Текст книги "Мост бриллиантовых грез"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Зачем, зачем вы мне помешали? Думаете, мне легко было решиться прийти сюда? Думаете, это легко – решиться умереть?

У него прервался голос. Он нервно вздохнул, провел рукой по глазам и укоризненно уставился на Фанни.

И ей стало так стыдно за эту удавшуюся попытку спасения человеческой жизни, как не было стыдно никогда и ничего в жизни.

Ну-ну, не стоит огорчаться, совсем скоро она станет одной из соучастниц убийства этого человека… пусть косвенной, пусть невольной, но все же соучастницей – и таким образом исправит ошибку, которую совершила на мосту, удержав его от самоубийства… которого, кстати сказать, он и не собирался совершать… Но Фанни, к своему счастью, об этом никогда не узнает…

Короче, необъяснимым стыдом Фанни словно бы пригвоздило к земле. Она просто сдвинуться с места не могла – стояла и разглядывала этого мальчишку с мокрыми ресницами.

Ну да, он был совсем мальчишка. Самое большее – лет двадцати пяти, от силы – двадцати шести! Некоторые считают этот возраст уже весьма солидным – например, шестнадцатилетние девчонки так думают, но женщины, как принято выражаться, «под пятьдесят» (говорится – под, но на самом-то деле, как правило, за) заслуженно полагают желторотыми юнцами парней в два раза себя моложе. У некоторых при виде таких юнцов пробуждается материнский инстинкт. У некоторых же оживают инстинкты прямо противоположного рода, и до добра это женщину не доводит.

Честно говоря, Фанни не знала, к какому типу женщин она принадлежит, потому что мужчины младше тридцати пяти лет раньше не вызывали у нее вообще никаких эмоций. Они существовали где-то вне ее мира. Она их, строго говоря, не замечала, даже когда вынужденно общалась, обслуживая в бистро, или здороваясь на лестнице, или сталкиваясь на улице. Дети – фиксировала она безотчетно. Детей она не слишком-то любила и не обращала на них внимания. Не обратила бы и на этого «ребенка» – попадись он ей часом позже и в другом месте. Но он стоял в половине седьмого на Пон-Неф…

«Красивый мальчик», – подумала Фанни.

Ну и что?

Красивых мальчиков в Париже много. Очень много (значительно больше, между нами говоря, чем красивых девочек), просто глаза разбегаются! Беленьких, черненьких, всякеньких. Встречаются и вот такого же горячего, не то чуточку испанского, не то малость итальянского, а может, даже самую капельку и мавританского типа. Как выражались в старину, а теперь, конечно, сказали бы – арабского, однако истинные, подлинные, коренные парижане-французы, хоть и выставляют себя демократами, отдавая дань приличиям, в глубине души считают, что Ле Пэн где-то прав, а потому предпочитают изысканные эвфемизмы. Да, эти красавцы мавританского, стало быть, типа, достойные кисти, условно говоря, Веласкеса или резца Микеланджело, бродят по улицам, сверкая потрясающими глазищами, поражая совершенством смугловатых лиц, эротичным телосложением, и искательно улыбаются, заглядывая в глаза встречных женщин (или мужчин – нужное подчеркнуть).

Впрочем, этот мальчишка с моста Пон-Неф искательно не смотрел и вовсе не был смуглым.

У него оказались мраморно-белая кожа и чудесный высокий лоб. Четкий правильный нос, небольшой, горестно стиснутый рот. Почти классические черты, которые самую чуточку портил слабый подбородок. А может быть, наоборот – вовсе и не портил, а лишь придавал тот оттенок несовершенства, который и делал лицо «ребенка» не просто тривиально красивым, а таким, от которого не хотелось отводить взгляд.

