Текст книги "Мышьяк за ваше здоровье"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Я говорю: «Петя, ради бога, бежим!» А он: «Я хочу посмотреть, что там». Уж я ему и так и этак: давай, дескать, уйдем, ну зачем связываться с милицией, ведь ты-то знаешь, они, если вцепятся, не отвяжутся! Он меня и слушать не стал. Пошел по обочине. Я следом и каждую минуту жду: вот сейчас вынырнет ментовозка… Но никто не появился. Видимо, дежурная машина просто так мимо проезжала, выстрелов никто не слышал. Или решили не соваться в явно бандитскую разборку. Словом, на дороге воцарилась тишина, я даже слышала, как шуршит песок на обочине под ногами Петра. И вдруг шаги затихли. Я поняла, что он подошел к этим… убитым. И так страшно мне стало, помню, одной! Я рванулась вперед, подбежала, смотрю, он стоит над двумя неподвижными телами… То есть один лежал неподвижно, как-то особенно неподвижно, сразу видно – мертвый. А другой чуть шевельнул головой, открыл глаза и прошептал… он прошептал: «Я Серега Лукьянов… Лукьянов моя фамилия… Сергей Николаевич…» И потерял сознание.
Анна вдруг заломила руки, опустила голову…
– А почему он вам назвался, как вы думаете? – спросила Марина, силясь казаться спокойной, но дрогнувший голос показывал, что и она не осталась равнодушной к этой истории.
– Потом, уже позднее, Серега – мы его так и зовем, как он сам представился, – бледно улыбнулась Анна, – рассказал, что больше всего боялся остаться безымянным трупом. У них ведь документы отобрали, раздели и бросили в полной уверенности, что убили обоих. А ему повезло: ранения в грудь, в живот, в шею, но, как говорят врачи, «совместимые с жизнью». Конечно, мы просто не могли уйти и оставить его умирать на дороге. Петр достал сотовый, позвонил в милицию и в «Скорую». Мы не сказали, что видели машину, – говорили, мол, просто гуляли и вдруг наткнулись на этих застреленных. На наше счастье, нам сразу поверили…
– А почему вы думали, что вам не поверят? – удивленно перебила Марина. – Почему вы вообще решили, что у вас могут быть какие-то проблемы с милицией?
– Ну так, знаете, обычное чисто человеческое опасение – не связывайся с законом, может боком выйти. Вроде и не виноват, а побывав на месте преступления, чувствуешь себя как-то… ну, как бы замешанным. Вы же понимаете? – чуть ли не умоляюще спросила Анна.
Марина неуверенно кивнула. Она лично не чувствовала себя преступницей ни при каких обстоятельствах… Странно, что эта красивая, ухоженная, благополучная женщина настолько мнительна. Да, в прошлом у нее, конечно, были неполадки с законом. Случайные, но болезненные. Недаром она с такой глухой ненавистью выдохнула: «Вот сейчас вынырнет ментовозка… они, если вцепятся, не отвяжутся!»
– И что случилось потом? – спросила Марина, чувствуя, что сейчас не время и не место копаться в прошлом Анны Манихиной.
– Серегу отвезли в больницу, он лечился, а Петр его навещал. Говорил, что чувствует за него какую-то ответственность, называл своим крестником. Серега, даром что чуть живой был, запомнил человека, который нашел его на дороге, и проникся к Петру особым доверием. Он ведь совсем еще мальчишка, но с детства по приемникам-распределителям скитался. Отец его вроде бы умер, потом мать умерла, он даже толком ничего не знал о своих родителях. Сидел в колонии для малолетних преступников, а только вышел – и опять пошел по старой дорожке. Связался с бандой некоего Васи Хачика. Бог его знает, кто он, и вовек бы не знать. И Серегу этот самый Вася проиграл в карты какому-то убийце. Его и еще одного такого же молодого дурака. А карточный долг, говорят, для урок – это святое. Тотчас бросили парней в машину, отвезли в укромное место и убили. То есть были уверены в этом. Серега не сомневался, если эти люди узнают, что он жив, то разыщут и рано или поздно прикончат. Он вообще не знал, что дальше делать, как жить, куда податься. Ну, как-то так вышло, что Петр предложил ему остаться у нас.
