежий, от Катьки разило этой кислятиной, мало того – вокруг ее маленьких, тугих губешек образовалось белесое колечко свернувшихся молочных хлопьев… Вскоре у Анюты какой-то ком начал кататься от желудка к горлу и обратно. Будь рядом с ней кто-то другой, она уже пробралась бы к водителю и попросила хоть на минуточку остановиться: дескать, укачало. Дело обычное, с кем не бывает? Но под пристальным, буравящим Катькиным взглядом этого сделать было никак нельзя, потому что Анюта мгновенно сообразила, какой вывод сделала бы ушлая Перебывалова из ее внезапной дурноты. Тошнит тебя – значит, тому есть только одна-единственная причина. Беременная сделалась девушка Анюта – вот какова эта причина!
Анюта прижала руку ко рту, чувствуя, что ее сейчас вырвет – вырвет, несмотря на все попытки сдержаться! Нет, совсем не по той причине, которую мигом измыслит Катюха. Ни с кем она не спала, ни с Петром, которого любила от всего сердца, ни с Иваном, которого видеть не могла. Тоска и безысходность – вот что подкатывало сейчас к горлу, отвращение к жизни и обида на ее несправедливость – вот от чего люто мутило!
И в эту минуту автобус, как по волшебству, остановился, двери распахнулись, повеяло прохладой. Анюта и Катюша смотрели друг на дружку, еще не вполне осознавая, что произошло. Они были как бы одурманены долгой дорогой и бесконечным разговором, этими потоками злобы, которые одна изрыгала, а вторая – покорно принимала на себя. Они никак не могли сообразить, что все – поездка кончилась, прибыли в Заманиху, надо выходить из автобуса.
До Анюты до первой дошло, что настало освобождение. Она чуть ли не с радостным визгом вскочила с места, подхватила свои сумки и бросилась вон так стремительно, словно бы у «стекляшки», где была автобусная остановка, ее ждал Петр.
Конечно, он ее не ждал, он ведь не знал, когда именно Анюта вернется сегодня. Но это ничего, она только домой забежит, вещи поставит, а потом немедленно, сразу, пойдет к нему, а если он на своей турбазе, где по выходным самая горячка, тогда Анюта поедет туда. Попросит кого-нибудь подвезти, а нет, так и на велосипеде доберется, велика ли беда два часа педали крутить, ноги не отвалятся… Она скажет, что ни в какие Ванькины обвинения не верит, а еще скажет, что хватит Петру вокруг нее круги нарезать – надо пожениться как можно скорей, чтобы Бушуев понял: ничего никогда ему не отломится, ни при каких обстоятельствах! Может, наконец отвяжется и от Петра, и от Анюты?
Она вихрем полетела домой, от души надеясь, что удастся отделаться двумя словами о том, что экзамены сданы, тетке стало получше, подробности потом, – и сбежать от материных причитаний. Но не удалось. Ни экзамены, ни здоровье сестры мать не интересовали. А интересовала ее, как и всю Заманиху, только одна новость: о том, что Петр Манихин с раннего утра уехал на рыбалку, а ближе к полудню Ванька Бушуев отправился к нему в дом – делать обыск.