Ну вот Фанни и не отводила…

Он был темноволосый и темноглазый, но на сей раз это сочетание отчего-то не показалось Фанни однообразным и приевшимся. Глаза у него были особенно хороши: не черные, а цвета горького шоколада, яркие, с томными веками, похожими на голубиные крылышки. Верхние веки были коричневые, воспаленные то ли бессонницей, то ли слезами, а под нижними залегли глубокие черные тени. Он был небрит, губы запеклись. Давно не стриженные волосы разметало ветром, они вились небрежными кольцами и падали ему на глаза, мешали смотреть, поэтому он иногда раздраженно взмахивал головой, отбрасывая их, и при этом движении мгновенной трагической гримасой искажалось лицо и напрягалась шея, видная из ворота свитера.

Этот воротник-хомут изрядно натер ее – видна была красная полоса, и Фанни подумала, что мальчишка похож на щенка, которому удалось сбросить ошейник и убежать из дому, но в этой погоне за неведомой свободой он заблудился, потерялся и не знает, что теперь делать… Ну да, у него был отчаянный, потерянный, щенячий вид… невыносимо трогательный!

«Я его где-то видела. Я его уже видела раньше! – мельком подумала Фанни, а потом тихо ахнула: – Пресвятая Дева, а что, если у него красная полоса на шее вовсе не из-за грубого свитера, а из-за какой-нибудь веревки, на которой он пытался удавиться?!»

Ветер смел со лба мальчишки темные пряди, и Фанни увидела, что этот высокий бледный лоб покрыт испариной.

«Он болен? У него жар?»

– Чего вы на меня так уставились? – грубо спросил мальчишка, и Фанни уронила руку, которая уже потянулась отереть ему лоб и заодно проверить, какова температура, тем извечным, заботливым, материнским движением, которого Фанни не делала никогда в жизни, потому что никогда в жизни не заботилась ни о ком, кроме себя, а детей у нее не было.

Ну да, она их не любила и просто не замечала… раньше.

А мальчишка прав, она смотрит на него слишком пристально и, наверное, слишком долго.

– Извините, – небрежно пожала плечами Фанни, скрывая внезапное смущение и мельком изумляясь, что так сильно смутилась. – Я просто подумала, почему вы, такой молодой и красивый, вдруг решили… – Она кивком указала на Сену. – Мне не хочется говорить банальностей, но, знаете, они спасительны именно тем, что удивительно верны. И когда говорят, что все проходит, это в самом деле так. Все проходит! Даже если ваше сердце сейчас кажется разорванным любовью, поверьте мне, пройдет и это.

«Слепой ведет слепого!» – подумала она с мрачным юмором, вспомнив свои мысли не более чем пятиминутной давности, и вдруг ощутила дрожь при мысли, как холодна и мучительна вода в Сене, как ей не хочется туда… Да, ей не хочется умирать даже из-за Лорана! И как хорошо, что удалось удержать этого мальчика! Теперь главное – успокоить его, уговорить, чтобы ему и в голову не пришло повторить страшную попытку.

Почему и в какую минуту именно это стало главным для нее, Фанни задумываться не стала.

Какая жалость, бог ты мой, ну какая жалость, что меньше чем через три месяца ему суждено умереть, этому мальчишке, который самонадеянно считал себя записным пожирателем женских сердец, а оказался всего лишь игрушкой трех изощренных красавиц… Да, жаль, что жизнь его оборвется… А впрочем, если закон гласит, что всякое преступление должно быть наказуемо, то он всего лишь получит по справедливости за то, что совершил примерно год назад в другой стране… как ни странно, законы той безумной страны тоже гласят, что за преступлением должно следовать наказание…

Но разве не странно, что в обеих этих странах его собственный убийца останется безнаказанным? Безнаказанным и неузнанным. И даже не будет мучиться угрызениями совести, которые, как уверяют мудрецы, куда страшнее всех кар и пыток, придуманных людьми.