– Смелое решение! – покачала головой Марина. – Рискованное, я бы сказала.
– Да. Мне было очень страшно, – подтвердила Анна. – Очень! Но Петр, надо сказать, всегда умел меня убедить в чем угодно, – она слабо улыбнулась каким-то своим, далеким воспоминаниям, – а потом мы узнали, что Васе Хачику очень не повезло. Он не поладил с каким-то там Русланчиком Печерским – тоже, рассказывают, весьма серьезный человек. Русланчик на Васю наехал, как принято выражаться, и вышел победителем. То есть там погибли все эти хачиковцы, или как их называть – хачки? – Анна вдруг по-девчоночьи хихикнула. – Серега мог не бояться за свою жизнь, мог на все четыре стороны идти и чем угодно заниматься, но остался у нас. Я его сначала боялась, а потом привыкла, как к родному сыну. У нас же детей нет, а я всегда хотела сына и дочь. А Серега нам предан я прямо не знаю как, особенно Петру, тот для него и отец, и высшее существо какое-то, он ему руки целовать готов. Ну что, пошли еще чайку попьем? Спускаемся на кухню? – предложила Анна, словно спохватившись, что экскурсия по второму этажу слегка затянулась.
Марина рассеянно кивнула и шагнула на лестницу. И вдруг нога ее подвернулась, она только успела вскрикнуть – и покатилась вниз, пересчитала ступеньки и распростерлась у подножия.
Испуганная Анна спорхнула вслед, наклонилась над неподвижной девушкой:
– Господи боже! Да что ж это такое?! Вы ничего не сломали?
Маринины серые глаза казались почти черными на резко побледневшем лице.
– Кажется, что-то с ногой…
Анна вызвала врачей, Марину отвезли в больницу, наложили гипс и сообщили, что снимут только через сорок пять суток. «Ваше счастье, что обойдется без вытяжки, но надо лежать, лежать и еще раз лежать. У нас проблемы с местами, но к вечеру должно одно освободиться. А пока придется вам в коридорчике…» И тут вмешалась Анна. С мягкой, но непоколебимой решительностью она заявила, что забирает девушку к себе домой. Марина была слишком подавлена болью и страхом, чтобы возражать.
И вот она здесь. Уже больше года… Нога сначала неправильно срослась, пришлось заново ломать и накладывать гипс. Марина прижилась у Манихиных – правда, сначала, чуть выздоровев, пыталась уехать, но тут у Петра Федоровича появились первые признаки заболевания, он резко ослабел. Марина помогала Анне ухаживать за больным, помогала Петру Федоровичу в его делах (Манихин был совладельцем нескольких ночных клубов и ресторанов), много работала сама: ей оборудовали первоклассную мастерскую, любой керамист может только мечтать о такой! Конечно, она построила горн в саду, как и собиралась, но больше для независимости, потому что в голландской муфельной печи, подаренной ей Петром Федоровичем, обжигать изделия было гораздо удобней.
Да, многое, слишком многое пошло не так, как она хотела. Именно потому, что и тот мастер, рукам которого она подчинялась, тоже слабо представлял себе, что же именно он хочет вылепить.
Только недавно Марина поняла это. И испугалась того результата, который может получиться. Ведь всякая, даже самая красивая скульптурка прекрасна лишь в своем вечном состоянии покоя. Так сказать, гармония неподвижности – не то ожидания, не то выжидания. А что было бы, если бы творения рук человеческих обрели самостоятельную жизнь? Они возмутились бы против творца, они ополчились бы против него… и чтобы удержать их в повиновении, их пришлось бы разбить!
Марина резким движением содрала глину с круга, скомкала и швырнула в угол.
Увы, это единственное, что она сейчас способна сделать. Всего остального надо только ждать.
Опять ждать!