То есть мудрецы в очередной раз вынуждены будут развести руками и смириться с собственной глупостью…

Итак, Фанни не стала задумываться над тем, какого черта жизнь этого случайно встреченного незнакомца вдруг стала для нее столь важной, а торопливо продолжила свою деятельность по спасению утопающих:

– Я понимаю, вам сейчас кажется, что лучше вашей девушки нет на свете, что в ней для вас сосредоточен весь мир, но если вы посмотрите вокруг…

Тут Фанни осеклась, вдруг сообразив, что у нее как-то неловко выходит: в обозримом пространстве не имелось на данный момент не только ни одной девушки, но и вообще ни одной особы женского пола, кроме худощавой брюнетки в серой фланелевой кофте с надписью «Speed» и «велосипедках» цвета бордо, то есть самой Фанни. Еще решит парень, что она предлагает ему себя! Может быть, и не фыркнет ей в лицо, но в глубине души непременно…

У Фанни почему-то стиснуло горло, и она подавилась всеми теми спасительными банальностями, которые еще собиралась изречь.

– Да при чем тут девушка? – фыркнул мальчишка, сунув было руки в карманы своей короткой потертой рыжей куртки, но карманы эти были чем-то так туго набиты, что даже отвисали, руки туда не вмещались, и он оставил эту затею. – Вы что, думаете, смысл жизни только в девушках?

«Пресвятая Дева! – испуганно подумала Фанни. – Да неужели этот красавчик – пидермон?!»

Впрочем, она ошиблась, как немедленно выяснилось.

– Да вы не то подумали, – сердито сказал мальчик, правильно истолковав мгновенное выражение ужаса, промелькнувшее на лице Фанни. – Нет, ну до чего же вы все однообразны! Как будто на свете только и есть, что трахаться или не трахаться с женщиной или с мужчиной, как будто больше ни из-за чего не может осточертеть жить!

– Вообще-то я говорила не о сексе, а о любви… – заикнулась Фанни, и мальчишка снова откинул со лба волосы этим раздраженным движением, от которого у нее защемило сердце.

– Да какая разница? – грубо оборвал ее он. – Не только в сексе или даже в любви смысл жизни. Просто все так для меня сошлось – невыносимо, понимаете? Невозможно больше терпеть! Думаете, легко было решиться? Я хотел, чтобы все кончилось, а тут вас черт принес. Теперь я не смогу, не потому, что страшно, а потому, что снова буду думать о матери, как она это переживет и как будет искать меня по моргам и больницам, а я буду лежать под этим мостом… Видите, я нарочно набил карманы камнями, чтобы меня не унесло течением, чтобы остаться под этим мостом, чтобы меня когда-нибудь нашли и она могла меня похоронить!

И он тряхнул полами куртки – из карманов и впрямь посыпались камни. Мальчишка наклонился, чтобы подобрать их и снова сунуть в карманы, но Фанни вдруг принялась расшвыривать их в стороны носками кроссовок, бессвязно бормоча:

– Не надо… погоди… не надо… брось!

Сцена была дурацкая, и камни были дурацкие, слишком мелкие, легкие, им не в силах было бы противостоять стремительному подводному течению Сены. Тело мальчишки все равно выкинуло бы вверх, и оно поплыло бы под мостами, завораживающе мерцая сквозь зеленую воду этим бледным лбом, и черные волосы влачились бы за ним, словно невиданные водоросли…

Фанни, не выдержав этой воображаемой картины, вдруг закричала:

– Не надо! Прошу тебя!

Крик ее был так внезапен и страшен, что они оба оторопели и уставились в глаза друг другу.

Потом лицо его расплылось в глазах Фанни, и она услышала его жалобный, срывающийся – детский! – голос:

– Не надо, не плачьте, вы что?!

– Ничего, – сказала Фанни хрипло, с силой проводя рукой по лицу и сминая ресницы, – я не плачу, это просто ветер.

– А, ну да… – нерешительно согласился он и отвел было глаза, но тут же снова взглянул на Фанни чуть исподлобья, сквозь спутанные пряди волос.

Она не знала, не понимала, сколько прошло времени.

– Извините, – сказал наконец мальчик. – Я… извините, я у вас отнимаю время. Вам, наверное, пора? До свидания, спасибо большое!

Он протянул руку, и Фанни вложила в нее свою. Мальчишка тряхнул ее, легонько сжав, отпустил очень бережно, потом улыбнулся – ох, Пресвятая Дева, что же сделала с его лицом и глазами эта мгновенная улыбка, каким светом зажгла! – и ринулся прочь по мосту, канул где-то в переулках Сите, ни разу не оглянувшись.

Фанни точно знала, что он не оглянулся: ведь она смотрела ему вслед.

А вот чего она не знала, так это того, что на нее все это время тоже смотрели. Наблюдатель находился неподалеку, буквально в десятке метров: прятался между закрытых ларей, возле которых днем топчутся букинисты. Он вел себя очень осторожно, и Фанни даже не подозревала о его присутствии. Ему было видно все, хотя и не слышно, но по выражению лиц Фанни и этого спасенного ею юноши он вполне мог догадаться о смысле разговора.

Он всматривался и удовлетворенно кивал головой. Все шло по плану, все шло как надо! Дай бог, чтобы события так же развивались и впредь.

Наблюдавший за Фанни человек не последовал за ней, когда она наконец медленно пошла по мосту, а потом побежала по нему все быстрее и быстрее. Со стороны могло показаться, будто она решила догнать парня… может быть, провести с ним еще одну банальную душеспасительную беседу… Однако наблюдатель знал, что таков маршрут обычной утренней пробежки Фанни: через Пон-Неф, потом по набережной Сите до Пон-Рояль, потом через Тюильри и Лувр на площадь Колетт, мимо Комеди Франсез на улицу Ришелье – и оттуда до улицы де ла Бурз, откуда всего несколько шагов до ее дома на углу рю де Колонн.

Этот человек хорошо знал маршрут Фанни, потому что следил за ней давно.

А вот чего он не знал, так это того, что за ним самим тоже кое-кто следил давно. А также и этим утром… этим сумрачным февральским утром, которое, впрочем, с каждой минутой становилось все яснее: на сегодня синоптики обещали некоторое потепление, а прогнозы парижских синоптиков всегда сбываются.

Или почти всегда.

* * *

Инсулиновая кома… Вообще-то правильнее ее называть гипогликемической, но это не суть важно. Так вот: инсулиновая, или гипогликемическая, кома – это такая штука, которая происходит с человеком внезапно, как бы ни с того ни с сего. К примеру, ваш попутчик в поезде вдруг начинает дрожать, потеет, у него кружится голова, все двоится в глазах, начинаются судороги, он теряет сознание… и, вполне может быть, умирает прямо на ваших глазах. Причем, даже если вы врач и распознали признаки, вы можете не суметь ничем больному помочь, настолько быстро развивается гипогликемическая кома – то есть внезапное, реактивное и очень значительное снижение глюкозы (сахара) в крови. Гипогликемия – это антипод диабета. Диабет лечат, как всем известно, с помощью инсулина, который именно что уменьшает содержание сахара в крови. Но если здоровому человеку, не диабетику, сделать инъекцию инсулина (или ввести его критическую дозу каким-то другим способом), он запросто может умереть.

По какой причине это может быть сделано?

По небрежности медсестры, перепутавшей инсулин с другим препаратом (порою такие эпизоды происходят в лечебных учреждениях, другое дело, что они не афишируются, ну и слава богу, зачем народ зря пугать, меньше знаешь – лучше спишь); в случаях заболеваний эндокринной системы; у запойных после пика опьянения; при некоторых почечных болезнях… По многим довольно-таки причинам, короче говоря. И одна из них – прием сахароснижающих препаратов, особенно если у человека больны почки, печень или налицо сердечная недостаточность.

Константинову повезло (если, конечно, уместно говорить о везении по отношению к покойнику, труп которого находится на вскрытии): эксперт ему попался добросовестный, вдобавок – некогда работавший на «Скорой помощи» и случаев с диабетической и инсулиновой комой наглядевшийся. Поэтому он ее распознал, вернее, заподозрил, несмотря на то, что со времени смерти больного прошло семь часов.