ИЮНЬ 1980 ГОДА, ЗАМАНИХА
Человек, который убил милиционера Лукьянова, был из своих. Это ни у кого не вызывало сомнений. Чужого Лукьянов ни за что не впустил бы в помещение сберкассы и, тем паче, не сел бы с ним выпивать. А медицинское вскрытие показало, что Лукьянов перед смертью крепко выпил и закусил копченым салом. Сало его было собственного посола и копчения – он страшно любил такие штуки и оборудовал дома знатную коптильню, в которой священнодействовал сам. Вообще-то в Заманихе копчености отчего-то не любили и не делали. Сало солили, да, но кто ж его не солит? А вот коптили только Лукьяновы, так что сомнений не было, и жена покойного подтверждала: сало Николай принес из дому себе на ужин. И разделил его, судя по всему, с человеком, который его убил. Отдал ужин врагу, как советуют врачи…
Когда оперативник Бушуев узнал о результатах вскрытия, он подумал, что убийца, конечно, был человек расчетливый и осторожный. Скажем, он мог бы прийти со своей закуской, с селедкой, к примеру, или с колбасой. Но он побоялся оставить даже малейшую зацепку. Ведь продавщица сельмага Валентина определенно вспомнила бы, кто у нее покупал нынче блатную селедку и еще более блатную колбасу. Того и другого в сельмаг привозили так мало, что Валентина распределяла бочонок сельди и несколько батонов колбаски строго по своим. И список этих «своих» был весьма ограничен. Конечно, при допросе Валентина ничего не скрыла бы, тем паче что ее блатные и так были известны всей Заманихе. А потом милиции осталось бы только прошерстить этот круг… Разумеется, убийца мог бы прийти с каким-нибудь домашним продуктом на закуску, с пирогами, или винегретом, или солеными огурцами. Но имелась тут одна закавыка. Лукьянов, чей желудок был избалован кулинарными талантами его жены, постепенно и окончательно отрешился от незамысловатой деревенской пищи, например квашеной капусты или бочковых огурцов. Он ел только маринованное, только с уксусом. Остальное в рот не брал, даже когда сидел за чьим-нибудь богато убранным столом. На деревенский вкус маринованное – это сущая кислятина, Николая считали привередой, жену Альбину – вообще сдвинутой, и хозяйки терпеть не могли звать Лукьяновых в гости. Больно много из себя строят! Таким образом, он не стал бы закусывать принесенным соленьем. Пироги – да, пироги он любил, но, обнаружив в его желудке остатки пирога, не столь уж трудно было выяснить, кто в деревне накануне пек пироги. Поэтому убийца обезопасил себя как мог и пришел со своей выпивкой, уверенный, что закуска найдется у Лукьянова. Так оно и вышло. А поскольку в сельмаг уже четвертый месяц завозили только портвейн «Три семерки», его преимущественно и пили все мужики, ругательски ругая райкоопторг, который, видать, на этих «Трех семерках» окончательно помешался. А вот Лукьянов этот портвейн очень любил и вовсю нахваливал райбазу. И убийца навестил Лукьянова с портвейном.
Конечно, могло статься так, что Лукьянов пришел на дежурство со своим боезапасом и выпил сам-один, еще до того, как пришел убийца. Но куда делась бутылка? Ни в сберкассе, ни в мусорном ящике во дворе ее не нашли. И куда пропал стакан, из которого он пил? Лукьянов не стал бы их прятать. Сунул бы под стол, или за печку, или в какой-нибудь угол, да и ладно. Но нет. Значит, их унес убийца – вместе со своим стаканом. Определенно на бутылке были его отпечатки, как и на его стакане и, очевидно, на стакане Лукьянова. То ли взялся за него случайно, то ли менялись они с Лукьяновым потом стаканами, ведь когда хорошо примешь, уже не больно-то важно, из чего пьешь. Он мог бы вытереть и бутылку, и посуду, но решил не рисковать. И унес. А выбросил небось в речку Заманиху или где-нибудь в лесу закопал, поди теперь сыщи!