Да-да! В первом часу ночи, сразу после отправления из Нижнего и проверки билетов, Константинов попросил у проводницы Якушкиной чаю. Это вызвало недовольное ворчание пассажиров Шаповаловых, которые уже намеревались лечь спать, и нескрываемую насмешку А.В. Ил…, который выразился в том смысле, что пить так поздно много жидкости – верный способ утром встать с мешками под глазами. Константинов холодно произнес, что он человек семейный, никого завлекать не собирается, а потому на мешки ему наплевать. Это адресовалось А.В. Ил…, ну а что касается Шаповаловых, то им Константинов сказал, что никому мешать не намерен, выпьет чайку в коридоре, не велика беда. Вы, мол, извините, грипп начинается, слабость какая-то… Выглядел он и впрямь бледно, утомленно. Шаповаловы устыдились, забекали-замекали, мол, ничего страшного, пейте свой чаек, не час же вы его будете пить, а всего-навсего минут пять-десять, от силы пятнадцать, потерпим… Однако Константинов все же вышел в коридор, и проводница уже там вручила ему стакан с чаем и кубики сахару. Положил ли Константинов сахар в чай или выкинул, она не знала: стакан был пассажиром сдан и вовремя проводницей Якушкиной вымыт. Но что Якушкина своими глазами видела и в чем клялась, это что Константинов запивал чаем какие-то таблетки, которых принял несколько штук.

Какие таблетки? Сие оставалось неведомым, потому что в карманах Константинова нашли только пустую упаковку от но-шпы. Да-да, подтвердила проводница Якушкина, таблеточки были меленькие такие, на но-шпу очень похожие. Но ею отравиться никак нельзя. Да и сколько таблеток но-шпы принимают нормальные люди? Одну, две… ну, три при остром спазме! Даже и десятком таблеток но-шпы невозможно отравиться, они не способны спровоцировать гипогликемическую кому. Эксперт после вскрытия настаивал, что Константинов принял хлорпропамид или какой-то его аналог. Как известно, хлорпропамид усиливает действие инсулина, отчего и применяется при сахарном диабете. Но у Константинова сахарного диабета не было – совершенно обратная картина!

При осмотре тела обнаружились также следы многочисленных внутривенных инъекций. Однако они явно не были свежими, и такое впечатление – прошло не меньше суток со времени последнего укола до момента смерти Константинова. Вводимый препарат установить не удалось. Так что внутривенное введение инсулина или, тем паче, хлорпропамида, которое могло спровоцировать мгновенную кому, тут явно ни при чем.

Похоже было, что загадочный А.В. Ил… не имел к смерти своего соседа никакого отношения. Тут ведь еще не с точки зрения чистой медицины можно посмотреть: сделать соседу смертельный укольчик, а потом спать с ним в одном купе, да еще и замешкаться с выходом… рискованно! Кроме того, очень уж случайно попал А.В. Ил… в четвертое купе. Вот явись на свое место Ломакин А.Н. – и вовек не оказался бы А.В. Ил… рядом с предполагаемой жертвой.

Так, может, никакая Константинов и не жертва? Может быть, и убийства-то никакого не было?

Может, и не было. Однако был труп, сделавшийся таковым по причинам все-таки не вполне естественным. Следствие продолжалось. Самой собой разумеется, оно не оставило своим вниманием и гражданина Ломакина А.Н. – того самого, на месте которого оказался в поезде неведомый А.В. Ил…, очень может быть, сыгравший каким-то образом роковую роль в жизни и смерти Валерия Константинова. Поскольку номер паспорта Ломакина был занесен в компьютер при продаже ему билета, нашли его в два счета, благо жил он в самом центре города, на Звездинке, в тех красных кирпичных высотках, которые «при советской власти» считались самым престижным жильем города (не считая, конечно, «сталинок» на улице Минина и на Верхне-Волжской набережной) и даже были прозваны «дворянским гнездом». Ну а теперь, когда понастроили там и сям всяческих «элиток», кирпичные высотки стали просто не слишком удобными, не слишком удачно спроектированными домами, ценными только лишь потому, что находились в отличном районе, в самом центре верхней части Нижнего Новгорода (ну да, это город контрастов!).

Гражданина Ломакина явившиеся к нему милиционеры застали в горизонтальном положении и практически в бессознательном состоянии. Он лежал под капельницей. При нем находился врач, приятель Ломакина, делавший ему так называемое прокапывание – процедуру, хорошо известную алкоголикам, пытающимся прийти в себя после запоя. Да, увы, Ломакин оказался запойным алкоголиком, который очень часто, слишком часто оказывался в состоянии, весьма далеком от реальности. Сын некогда высокопоставленных родителей, он был обладателем недурной квартиры, в которой, правда, царили такой бедлам и бардак, что даже видавшие виды дознаватели развели руками.

С допросом Ломакина пришлось подождать, пока он придет в себя и сможет соображать и более или менее связно выражать свои мысли. Время ожидания, впрочем, не прошло бесследно, потому что врач «Скорой помощи», вызванный Ломакиным в тот тяжкий миг, когда он почувствовал, что больше пить не может, а пережить последствия от действия ранее выпитого тоже не в силах, категорически подтвердил, что в течение прошедшей недели Ломакин никак не мог какое-либо преступление на гастролях совершить, так как находился в состоянии жестокого запоя. То есть если он и собирался поехать в Москву и даже если взял билет на поезд, то потом о своем намерении благополучно забыл.

Забыл, что характерно, очень прочно… Когда Ломакин очухался и стал худо-бедно отвечать на вопросы дознавателей, он вообще не мог взять в толк, о чем они говорят. Какая Москва?! Какие билеты?!

Его попросили предъявить паспорт. Ломакин, стеная и держась за голову (кто прокапывался хоть раз в жизни, согласится, что несчастный совершал при этом поистине героические усилия!), попытался его отыскать. Однако не смог. Постепенно все в доме было подвергнуто тщательному осмотру. С помощью дознавателей, так что, можно сказать, весьма профессиональному осмотру. Паспорт исчез, как будто его и не было никогда!

– Где вы могли его потерять, гражданин Ломакин? – был задан резонный вопрос.

– Да где угодно, – последовал ответ.

– И давно вы им в последний раз пользовались?

– А черт его знает, не помню.

– А украсть его у вас кто-нибудь мог?

Пожимание плечами:

– Да кому он нужен?! Нет, вы посидите-ка, я еще поищу.

Паспорт так и не обнаружился.

Либо Ломакин врал, либо он забыл, что собирался в Москву и даже покупал билет, либо совершил это отнюдь не противоправное деяние в полной бессознанке. Либо, что гораздо более вероятно, кто-то нашел потерянный паспорт Ломакина и купил по нему билет до Москвы. Либо, что тоже вполне возможно, украл этот самый паспорт, чтобы купить билет до Москвы, чтобы оказаться в одном купе с Константиновым, чтобы…

Чтобы что? Принудить его выпить в ударном количестве хлорпропамид, дабы спровоцировать инсулиновую кому? Но ведь проводница Якушкина видела, что Константинов принимал «желтенькие таблеточки, похожие на но-шпу», стоя в полном одиночестве в коридоре вагона. Сам, по доброй воле. Ему не нужен был никакой «провокатор», скрывавшийся под личиной Ломакина А.В.

Тогда за каким чертом понадобился трюк с билетом?! Кому?!

Или исчезновение паспорта Ломакина, появление на его месте загадочного А.В. Ил… и смерть Константинова никак между собой не связаны? Или это просто случайности, сошедшиеся в одной точке времени и пространства?

В любом случае, чтобы хоть как-то докопаться до истины, следовало познакомиться с семьей покойного.

* * *

Человек, следивший за Фанни (ну, тот самый, за которым, в свою очередь, тоже кто-то следил, но он, конечно, об этом не знал, как не знала и Фанни, что за ней следят сразу двое!), дело свое делал тщательно и старательно, а потому не поленился встать на другое утро в половине шестого и через полчаса уже быть возле дома на углу рю де ла Бурз и рю де Колонн. Он занял привычное место под прикрытием деревьев, окруживших большущее здание, в котором помещается одно из отделений «Кредит Лионне», компания мобильной связи и еще бог знает что, и дождался появления Фанни. Этим утром человек следил за ней особенно внимательно и особенно – когда она приблизилась к Пон-Неф.