Да, убийца очень старался уничтожить даже самые мало-мальские следы, которые могли бы привести к нему. Но самим этим старанием он проложил для оперативника Бушуева один важный, четкий след. Ведь чтобы позаботиться об уничтожении отпечатков пальцев, надо знать, что они вообще остаются и что их будут искать. Хотя, положим, в наше время это ни для кого не секрет. Детективы вон полны описанием разных дактилоскопических экспертиз. И если Заманиха никак не подпадала под статистику, согласно которой в Советском Союзе самая читающая публика в мире (в сельмаге аж два года назад вообще закрыли книжный отдел по причине полной невостребованности какой бы то ни было литературы), то газеты здесь все-таки читали, радио слушали и телевизор смотреть очень любили. А по телевизору фильмы про расследования частенько показывают. То есть про отпечатки пальцев знают многие.
А вот насчет вскрытия и подробного исследования содержимого желудка… Между последним ужином Лукьянова и его гибелью прошло не более получаса, за это время пища еще не успела перевариться. Учесть это мог не всякий, а только человек сведущий. В понимании Бушуева таким сведущим мог оказаться только свой. Сотрудник органов. Мент. На худой конец – бывший мент.
И он находился, конечно, в приятельских, даже товарищеских отношениях с Лукьяновым – тот ни за что не впустил бы кого попало в сберкассу во время дежурства, даже если бы остро приспичило выпить, а в руках у ночного гостя оказалась бы бутылка с «Тремя семерками». И он был очень хитер, предусмотрителен, осторожен, этот неизвестный!
И все-таки…
Бушуеву казалось, что завеса тумана, которой окутано почти всякое преступление в начале расследования, постепенно начинает рассеиваться и из него выступает фигура, которая приобретает все более четкие очертания. Вот только лица неизвестного человека пока не было видно. Но Бушуев всматривался все напряженнее, и с каждым мгновением скользящие, плывущие черты все более определялись. Беда только в том, что Бушуев не мог бы положа руку на сердце признаться, что на самом деле видит это лицо. Скорее всего он его просто представлял. Как бы создавал в своем воображении.
Бушуева трудно было за это винить. Дело в том, что в Заманихе жил человек, который идеально, по всем статьям, укладывался в придуманную Бушуевым схему совершения преступления. Он был умен, хитер, силен, хладнокровен, он был в отличных отношениях с Лукьяновым – оба увлекались рыбалкой и гонками на мотоциклах, и именно ему в первую очередь убитый милиционер открыл бы двери сберкассы. Более того – он некогда работал в милиции. Всего лишь шофером, но все-таки…
Звали этого человека Петр Манихин. Да-да, тот самый Манихин, из-за которого Бушуев готов был заложить душу дьяволу, только чтобы его посадить.
Но…
Вот именно. Здесь существовало одно «но». А вернее, два. У Петра Манихина имелось алиби практически на всю ночь, во время которой было совершено убийство, это раз, а во-вторых, ни следа, ни полследа его пребывания в сберкассе обнаружено не было.
АВГУСТ 2001 ГОДА, НИЖНИЙ НОВГОРОД
С фельдшерами не везло жутко, и уже второй день… Кардиологам и бригаде интенсивной терапии положено по два фельдшера, но, считай, не было ни единого! Кто в отпусках, кто не вышел на работу по разным причинам – как уважительным, так и не очень. Первые сутки своего дежурства на родимой «Интенсивной терапии» Александр вообще работал один. Ася Ивановна ни свет ни заря позвонила практически в состоянии полной клинической смерти и выкрикнула в трубку, что ночью в ее квартире на первом этаже неизвестные хулиганы побили все окна вдребезги, и решетки не помогли, потому что вандалы тыкали сквозь прутья палками! То есть придется сидеть и ждать вызванного стекольщика. Поужасавшись, Александр заверил боевую подругу в своей полной самодостаточности и отпустил ее с миром на столько дней, сколько понадобится для полного остекления окон. И отправился по вызовам…
Если абсолютно честно, в этот день ему так и не удалось свалиться с ног от усталости. Население Нижегородского района города Нижнего Новгорода словно бы объявило общую забастовку болезням. «Хворям – нет!» – дружно сказало население.
Подобные начинания готов приветствовать всякий врач, особенно со «Скорой», особенно если ему предстоит дежурить двое суток подряд, а на третьи срываться с места и лететь в какие-то экзотические края…
Дальний Восток для Александра так и остался фантастической землей чудес – благодаря книжкам «Дерсу Узала» Арсеньева и «Тихая бухта» Нагишкина, а также «Амурским сказкам» с иллюстрациями художника Павлишина. Дальше Свердловска, то есть Екатеринбурга, он никогда на восток не заезжал, поэтому с готовностью согласился исполнить просьбу, нет, мольбу «бронзовой маски». Он почувствовал себя враз Димкой и Шуркой из этой самой «Тихой бухты». Мальчишкой! И возникла перед глазами картина, как он бредет по тайге по пояс в высоких узорчатых папоротниках, а с дерева над ним свешиваются лианы лимонника, увешанные рубиновыми ягодками, и качаются черные шарики элеутерококка, а из-за настоящего бархатного дерева смотрит пристальным желтым глазом настоящий уссурийский тигр…
Ну, с тигром был уже полный бред. Тем более что человек, которого Александру предстояло отыскать, жил вовсе не в глухой тайге, а близ города Хабаровска, в небольшом поселке с прозаическим названием Третий Воронеж. Этот человек был единственным в стране, а может быть, и в мире исследователем, занимающимся «самопроизвольной интоксикацией организма и путями ее устранения».
Так называлась тема его докторской диссертации. На это название Манихин наткнулся в Интернете, там же называлась фамилия автора – Андронников – и сообщалось, где он живет. Домашний адрес указан не был. Манихин пытался найти его по телефону, через справку, однако выяснилось, что на Третьем Воронеже несколько недель повреждена линия, а когда ее восстановят, неизвестно. Впрочем, от телефона тут было бы мало проку, врачи по телефону не лечат, тем паче такие уникальные болезни. К ним надо ехать на прием… но как пуститься в путь с таким лицом?!
Манихин совершенно определенно признался, что ему гораздо легче пустить себе пулю в лоб, чем позволить увидеть себя кому-то постороннему. Десяткам, сотням посторонних: ведь дорога – это встречи! Не в скафандре же лететь. Гораздо проще привезти доктора сюда, в Нижний, пусть на месте определит, в чем причина заболевания.
Никто из тех троих, кому Манихин доверял абсолютно и безоговорочно, не мог оставить его и отправиться в эту очень дальнюю поездку, которая могла закончиться и неудачей. Почему выбор «бронзовой маски» пал на него, Александра? Он по-прежнему терялся в догадках, чем уж так поразил Манихина на берегу озера – своим наплевательским отношением к деньгам, что ли? Но на самом деле он оказался не таким уж бессребреником, потому что главным доводом в пользу этого путешествия оказался обещанный гонорар в десять тысяч долларов.
Это была сумма не менее фантастическая, чем те самые желтые тигриные глаза, поблескивающие из-за бархатного дерева. Десять тысяч долларов… Для вечно безденежного доктора со «Скорой» это практически то же самое, что десять миллионов баксов, – слишком огромная сумма, чтобы от нее можно было вот так, за здорово живешь, отказаться. В этом случае она достанется кому-то другому. Кто-то другой пролетит на самолете через всю страну до Хабаровска, кто-то другой совершит сказочное путешествие. Почему другой?! Нет, это сделает он, Александр Меншиков. Коли выпал фарт, его надо сразу хватать за хвост, как говорил один старый врач.
И Александр почти без раздумий дал согласие. Манихин настаивал, чтобы он отправился в путь буквально завтра, но Александр выторговал себе еще два дня. Так совпало, что через два дня он все равно должен был идти в законный отпуск, а до этого предстояло отработать одно свое дежурство и одно чужое – обещанное наипершему и наилепшему другану Вениамину Белинскому, у которого жена собиралась рожать третьего дитятю и этот процесс, по прогнозам врачей, должен был начаться не сегодня-завтра. В тот день, когда Александру уходить в отпуск, предстояло приехать теще Вениамина, которая и сменит его на боевом посту ожидания Катиных родов. Но бросить товарища раньше Александр никак не мог.