Итак, она взбежала на мост, остановилась, положила руку на парапет… Несколько раз прошлась туда-сюда, озираясь, словно высматривая кого-то. Конечно, может быть, она по-прежнему поджидала этого русского негодяя, который ее бросил, этого… Однако у наблюдателя были некоторые основания полагать, что Фанни высматривает кого-то другого. Наконец она пожала плечами, словно укоряя себя за то, что ищет вчерашний день, и трусцой двинулась через мост – впрочем, медленнее, чем всегда, и беспрестанно поглядывая в сторону проулков, ведущих в глубину Сите. Миновав засиженного голубями короля Анри, она свернула в своем обычном направлении, по набережной Конти к Пон-Рояль, и тогда наблюдатель повернул обратно: дальнейшее ему было неинтересно.

На другой день повторилось то же самое. На третий день… На третий день Фанни пробежала мимо скамьи, двух фонарей и заветного кусочка парапета (этой своей многомесячной Мекки), ни на миг не задержавшись, ни разу не оглянувшись, и наблюдатель понял, что настало, пожалуй, время переходить к следующему этапу поставленного им спектакля…

…который был задуман как трагедия, имеющая в финале злодейское убийство. Трагедией он и останется, однако финал несколько изменится, и жертвой падет совсем другой человек… Вот так уж сложатся обстоятельства!..

Фанни и сама не могла бы сказать, удивилась она или нет, когда вдруг подняла глаза от пачки счетов и увидела этого мальчишку. Он стоял к ней спиной, терзая рычаги изрядно уставшего от жизни игрального автомата под названием «Lucky Jack» и пытаясь заставить этого идиота-ковбоя выстрелом из непомерно большого «кольта» сбить перо с головы жуткого вождя, полинявшего от времени и козней белых. Если бы это случилось, выпал бы джекпот и играющий получил бы стакан пива, целую кучу жетончиков, скопившихся за день в ненасытном брюхе автомата, а также право одной бесплатной ежедневной игры хоть до скончания века – своего или же «Lucky Jack».

Фанни наблюдала за подобными попытками посрамить вождя Орлиное Перо вот уже, не соврать, лет тридцать: с тех самых пор, как Поль-Валери, прежний хозяин бистро «Le Volontaire», купил этот игральный автомат и поставил его здесь, в углу, за вешалкой. Летом автомат был хорошо виден, а теперь, в феврале, вешалка топорщилась множеством навьюченных на нее курток и плащей, потому Фанни и не сразу увидела парня, хотя обычно краем глаза примечала всех вновь пришедших клиентов. Наверное, он появился, когда Фанни отходила на кухню, где опять разругались Симон и Симона, причем разругались так, что их крики-вопли сделались слышны в зале. Эти два повара «Le Volontaire» не выносили друг друга, даром что были тезки, а может быть, именно поэтому, и Фанни в который раз подумала, что больше терпеть их скандалы не хочет и кого-то из них придется уволить. Только вот кого? Симона или Симону?

С этой мыслью она прошла за свой столик, заваленный кипами счетов и стопками налоговых деклараций (Фанни не любила работать в директорском кабинетике, там было душно, скучно, там слишком многое напоминало о скандалах, которые всего лишь год назад устраивали ей племянники Поля-Валери, желавшие оспорить его завещание и заломившие непомерную цену, когда Фанни предложила выкупить бистро в свое полное владение), и села, устремив невидящий взгляд на бумаги. Потом она подняла глаза, окинула привычным взглядом зал, привычно возблагодарив Бога за то, что «Le Volontaire» все же достался ей, привычно улыбнулась бездельнику Арману, который привычно таращился на нее из-за своего столика, втиснутого между колонной и стойкой с моделью фрегата, на коем восемнадцатилетний маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет некогда отправился добывать свободу американским поселенцам (а на самом-то деле этот приемный сын Джорджа Вашингтона импортировал разрушительные революционные идеи для любимой Франции!). Фрегат звался «Le Volontaire» и являлся, как любил говорить Поль-Валери, тотемом бистро.