С видимым усилием Манихин вынужден был на эти условия согласиться.
И вот настал второй – и последний – день дежурств. Сегодня Александр уже работал на линейной машине (то есть той, которая ездит по всем вызовам подряд, уже потом, если возникнет такая надобность, вызывая узких специалистов) не один: в бригаде был фельдшер Палкин.
Фигура эта на подстанции «Скорой помощи» Нижегородского района считалась весьма одиозной.
Вообще-то никакой он был не Палкин, а Паша Вторушин и раньше работал не здесь, а на центральной станции в бригаде «психов», то есть психотерапевтов, выезжавших на всяческие нервные патологии. А там, конечно, своя, особая специфика работы. Приходится порою и силу применять, буквально пинками «препровождая» больного в карету. И некий нервный субъект однажды так обиделся на Пашин чрезмерно фамильярный тычок, что набросился на него и изодрал в кровь лицо, а также влепил чувствительный удар в нижнюю часть тела. Паше даже на больничном пришлось какое-то время провести! И тогда он приобрел себе резиновую милицейскую дубинку. Просто так, на всякий случай. Однако ему настрого запрещалось брать ее в квартиры к больным, и палка просто лежала себе под носилками в салоне «Скорой». Иногда Паша даже забывал забирать ее домой, и палка так и путешествовала с разными сменами, сделавшись чем-то вроде театрального реквизита. Но, как говорится, если ружье на стене висит, значит, оно непременно должно выстрелить… Настала и палкина очередь. Как-то раз нарк, выведенный из комы, чрезмерно возбудился и врезал фельдшеру в глаз. Не говоря ни слова, Паша выбежал из квартиры, спустился к машине, достал из-под сиденья залежавшийся реквизит и, воротясь, несколько раз врезал нарку так же молча и деловито, как исполнял любую работу. В результате нарка снова пришлось выводить из комы, а Паша, переведенный с центральной станции в районную, отныне звался только Палкиным.
С тех пор он и начал попивать, а иногда даже просто-напросто хорошо пить. На дежурствах появлялся с большого бодуна – сегодняшний день не был исключением, – обуреваемый страстью к опохмелизму. Но вместо этого залег на носилки в салоне «Фольксвагена» и поспал пару часов, благо забастовка тружеников против всех и всяческих хворостей продолжалась и сегодня.
Правда, начали появляться и штрейкбрехеры… Первой оказалась бабулька восьмидесяти пяти лет из Афонина. Собралась помирать. Вроде бы законное, естественное желание в таком возрасте, но родственники отчего-то воспротивились, вызвали «Скорую»… а бабка – сорок килограммов, в чем только душенька держится? И от чего лечить? От жизни или от смерти? Все равно на ладан дышит. Спасибо, хоть дышит еще…
– Ну хоть что-нибудь мамочке влейте, – жалобно попросила дочка бабульки, сама уже вовсю бабушка. – Хоть аскорбинки и глюкозы…
– Да пожалуйста, дело хорошее, – сказал Александр и оглянулся на Палкина: – Давай, Паша.
Потому что делать уколы – это обязанности фельдшера. А выглядел Палкин уже вполне бодрым, проспавшимся и готовым к медицинским подвигам. Он очень резво перетянул иссохшую лапку жгутом, достал нужные ампулы, наполнил шприц и начал нащупывать вену.
– Извините, у вас водички можно попросить? – сказал Александр.
Бабулькина дочка кивнула и провела его на кухню, где налила зеленого чаю из холодильника, а потом предложила напиток и Палкину.
– Да нет, спасибо, – отозвался фельдшер, поспешно снимая жгут с бабкиной руки и как-то странно поглядывая на Александра. – Я это… гипотоник, а от зеленого чая у меня давление падает.
То, что Палкин гипотоник, Александр слышал впервые в жизни. Кажется, это имело такое же отношение к правде, как явление зеленых человечков с альфы Центавра в качестве наблюдателей за выборами губернатора области. И тут он заметил, что одна брючина у фельдшера мокрая…
По счастью, хозяйка этого не видела, всецело занятая здоровьем матери и охами:
– Вот видите, ей сразу легче стало! Аж порозовела!
Каждый видит то, что он хочет видеть…
– Пусть ваша матушка поправляется, – жизнерадостно заговорил Александр, с некоторой суетливостью прикрывая собою Палкина и подталкивая его к двери. – Если что, звоните, приедем, еще укольчик сделаем, всего доброго.
Хлопнул дверью, вскочил в лифт (дело было на восьмом этаже кирпичного дома на улице Рокоссовского), нажал на первый, повернулся к фельдшеру. Глаза у Палкина были совершенно круглые, остановившиеся.
– Что? – спросил Александр, даже где-то испугавшись. – Описался, что ли?
– Хуже! – трагическим тоном возвестил Палкин.
Александр слегка повел носом… да нет, кошками в лифте пахнет, а больше вроде ничем таким…
– Хуже! – повторил Палкин. – Я бабке руку проколол!
– ?!
– Ей-богу. Сел рядом с кроватью, положил бабкину руку на свою коленку, чтобы удобнее было. Ввел иглу в вену. Нажал на поршень. Вдруг чувствую – что-то потекло по ноге. Смотрю… а у нее игла насквозь через всю руку торчит. Там же не рука, а ручка. Ручонка! Травинка! Хворостинка!
– Былинка! – подхватил Александр и привалился к стенке лифта, потому что его вдруг перестали держать ноги. – Камышинка! Соринка! А кровь? Как ты кровь успел остановить?
– Не было там никакой крови, ты что? Откуда в ней вообще кровь возьмется? Совсем иссохла бабка! Она небось и не заметила, что я ей вену пронзил, меж локтевой и лучевой костью попал: лежит, улыбка блаженная…
– Она-то небось не заметила, – согласился Александр. – А вот дочка ее сейчас как увидит лужу на полу – и что подумает? Одно из двух: либо фельдшер оконфузился, либо…
– Да ничего она не увидит, – горестно ответил Палкин, – все мне в брюки впиталось.
– Твои проблемы, – философски рассудил Александр. – Но только теперь я сам буду уколы делать, договорились? А ты на подхвате. Понял?
Палкин кивнул, причем не было заметно, что он особенно огорчился.
– Вот что значит не опохмелиться как следует, я ведь даже рассолу не выпил, – пожаловался он. – Рассольчик бы меня живенько в норму привел… Ладно, не сердись, Алехан, если хочешь, я больше носу никуда не высуну, в машине посижу.
Александр погрозил кулаком:
– Я тебе посижу!
Уж лучше бы он согласился с Палкиным…
Шофер Гоша уже махал из кабины:
– Курьерили только что: поехали на Трудовую, там мужик порезался!
– В каком смысле? – не понял Александр.
– В прямом. Строил чего-то на балконе, задел ножовкой по ножонке.
– О господи! Поехали скорей!
До Трудовой от Рокоссовского свет не ближний, но через десять минут все же были на месте. А вышло, что зря спешили: жена пострадавшего кое-как перетянула ему ногу жгутом, остановила кровь, и сын увез его в больницу, погрузив в мотоциклетную коляску. То есть раны никому перевязывать не пришлось, однако пришлось сделать укольчик самой хозяйке. Она осталась дома: у сына-мотоциклиста нашлось всего два защитных шлема, для себя и для отца, к тому ж до нее только сейчас стало доезжать, в какой опасности совсем недавно был муж, и она начала так трястись и хвататься за сердце, что Александр понял: все-таки не напрасно приехали!
Нечего было и говорить, что теперь он Палкина к больной не подпустил, и, вообще, завидев его на пороге комнаты, так глянул, что фельдшер счел за благо ретироваться в коридор. Александр поуспокаивал женщину, поуговаривал ее, сделал укол-другой, наконец отправился восвояси. Женщина поднялась закрыть за ним дверь, причем видно было, что вообще все проблемы от нее уже отошли, осталось одно желание: поскорее лечь и уснуть. Сон, конечно, лучший лекарь от очень многих хворей!