Итак, Фанни улыбнулась бездельнику Арману, вид которого уже третий день наводил ее на какую-то странную мысль (мысль эта проскальзывала в сознании, однако Фанни никак не могла ее задержать), поморщилась от ржавого, утомленного скрипа «Lucky Jack» – и вдруг увидела около автомата рыжую потертую куртку и сизые джинсы, обтянувшие длинные ноги.

На воротник куртки небрежно падали темные спутанные волосы, и Фанни наконец-то сообразила, в чем там было дело с Арманом: он странным образом напоминал ей несостоявшегося самоубийцу с моста Пон-Неф. То-то лицо мальчишки тогда показалось ей чем-то знакомым! Не то чтобы они были настолько уж похожи с потасканным, прокуренным, изможденным тридцатилетним Арманом, просто тип был один: оба среднего роста, худые, длинноногие, оба темноволосые, у обоих в лице что-то испанское, а может, итальянское, а может, и мавританское…

Арман, к слову, вот уже почти полгода изо дня в день таскался в «Le Volontaire» и с утра до вечера таращился на Фанни. Вместе с ним порою приходила большая светлая собака, похожая на ретривера, только более косматая, и тихо ложилась в укромном углу. Никто не знал, как ее зовут, Арман уверял, что она не имеет к нему никакого отношения, живет где-то неподалеку от его дома, а к нему взяла да и приблудилась, и звал ее просто Шьен – «собака».[1]1
  Le chien – собака (франц.).


[Закрыть] Шьен лежала в своем углу день-деньской, переводя взгляд с Армана на предмет его неустанного внимания – на Фанни. Когда Фанни уходила, исчезал и Арман вместе со своей собакой, поэтому бармен Сикстин и официантка Мао были убеждены, что бездельник Арман ходит в «Le Volontaire» вовсе не потому, что так уж обожает попивать день-деньской терпкий, кисловатый кир (каждая пятая рюмка за счет заведения!), сколько потому, что влюблен в мадам (да и Шьен, уверяли они, тоже питала к ней какие-то особые собачьи чувства). Какого мнения придерживались на сей счет Симон и Симона, Фанни не знала, потому что этих двоих ничто не интересовало, кроме выяснения собственных драгоценных отношений. Самой Фанни от всех этих предположений, так же как от пристального внимания Армана и Шьен, было ни жарко ни холодно. Она молодого человека, как принято выражаться, в упор не видела, улыбалась Арману совершенно автоматически, и только мысль о том, что он ей кого-то напоминает, заставила ее взглянуть на него лишние два или три раза за последние дни. Но едва она увидела сизые джинсы и рыжую куртку, как снова забыла об Армане и Шьен, потому что призналась себе: вчера она задержалась на мосту Пон-Неф лишь потому, что смутно надеялась увидеть там этого мальчишку, а сегодня пробежала мост не задерживаясь потому, что наказывала себя за эти глупые надежды. Еще более глупые, чем надежды на возвращение Лорана!

Разумная женщина, конечно, пожала бы плечами и снова уткнулась в налоговую декларацию, которую никак не могла заполнить. Однако Фанни этого почему-то не сделала. Она выбралась из-за своего столика, втиснутого между мраморным умывальником конца XVIII века, служившим теперь стойкой для горшков с цикламенами, и любимой японской ширмой Поля-Валери (он превратил «Le Volontaire» в истинную лавку древностей, поэтому практически все столики здесь были между чем-нибудь втиснуты), и приблизилась к парню. Приблизилась и встала за его спиной, то косясь на его худые пальцы, тискавшие рычаги «Lucky Jack», то глядя на темные пряди волос, разметавшиеся по воротнику куртки.