Хозяйка была настолько поглощена сокрытием неудержимого зева, что не заметила того, что заметил Александр: странной, принужденной позы Палкина.
Фельдшер топтался в коридоре, держа правую руку за спиной, причем вид у него был такой натужный, что казалось, вот-вот лопнет!
Александр бросил на него только один взгляд и тотчас заторопился как мог. Открыл дверь – Палкин так и вышел из квартиры спиной вперед, раскланялся с хозяйкой. Наконец та, зевая, заперлась – и Александр тотчас схватил Палкина за руку. Рука оказалась какой-то неожиданно тяжелой… и через секунду он понял почему: на кисти висела трехлитровая банка, полная соленых огурцов. И рассола…
Причем банка именно висела на кулаке, Палкин ее совершенно не держал!
Вопросы были излишни, но ответы все-таки требовались. И Палкин, аж приседая от неловкости, тяжести, растерянности, начал бормотать:
– Алехан, ты не подумай, я и не помышлял ее спереть, я нечаянно, она сама… Понимаешь, голова болит – спасу нет, до смерти хотелось опохмелиться, а тут ты меня на кухню выставил, смотрю – стоит банка открытая с огурцами, я рассольчику глотнул, а потом думаю: дай уцеплю огуречик, туда рука как-то запросто просунулась, а обратно… а обратно…
– А обратно? – слабеющим голосом спросил Александр, опираясь на лестничные перила.
– Чего спрашиваешь, не видно разве? – обиделся Палкин. – Думал пойти в ванную да грохнуть, а потом как представил, чего будет… позору не оберешься! И ты б меня тогда вообще убил. Убил бы, да?..
В голосе его звучала искренняя тревога.
– Убил бы, – безжалостно согласился Александр. – Но кто тебе сказал, что я прямо сейчас не могу…
Неведомо, какие действия последовали бы за этими многообещающими словами, однако за дверью квартиры, из которой они только что вышли, послышался какой-то странный шорох. Молнией в мозгу Александра проблеснула картина того, как на площадку выскакивает хозяйка и, потрясая кулаками, кричит: «Караул! Грабят!»
Было некогда дело врачей-убийц, теперь вполне может состояться дело врачей-грабителей…
И, не дожидаясь неприятностей, он ринулся вниз по лестнице, едва касаясь ногами ступенек. Следом с такой же оглушительной скоростью катился Палкин, прижимая к груди, словно драгоценнейшее из сокровищ, свой злополучный трофей. А вслед за ними, задрав хвост трубой, неслась серая кошка…
– Гони! – крикнул Александр, вскакивая в кабину.
– А куда спешить? – проворковал разомлевший Гоша. – Покуда больше не курьерили.
– Гони, так тебя, этак и еще много раз так!
Услышать такое от сдержанного и даже застенчивого Алехана Меншикова было настолько невероятно, что Гоша снялся с места, чуть ли не крутя над головой кнутом с криком: «Эй, залетные!» Инстинкт, благодаря которому каждое живое существо в минуты потрясений норовит забиться в свою нору, погнал его вниз по Трудовой, через Ковалиху, потом вверх по крутейшей Провиантской на Большую Печерскую улицу, заставил повернуть налево, а через минуту направо – и в конце концов ворваться в каменные врата, рядом с которыми денно и нощно светился транспарант: красный крест с надписью «Выезд «Скорой помощи». За этими воротами располагалась их «нора»: Нижегородская линейная подстанция.
– Теперь куда? – отдуваясь, спросил Гоша.
Тотчас на приборной панели затрещал зуммер «Курьера».
– Мы с тобой – куда бог пошлет, – сказал Александр, включая микрофон. – Но только мы с тобой. Палкин останется здесь. Все, Палкин. Покедова. На сегодня ты отстрелялся…
Фельдшер, не обронив ни слова, ни полслова, полез из салона, придерживая левой рукой банку с огурцами, все еще висевшую на правой.
